Geum.ru

В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года и до конца Великой Отечественной войны на фронте

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Я уже со­брался туда добираться на перекладных, как, вдруг, в комнату, где размещался РОНО, зашел мужик с батогом в руке.

- Дэ тут учитыль, шо направляется до нас?

Я понял, что это за мной, бросил на бидарку свой чемоданчик и через Старо-Леушковскую поехали в эту коммуну. Подъезжали затемно, и тут я увидел зарево огней.

- Что это за яркие огни в степи?

-Та цэ ж наша коммуна, то горять хвынари элэктрични.

Встретил меня завхоз и повел, как он сказал, в первый корпус, где в небольшой комнате предстояло мне жить. Чего я в то время мог желать лучшего. Да я был на седьмом небе.

- А кушать будытэ у Хроськы Шовкопляскы, вона сама будэ выпысувать для вас продукты и готовить еду. Та ще будэ топигь вам пичку.

- Но у меня сейчас нет денег, чтобы за все это платить.

Скажу вам, я не в шутку перепугался, какую же надо иметь прорву денег, чтобы за все это расплатиться.

- Та ны бийтэсь, платыть будытэ тико за продукты, а за всэ другэ заплатэ правление коммуны.

Вот в таком раю, как казалось мне, оказался я после всего пережитого. Тетя Фрося, как я называл Шелкопляску, жила с мужем и двумя детьми во втором корпусе в двухкомнатной квартире. Они оказались гостеприимными и душевными людьми. Столовался я у них три ра­за в день и каждый раз подавали горячую пишу, причем в обязательном порядке ставили свежее молоко.

Тут же по коммуне разнеслось, что приехал новый учитель. На второй день моего приезда возле первого корпуса собрались дети, немало было родителей. Это для меня было необычным и признаюсь, что чувствовал себя несколько стесненно. С толпой детворы пошел в шко­лу, Леня и Зина ее знают, это в двух километрах отсюда. Небольшое каменное здание школы, как говорили раньше, принадлежало одному из местных кулаков. Школа четырехклассная, но классы сдвоенные, так как всего было две комнаты. Второй и четвертый классы вела учительница Вера Петровна, жена председателя местного колхоза. Мне выпали первый и третий, одновременно я был заведующим этой школы.

Я вам скажу, как ни страно, это вам может показаться, что с председателем коммуны Абибом Нагматовичем у меня сложились довольно добрые, доверчивые отношения, он помогал школе и лично мне. Кстати его младгаая дочь в следующем году пойдет в первый класс. Интересный для всех рассказ старшего брата перебил Вася:

- А ты знаешь, почему у тебя с Абибом были и остаются добрые отношения? Я тебе сам отвечу, потому что ты всегда был смирный, тихий, слова напротив не скажешь. За это ты был любимчиком у бабушек и дедушек.

- Вася, перестань, вси мы в вылыкому долгу у Яши. То шо вин зробыв для всих нас, ты наверно пиймышь потом, як поумниишь. Ны слухай его, Яша, россказуй дальше.

- Ладно, мамо, я не обижаюсь. Пусть будет так, как сказал Вася. Ну, так вот, что дальше. Я знал, что в станице Копанской всей нашей семье житья не будет. Там на нас смотрели как на семью репрессированного «врага народа». Я с первых дней, как приехал сюда, думал, как вырвать маму и малых детей из станицы. Оставалось одно, найти возможность перевезти их сюда, в коммуну. Тогда же я обратился в правление, но необходимо было согласие председателя. Я набрался сме­лости и пошел к Абибу. Надо сказать, что получить от него добро бы­ло не так просто. Он строго следил за тем, чтобы коммуна пополнялась трудоспособными людьми. Когда он услышал от меня, что наша семья не маленькая, состоит из пяти человек, Васю я не учитывал, а трудо­способная только мама, он задумался и долго не отвечал. Я понял, что получу отказ. И тут у меня мелькнула мысль предложить ему тел­ку.

—Абиб Нагматович, у нас есть телка хорошей породы, мы можем ее отдать в общее стадо.

И тогда он сразу же дал согласие. Но одного согласия мало, надо же было просить и транспорт, чтобы перевезти вас и домашние веши. Я опять иду к Абибу. Я ему за это благодарен, он выделил полуторку и я сам выехал в Копанскую.

