Geum.ru

Книга третья

Вид материалаКнига

Содержание


Подпоручик Рафаил Александров сын Черносвитов.
Он же, Петрашевский, показывает, что вы говорили ему о намерении своем ехать за войсками в Молдавию-Валахию. Объясните об этом.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9
— Ген.-адъютант Перовский. Ген.-адъютант граф Строганов. Ген.-адъютант Анненков. Ген.-адъютант Толстой. Князь Иван Лобанов Ростовский. Сенатор тайный советник Федор Дурасов. Александр Веймарн. Обер-аудитор Востинский.


1849 г. октября 22.

Акт об очной ставке Р. А. Черносвитова с М.В. Петрашевским.

В присутствии высочайше учрежденной военно-судной комиссии дана подсудимым титулярному советнику Петрашевскому с подпоручиком Черносвитовым очная ставка, на которой они показали:

Петрашевский: Подтверждаю прежние мои показания относительно разговора, бывшего с гг. Черносвитовым и Спешневым. И разговоры, бывшие между мною и г-ном Черносвитовым отдельно, тоже подтверждаю. М. Буташевич-Петрашевский.

Черносвитов: Показания, мною данные при следствии, утверждаю и ни изменить, ни прибавить их не имею. Рафаил Черносвитов.


Выписка из показания помещика Спешнева.

«В ноябре-месяце 1848 г. появился вдруг у Петрашевского один человек, и если есть действительно какая-нибудь перемена в намерениях и действиях Петрашевского, то я приписываю ее именно влиянию этого человека. Это именно некто Черносвитов. Я не знаю, каким он образом и чрез кого он там появился. Вот все, что я помню: я знаю, что я первый раз его и не заметил. Я рассказывал уже, как я держался в обществе Петрашевского. Я помню только, что весь тот вечер было почти все общество около одного стола, а я потому нарочно и не подходил туда, слышал, что там идет спор и разговор, но был все время в другой комнате и разговаривал с двумя, тремя, которые там были. Я помню только, что когда я ушел от Петрашевского вместе с другими, то у меня все спрашивали: «Ах, слышали вы, видели вы какой должен быть замечательный человек?». Да кто такой! — «Да этот хромой, Черносвитов». — Об чем же говорит? «Да обо всем, об чем угодно, и как ловко говорит». Я поехал к Петрашевскому не в следующую пятницу, а через одну, прошел к Петрашевскому в кабинет, закурил сигару, сел и развернул книгу; нас тут было еще трое или четверо; вскоре пришел Черносвитов в эту же комнату, повертелся около моего стола, сел тут и завел разговор о чем-то пустом. Я был очень неразговорчив в этот вечер, он скоро и ушел. За ужином Черносвитов очутился опять около меня. Разговор был о Мальтусе и об социализме, потому что именно в этот вечер Тимковский читал свою речь. Черносвитов говорил умно и не без знания, старался только внушить мысль, что ведь собственно и либерализм и социализм — это все одно и то же. Говорил он очень красно — только завертывался все в аналогии и анекдоты и старался всех вызвать на резкость. И действительно разговор в этот вечер становился резче, чем когда-либо, один офицер — Львов (не тот, с которым я был несколько часов в зале 111 Отделения, а другой, маленький ростом, он где-то преподает химию) стал рассказывать какую-то басню (о запасных магазинах). Но Черносвитов заминал тогда разговор, подделывался под вкус каждого и опять выставлял какой-нибудь парадокс. Тут меня стало брать подозрение; я стал пристально глядеть на него, так что он у меня, наконец, спросил, что я на него так всматриваюсь; я попросил извинения, если ему это неприятно, что я просто задумался. А между тем стал как будто поддаваться под его влияние и оканчивать его двусмысленность резкостями. Так я помню, что когда он, прицепив к чему-то, стал говорить: «Да вот, господа, беда нас, русских — к палке мы-то очень привыкли, она нам нипочем». Я ему очень быстро отвечал «палка о двух концах», и он мне: «да другого-то конца мы сыскать не умеем». Впрочем, говорил он о Восточной Сибири, все объясняя, что она совсем отдельная страна от России, богатая, прекрасная, и что ей верно когда-нибудь суждено быть отдельной империей. Потом длинно рассказывал и доказывал, что на все мастер. И действительно он должен быть очень замечательный человек.

Было поздно, и все ушли. Я помню только, что Достоевский на улице сказал: «черт знает, этот человек говорит по-русски, точно как Гоголь пишет», и потом, подойдя ко мне, сказал: «Знаете что, Спешнев, — мне кажется, что Черносвитов просто шпион». «Я думаю, — отвечал я, — что он человек с задними мыслями». Он оставил во мне впечатление или эмиссара, или главы какого-нибудь тайного общества в Сибири, который приехал набирать людей. Он и звал всех в Сибирь: «А знаете что, господа, поедемте все в Сибирь — славная сторона: славные люди».

