В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание Литературных стилей национального Супружку кличет Церковнокнижной традиции Различия в их лексико-фразеологической

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

92 —

ран — Купидона, уязвляющего стрелами сердце, в символе раненого сердца. В записной книжке В. Монса, содержавшей материалы для будущих любовных посланий на немецком и русском языках, и в его письмах читаем: «...мое сердце ранено... сердечное мое сокровище и ангел и купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера...»

Купило вор прокляты вельми радунтса,

Пробил стрелою серца. лежу без паметн,

Не магу я ачнутца, и очимы плакати:

1 аска великая, серца крававая,

Рудою запеклоса и всо прабитая.

Вы, хороший стрелы, всегда вам услужал.

А ныне ж мое серце люто изнуренно

И стрелою внутрь острою зело простреленно.

Немедля, драгая, милость мне явити,

Ах, рана, смертная в серцы застрелила:

Злая купила насквозь мя пробила.

Видите рану, мне от вас данну;

Прошу вас исцелить, служить вам стану *³.

Ср. у В. К. Тредиаковского в стихотворении «Прошение люб-

ве» .

Покинь, КунИдо стрелы Уже мы все не целы, Но сладко уязвлены Любовною стрелою Твоею золотою '.

Те же образы характерны для повествовательной и драматиче­ской речи начала XVIII в.: «Острыя очей взоры так сердцу моему раны дали, что кроме вас самих никто исцелити не возможет» («Ис­тория о Александре российском дворянине»); «Лютые стрелы кра­сота ваша в сердце мое вонзила» (там же); в «Акте или действии о Петре Златых ключах»: «Стрелю, стрелю вам сердца и дам вам язву зелну»*⁵.

Одним из общих мест этой сентиментальной фразеологии, воспро­изводящей чувствительную галантность западноевропейского «кава­лера», является также образ оков, плена или образ таяния. Влюб­ленный «тает от любви»:

Аки воск растаяше. Аки воск в печали тает.

В другой песне—у влюбленного, которого уязвил злой Купида,— сердце, «как воск, от огня тает».

Возлюбленная сравнивается с цветком. Сама любовь — «цвет весенний». «Цвет любви»—любовь и ее радости; сердце в горе от неудачной любви, «аки цвет во осени тако иссыхает». Злая судьба, — жалуется автор одной песни, — «не дала расцвесть цвету моему».

«Друг любезный — цвет благоуханнейший» или «цвет благоухан­нейший сапфир драгий прекраснейший...»<sup>2

1</sup> Ср. в виршах Симеона Полоцкого «Лица их стрелы в сердца пущают. Не­
опасную вдову уязвляют» («Вдовство»).

² Цит. но: Персту, В. Н. Очерки по истории поэтического стиля в России.
Эпоха Петра Великого и начало XVIII столетия. I—IV, с. 40—41.

— 93 -г

В этот сентиментальный строй лирической фразеологии вступают многочисленные образы школьного классицизма, его мифологические аксессуары. Тут действует «Фортуна», вертящая колесо:

Ах злая фзртуна здела!\а так вдруг. Обратила вскоре колом своим вкруг.

Выступает толпа богов древнего Олимпа: Венера, Купидо, Апол­ло, Музы, Волкан, Перзефона, Беллона, Марс, Минерва, Паллада, Еол, Химера, Анфион. Характерно смешение христианской лексики с мифологическими образами классицизма:

Ах, боже, дай милости, Узри мя в жалости, Убий злую Купиду За мою обиду.

Ср. эротически-галантное переосмысление образа ангела: «Оста­юсь мой ангел, верный твой слуга по гроб» (Монс).

Где твоя верна мысль? мой ангел отлетел

(Столетов)

Так в русский литературный язык начала XVIII в. вливается эмоционально насыщенный поток западноевропейской галантной фра­зеологии, соответствовавшей изменившемуся светскому этикету и европеизованным формам светского обхождения, особенно в отно­шениях мужчины и женщины светского общества. «Зарождавшаяся галантность между мужчинами и женщинами высшего, более образо­ванного, сословия породила значительное количество любовных сти­хов»¹. «Самая нежная любовь, — пишет о несколько более поздней эпохе (40—50-е годы XVIII в.) А. Т. Болотов*⁶, — толико подкреп­ляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получила первое только над молодыми людьми свое господствие... но оне были в превеликую еще диковинку, и буде где какая проявится, то молодыми боярынями и девушками с языка бы­ла неспускаема»². Стиль повествования также проникается этим чув­ствительно-галантным тоном. Но эта фразеология в своем лексиче­ском составе обнаруживает типичные для Петровской эпохи формы пестрого, неорганического смешения разных языков и стилей. Лекси­ческой основой как лирического, так и повествовательного стиля продолжают служить церковнославянизмы и вообще слова и выра­жения старого церковнолитературного языка: глаголы, зрак, сицеву, не хощу, обаче, препятие, пресецает, тя обрящу, двоелична, неизгла-голанный и т. п. Сюда же примыкает и морфология этого языка —■ архаические формы склонения со смягчением заднеязычных: мноаи, неподолзе и т.п.: формы склонения нечленных причастий и сравни­тельной степени прилагательных: цветуща, имущи, любезнейша; дее­причастия на -яще, ~юще и т. п ; формы аориста: обретох, принесох,

¹ Майков Л. Н. Очерки из истории русской литературы XVI]—XVIII сто­
летий, с. 213.

² Болотов А. Т. Записки. СПб., 1871, т. 1, с, 179,

— 94 —

отлучихся, вкоренися, получих и т. д. Не обходится этот язык и без участия приказной лексики: что чинишь; фортуна злая учинила; фортуна злая мне ничему не служит и др.

Глубоки следы польско-украинского влияния, особенно в лириче­ском стиле самого начала XVIII в.: шукати, еднак, мушу (music'), зрадлива (фортуна), красна панна, с великим далем, кохает, в сле­зах уплываги, жерточки жертовать и т. п.¹. Ощутительно веяние того пристрастия к варваризмам, «европеизмам», которое так характерно для языка первых десятилетий XVIII в.: афект, конпания, дамы, на­тура, персона и т. п.

И наконец, в очень своеобразной форме выступают русское раз­говорно-бытовое просторечие и отражения народной поэзии. Едва ли прав акад. В. Н. Перетц, утверждая: «Авторы песенок лишь в сла­бой степени вносят словарные особенности простонародной речи, вроде дружечка, не допущает, лапушка и т. п.». На самом деле, раз­говорный язык города играет заметную роль в этом новом стиле — светского выражения галантности и эротических томлений. Харак­терны, например, такие слова и выражения: Ты, сердце, спишь, бес памяти лежишь; лежу бес памяти; не могу я ачнутца...

А я свои глаза Проклятый враг, поть вон.

Мочу слезами. Для ча мне мстишь

Для чево так? я не бывал И милова манишь —

твой враг. Прочь отгоняешь.
Одумайся, от сна пробудися,

Ср. бытовую разговорную речь застольной песни:

Малой вор, куди ты ходишь? Вам, Голицыным скончати.

