В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание 1 См.: Брандт Р. Ф. Петровская реформа азбуки. М., 1910. Искры в пепел закопать... 4 Цит. по: Бадалич И. М.

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

Цит. по: Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом, т. 1, с. 206.

² Цит. по: Там же, с. 213.

³ Цит. по: Там же, т. 2, с. 216.
* Цит. по: Там же, т. 1, с. 227*^;.

⁵ Там же, с. 302.

⁶ Цит. по: Там же, с. 181.

— 84 —

Едва ли не самое меткое и точное обозначение того стиля, кото­рый культивировался правительством как норма литературного язы­ка, принадлежит Мусину-Пушкину. Он доносил Петру (10 декабря 1716 г.) о переводе «книжки г. Еразма»: «Я префекту приказал, что­бы исправил и речения б клал некоторые русским обходительным языком»¹. Характерно также заявление Ф. Поликарпова о языке пе­ревода «Географии генеральной» (1718): «Преводих сию не на самый высокий славенский диалект против авторова сочинения и хранения правил грамматических, но множае гражданского посредственнаго употреблял наречия, охраняя сеис и речи оригинала иноязычного»". Таким образом, в первой трети XVIII в. пролегла более глубокая и более широкая грань между «славеиским диалектом» и светскими — деловыми, научно-техническими, повествовательными — стилями рус­ского литературного языка. Славенский диалект в XVIII в. становил­ся, по выражению Тредиаковского, «очюнь темен». Иподиакон Федор Максимов, издавая грамматику «с приложением простых речений», указывал, что в прежних грамматиках «обдержатся славянские рече­ния, российски вмале разумеваема»³. Однако даже в пределах свет-ско-деловых стилей вопрос шел не о полном разрыве с церковнокниж-ной традицией, а об ее модернизации, об ее идеологическом преобра­зовании, о выделении из нее живых элементов для последующего развития европеизированной русской литературной речи. Происходи­ло в пределах церковнославянского языка разграничение профессио­нально-культовых церковнобогословских элементов и национально-литературных, секуляризованных обществом. Поэтому не было заме­ны, вытеснения одного языка другим. А. П. Веселовский, русский по­веренный в Вене, доносил Петру о переводах лексиконов: «И мнится мне, что помянутые переводы малого труда к исправлению требуют, а именно Кроликов (т. е. переводчика Феофила Кролика) склоняется на киевское знаменоваиие языка, а Воейков на славянский»⁴. Итак, дело идет только о грамматической, лексико-фразеологической и сти­листической реорганизации литературного языка, который теперь составлен из смешения русизмов, церковнославянизмов и европе­измов.

Литературный стиль Петровской эпохи, несмотря иа свой смешан­ный состав, не переставал быть и называться «славенским». Перевод­чик Виниус писал Петру от 17 января 1709 г.: «Трактат о механике... на словенский язык преложил»⁵. В 1715 г. Петр писал Коноиу Зото­ву: «Все, что ко флоту надлежит, иа море и в портах, сыскать книги; также чего нет в книгах, но чинят от обычая, то помнить и все пере­весть на славянский язык нашим стилем, а за штилем их не гнаться»⁰. 19 ноября 1721 г. Петр велел Синоду распорядиться о переводе иа

¹ Цит. по: Пекарский П. П, Наука и литература при Петре Великом, т. 2,
с. 368.

² Цит. по: Там же, с. 433.

³ Цит. по: Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом, т. 1,
с 185.

⁴ Цит. по: Там же, с. 234.

⁵ Цит. по: Там же, с. 206, ср. с. 231, 232.

⁶ Там же, с. 157. ,

— 85 —■

«словенский диалект» труда Пуффендорфа «De officiis hominis et civis» («О должности человека и гражданина»)¹. Между русским или «российским диалектом» и «славенским» языком ставился нередко даже знак равенства. Иногда употреблялся и термин «славенороссий-ский язык» (см. письмо к Петру Мусина-Пушкина от 2 октября 1716 г.) для обозначения новой системы русской национально-лите­ратурной речи, сохранившей связь с церковнославянской традицией, но полуосвобожденной от профессионально-церковного гнета.