Ты помнишь, Гриша, как ты куда-то убежал, когда все было гото­во к отъезду. Ты оставался в Копанской, поэтому надо было с то­бой проститься. Откуда-то тебя привела тетка Кылына, а мама вся в слезах на прощание тебе сказала:

-Грыша, смотри слухайся тетю Кылю.

Леня и Зина хорошо помнят, как мы ехали, как они прыгали в кузове находу машины, когда увидели зарево электрического света над поселком коммуны. А приехали мы тогда поздно ночью. В третьем корпусе нам выделили вот эту комнату, маловата, но все же свой угол. У нас есть кое-что на столе и самое главное мы все живы и здоро­вы. Одно нас угнетает и печалит, что нет с нами нашего дорогого па­пы и где он сейчас, мы не знаем. Но мы все должны быть уверены, что он тоже жив и непременно вернется к нам.

- Ну а как дела у тебя, Вася?

- Да что я. Мне остался один год учебы и дадут мне направле­ние может быть в Сибирь или еще куда подальше.

- Ну, это ты напрасно нас пугаешь, учителей на Кубани не хва­тает, поверьте, я это знаю. Так что приезжай к нам или хотя бы в Павловку. Да еще, Леня перешел в четвертый класс, молодец, учит­ся хорошо. А наша сестреночка, Зина, просто умница - лучше всех за­кончила первый класс, хотя, скажу я, как брат, им никаких побла­жек не делал.

Марию мучил вопрос о Грише:

А шо тэпэр с Грышею? В Павливкиу та й и в Лягушовки просять за постой гарбу соломы, а дэ ее визмышь? А хлопця надо вчить, вин тоже лучше всих закончив школу в Копаньски.

Вася вскочил из-за стола и как всегда громко и горячо сказал:

- А чего тут думать? Ему надо поступать в педучилище. Нa пер­вых порах я ему помогу. А учат там намного лучше, чем в любой десятилетке. Я думаю, что это наилучший выход и не надо ломать головы на счет соломы. Более того, в педучилище помогают особо бедным сту­дентам, тем более, кто хорошо успевает. А я уверен, что Гриша там будет учиться хорошо, так что ему помогут с одеждой и обувью.

Дорога на учительское поприще была уготована третьему сыну. Григорий легко сдал приемный экзамен в Ленинградское педучилище и настроился на серьзную учебу.

Педучилище размещалось в станице Ленинградской, бывшей Уманской, одной из самых крупных старейших казачьих станиц.

Из числа сорока черноморских куреней Уманскому достались земли вдоль степной речки Сосыки. В этом северном краю кубанских степей был не только большой запас прекрасных черноземов, но и до­вольно богатые рыбой места. В 1860 году в эту станицу было переве­дено из города Ейска управление казачьим отделом. В станице, кро­ме простых казаков, много жило казачьих офицеров, находящихся на льготе, чиновников, торгового люда. Это была одна из самых бога­тых и красивых станиц Кубанского казачьего Войска.

На запад от станицы, вдоль речки в те времена ежегодно устраивались казачьи лагеря, где со всего отдела проходили обучение военному делу молодые и вышедшие на льготу казаки Ейского отдела. Отдел поддерживал в постоянной готовности три казачьих конных полка и два пластунских батальона. Первый Уманский казачий полк нес службу на русско-турецкой границе под городом Карсом. Остальные полки бы­ли в запасе, их знамена хранились в станичном церковном соборе, огнестрельное оружие на войсковых складах, здесь же в Уманской.

Но все это было, когда существовало Кубанское казачье Войско. В годы советской власти участь станицы стала такой же трагичной, как и участь всей Кубани. Немалая часть ее жителей оказалась в эми­грации, многие разбрелись от преследования по России. Кровавый след оставила гражданская война. Последний, наиболее чувствительный удар нанесла сталинская коллективизация, окончательно опустошив цвету­щую красавицу-станицу. За все эти годы основная часть казачьего на­селения была уничтожена, многие семьи были выселены в Сибирь и дру­гие северные районы страны. Станица была занесена на «черную доску» и оказалась в полной изоляции, запрещена была всякая торговля.

Последовавший за всем этим страшный голод в 1932-1933 годах окончательно превратил станицу в сплошной могильник. Не обошел ста­ницу террор 1937-1939 годов. Станица была как бы вновь заселена, но теперь в ней жили не потомки черноморцев, а перселенцы, главным образом, из центральных областей России.