Дай мие ренско з сахаром. Князь Иван, до тебе я пню,

Брат Масалской, куда ты fipo- Князь Борис, изволь нас ждати:

дишь? Завтра я к тебе приду.

Поднеси нам всем кругом. Дружба наша так велика;

За здоровье, кого мы знаем Хлеб да соль — заемная дела*⁷,
Дай ему бог, что мы желаем

§ 18. ПРОЦЕСС ФОРМИРОВАНИЯ СВЕТСКИХ

ЛИТЕРАТУРНЫХ СТИЛЕЙ НАЦИОНАЛЬНОГО

РУССКОГО ЯЗЫКА

Новые «европеизированные» формы русской литературной речи, возникавшие в сфере повествования и лирической поэзии, были симп­томом роста и укрепления светских национально-литературных сти­лей. Литературный язык сближался с разговорной речью образован­ного общества. Новые веяния шли от западноевропейской литерату­ры, т.е. новые формы литературного языка создавались в процессе перевода. «Езда в остров любви» (1730) В. К. Тредиаковского (пе-

¹ Ср. наличие украинизмов в стихах М. Г. Собакина, одного из раиних пред­ставителей дворянской поэзии первой половины XVIII в. «Характерные для это­го периода русской поэзии особенности языка — украинизмы — имеются налицо и здесь»,— пишет П. Берков в статье «У истоков дворянской литературы XVIII в.»—Так, в оде на 1735 г.: «писать благодарные стихи s (вместо из) сердца иыне», и т. д.— В ки.: Литературное наследство. М., 1933, № 9—10, с 424—425.

_ 95 -

реЕод аллегорической любовной повести Paul Tallement «Voyage a l'is-le d'Amour», Paris, 1713)*¹ ярче всего отразила эту потребность в новом языке, ощущаемую европеизировавшимся обществом. В преди­словии от переводчика «К читателю» объявляется о кризисе церков-нокнижного языка, «глубокословныя славенщизны», о необходимости сближения литературного языка с «простым русским словом, то есть каковым мы меж собою говорим», о необходимости разработки сти­лей «мирской», т. е. светской, литературной речи на основе «нашего природного языка»¹. Перевод повести Таллемана и выставлялся как творческая попытка содействовать образованию литературного «не-славенского» языка, пригодного к передаче чувств, мыслей и поня­тий реформирующегося русского общества. Социальное значение такой попытки определяется, по словам Тредиаковского, тремя при­чинами. «Первая: язык славенской у нас есть язык церковной; а сия книга мирская. Другая: язык славенской в нынешнем веке у нас счюнь темен; и многия его наши читая неразумеют; а сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется может быть самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми: но зато у всех я прошу прощения, при ко­торых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать». Между тем современники говорили об этом пере­воде, что «Тредиаковский пренебрег духом родного языка, слишком следуя французскому словосочинению»² (свидетельство Мюллера). Анализ языка этого перевода, как и других переводных и ориги­нальных повестей первой половины XVIII в., приводит к выводу, что в разных комбинациях и в разных пропорциях здесь наблюдается то же смешение русских (с примесью живой народной речи), церков­нославянских и западноевропейских элементов литературного языка, как и в лирической поэзии. При этом польская струя начинает по­степенно иссякать и замещаться немецкой и французской (особенно

' Литературные нормы «природного языка» В. К. 1 реднаковский ищет в речи дворянской знати и просвещенной буржуазии: «С умом ли общчим употреб­лением называть, какое имеют деревенский мужики, хотя их и больше, нежели какое цветет у тех, который лучшую силу знают в языке? Ибо годится ль пе­ренимать речи у сапожника, или у ямшчика? А однако все сии люди тем же говорят языком, что и знаюшчии (то есть который или хорошее имеют воспита­ние, или при дворе обрашчаются, или от знатных рождены, или в науках, и в чтении книг с успехом упражнялись), но не толь исправным способом, природ­ным языку, коль искусны. Первый говорят так, как они для нужды могут, но другии, как должно и с рассуждением» (Разговор об ортографии.— В кн.: Тре­диаковский В. К. Соч. СПб, 1849, т. 3, с. 215).

...«Ежели между двемя, или многими такими неважными разностями, ни од­на разумом утверждена быть не может, то я оную праведною называю, которая и от большия части людей и от искуснейшия восприята. Большая часть людей ие пахатники, но учтивый граждане; а искуснейшая, не иеучи грубый, но наука­ми просвешчениыи: обеж не две разные, но одна и таж, что до важности. Ибо, лучше полагаться в том на зиаюшчих и обходительством выцееченых людей, нежели иа нестройную и безрассудную чернь» (там же. т. 3. с. 220).

² Цит. по: Пекарский П. П. История Академии иаук в Петербурге, т* 2, с. 24.

- 96 -

в творчестве высших слоев общества)¹. В повести, может быть, не­сколько резче и определеннее выступают различия между разными стилями литературной речи. При общности основных элементов —■ принципы их связи и употребления были неоднородны в письменном языке разных слоев общества. В демократических, «мещанских» сти­лях русской литературы XVIII в. язык более «простонароден», бо­лее близок к устной народной словесности и вместе с тем иногда более архаичен, более скован отмирающими нормами старой церков-нокнижной и приказно-канцелярской грамматики, лексики и фразео­логии. Он менее «литературеп» с точки зрения возобладавших стилей и жанров, ориентирующихся на высшие круги общества. Характерна, например, долгая живучесть украино-польских вирш, кантов, псальм и старинных переводных повестей в «среднем сословии» в течение XVIII в., когда литературные вкусы и стилистические нормы высше­го общества резко изменились. Записи на сборниках вирш и кантов в XVIII в. показывают, что старинная поэзия хранится среди лиц духовного звания, мелких чиновников, купцов, низшего офицерства и солдат, т.е. преимущественно в среде полуинтеллигенции. Рукопи­си старых переводных повестей и романов XVI—XVII вв. также обслуживают читателей из этой среды. Эти архаические литератур­ные жанры, еще не вытесненные новым литературным движением, не могли не оказывать влияния па соответствующие «мещанские» стили литературно-письменного языка. Эти стили, меняясь и впиты­вая элементы «высокой» литературы, почти до самого конца XVIII в. еще остаются на периферии «словесности». История русского лите­ратурного языка в XVIII в. характеризуется ростом и укреплением «европеизированных» литературных стилей, которые растворяют в себе и ассимилируют элементы народно-поэтичесокго творчества.

Обрусение русского литературного языка происходит при посто­янном контакте не только с городским просторечием, но и с крестьян­ской речью. Язык крестьянства, хотя его старательно и проти­вопоставляли барскому, в период отречения от церковнославянщины, являлся естественным союзником нового литературного языка. Од­нако степень демократизации литературного языка была еще очень ограничена, это были лишь всходы нового строя национально-лите­ратурного языка. Тредиаковский в своей речи «О чистоте российско­го языка» (1735) предрекал: «Впредь твердо надеюсь, малый, узкий и мелкий наш. источник, наполнився посторонними струями, возрас­тет в превеликую, пространную и глубокую реку. Довольно с нас ныне и сея единыя славы, что мы начинаем»*². Но характерно, что тот же «попович» Тредиаковский, Приняв петровскую европеизацию литературного языка («совершеннейший стал в Петровы лета язык, Нежели в прежде его бывшия»), готов считать структурной основой Литературной речи язык «знатнейшего и искуснейшего» дворянства.