§ 14. ИЗМЕНЕНИЯ В СТРУКТУРЕ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО ЯЗЫКА

Преобразование «светских» стилей литературного языка не могло не отразиться на структуре самой церковнокнижной речи. Целый ряд жанров церковнославянского языка, например жанр обличительной, проповеднической литературы, подвергается еще более глубоким воз­действиям светско-деловых и публицистических стилей. Завершается процесс церковной «специализации» и богословской «профессионали­зации» «еллиио-славянских» стилей XVII в. Бывший «восточник», защитник «еллинизма» Ф. Поликарпов в 1723 г. 9 января писал в своем заявлении Синоду: «Книга Григория Богослова Низианзена, с прочими, иже с ней, переведена необыкновенною славянщизною, паче же реши еллииизмом, и затем о ней мнози недоумевают и отбегают. А можно оную вновь превести удобнее, и иеудобопроходные стези в пути гладки устроить»². В системе церковнокиижного языка берут решительный перевес те семантические, синтаксические, а отчасти и лексико-фразеологические формы, которые принесены юго-запад­ной «славенской» традицией. Но прямые «украинизмы» постепенно вытравляются из русско-славянского языка³. Однако еще Сумаро­ков жаловался, констатируя зависимость ломоносовского высокого слога от украинской традиции: «Лети вместо лёта г. Ломоносов ут­вердил, быв не москвитянином, а не ввел сам собою; ибо малороссия-ня то ввели; а потому, что все школы ими были наполнены; так сие провинциальное произношение и вкоренилось, яко всигды, теби, мья и протчие малорусские испорченные выговоры...», «Знатнейшие наши духовные были ко стыду нашему только малороссиянцы, почти до времени владеющие нами самодержицы», и далее обличалось слепое следование русского духовенства «их неправильному и провинциаль­ному наречию»⁴. Но если отражения живых форм украинского языка постепенно стушевывались, исчезали, то влияние юго-западной рито­рики долго, до второй половины XVIII в., сохраняло свою силу. Особенности этого фигурально-изысканного стиля церковнославян­ской речи выступают в таком виде: «Заметно увлечение реториче-скою фигуральностью, часто слишком изысканною и однообразною;

' См.: Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом, т. 1, с. 213.

² Цит. по: Браиловский С. Н. Ф. П. Поликарпов-Орлов, директор москов­
ской типографии, с. 31.

³ См.: Житеичии П. И. К истории литературной речи в XVIII в., с. 25—28.

⁴ Сумароков А. П. Поли. собр. всех соч. в стихах и прозе. М., 1787, ч. 10,
с. 24, 26.

- 86 -

иногда один оборот идет через три страницы. В конструкции речи, конечно, не всегда, ио заметен латинизм: расстановка слов и длин­нота периодов, запуганных вставными предложениями, напоминают латынь, употреблявшуюся в школах. К красотам языка думали при­числить и употребление слов иностранных, которыми со времени Петра были наполнены и официальные бумаги; в поучениях тогдаш­них, конечно, такие обороты не были дики для слуха, каковы, на­пример, следующие: «Посмотри на салдат, не токмо когда в ордер баталии устроеваются, но и когда в екзерцициях воинских обраща­ются, каково чинно, каково с береженнем регулы, каково по науке их артикула прохождение и возвращение, каково по гласу командую­щего соотвечание, словом: дивная армониа». (Слово Кирилла Фло-ринского на освящение храма, 1742). В проповедях часто встречают­ся слова: економия, инструкция, потентаты, екстракт, експеримент, кондиция, презерватива; Иоав называется фельдмаршалом войска Давидова и т. п.¹. Внутри сферы самого церковнославянского языка усиливается брожение; происходит дифференциация стилей, некото­рые из них переживают процесс «обмирщения». В языке проповедей Стефана Яворского, слов и речей Феофана Прокоповича «ярко явля­ется характер тогдашнего слога, — эта смесь церковнославянского языка, простонародных и тривиальных слов, тривиальных выраже­ний и оборотов русских и слов иностранных»². Например, в пропо­ведях Феофана Прокоповича чрезвычайно ярко выражены симптомы «обмирщения» церковнославянского языка; «Естьли бы к нам доб-рии гости, не предвозвестя о себе, морем ехали, узревше их, немощ­но бы уготовати трактамент для них, как же на так нечаянно и скоро нападающего неприятеля мощно устроит» подобающую оборону? едина конфузия, един ужас, трепет и мятеж»³. «...Когда слух пройдет, что государь кому особливую свою являет любовь, как вси возмятут-ся, вси к тому на двор, вси поздравляти, дарити, поклонами почита-ти, служити ему, и умирати за него будто бы готовы, и тот службы его исчисляет, которых не бывало, тот красоту тела описует, хотя прямая харя, тот вводит рода древность из-за тысячи лет, хотя бы был харчевник или пирожник... А с тем, кто в такое добро вбрел, что делается, тот уже и сам себя забыв кто он, не ведомо что о себе меч­тает. Между тем от зеркала ие отступит, и делает экзерцицию, как бы то честно и страшно являти себе, как то и сидети, и постаивати, и поглядывати, и поговаривати»⁴.