Самое название станицы, которое она с гордостью носила в память о славном Уманском курене Запорожской Сечи, было стерто. Она стала почему-то называться Ленинградской. Станица носила титул столицы района, но каждому новому человеку, приехавшему сюда по железной дороге, сразу же бросались в глаза широкие улицы, как в большинст­ве кубанских станиц, заросшие бурьянами, запущенные дворы с полуразвалившимися хатами. Тучи пыли, а в ненасную погоду непролазная грязь стали главной примечательностью станицы.

Педагогическое училище размещалось в некогда красивом двухэтажном здании бывшей гимназии. Широкие корридоры, просторные классные комнаты вмещали три курса по две-три группы в каждом. Здание находилось в глубине двора и утопало в зелени. Парк перед зданием из дикорастущих южных и даже экзотических деревьев, был разбит и поддерживался стараниями директора училища - в то время, Полежаева. Вход с улицы был оформлен кирпичными колоннами, за которым шла кра­сивая аллея со сросшими кронами деревьев. Бесчисленные цветники, из не менее экзотических цветов, дополняли красочную картину всего уб­ранства двора училища. Справа за зданием, в глубине, гимнастические, волейбольные площадки и футбольное поле. Физкультура и спорт в училище пользовались особым вниманием.

До 1938 года на базе существующего педучилища был педтехникум. Среди студентов техникума был такой возрастной разброс, что вместе со вчерашними семиклассниками, четырнадцатилетними мальчи­шками и девчонками, за столами сидели взрослые и даже женатые люди. В одной группе можно было видеть подростков и почти их отцов. Видимо по этой причине в педучилище так долго не приживалось новое название студента, - учащийся, - равняющее их с учениками средней школы.

В педучилище был довольно сильный состав педагогов, намного превышающий по уровню учителей средней школы. В большинстве это бы­ли учителя дореволюционной закалки. Слегка демократический стиль взаимоотношений между преподавателями и студентами, в отличие от обычных школ, создавал благоприятные условия для развития самосто­ятельности и персональной ответственности будущих учителей. В об­ращениях между учителями и учащимися преобладало уважение дос­тоинства и прав обеих сторон. Преподаватель обязан был обращаться к студенту на «Вы». Так как, в те годы в стенах училиша еще не бы­ло прижито слово «товарищ», которое стерло общепринятое в старой России «дамы и господа», более того преследовалось; то , как пра­вило, при обращениях к студентам, преподаватели пользовались сло­вом «уважаемый», а на выпускном курсе с приставкой «коллега». Этим как бы подчеркивалось, что молодые люди вышли на прямую и последнюю ступеньку, когда получат звания народного учителя.

Каждый преподаватель училища по-своему, был колоритной фигурой, со своими особенностями не только во вэаимоотношениях со студентами, но и в методике преподавания.

Учитель истории Тарас Григорьевич Козел в аудиторию входил медленно, не торопясь ложил на кафедру толстый портфель, после чего долго тянул из кармана жилетки огромные серебряннне часы, как на­зывали студенты «цыбулю», на толстой цепочке и все это время, не мигая, озирал аудиторию маленькими, глубокими глазами из-под насупленных косматых бровей

- Ну, так что же уважаемая Варвара Васильевна Бессмертная, пожалуйста, изложите основные причины поражения французской буржуазной революции.

Класс сидел в мучительном ожидании, никто не знал каким бу­дет следующий вопрос и кто будет вызван для ответа. После вызо­ва первой жертвы, наступала тихая пауза, затем коллективный вздох и тут же дружный шелест перелистываемых страниц конспектов.

Учебников по истории тогда не было. Вся программа читалась в лекциях, которые конспектировались студентами. От того, кто как успевал схватить и записать слова лектора, по сути, зависел уровень знаний и, в конечном счете, успеваемости. Козел лекции читал не торопясь, давая время записать главную мысль, но не имел привычки повторять сказанное.

Варвара Бессмертная, смышленная и боевая, склонная к лидер­ству девушка, материал урока знала неплохо, но при ответе торопи­лась, терялась, краснела, поэтому отвечала сбивчиво и в конечном счете, бестолково.

- Уважаемая Варвара Васильевна, лапти плести я тоже умею, а свою чушь несите в другом месте, пока присядьте.