¹ Ср. список церковнославянских архаизмов, народных выражений, «европе­измов и полонизмов» в языке «Тилемахиды» В. К. Тредиаковского у акад. А. С. Орлова в статье «Тилемахида» В. К. Тредиаковского».— В сб.: XVIII век. М.-Л.. 1935.

— 97 —

«Украсит оной в нас двор... в слове наиучтивейший, и богатством наивеликолепнейший. Научат нас искусно им говорить благоразум­нейшие... министры, и премудрейшие священноначальники... Научат нас и знатнейшее и искуснейшее дворянство» (Речь о чистоте рос­сийского языка, 1735 г.)¹. Ссылки на «общее учтивое употребление» как норму литературного языка находятся и в предисловии к пере­воду «Речей кратких и сильных (1744)*⁴.

Нормы литературного языка, опиравшегося на разговорную речь высшего общества, по мнению Тредиаковского, необходимо перенести и в сферу высокого слога, «витийства». Так, в «Известии» (1744), сопровождавшем «Слово о терпении и нетерпеливости», Тредиаков-ский объявляет: «Прилагается здесь следующее слово... для сего, да­бы самым делом показать, что истинное витийство может сос­тоять одним нашим употребительным языком, не употребляя мнимо высокого славянского сочинения»². Но эта задача построения нацио­нального литературного языка, даже в таком социально урезанном и ограниченном виде, была еще не по силам и не по рангу Тредиаков-скому. Язык европеизированного разночинца не соответствовал нор­мам того дворянского вкуса, на который склонен был ориентировать­ся В. К. Тредиаковский. Тредиаковский, несмотря на свои филиппи­ки по адресу «мужицкого», «подлого заблуждения», сам нередко впадал в «подлость»: он не мог освободиться от мещанского просто­речия и от тривиальной церковнокнижности выученика духовной академии. В произведениях Тредиаковского причудливо смешиваются церковные слова и слова самого «подлого» просторечия, архаизмы, варваризмы и многочисленные неологизмы «профессора красноре­чия». Даже в его лучших стихах сталкиваются самым резким образом наиболее далекие по стилистической окраске слова. Например, в торжественной оде:

Петр, глаголю, Российский отбыл с сего века Не внушила вселенна сего необычно, Ибо вещала слаза уж сипко, незычно...

В оде «Вешнее тепло»:

Премножество явилось птиц,

На ветвь с той зетви от поспехи,

Препархивающих певиц:

Вещает аык от иих громчайший,

Что их жжет огнь любви жарчлйший...

От яркой разности гласов,

Котора всюду раздается,

В приятность слуху все мятется

Молчание густых лесов.

То славий, с пламеня природна,

В хврастиниых окутавшись кустах,

Возгласностию, коя сродна,

¹ Цит. по: Куник А. А. Сборник материалов для истории Академии наук
в XVI]] в. СПб., 1865, ч. 1, с. 11, 14; ср.: Разговор об ортографии, с. 215—
225*³.

² Цит. по: Пекарский П. П. История Академии наук в Петербурге, т. 2,
с. 104. Примечание.

- 58 —

К себе другиню в тех местах

Склоняет, толь хлеща умильно,

Что различает хлест обильно;

Токрастель в обоей заре,

Супружку кличет велегласно,

А клик сей слышится нам красно,

Несущийся по той поре.

Там стенет горлица печально,

Рыдая сердца в тесноте.

Как скроет друга место дально.

Сего взывает в чистоте;

Повсюду жавранок поющий

И, зрится вкось и впрямь снующий;

Кипя желаньми солнце зреть.

Взвивается к верьхам пространным,

Путем, бескрильной твари странным;

Так вьясь, не престает сам петь *⁵.

В записке адъюнкта Теплова приводятся характерные для стиля Тредиаковского вульгарные шутки, которые «у него за bon mot при­емлются», например: вог первая белянка в кузов... да голь нелюдим; с копылья сбился автор и пр.¹ Ср. в «Письме к приятелю»¹ прилеп­лен, как горох к стене; соваться во все стороны, как угорелой кошке; поправиться с печки на лавку; два гриба в борщ,, говоря по-украин­ски; сам ни шкиля, как говорят, не умеет; ты молокососиха была: в «Разговоре об ортографии»: пригнала нужа к поганой луже т.п.— и все это рядом с церковнокнижными архаизмами вроде нощеденст-во, давцы, возгаасность и т. п. Естественно, что Сумароков находил «изъяснения» Тредиаковского «подлыми»². Но дело было не в лич­ных задачах и неудачах, а в соотношении и колебании стилей лите­ратурного языка, тем более, что Тредиаковский скоро перешел, под­чинившись возобладавшему стилю, на иной путь.

§ 19. ТЕНДЕНЦИИ К РЕСТАВРАЦИИ

ЦЕРКОВНОКНИЖНОЙ ТРАДИЦИИ

ВО ВТОРОЙ ЧЕТВЕРТИ XVIII в.

Борьба с засильем иностранцев в высшем правительственном и бюрократическом аппарате, рост национального самосознания в рус­ском обществе 40-х годов XVIII в. отразились на понимании лите­ратурных функций церковнославянского языка, особенно в сфере высокого слога.

Стремление ограничить увлечение «европеизмами», искоренить искажения русского языка на немецкий или французский лад вело к переоценке исторической роли церковнославянского языка в сис­теме национального русского литературного языка. Приобретал не­обыкновенную остроту вопрос о регламентации литературных стилей на основе смешения в разных дозах и пропорциях церковнославян­ского языка с народным русским. Исторически целесообразные пути

¹ Цит. по: Пекарский П. П. История Академии наук в Петербурге, т. 2,
С 189.

² Сума роков А, П. Поли. собр. всех соч. в стихах и прозе, ч. 10, с. 95.

— 99 —

решения этого вопроса были найдены не сразу. Обозначились край­ние течения.