Но, с другой стороны, высокие, торжественные стили «граждан­ского наречия» питаются церковнокнижной риторикой. Для иллюст­рации смешения «высокого славеиского диалекта» с формами евро­пеизированной деловой и разговорно-светской речи можно извлечь яркий материал из панегирика «Сказание радостного и торжествен-

¹ Смирнов С. К. История московской Славяно-греко-латинской академии. М.,

1855, с 119-120.

² Аксаков К. С. Ломоносов в истории русской литературы и русского языка,
с. 252.

³ Феофан Прокопович. Слова и речи. СПб., 1760, ч. 2, с. 54.

⁴ Там же, ч. 3, с. 34—35.

— 61 —

ного триумфа, еже сотворися вхождением его пресветлейшего величе­ства, великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великия, Малыя и Белыя России самодержца, преславного су­ща победителя шведов и внутренних своих врагов (многоглавой гид­ры). Како той великий монарха, сего 1709 года, декабря 21 ...с пле­ненными шведскими генералы, вышними и с нижними офицерами и с прочими шведского короля служительми, со зиамеиы, артиллериею, мунициею, канцеляриею и с прочими различными добычами в своих свышеполученных под Полтавою, Лесным и Переволочною виктори­ях, со славою и помпою велиею, в Москву благоволил есть внити». Здесь встречаются во множестве грамматические и лексические при­меты высокого славенского слога, которые для «обходительного» или «посредственного» гражданского языка той эпохи были церковио-книжиыми архаизмами. Таковы, например, архаизоваиное образова­ние причастия восставших, частое употребление форм аориста: бе, прогна, победи, порази, воздвигоша своя оружиа и т. п.; слова и вы­ражения вроде вознепшуя, абие, обаче; наблюдаются даже формы, лишенные йотации: «... иже... вместо помощи воздвигоша своя оружиа» и т. п. Характерно соседство и столкновение стилистически разнородных словесных рядов — высоких и разговорно-бытовых: «...и те русацы, увидя храбрость вашу, абие оружие брося сами побегут»; «наши воины... задних не­сколько верст гнали, иже ушед стали обозом под местечком П е р е в о л о ч н о и ...» и т.п. Рядом с церковносла­вянизмами располагаются и иноязычные заимствования: «объездя свои полки и всем кураж наговоря, викторию приял»; «и тако мень-ши дву часов с небеси дарованная, царского величества оружием по­лученная виктория совершилася»; редуты; «советы искусных своих генералов презрев»; «багинетами... поколов» и т.п. Конструкция фразы, предложения, периода является отражением латинского син­таксиса. Ср. хотя бы порядок слов в предложении, которое замкнуто глаголом: «...и тако меньши дву часов с небеси дарованная, царского величества оружием полученная виктория совершилася»; «...како злокозненных тех врагов мысли, яко воду, рассыпа и, яко прах пред лицом ветра, прогна»; «...на редуты государские дерзиовеиио пошел и два редута недоделанных взял» и т. п. Но это смешение и взаимо­проникновение церковнокнижных и светских «высоких», риториче­ских стилей лишь углубляет идеологические и формально-граммати­ческие противоречия между архаическим строем церковной речи, между ее профессионально-культовым характером и живой общест­венно-бытовой основой светского литературного языка.