После этого, вызывалась действительно бестолковая, прозябающая в вечном стахе Марфа Петрова. Козел на полуслове прерывает трясущуюся студентку.

- Уважаемая Марфа Семеновна, удивляюсь вашему стремлению непре­менно стать учителем.

Экзекуция длится 30-40 минут. После этого приглашается Гри­горий Казыдуб или Варвара Оноприенко, для того, чтобы продемонстрировать, как надо знать такой важный предмет, как история.

Тарас Григорьевич прозвищем со стороны студентов не был награжден, он оставался для всех просто Козлом.

Полной его противоположностью была преподаватель ботаники и зоологии Нина Сергеевна Радомская. Всегда радостная, улыбающаяся, она буквально, как бабочка, влетала в класс, вся светилась и состояла из одной доброты. По ее виду трудно было определить возраст, для студентов она была Ниночкой, хотя все знали, что она старая дева и живет со своей старшей сестрой. Все её не просто уважали, ее любили, а студентки обожали и, к удивлению сухого, педантичного дире­ктора, ее предмет знали лучше других. За глаза ее нежно так и назы­вали - Ниночкой.

Но среди преподавателей не Козел был пределом строгости и единственным носителем студенческого страха. Все хорошо знали, что Тара­су Григорьевичу нравилось, когда его боялись, но дальше этого не шло, по сути, это был добрейший человек. Иногда студенты, чтобы лиш­ний раз доставить ему удовольствие, с неподдельным искусством изо­бражали страх.

Действительный ужас, особенно у девочек, вызывала преподаватель педагогики и истории педагогики

Такая же старая дева, как и Ниночка, но с явно выраженным ханжеством, она была олицетворением в стенах училища казуистики и да­же иезуитства. С неизменяемым выражением лица, без всяких призна­ков улыбки или хотя бы доброты, она обладала такой способностью посмотреть на класс поверх своих очков, что многие первокурсники, впервые ее видящие, готовы были провалиться под стол. Но за то, ее предмет штудировали серьезнее других. Мало кто не знал, что великий Песталлоци носил на себе пояс с гвоздями, чтобы не зазнаваться от похвал, а «Новую Элоизу» Жан Жака Руссо знали почти наизусть. Его Эмиль, как бы, присутствовал в классе и расточал улыбки и любез­ности вместо суровой учительницы. В свое время ей дали прозвище «Каштанка», так как именно этот рассказ Чехова больше всего исполь­зовался ею, как эталон для внеклассного чтения учеников начальных классов. Так и носила она добросовестно из года в год это прозвище, о чем знала сама и все преподаватели педучилища. Учителя ее осте­регались и побаивались, она была каким-то подобием небезызвестного Беликова по рассказу того же Чехова "Человек в футляре".

Одной из заметных фигур среди преподавателей был учитель географии.

Когда-то он был журналистом-международником, поэтому свой предмет он знал не только по учебникам. Более демократичного наставни­ка, чем преподаватель географии, в стенах училища не было. Любил он острое слово, шутку, урок всегда вел свободно, без напряжения, со студентами создавал почти приятельские взаимоотношения.

Первый урок на первом курсе. В класс вошел учитель географии среднего роста, чуть полноватый. Приятное чистое лицо с добрым выражением глаз. Длинные русые волосы закинуты назад так, как тогда стало входить в «моду», по-сталински. Не торопясь, подошел к столу и, не опуская глаз, произнес:

- Так, так, ну что ж будем знакомиться. Я так понял, что это и есть тот первый «Б», который будет греметь в этих стенах последую­щие три года. Меня зовут Петр Семенович, я надеюсь, что мы сдружимся, вместе будем ездить по странам, с интересом смотреть, где и как живут люди, что там есть хорошего, но и плохого. Не сомневайтесь, это будет очень интересно. Но для начала хотелось бы знать, что вы уже видели, что вы знаете, в каких местах успе­ли побывать, что там вам понравилось. Для примера, кто может рас­сказать что-нибудь, хотя бы вот об этом острове.

Географ, не поворачивая головы, ткнул указкой на карте мира в сторону острова Мадагаскара.

- Ну, кто? Что это за остров, кто там обитает, кто правит?

Руку поднял белобрысый, щупленький паренек, сидящий за первым столом у окна, рядом с огромным квадратноголовым студентом.

- Так, так, представтесь молодой человек.

- Казыдуб Григорий, казак станицы Копанской.