Так, новые общественные настроения стремительно отбросили чуткого к веяниям времени Тредиаковского в другую сторону, вернув его к церковным истокам «славянщизны». В 40—50-х годах начина­ется усиленная реставрация литературных прав церковнославянского языка. В это время громче раздаются протесты против засилья за­падноевропейских языков и в то же время еще резче обнаруживается отрыв высоких стилей литературы от русских национально-языковых основ. «На чгож нам претерпевать добровольно скудость и тесноту французскую, имеющим всякородное богатство и пространство сла-венороссийское?...» («Предъизъяснение об ироической пииме» при «Тилемахиде»*¹). «Когда некоторый из наших (привыкших к фран­цузскому и немецкому языкам, не имеющим кроме гражданского употребления, а в нашем гражданском сочинении увидевших два, три речения славенские или славенороссийские) восклицают, как будто негодуя, это не по-русси, то жалобы их не в том, чтоб те речения были противны свойству российского языка, но что оные положены не площадные, не рыночные, и словом не подлые, да и знающим знаемые». Таким образом, здесь звучит одновременно про­тест против расширения литературных прав простонародной речи и против нормативного приспособления «высоких» стилей литератур­ного языка к системе французского и немецкого языков. Утвержда­ется значение стилей, организуемых «сланенским языком или уже славенороссийским, непосредственно проистекающим от того»; осо­бенно в таких сочинениях, «когда содержание пишемого или прямо возносится к святилищу божества или принадлежит токмо до свя­щенного обиталища любомудрыя мусы». Торжественные и официаль­ные стили литературного языка архаизуются. Внешним выражением этой архаизации высокого слога являются, между прочим, измене­ния во внешней форме слов, их морфологическая славянизация. «В гражданском языке писать бы по западных выговору, а в церков-нейшем несколько по восточных и правописанию для взора, и произ­ношению для слуха. Сия есть причина, что в «1 илемахиде», нашей (книге, по содержанию своему и языку, высящейся толико над град­скою площадию, колико святый холм Афона превышает подлежа­щую себе дебелобренную в низостях земных основу) Тилемах напи­сан есть и произнесен Тилемах, а не Телемах или не право Телемак; Одхссей или 0.4Vcc, a не У/П'сс или Улхкс; Ментор (Mentor), a не всемерно ложно Мантор; Омир, а не Гомер; Ирой, ироический, а не герой, героический; пиима, а не поэма» и т.д. Такой несколько ар­хаизирующий оттенок принимает борьба с неумеренной «европеиза­цией» внешних форм литературной речи у выходца из духовенства. В 1752 г., перепечатывая «Речь к членам Российского собрания» 1735 г., Тредиаковский подвергает ее систематической обработке, соз­нательно славянизируя и архаизируя свой язык, изгоняя из него эле­менты живой устной и приказно-канцелярской речи. Примеры, из­влеченные П. Н. Берковым для сопоставления двух редакций «Речи», достаточно выразительны:

— 100 —

Издание 1735 г. Издание 1752г.

пред мои представляют очи ...мысленному зрению моему пред­
ставляют...

вижу уже ту любезну, прибыточну, вижу ее уже любезну, плодоноси)-,

честну... похвальну... <

ие будет никаковыя отговорки ...не будет отнюд отречения

...достойным меня несколько быть ва- несколько меня достойным изобря-

шего сообщества найдет щает вашего сообщества

...один все хотя вскатить ...один токмо хотя вскатить

что все чрез меру а сие все безмерно '.

Обличая Сумарокова в склонности к «подлому» словоупотребле­нию, Тредиаковский утверждает, что «толикие недостатки и толь многие как в речах порознь, так и вообще в сочинении, проистекают из первого и глаанейшего сего источника, именно же, что не имел в малолетстве своем автор довольного чтения наших церьковных книг, и потому нет у него ни обилия избранных слов, ни навыка к правильному составу речей между собою»*². Тредиаковский, по сло­вам Сумарокова, старался в последний период своей деятельности испортить литературный язык «глубокою и еще учиненною самим собою глубочайшею славенщизною», вопреки молодому увлечению своему «простонародным наречием». Отсюда Сумароков выводит мораль: «Истина никакая крайности не причастна»*³.

Преодоление «крайностей» могло быть достигнуто лишь стройным синтезом живых церковнославянских, русских народных и необходи­мых западноевропейских элементов в структуре национального рус­ского языка. Тредиаковский же бросался из одной крайности в дру­гую. Ему не хватало художественного вкуса, «чувства соразмерности и сообразности» (Пушкин) и исторической широты гения. Проблема синтеза национально-языковой культуры и в то же время широкого раздвижения границ литературного языка в сторону живой народной речи была по-разному разрешена двумя великими русскими писате­лями XVIII в. — М. В. Ломоносовым и А. П. Сумароковым.

* * *

Таким образом, в первых десятилетиях XVIII в. проблема созда­ния литературной системы русского национального, «природного» языка и проблема структурного объединения в ней церковнославян­ских, русских и западноевропейских элементов остались не вполне решенными. Хотя и обозначались контуры новых «европейских» сти­лей русского литературного языка, однако роль и соотношение раз­ных социально-языковых стихий в процессе общенационального ли­тературно-языкового творчества еще недостаточно определились и традиции феодальной эпохи в литературном языке еще не были пре­одолены.

¹ Берков П. Н. Литературно-теоретические взгляды Тредиаковского.— В кн.: Тредиаковский В. К. Стихотворения. Л., 1935, с. 312—313.

— 101 —

III. Нормализация трех стилей на основе синтеза народного

и церковнославянского языков.

Распад этих стилей в связи

с расширением национальных

и западноевропейских элементов в литературном языке

§ 1. ПРОБЛЕМА СИНТЕЗА ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОЙ И РУССКОЙ ЯЗЫКОВЫХ СТИХИЙ

Расширение границ русского литературного языка в сторону жи­вой народной речи, смешение стилей и контекстов (особенно «высо­кого» с «простым»), бурный процесс освоения «внешних» лексиче­ских заимствований из западноевропейских языков, политехнизация языка, осложнение функций и содержания деловой, официально-кан­целярской речи, распад тех идеологических звеньев церковнославян­ского языка, которыми раньше, до XVII в., скреплялась система литературной речи, — все эти явления социально-речевого брожения к 40-м годам XVIII в. умерили свой темп. Процесс демократизации и европеизации русского книжного языка не мог сгладить резких различий между социально-групповыми и стилистическими разно­видностями литературной речи. Русская культура еще не выработала устойчивой системы литературно-языковых стилей и жанров, хотя уже с Петровской эпохи стали рельефно обозначаться новые формы литературного выражения. Стилистические противоречия в литера­турном языке, его хаотическая бессистемность, совмещавшая варва­ризмы, канцеляризмы, просторечие и церковнокнижную речь, отсут­ствие твердых признаков жанра и стиля могли бы быть преодолены или новым синтезом тех языковых элементов, тех стихий, которые и в прошлой истории русского языка имели основное национально-объединяющее значение, т. е. церковнославянского языка и разных стилей русской письменной и разговорно-бытовой речи, или же по­строением новой «европеизированной» структуры русского нацио­нально-литературного языка, которая удовлетворяла бы идеологиче­ским и культурно-политическим потребностям реформирующегося русского общества и вобрала бы в себя основные категории грамма­тики, семантики и стилистики западноевропейских языков, их освоив.

Путь нового синтеза церковнославянской и русской разговорно-бытовой стихий более соответствовал принципам национально-исто­рического реализма и мог скорее всего содействовать демократиза­ции литературного языка. Кроме того, здесь открывалась возмоЖ'

— 102 -

ность на почве новой системы литературных стилей постепенно ассимилировать и национализировать внутренние конструктивные формы западноевропейских языков и освободиться от «внешних» лек­сических заимствований, от «диких и странных слова нелепостей». Западноевропейская струя в литературных стилях начала XVIII в. была еще слишком слаба и поверхностна, чтобы претендовать на равноправие с церковнославянским языком в системе русской лите­ратурной речи.