Отжившие формы церковнославянского языка (вроде форм «сла­венского» склонения, форм со смягчением заднеязычных, форм аориста, имперфекта, деепричастий на -юще, -яще, и т.п.) должны были постепенно выветриться из литературного языка.

На передний план в «обходительном» языке выдвигались русские общественно-бытовые элементы, или тождественные с церковносла­вянскими, или приведенные в большее или меньшее согласие с ними, и «европеизмы».

— 88 —

§ 15. ПЕРЕЖИТКИ СРЕДНЕВЕКОВОГО ФЕТИШИЗМА В СФЕРЕ ЦЕРКОВНОКНИЖНОЙ РЕЧИ

Однако в семантике русского литературного языка очень долго, до второй половины XVIII в., сохранялись пережитки религиозно-культового, магического отношения к «священным» словам и следы богословско-схоластической интерпретации их. Эта черта отличает главным образом язык духовенства и выходцев из духовной среды. Поучительным примером может послужить Тредиаковский, который после неудачных попыток переустройства литературного языка на основе разговорной речи образованных слоев города вернулся к куль­ту церковнославянского языка (в 50—60-е годы) с возрождением национально-патриотических настроений в правящих сферах. Тредиа­ковский наряду с европейскими замашками обнаруживает характер­ное для церковнокнижника фетишистское отношение к словам, кото­рые в богословском или церковнобогослужебиом языке имели услов­но-символическое, религиозное значение. Адъюнкт Теплов*¹ так писал об этом свойстве Тредиаковского: «На всякого сочинителя толк безбожия наводит из маловажных слов... По его мозгу никакого из сих слов прилагательных употребить нельзя: совершенный, беско­нечный, беспредельный, бесчисленный, безмерный, хотя бы такие слова к хлебу, к пище, к народу, к вкусу и пр. приложены были. Тотчас скажет: когда бесчисленный, тогда неограничаемый, а когда неограничаемый, го безначальный, а когда безначальный, то всесо-вершенный, а когда всесовершенный, то самобытный и пр. И после таковых глупостей софистических восклицает как бешеный: «О без­божное утверждение»¹.

Очень любопытны для понимания принципов этой магически-бо­гословской интерпретации религиозных понятий, укоренившейся в среде духовенства и разночинцев из духовной школы, замечания Тредиаковского о словоупотреблении Сумарокова. Тредиаковский осуждает сумароковские стихи: Отверзлась вечность, все герои пред­стали во уме моей. «Автор прорицает о прошедшем... и говорит не­право, что ему отверзлась вечность; ибо ему отверзлась вместо ея древность... Вечность единому токмо богу свойственна, а не героям *^г. Еще более показательно следующее затем богословско-схоластическое истолкование понятия вечности: «Ежли б я не был совершенно уве­рен, что автор отнюдь не знает богословия, тоб подумал, что он го­ворит о так называемой у богословов предней вечности, aeternitas a parte ante... а от сея, и так же по кончине тварей, пойдет задняя вечность aeternitas a parte post. Но проявления такого церконнобого-словского отношения к слову в сфере литературной речи представля­ли своеобразный атавизм и были свойственны по преимуществу духо­венству. Они были лишены внутренней целостности и последователь­ности. Ведь и Тредиаковский сначала боролся за «обмирщение» ли-

¹ Цит. по: Пекарский П. П. История Академии наук в Петербурге, т. 2, с 190.

-99-

тературиого языка, за создание национального русского литератур­ного языка на основе живой устной речи и только потом преклонился пред величественной «славянщизной» высокого слога. И схоластиче­ский номинализм Тредиаковского был далек от словесного фетишиз­ма раскольников.