Весь класс грохнул от смеха.

- О, да тут и казаки есть, это очень интересно. Ну, слушаем Вас, ;уважаемый казак.

Григорий рано стал увлекаться чтением книг, особенно приключенческого характера. Этим летом прочитал «Таинственный остров» Жюль Верна, «Остров сокровищ» Стивенсона и по свежей памяти начал свой рассказ.

- О, да вы, молодой человек, что там были? Нет, вы только посмотрите, кто среди нас, он же не только казак, он прирожденный географ и путешественник.

Так стали складываться самые непринужденные взаимоотношения нового студента с учителями педучилища.

В класс вплывает, не входит, а именно вплывает Евлампия Григорьевна Полежаева, учитель физики, к тому же жена директора училища. Очень красивая, так, по крайней мере, казалось Григорию и большин­ству студентов мужского пола, пышущая здоровьем, жгучая брюнетка. Круглое ее лицо в постоянной улыбке, не дежурной, не натянутой, как у других, а самой настоящей, естественной для нее, улыбке. Пухлень­кая «Лампочка», как ее называли за глаза студенты, никогда не ста­вила плохих оценок. Ее предмет любили, но знали немногие.

Григорий учился легко и охотно. В своей группе, а вскоре во всем курсе он занял прочное лидирующее место по успеваемости.

Педучилищем руководил долго и бессменно Полежаев. Небольшого роста, такой же круглый, как и его жена «Лампочка» в толстых роговых очках на круглом лице, он в противоположность своей супруги, был всегда серьезен и хмур. В училище благодаря ему поддерживался хороший порядок и дисциплина среди слушателей. Весь­ма подвижный, в течение дня он успевал побывать везде, но в обяза­тельном порядке в столовой и общежитиях. За все годы учебы Григорий помнит лишь один единственный несчастный случай, когда поздно осе­нью студент второго курса попытался наладить свет в общежитии и был насмерть поражен электротоком.

Студенты педучилища жили в четырех общежитиях. Ближе к центру их было два в разных зданиях, в одном размещались девушки, его так и называли «женское», рядом в одноэтажном кирпичном здании жили ребята, его прозвали «тряпкинским», неизвестно почему, говорили, что по имени прежнего хозяина.

В этом общежитии по традиции жили студенты выпускного курса. В первый год учебы Григорий получил койку в этом общежитии в одной комнате со старшим братом Василием. Здесь, в других комнатах размещались его друзья Митя Ковалев, Леша Антоненко и другие. Но были и недруги старшего брата, среди которых выделялся доморощенный по­эт Александр Ананьев. Через год они получат дипломы народных учи­телей, разъедутся по Кубани, но, видимо, учительствовать им не при­дется, все они, в том числе и Василий, подлежат призыву в армию.

Еще одно общежитие было рядом со зданием педучилища, на другой стороне улицы. Это было гнездо студентов второго курса, «зубная» боль директора. Среди студентов злостного хулиганства тогда не бы­ло, но молодой задор и различного рода ребячьи затеи иногда перехлестывали через край и выходили за рамки тех правил, которые сущест­вовали в стенах училища.

Четвертое общежитие находилось рядом с базаром. Из-за удаленности его назвали «балканами». Традиционно в нем ютились девочки первых двух курсов.

В те годы, как в прочем, и во все последующие, среди студентов училища преобладали девушки. Парни в него шли не с охотой. И это объяснялось политикой новых властей, когда роль учителя, в том чис­ле на селе, была сведена до общественного статиста, а оплата его труда до безобразия стала мизерной. Естественно, что ребята счи­тали зазорным для себя идти в подобное учебное заведение.

Однако, ради оправдания, надо сказать, что уровень преподавания, ситема воспитания учащихся, организации досуга заметно выделялись среди других средних специальных учебных заведений не только в районе. Выпускники училища получали фундаментальные общеобразователь­ные и специальные знания.

Кубань, родина, мать...

Григорий с малых лет впитал любовь ко всему кубанскому. Из рассказов матери, которые она вела детям во все вечера, когда отрывалась от повседневных хлопот стариков, он с детства знал обычаи, ук­лад жизни и привычки казаков. С жадностью читал, где только мож­но о казачестве, подвигах в прошлые войны. Еще в четвертом классе он прочитал повесть Л. Толстого «Казаки», роман о казаках Петро­ва-Бирюка. А когда в библиотеке школы впервые появились два тома «Тихого Дона» М. Шолохова, он с участием матери устраивал семейные чтения этих книг. Дед Гришака, Пантелей Прокофьевич были его лю­бимыми героями, видно образы этих казаков ассоциировались у него с дедом Афанасием и дедом Спиридоном. Уж очень много было общего в рассказах матери и в этом повествовании о донских казаках.