§ 2. ИСТОРИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ТЕОРИИ ТРЕХ СТИЛЕЙ

С именем Ломоносова — великого реформатора русского языка и создателя первой научной русской грамматики — связана попытка теоретически обосновать новую систему литературных стилей, обус­ловленных взаимодействием церковнославянских и русских, народных элементов в составе литературной речи. Теория Ломоносова извест­на под названием учения о трех стилях. Учение о трех стилях, зна­комое античным риторикам и встречающееся во многих старых сла­вянских риториках XVI—XVII вв., послужило Ломоносову лишь удобной рамкой для схематического разграничения основных стили­стических контекстов русского литературного языка*¹. Предпосылки ломоносовской реформы сводились к трем основным положениям: 1) к констатации того, что пределы и функции литературного упот­ребления церковнославянского языка сузились и что реставрация «обветшалых» систем церковнокпижной речи нереальна и нецелесооб­разна, что следует развивать и разрабатывать из круга старой сла­вянской традиции лишь живое, понятное, образно-выразительное и идейно-содержательное; 2) к доказательству того, что живые струк­турные элементы церковнославянского языка необходимо искать в кругу библии, употребительных богослужебных книг, популярных религиозных сочинений вроде прологов *², житий святых и т. п., т. е. не в старых традициях профессионально-богословской (догматиче­ской, полемической, обличительной) литературы, а в сфере «обоб­ществленной», широко известной массам и признанной государством бытовой практики религиозного культа; 3) к утверждению того ис­торического факта, что формы народной речи являются существен­нейшей составной органической частью структуры литературного языка и что состав и соотношение разных жанров литературы обус­ловлены приемами и принципами смешения и взаимодействия церков­нославянизмов с русизмами.

1 аким образом, Ломоносов делает новый крупный шаг на пути национализации и демократизации русского литературного языка. Уже в своих пометках на экземпляре «Нового и кратного способа к сложению российских стихов» В. К. Тредиаковского Ломоносов (1736) выступает против устарелых и ветшающих церковнославяниз­мов (в морфологии и лексике, вроде .ия, тя, вем, бо), иноязычных заимствований и просторечных вульгаризмов (ср. замену слова — угре

- 103 -

общерусским завтра)¹. Любопытен и прогрессивен общий морфоло­гический принцип, выдвигаемый здесь великим реформатором: «Но­вым словам ненадобно старых окончаниев давать, которые неупотре­бительны». Но еще ярче новые национально-демократические тенден­ции ломоносовской реформы выражаются в «Письме о правилах рос­сийского стихотворства» (1739). Тут Ломоносов углубляет ту мысль, что русский литературный язык должен развиваться «соответствен­но его национальному складу, но не. в отрыве от общечеловеческой культуры»². Он выдвигает такие тезисы:

1. употребление и развитие языка должно покоиться «на природ­ном его свойстве»: «того, что ему весьма не свойственно, из других языков не вносить»;
   
2. необходимо употреблять и углублять «собственное и природ­ное»;
   
3. следует «из других языков ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить».
   

В другом своем рассуждении («О качествах стихотворца рассуж­дение») Ломоносов *³ еще более остро и выразительно формулирует свой взгляд на национальные основы русского литературного языка в виде совета начинающему писателю: «Рассуди, что все народы в употреблении пера и изъявлении мыслей много между собою разнст­вуют. И для того береги свойства собственного своего языка. То, что любим в стиле латинском, французском или немецком, смеху достой­но иногда бывает в русском. Не вовсе себя порабощай однакож упот­реблению, ежели в народе слово испорчено, но старайся оное испра­вить»³. Итак, Ломоносов стоит за «рассудительное употребление» «чисто российского языка», обогащенное культурными ценностями языка церковнославянского. В новом «понятном и вразумительном» литературном языке необходимо «убегать старых и неупотребитель­ных славенских речений, которых народ не разумеет, но при том не оставлять оных, которые хотя в простых разговорах не употреби­тельны, однако знаменоваиие их народу известно»⁴.

Основные идеи, лежащие в основе ломоносовской системы трех стилей, Ломоносов изложил и развил в рассуждении «О пользе книг церьковных в Российском языке»*⁴.

Значение церковнославянского языка здесь обосновано и укреп­лено историей. Прежде всего он — восприемник и передатчик антич­ной и христианской византийской культуры, «греческого изобилия»: «Оттуду умножаем довольство российского слова, которое и собст­венным своим достатком велико и к приятию греческих красот по­средством славенского сродно». Из славянского языка вошло в рус­скую литературную речь «множество речений и выражений разума»

¹ См.: Берков П. Н. Ломоносов и проблема русского литературного языка

в 1740-х годах.—Изв. АН СССР. Отд. ОН, 1937, № 1, с. 207—210.

² Там же, с. 204.

³ Цит. по: Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его времени.
1750—1765. М—Л., 1936, с. 184.

⁴ Ломоносов М. В. Соч СПб., 1895, т. 3, с 67—68,

— 104 —

(т.е. отвлеченных понятий и научно-философских терминов). Исто­рию русского литературного языка Ломоносов противопоставляет истории литературных языков Западной Европы. Там процесс обра­зования национальных литературных языков был связан во многих странах с отрывом от культуры церковнокнижного языка феодаль­ной эпохи. В отличие от «интернационального» — культового и уче­ного— языка западноевропейского средневековья, именно языка ла­тинского, который был далек от родной национальной речи многих европейских народов, например немцев и поляков, церковнославян­ский язык состоит в прямом, непосредственном, ближайшем родстве с русским народным языком. Церковнославянский язык национализи­рован русской культурой и, будучи «священным» языком религии и цер­ковных книг, в то же время обогащает, развивает народную речь, является неисчерпаемым источником идейного и художественного воздействия на стили общественного языка. Это сродство церковно­славянского и русского языков, по Ломоносову, — непререкаемое до­казательство необходимости строить систему литературного языка русской нации на основе синтеза церковнокиижных и народных рус­ских форм речи. Таким образом, русское общество, стремясь к соз­данию новой системы национального языка, соответствующей идей­ному, научно-техническому и культурному уровню века, может построить ее (по убеждению Ломоносова) не путем огульного отри­цания всей культуры церковнославянского языка, языка средневеко­вой науки и литературы, но в действенном союзе и общении с живы­ми традициями церковнокнижной речи. В этом отношении Ломоно­сов противопоставлял историческую судьбу русского литературного языка истории немецкого и польского языков, т.е. тех европейских языков, которые с XVII в. сильнее всего влияли на русский язык. «Немецкий язык по то время был убог, прост и бессилен, пока в служении употреблялся язык латинский. Но как немецкий народ стал священные книги читать и службу слушать на своем языке, тогда богатство его умножилось и произошли искусные писатели». Напро­тив, богатство и «великолепие» русского литературного языка только возрастают от связи и единения его с родственным церковнославян­ским языком. Когда же церковный язык чужд народу, он только тормозит развитие национального языка. Пример — поляки. «Поля­ки, преклонясь издавна в католицкую веру, отправляют службу по своему обряду на латинском языке, на котором их стнхи и молитвы сочинены во времена варварские по большей части от худых авторов, и потому ни из Греции, ни от Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от греческого приобретены».