Чрезвычайно симптоматично, что тот же «вечный труженик» Тредиаковский (в «Слове о богатом, различном, искусном и несход­ственном витийстве»*³) заявляет о необходимости порвать вообще с источниками схоластической образованности, выступая против ис­ключительной роли не только греческого языка, но и латинского (буд­то ои «есть ие начало и основание, а верьх всех наук и знаний»), и призывая к более глубокому освоению западноевропейских языков и западноевропейской культуры.

Резкий удар средневековому фетишизму в сфере церковнославян­ского языка был нанесен реформой азбуки (1708). Это было ярким выражением упадка гегемонии церковной идеологии.

§ 16. РЕФОРМА АЗБУКИ И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНО-КНИЖНОГО ЯЗЫКА

Внешним, однако полным глубокого значения символом расхож­дения между церковнокнижным языком и светским—техническими, публицистическими, деловыми и литературно-художественными — стилями письменной речи была реформа русской азбуки. Новая гражданская азбука приближалась к образцам печати европейских книг. «Это был первый шаг к созданию народного русского письмен­ного языка» (Я. Грот)*', призыв к созданию живого литературного языка '. Церковнославянская графика переставала быть нормой ли­тературности. Она низводилась иа роль иероглифического языка религиозного культа. Изменение графики снимало с литературной семантики покров Священного писания (ср. например, устранение титл над словами, внушавшими благоговение), предоставляло боль­шие возможности революционных сдвигов в сфере литературного языка, открывало более широкую дорогу русскому литературному языку к стилям живого устного языка и к усвоению западноевро­пейских элементов речи. Словом, введение русской гражданской азбуки обозначало упадок церковиокнижной культуры средневековья, утрату церковнославянским языком господствующего положения в структуре русского литературного языка и вместе с тем намечало пути дальнейшей борьбы за создание на народной основе националь­но-русского литературного языка. Правда, реформа графики не была коренной. «Преобразование церковной азбуки для гражданского письма ограничилось почти единственно упрощением и округлением начертаний—сближением их с латинскими буквами»². Новый шрифт

¹ См.: Брандт Р. Ф. Петровская реформа азбуки. М., 1910.

^г Грот Я. К. Спорные вопросы русского прапописания.— В ки.: Грот Я. л. Филологические разыскания. СПб., 1899, с. 600, 603.

— 90 -

«разнился от славянского тем, что в нем сначала были вовсе исклю­чены буквы П, S, ы, W, Ч*^-, |, у, v и др. и устранены титлы и силы (т. е. ударения). Остальные буквы изменили свое начертание, приспосо­бившись к латинской графике. Но вскоре были сделаны как бы уступки славянской азбуке: являются силы-ударения, возвращаются буквы Y. W , над i ставятся везде две точки: постепенно начинает употреб­ляться V»¹. Таким образом, реформа шрифта, не разрушая в корне графических основ церковнославянской письменности, отражала «пе­реходное», «смешанное» состояние русского литературного языка. Однако значение ее было велико. Усиливалась потребность в более четком разграничении «церковных» и гражданских форм и катего­рий речи. Симптоматична произведенная Тредиаковским в «Разго­воре об ортографии» глубокая критика фонетических и морфологиче­ских оснований церковной графики. Анализ церковной графики сопровождался указаниями на различия в грамматическом строе церковного и гражданского языков (например, формы дат. пад. мн. ч. человеком «точно славенскии, а мы их ныне произносим и пишем че­рез а так: человекам»², формы им. пад. мн. ч. прилагательные доб­рым, добрыя, добрая «употребляются точно в церковном языке, но гражданский наш инако»³»; «славенскими» же признаются формы аориста, формы двойственного числа⁴ и др.). Характерно отрица­тельное отношение Тредиаковского к грамматическим утверждениям и правилам «литвина» Мелетия Смотрицкого и архаиста Федора По­ликарпова. Сама мысль Тредиаковского писать и печатать книги «по звонам», т. е. в соответствии с фонетикой живого московского разговорного языка, служит ярким свидетельством растущей в рус­ском обществе потребности национально-языкового самоопределения, эмансипации от феодальной церковнокнижной культуры.