Шли годы, все больше стиралось все то, что напоминало на Ку­бани о казаках. Долго, до самого ареста отца в стрихе их хаты тор­чал казачий кинжал, а в сундуке лежал старый серый бешмет, в котором отец вернулся с гражданской войны.

Кинжал, бешмет, как и фотографии, на которых были люди в казачьей форме, фотография деда в погонах старшего урядника, многое дру­гое, что могло напоминать о прошлом, со слезами было уничтожено Ма­рией в те дни, когда начались аресты, проводились обыски.

Ничего не осталось для памяти, все в станице вытравливалось, люди боялись произносить слово «казак». Советская власть методично и жестоко мстила казачеству. Все, что могло быть хотя бы косвенным признаком времен казачества, бесжалостно уничтожалось. В библиотеках, у людей, уничтожали книги, журналы, которые были изданы до установления советской власти. Истории славного черномор­ского казачества как бы не было, Кубань стала жить без собственных кор­ней.

В 1936 году людям было объявлено, что они живут при социализ­ме, ибо вверху решили, что он в основном построен. Была принята соответствующая конституция. Хотя вождь народа предупредил, что кор­ни классовой борьбы оставались, сама борьба становится более ожесточенной, сопротивление классовых врагов социализму по мере достиже­ния новых побед усиливалось.

Одновременно, в это же время, появились признаки какого-то заигрывания московских и краевых властей и, как говорили, самого Сталина с бывшими казаками. В бывших казачьих областях разрешили соз­давать казачьи хоры, позволено печатать четырехтомник Михаила Шолохова «Тихий Дон», в печати появились статьи о «красном» казачестве и так далее.

В марте того же года была предпринята попытка учреждения, так называемого, «праздника советского казачества».

В краевом центре Ростове-на-Дону были собраны представители кубанского, терского и донского казачества. Состоялся импровизированный парад казачьих сотен. От кубанцев сотню возглавлял бывший красный партизан Бутько. Парад проходил по центральной улице перед зданием штаба Северо-Кавказского военного округа. На трибуне стоя­ли секретарь крайкома Шеболдаев, председатель крайисполкома, быв­ший донской казак, Ларин, командуюиий военным округом командарм вто­рого ранга Каширин и другие. На этом празднике было объявлено, что казаки - это опора социализма и советской власти.

Подобные праздники проводились ежегодно, вплоть до 1940 года, до тех пор, пока все руководство края ни было арестовано и объявлено «врагами народа».

В один из дней в марте 1939 года в станице Ленинградской состоялась торжественная встреча участников краевого слета казачества. На площади перед взорванным собором согнали жителей станицы, учащихся школ. В колоннах строем сюда же привели студентов педучилища.

Позже Григорий рассказывал матери и младшим брату и сестре, о том, как в одном из клубов он присуствовал на выступлении хора кубанских казаков. Во время лихой пляски с саблями у одного танцующего был отрублен палец с такой силой, что улетел в зрительный зал.

Люди в станице равнодушно относились к заигрыванию властей и по другому вряд ли могло быть. Того, что было в прошлом, даровать лозунгами и зрелищами уже было невозможно. Слишком глубокие были нанесены раны станицам, чтобы умилить бывшее казачество. Советская власть для бывших казаков оставалась чуждой. Она не могла восстано­вить самоуправление в станицах, тот демократизм, который существо­вал среди казачества.

Мария и старшие ее сыновья, на глазах которых творился произ­вол и беззаконие, уже с тех лет прекрасно стали понимать суть происходящего. Могли ли они смириться с тем, что где-то безвинно про­должал страдать отец. Могла ли Мария забыть то время, когда у ее семьи силой была отобрана земля, уворованы властью лошади, могла ли она и ее дети забыть страшную зиму 1932-1933 года, когда от голода, как мухи, гибли их родные и близкие, когда на их глазах по улице тянули мертвых соседей, вчерашних друзей-мальчишек и девчонок. Это оставило в их памяти след на всю жизнь.