В этой исторической концепции не только утверждается тесная связь между традицией церковнославянской письменности и после­дующим развитием национально-русского языка, но церковнославян­ский язык провозглашается даже хранителем национального единства русского языка. Ломоносов еще в «письме о правилах российского стихотворства» выдвигает ту точку зрения, что славянский язык «с нынешним нашим не много разнится». В «Предисловии о пользе книг церьковных в российском языке» он этот взгляд развивает

- 105 -

дальше. «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальное расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. Напротив того, в некоторых других государствах, например в Германии, баварский крестьянин мало разумеет мекленбургского или бранденбургского, швабского, хотя все того же немецкого народа». Таким образом, Ломоносов под­черкивает структурное единство национального русского языка, от­сутствие в нем такой резкой диалектной разобщенности, как, напри­мер, в языке немецком. Ломоносов склонен объяснять эту «однород­ность» русского языка, сравнительно слабое отражение в его диалек­тах феодальной раздробленности воздействием церковнославянского языка. «Ломоносов считает церковный язык как бы уравнительным маятником, который своим влиянием сближает расходящиеся диалек­тические формы и задерживает слишком быструю изменчивость языка живого»¹.

Действию церковнославянского языка Ломоносов приписывает также историческую устойчивость основного ядра литературного языка. «Российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семи сот лет, не столько отменился, чтобы старого ра­зуметь не можно было: не так как многие народы, не учась, не разу­меют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради вели­кой его перемены случившейся через то время». Таким образом, церковнославянский язык выступает не только как источник и опора национального единства русского языка, но и как конструктивная основа русской литературной речи. Отсюда и вытекают своеобразия теории трех стилей — высокого, среднего и низкого.

§ 3. ТРИ СТИЛЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА;

РАЗЛИЧИЯ В ИХ ЛЕКСИКО-ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКОЙ

СТРУКТУРЕ И В СФЕРАХ ПРИМЕНЕНИЯ

КАЖДОГО ИЗ НИХ. РАБОТА ЛОМОНОСОВА

НАД СОЗДАНИЕМ РУССКОЙ НАУЧНОЙ

ТЕРМИНОЛОГИИ

Структура каждого стиля русского литературного языка опреде­ляется соотношением церковнославянских и русских форм речи. Но Ломоносов ссылается только па употребительные, живые в церков­ной традиции элементы книжнославянского языка и устраняет из всех стилей неупотребительные и обветшалые церковнославянизмы, например: обаваю, рясны, свенс и т. п. Церковнобогослужебное упо­требление как составная часть бытового обихода — вот для Ломоно­сова критерий живых и мертвых слов и выражений церковнославян­ского языка. «Российский язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку неподвержен утвердится, коль долго церковь Российская славословием божиим на славянском языке украшаться

¹ Будилович А. С. М. В. Ломоносов как натуралист и филолог. СПб., 1869, с 95.

— 106 —

будет», — пишет Ломоносов. Эта точка зрения находила опору и в литературной практике Ломоносова. Церковнославянские слова и выражения заимствованы Ломоносовым главным образом из книг богослужебных, т.е. прежде всего они падают па те книги Священно­го писания, которые по преимуществу употребляются в церковном богослужении, а именно: Псалтырь, Апостол, Евангелие. Довольно много заимствований из паремий, а также из церковных песнопений (стихир, ирмосов и т.п.) и молитв¹. Ломоносов описывает объем и границы литературного языка — в то же время своего стиля, рисуя «образ природного российского ученого» (т. е. Ломоносова), который «с малолетства спознал общий российский и славенский языки, а достигши совершенного возраста с прилежанием прочел почти все древним славено-моравским языком сочиненные и в церкви употре­бительные книги. Сверх того, довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи, также слова, употребляемые при дворе, между духовенством и простым народом»². Так утверждается прин­цип синтеза разных категорий речи — с точным указанием их иерар­хического соотношения. Но еще важнее произведенная Ломоносовым грамматическая реконструкция литературного «славянороссийского» языка: из него решительно исключаются архаические церковнокниж-ные формы грамматического построения, а те грамматические катего­рии, которые, будучи еще живыми и производительными, сближают литературный язык с церковнокнижной письменностью, заключают­ся в границах высокого слога. Таким образом, «высота» и «низость» литературного слога зависят ог связи его с системой церковнокниж-ного языка. Литературный язык «через употребление книг церков­ных по приличности имеет разные степени: высокой, посредственной, и низкой». Ломоносов к каждому из трех стилей прикрепляет строго определенные жанры литературы. Высоким штилем «составляться должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных мате­риях... Сим штилем преимуществует российский язык пред многими европейскими, пользуясь языком славенским из книг церковных». Средним штилем рекомендуется «писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия. Однако может и первого рода штиль иметь в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли; в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, еклоги и элегии сего штиля больше должны дер­жаться. В прозе предлагать им пристойно списания дел достопамят­ных и учений благородных». Низким штилем пишутся комедии, уве­селительные эпиграммы, песни, фамильярные дружеские письма, изложение обыкновенных дел. Стили разграничены не только грамма­тически, лексически и фразеологически, но и фонетически. В рассуж­дении «О пользе книг церковных» Ломоносов остановился бегло

См.: Солосин И. И. Отражение языка и образов, св. писания и книг бого­служебных в стихотворениях Ломоносова.— ИОРЯС, 1913, т. 18, кн. 2, с. 241 — 242.

² Билярский П. М. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865, С. 603—604.

— 107 —

только на словарном различении стилей. Ломоносов указывает пять групп слов: 1) церковнославянские «весьма обетшалые» и «неупо­требительные»— как, например, обоваю. рясны, овогда, свене и т. п.; 2) церковнославянские слова, хотя в разговоре не употребляемые, но понятные всем грамотным людям: отверзаю, господень, насажден­ный, взываю и т.д.; 3) слова общие и русскому и церковнославян­скому: бог, слава, рука, ныне, почитаю и т.д.; 4) слова русские, неиз­вестные в церковнославянском языке, принятые в разговорной речи культурного общества: говорю, ручей, который, пока, лишь и 5) прос­тонародные слова. Первая категория слов исключается Ломоносовым и изгоняется из живого лексического фонда литературного языка. Смешением других четырех видов слов в разной дозировке образу­ются три штиля: высокий, посредственный (или средний) и низкий¹. В высокий штиль, по мнению Ломоносова , входят церковнославян­ские слова, понятные русским, и слова, общие церковнославянскому и русскому языкам. Средний штиль состоит из слов, общих для цер­ковнославянского и русского языков. В нем можно употребить и не­которые русские просторечные слова, но не вульгарные, не слишком «низкие». В него можно подмешать в небольшом количестве «высо­кие» церковнославянизмы, «однако с великою осторожностью, чтобы слог не казался надутым». Низкий штиль чуждается церковносла­вянских слов. Он состоит из разговорно-бытовых, просторечных слов и выражений и допускает «по рассмотрению» даже простонародную лексику *'.