§ 17. ВОЗНИКНОВЕНИЕ НОВЫХ ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫХ СТИЛЕЙ

В атмосфере хаотического смещения старых и новых речевых эле­ментов, в атмосфере борьбы церковной и «гражданской» языковых систем, беспорядочного столкновения и механического сцепления на­циональных и чужеязычных форм речи в русском литературном языке начала XVIII в. восходят и развиваются своеобразные ростки новых стилей повествования и лирического выражения.

Они создают оригинальный синтез национально-русской и запад­ноевропейской культуры художественного слова. В этих поэтических стилях обозначаются признаки образно-идеологического приспособ­ления русского литературного языка к художественной системе за­падноевропейского словесного выражения. Но вместе с тем углубля­ется связь литературно-художественной речи с устной народной сло-

¹ Цит. по: Пекарский П. П. Наука и литература при Петре Великом, т. 2,
с 645.

² Трсдиаковский В. К. Соч. СПб., 1849, т. 3, с. 50.

³ Там же. с. 61 Г².

⁴ См. там же, с. 202,

— 91 —

весностью. Сама структура русского книжного стиха изменяет свои силлабические формы, тонизируясь по русским народно-поэтическим и западноевропейским литературным образцам '.

В этом направлении очень интересные разведки произведены акад. В. Н. Перетцем². Он доказывает, что Под влиянием общения русских с иностранцами из немецкой слободы и европейцами начи­нает складываться в русском литературном языке своеобразный «ев­ропейский» стиль интимно-лирического выражения. Например, цер-ковнобиблейское мифологическое представление о страсти как огне проявляется теперь в таких фразеологических формах, которые сбли­жены с образами и лексикой западноевропейской лирической поэзии.

Мне же бедному достоить

Искры в пепел закопать...

На сто (что) же в них любовь искры родила,

Иже сердце во мне нещадно жгут.

Мысль меня сиедает.

Надежды лишает,

Невидимо пламень

В сердце зажигает ³.

И те же образы, та же фразеология отражаются в повествова­тельном стиле: «Яко огнь распалилось сердце ея» («История о рос­сийском купце Иоанне и о прекрасной девице Елеоноре»). Любовь, по словам В. Н. Перетца, изображается в виде негасимого огня, за-паляющего душу; любить — это «болети и огнем горети, и сердцем скорбети...». Ср. также в драматической речи «Акта или действия о Петре Златых ключах». «И любовны пламень пространно пылаешь... Растерзаю мое сердце, и виждь, как пылает»⁴.

В польской любовной лирике: Ogien' srogi pali (Перетц, с. 35). Ср. у Симеона Полоцкого в пьесе «Вдовство»: «Срам возбраняет любве изъявляти, а в персех пламень, нужда есть страдати» (Л. Н. Майков. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий) *².

Фразеология западноевропейского сентиментального романса и сентиментальной повести обнаруживается и в образах сердечных

' О песенно-стиховом творчестве разных социальных групп в XVII в. см. сборник песеи П. А. Квашнина 1681 года.— В кн.: Сперанский М. Н. Из ма­териалов для истории устной песни.— Изв. АН СССР. Отд. ОН, 1932, № 10; ср.: Данилов В. В. Сборники песен XVII столетия Ричарда Джемса и П. А. Квашнина.—ТОДРЛ. М—Л., 1935, т. 2; ср.: Майков Л. Н. О старин­ных рукописных сборниках народных песеи и былии. — ЖМНП, 1880, ноябрь. с. 197—216.

² См.: Персти, В. Н. Очерки по истории поэтического стиля в России. Эпоха
Петра Великого и начало XVIII столетия. I—IV.—ЖМНП, 1905, № 10, с. 1 —
62. ср. также: его же. Историко-литературные исследования и материалы. СПб.,
1900—1902, т. 1—2.

³ Ср. в немецких стихах В. Монса, любимца царицы Екатерины Алексеевны:
Und also lieb'ich mein Verderben Und heg' in Feuer in meiner Brust*¹.

⁴ Цит. по: Бадалич И. М. Об одном драматическом памятнике Петровского
времени. «Акт или действие о Петре Златых ключах» — ИОРЯС. Л., 1926, т. 31,
с. 252.

—