Мировозрение сыновей Марии формировалось на вопиющих фактах беззакония ничем неоправданной жестокости и несправедливости. Оставалось навсегда чувство нанесенной обиды. Рано лишившись отца, они стали изгоями не только в своей станице, но и в обществе. Клей­мо детей «врага народа» теперь они будут нести долго и терпеливо. Но в душе они не смирились с этим, они не могли воспринимать про­исходящее, как другие, те, которых это коснулось не в такой сте­пени. Так произошло, что они раньше других увидели истинную сущность режима. Уже тогда они стали понимать, что Сталин не тот, за кого его выдают. Вокруг все больше и больше расплывалась ложь, неслись восхваления в адрес вождя.

В коридорах и аудиториях стали вывешивать портреты Сталина и других вождей. Люди постепенно начинали верить в гений Сталина, в его неземную сущность. Страх и любовь к вождю стали главными рычагами управления обществом.

Никколо Макиавелли, итальянский политический мыслитель, которого Сталин ставил выше всех других известных философов, говорил, что власть основанная на любви народа к диктатору - слабая власть, ибо зависит от народа, власть, основанная на страхе народа перед диктатором - сильная власть, ибо она зависит от самого диктатора.

Сталин все это воспринимал, но делал по-другому, хотя многое брал у Макиавелли. У Сталина была другая формула.

«Наиболее устойчивой может быть власть тогда, если она основана на страхе перед диктатором и на любви народа к нему».

«...Великим правителем может быть тот, кто через страх сумеет внушить любовь к себе. Такую любовь, когда все жестокости его правления народ и история присваивают не ему, а исполнителям...»

Вот так просто и одновременно «гениально».

Шло время, дни, месяцы. Наступил и быстро побежал последний предвоенный год.

Григорий блестяще закончил первый год учебы в училище, за что был награжден путевкой в учительский дом отдыха «Солнце» в городе Геленджике. На тонком мысе бухты Григорий почувствовал себя на седьмом небе. Свежая постель, добрые харчи и масса всяких развлечений. В свои пятнадцать лет все это воспринималось, как сказка.

В это же время его старший брат Василий, завершив учебу в этом же училище, получил путевку в санаторий этого же города, который располагался на толстом мысе. Уже в те годы он стал ощущать сердечную недостаточность и ему, как одному из лучших выпускников была профсоюзом, в виде исключения, выдана путевка уже на правах учите­ля.

Назначение он получил учителем начальных классов на хутор Куликовский, в нескольких километрах от станицы Ленинградской. Но учительствовать ему пришлось всего один месяц. В октябре этого же года он был призван в армию.

На станцию Уманскую собрали видимо всех призванных в армию со всего района. Василий, как всегда, в центре внимания, сыплет шутка­ми, запевает песню. Но провожать пришел его один Григорий. Мария так и не смогла отпроситься у руководителей коммуны. В хозяйстве горя­чая пора - сбор овощей. В школах наступил учебный год, замены для Якова не было.

Но Василий был не один в таком положении. Родители призывников трудились на колхозных полях.

В стране все больше ощущалась предвоенная гроза.

В педучилище приходили военные из местного артиллерийского полка, что-то рассказывали о событиях на Карельском перешейке, о заключении договора с Германией. Это не успокаивало, люди видели, как с прилавков исчезают товары, растут цены на продукты. Неспо­койно на душе не только у преподавателей, но и студентов. Тех, кого не арестовали в прошлом году, были призваны в армию.

На небольшую стипендию теперь уже не продержаться. Григорий и его товарищи в столовую ходили только на обед, который состоял из куска хлеба и миски жидкого супа. Завтрак из того же куска хлеба и кружки воды. Студенты делились с такими, как Григорий, кото­рый из дома не мог привезти куска сала, его там не было. Лучше чувст­вовали себя те, у кого родители были на руководящих должностях, председателями колхозов.

Между уроками и в общежитиях с волнением слушали московские новости, делились мнениями. Больше склонялись к тому, что войны не миновать.

Григорий побывал в коммуне под новый год. Пришло письмо от Василия. Мать со слезами говорила, что Вася скоро может оказаться на войне, она материнским сердцем чувствовала тревогу. И уже скоро это случится. Впереди ее ждали трудные годы.

Прошло больше года, как в Европе полыхала 2-я МИРОВАЯ ВОЙНА.