«Такое разделение церковнославянского материала, — говорит акад. А. И. Соболевский, — принадлежит вполне Ломоносову. К не­му подходили Кантемир и Тредиаковский, но лишь отчасти, не да­вая себе отчета. Если бы Ломоносов ограничился этим разделением церковнославянского материала, он сделал бы уже крупное дело. Но он им не удовлетворился. Он присоединил к нему также разделение элементов живого русского языка. Ломоносов понял, что соединение церковнославянских элементов с вульгарными русскими в литератур­ном языке не может звучать приятно для человека с развитым вку­сом, и потому устранил это соединение. Он воспользовался живым русским языком, тем русским языком, которым говорили при цар­ском дворе и в лучшем обществе того времени, но, где было нужно, облагородил его, возвысил и украсил прибавлением тех элементов литературного церковнославянского языка, которые вошли в него из церковных книг, которые действительно были церковнославянскими. Эти элементы были точно определены Ломоносовым».

Ломоносов, регламентируя на национальных началах стили совре­менной ему литературной речи, исходит из идеи непрерывности и преемственности языковой эволюции. Таким образом, Ломоносов «пожелал совместить старину и новизну в одно гармоничное целое, так, чтобы друзья старины не имели основания сетовать о крушении

¹ См. статью С. М. Бонди «Тредиаковский. Ломоносов. Сумароков».— В кн.: Тредиакоеский В. К. Стихотворения. Л., 1935.

— 108 —

этой старины, а друзья новизны не укоряли в старомодности»¹. Ре­форма Ломоносова имела своей задачей концентрацию живых нацио­нальных сил русского литературного языка. Язык самого Ломоносо­ва не чужд вульгаризмов и разговорных крестьянских диалектизмов даже в высоком слоге *■'. В нем иногда вдруг проступает яркая прос­тонародная областная окраска. Например:

То где лыва кустовата

По истокам вдоль ростибт...²

Из лыв густых выходит волк...³ Пустыня, где быстриною Стрибж моей реки шумит...⁴

В поэме «Петр Великий»:

Сломив уразину, нагие члены рвут ⁵.

Ср. в «Оде, выбранной из Иова»:

И тяготу землн тряхнуть

Дабы безбожных с ней сопхнуть ^б.

Ср. в простом слоге:

Каков то, молвил, лук,

В дожже чагь повредился⁷

В стихотворении «Зубницкому»:

Никто не поминай нам подлости ходуль

И к пьянству твоему потребных красоуль ⁸ и т. п.

За эту крестьянскую областную окраску языка, особенно в высо­ком слоге, а также за недостаточно архаическую «славянщизну» Ло­моносова (так же, как и Сумарокова) порицал Тредиаковский:

Он красотой зовет, что есть языку вред:

Или ямщичей вздор, или мужицкой бред.

Пусть вникнет он в язык славенский наш степенный.

Престанет злобно врать и глупством быть надменный...

Увидит, что там коль не за коли, но только

Кладется как и долг — в количестве за сколько.

Не голос чтется там, но сладостнейшнй глас;

Читают око все, хоть гоаорят все глая;

Не лоб там, но чело; не щеки, но ланиты:

Не губы, и не рот, уста там багряниты;

Не нонь там и не вал, но чыне и волна.

Но где ему то знать, он только что зевает, Святых он книг отнюдь, как видно, не читает. За образец ему в письме пирожной ряд, На площади берет прегнусной свой наряд, Не зная, что писать у нас слывет — иное, А просто говорить по дружески— другое. Славеиский наш язык есть правило неложно, Как книги чище нам писать, коль и возможно. В гражданском и доднесь, однак не в площадном, Славенском по всему составу в нас одном, Кто ближе подойдет к сему в словах избранных, Тот и любее всем писец есть, и не в странных. У немцев то не так, ни у французов тож: Им нравен тот язык, кой с общим самым схож. Но нашей чистоте вся мера есть славенскин, Не щегольков, ниже и грубый деревенский...¹

Любопытны также нападки на «простонародность» Ломоносовско­го языка со стороны Сумарокова. Сумароков, например, осуждает в оде Ломоносова чудился («И с трепетом Нептун чудился») как «сло­во самое подлое, и так подло, как дивовался». Фигурирующее позд­нее как пример в грамматике Ломоносова слово грамотка («Написав я грамотку, посылаю за море») в «Епистоле о русском языке» (1748) Сумарокова квалифицируется как слово простонардное («Письмо, что грамоткой простой народ зовет») и т.п.

Стремясь к демократической национализации церковнокнижной речи, Ломоносов вместе с тем ограничивает сферу воздействия на русский язык «чужих», т. е. западноевропейских, языков. «Стара­тельным и осторожным употреблением сродного нам коренного сла-венского языка купно с российским, — пишет Ломоносов, — отвратят­ся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков... Оные неприличности ныне небрежением чтения книг цер­ковных вкрадываются к ним нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене, и к упад­ку преклоняют».

Любопытно, что даже церковные проповеди того времени, пред­ставлявшие рецидив схоластического проповедничества юго-западных «казнодеев» XVII—начала XVIII в. и бывшие объектом литератур­ных нападений Ломоносова, были переполнены иноязычными заимст­вованиями официально-канцелярского или общественно-политического характера. «Вот образцы смешения лексики в предиках тогдашних ораторов»; «нейтралитета Христос наш не любит», «Иоанн Дамас-кин — философии и богословия прехрабрый кавалер, монашеских ли­ков генерал»; «для науки и всякой експериенции»; «заводили регу-лярство»; под разными претекаами»; «абие декрет оных изречется кеключимому рабу»; «во всероссийскую империю сукцессора из­брать» и т. д. <sup>2

1</sup> Библиографические записки, 1859, № 17, с. 518—520.

² Берков П. Н. Ломоносов и проблема литературного русского языка в
1740-х годах, с. 221—222. Примеры заимствованы Берковым из книг П. Заве-
деева «История русского проповедничества от XII в. до настоящего времени»
(Тула, 1873) и Г. А. Воскресенского «Придворная и академическая проповедь
в России полтораста лет назад» (М., 1894).

— 110 -

Вместо излишних заимствований Ломоносовым в кругу отвлечен­ных понятий и научной терминологии вводятся неологизмы, образо­ванные из русских или употребительных церковнославянских морфем. Е. Станевич *⁴ так писал об этом: «До Кантемира, Ломоносова и других наших писателей не было много таких слов, которые потом искусно ими составлены; но из сего еще не следует, чтобы слова сии не существовали в языке нашем; а иначе откуда бы они их почерп­нули? Их не было в сложности, но был их корень... Не было окру ж* ность, которое слово сначала по незнанию согласно с иностранным наименованием называли сиркумференция; но было округ и глаголы кружить, окружить; не было поперешник, вместо которого также пере­водили диаметр. В новейшие времена вздумалось кому-то горизонт небосклоном назвать... Слово сие довольно объясняет описываемую вещь и довольно удачно составлено, но старинное слово обзор не­сравненно лучше сие выражает, представляя моему воображению все пространство мною обозреваемого неба...»¹

Избегая иноязычных заимствований, Ломоносов в то же время стремился содействовать сближению русской науки с западноевропей­ской, используя, с одной стороны, интернациональную научную тер­минологию, составленную преимущественно из греко-латинских кор­ней, а с другой стороны, образуя новые русские термины или пере­осмысляя уже существующие слова. В предисловии к своему переводу «Вольфиянской експериментальной физики» (1748) Ломоносов пи­сал: «Сверх сего принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных пещей, которые хотя сперьва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут».

Проф. Б. Н. Меншуткин так характеризует значение Ломоносова в образовании русского научного языка: «Столь же значительна роль Ломоносова в создании русского научного языка. Этот язык у нас начинает появляться лишь при Петре I и представляет собой почти исключительно заимствования из иностранного: каждый спе­циалист пользовался немецкими, голландскими, польскими и латин­скими словами для обозначения технических вещей словами, не по­нятными другим. Кто, например, может догадаться, что текен обо­значает чертеж, киянка — молоток, бер — запруда, дак — крыша, кордон—шнурок и т.п. Понемногу стали появляться и химические обозначения, опять-таки совершенно непонятные, как: лавра — кубо­вая краска, тир — жидкая смола, шпиаутер—цинк (это выражение до сих пор имеет хождение на заводах) и научные термины, как-то: перпендикул— маятник, радис—корень, триангул — треугольник, кентр — центр, аддииия — сложение.

Всестороннее знание русского языка, обширные сведения в точных науках, прекрасное знакомство с латинским, греческим и западно­европейскими языками, литературный талант и природный гений по­зволили Ломоносову заложить правильные основания русской тех­нической и научной тремииологпи.

¹ Станевич Е. Рассуждение о русском языке. СПб., 1809, ч. 2, с. 4.

— 111 —

Эти основные положения, которых держался он, а затем после него и другие русские ученые <...> таковы:

а) Чужестранные научные слова и термины надо переводить на
русский язык.

б) Оставлять иепереведенными слова лишь в случае невозмож»
пости подыскать вполне равнозначное русское слово или когда ино­
странное слово получило всеобщее распространение.

в) В этом случае придавать иностранному слову форму, наиболее
сродную русскому языку.

Очень многие из научных выражений на русском языке, состав­ленных соответственно этим правилам самим Ломоносовым, применя­ются нами всеми. Вот несколько примеров: а) воздушный насос, за­коны движения, зажигательное стекло, земная ось, огнедышащие го­ры, преломчение лучей, равновесие тел, удельный вес, кислота, магнитная стрелка, квасцы, крепкая водка, негашеная известь.

Сюда же он присоединил ряд русских слов общераспространен­ных, но имевших иное бытовое значение, как: а) опыт, движение, наблюдение, явление, частица <...> б) горизонтальный, диаметр, квадрат, пропорция, минус, формула, сферический, атмосфера, баро­метр, горизонт, эклиптика, микроскоп, метеорология, оптика, перифе­рия, сулема, эфир, селитра, поташ.

Ломоносовские научные и технические слова и выражения мало-помалу заменили собой прежние неуклюжие термины <...> Он (Ломоносов) положил начало нашему точному научному языку, без которого теперь никто не может обходиться»¹.

§ 4. ФОНЕТИЧЕСКИЕ РАЗЛИЧИЯ МЕЖДУ СТИЛЯМИ

Различие трех стилей не сводилось только к словарному и фра­зеологическому составу их. Оно было обосновано грамматически, т. е. подкреплялось фонетическими, морфологическими и синтаксическими особенностями. Разделение языка на три стиля вносило порядок в ту пестроту внешних форм—русских и церковнославянских, которая была особенно характерна для стилей литературного языка конца XVII — первой трети XVIII в. Это была великая грамматическая реформа. Но в области фонетической дифференциации стилей резко обозначались только отличия высокого слога от низкого. «Важному и красноречивому слогу приличен такой же выговор слов» (Ш и ш-к о в).

Орфоэпические принципы высокого слога состояли главным обра­зом в тенденции к оканью, в различении звуков Ь и е, в сохранении ударяемого е перед твердыми согласными (т.е. в сохранении церков­нославянской огласовки е на месте русского о после мягких соглас­ных), в широкой распространенности фрикативного h (звучавшего в тех словах, которые низкий слог знал только с взрывным г), неред­ко в своеобразиях ударения и в особой системе декламативных инто-

¹ Меншуткин Б. Н. Жизнеописание Михаила Васильевича Ломоносова.— Изв. АН СССР. Отд. ОН, 1937, № 1, с. 132-134.

- 112 —

наций. Конечно, господство церковнославянских морфем (без полно­гласия, с щ и жд на месте русских чижи т.п.) еще более выделяло высокий слог как особую разновидность литературного языка. Необ­ходимо подробнее рассмотреть орфоэпические нормы высокого слога. 1. О произношении о там, где звучало церковнославянское ударя­емое е (перед твердым согласным), писал Тредиаковский: «ыо... для простых и народных слов несколько»¹. А. А. Барсов в своей грамма­тике указывал, что «е под ударением часто переменяется в просторе­чии на ыо: лед, мед, веселый, Семен произносятся: миод, лиод, весио-

лый, Семион. Собственное имя Петр хотя и переменяет в просторечии с на ыо, но когда принадлежит высоким особам, то удерживет е: Петр Великий, Петр апостол, а не Пиотр»². В «Грамматике» Ломоно­сова правиле перехода е в о было тоже ограничено областью просто­речия. Во-первых, Ломоносов выделял формы склонения и спряже­ния, в которых е оказывается под ударением. Например: «три, трех;

везу, везешь; огонь, огнем, выговаривают в просторечии, триох,

везиош, огниом. Также когда в разных падежах или временах перене­сено будет ударение на е: несу, нес; верста, верст; бревно, бревна,

выговаривают ниос, виорст, бриовна». Во-вторых, Ломоносов указы-

/X /X /X

вал на произношение суффикса иок: кулиок, якориок — в уменьши­тельных на -ек. В-третьих, он давал перечень «имен», в которых ре­комендовалось выговаривать е под ударением, как ио: мед, лед, семга, едрен, лен, овес, орел, осел, пес, перст, пестр, тепл, темен, Петр, Фе­дор, Семен ³.

Таким образом, сфера произношения е первоначально замыкалась простым слогом⁴. В высоком слоге господствовала церковнославян­ская огласовка. Даже в начале XIX в. А. С. Шишков признавал

звук ио (ё) на месте церковнославянского е перед твердыми соглас­ными «несвойственным благородству и чистоте» книжного языка⁵. В среднем слоге ё вместо е было окончательно канонизировано ка-рамзинской реформой, хотя в бытовом разговорном языке образован­ного общества оно уже давно преобладало.

2. На неполное «аканье», на тенденцию к чтению звука о как произносительную иор.му высокого слога, помимо косвенных свиде­тельств долго державшегося церковного произношения, указывет так-

¹ Тредиаковский В. К. Разговор об ортографии. — В кн.: Тредиаковский В. К.

Соч. СПб., 1849, т. 3, с. 45.

² Цит. по: Сухомлинов М. И. История Российской академии. СПб., 1878,
вып. 4, с. 280.

³ См.: Ломоносов М. В Российская грамматика. § 94 по I—IV изданиям,