...На следующую пятницу я поехал к Петрашевскому. Подходил к Черносвитову, но в толпе ничего не мог начать говорить. Я хотел было уже уехать, тогда Петрашевский подошел ко мне и стал говорить: «подожди, пожалуйста, у меня есть дело», — «а что такое?», — сказал я, и потом вполголоса: «выведал ты, что ли, что?», только Петрашевский взял у меня из рук шляпу. Все уехали, и мы остались втроем. Тогда Черносвитов стал говорить про Тимковского: и что какая неосторожность говорить такие речи, и что зачем пускать к себе такого человека, который не умеет языка держать за зубами: я по правде не считал речь Тимковского особенно резкою и стал излагать свое об ней мнение, Черносвитов начал хвалить осторожность, практичность, и как дорого она дается и потом стал говорить: «Ну, вот посмотрите, господа, не может быть, чтоб в России не было тайного общества, — вот эти пожары в этом (1848) году, да то, что (уж не помню в каком году) в низовых губерниях было, — все это доказывает существование тайного общества, только люди они осторожные, молчащие». Я уж не знал более, что и думать, и сбивался в догадках. Петрашевский поддержал Черносвитова, я стал слушать. Тогда Черносвитов поглядел на часы и сказал, что «пора уж ехать». Была какая-то неладица, — Петрашевский удерживал, побежал за какой-то книгой, и Черносвитов подошел и стал вроде комплимента мне говорить, что Михаил Васильевич говорил мне о догадке Достоевского и об вашей, и взял за руку и пожал мне ее. Теперь я, кажется, понимаю немного это, но тогда мне только показалось странным, как это Черносвитов так скоро знает об этом. Вышли мы вместе. Сани Черносвитова стояли у ворот, он спросил «где я живу?» и, узнав, что в Кирочной, сказал, — «а, так нам одна дорога» — и предложил меня довезти, что я и принял. Дорогой я стал перекидываться то на Сибирь, то на Россию, но Черносвитов стал говорить о том, что все сосланные глупы, что они на той точке и остались, как были, что о фурьеризме и социализме и слышать не хотят. Потом стал спрашивать: «какая бы, по моему мнению, была самая полезная реформа в России?» Я ему очень откровенно сказал, что реформа крепостного состояния. Он мне сказал, что и он то же думает. Потом мы и расстались...»


Петрашевский и Спешнев приезжают к Черносвитову в гости: (воспоминания и показания Спешнева)

"Когда мы пришли и закурили трубки, Черносвитов посадил нас на диван, а сам сел напротив таким образом, что мне, кроме как мимо его другого выхода не было, и сказал: «Ну, господа, ведь теперь дело надо вести на чистоту». «Ну да», — сказал Петрашевекий и, круто обращаясь ко мне, сказал: «Вот не угодно ли, например, вам, Николай Александрович, сказать, какие и где вы видите способы к восстанию?» Я немного смутился, но не показал этого и, подумав, отвечал: «да вот (имени Черносвитова теперь не помню) за час или полтора тому назад говорил мне, что у него весь Урал под рукою — 400 тысяч народу, это сила огромная». Петрашевекий начал было что-то говорить... только я рад был каждой уловке... Черносвитов начал опять: «Вы, мне говорили про Москву»... Я молчал, ... «Вы мне сказали, начал опять Черносвитов, что уже несколько лет существует что-то в Москве». Я молчал. «Невероятным кажется мне, чтобы могло существовать несколько лет общество и нигде и ни в чем не проявлялось бы его действие». Я не отвечал ни слова. «Ну да, впрочем, не в том дело», — сказал он. Помолчав, стал говорить про совершенную откровенность и заключил, наконец: «Можете ли вы мне сказать одно, не существует ли чего в гвардии?» Я сказал, что никогда не слыхивал ничего о существовании тайного общества в гвардии, что, впрочем, за исключением тех немногих офицеров, которых видал у Петрашевского, и никого из них не знаю. «А это было бы очень важно», — сказал Черносвитов. Петрашевекий сказал тоже, что ничего не знает, потом Петрашевский стал говорить вообще против бунта и восстаний черни, говорил о фурьеризме и заключил: «что нам он, может быть, покажется смешон, но что он на своем веку надеется и видеть и жить в фаланстере» — и говорил, как мне казалось, не притворно.

Вот все, что я могу припомнить о Черносвитове. Вспоминаю еще, что когда он говорил о своем плане, то в сущности излагал его так, что сначала надо, чтоб вспыхнуло возмущение в Восточной Сибири, что пошлют корпус, едва он перейдет Урал, как восстанет Урал, и посланный корпус весь в Сибири останется, что с 400 тысячами заводских можно кинуться на низовые губернии и на землю Донских казаков, что на потушение этого потребуются все войска, а что если к этому будет восстание в Петербурге и Москве, так и все кончено. И когда я говорил: «Да помилуйте, если Урал весь подкопан, то это будет через несколько месяцев — черни не удержишь», то он мне говорил: «ну, нет, надо по крайней мере год, чтобы приготовить все к самому восстанию, да можно еще лет пять, шесть продержать в теперешнем положении, и что он того-то ему и нужно знать все про Петербург и Москву». Впрочем, я и с первых пор сомневался и думал, что он или хочет только разжечь мою голову и завлечь меня, и после стал думать больше, что так как я лгал (что он глава «тайного общества» — М. Ч.), то и он выдумывал мне все это. Вообще я считаю, что он очень ловкий и хитрый человек».

Вследствие такого показания Спешнева, по представлению Комиссии, сделано распоряжение об отыскании Черносвитова и арестовании его. Допрошенный противу показания Спешнева титулярный советник Петрашевский во всем подтвердил это показание.

1849 г. октября 22 дня, подсудимый дворянин Николай Спешнев в присутствии высочайше учрежденной военно-судной комиссии спрашивай и показал:

Вопрос: Точно ли подпоручик Черносвитов. в то время, когда вы были у него с Петрашевским, говорил, между прочим, следующие слова: «надо всех запереть и разом хватить», относя это к высшему правительству без исключения. Обер-аудитор Востинский.

Ответ: Я такой фразы припомнить совершенно не могу и вообще должен сказать, что не слыхал, чтобы разговор был об высшем правительстве, все то время, что я был у Черносвитова. Впрочем во время моего у Черносвитова я раза два, хотя и не надолго, выходил в другую комнату — и уехал прежде Петрашевского, оставив Петрашевского и Черносвитова вдвоем. Николай Спешнев.

Из дела Р. А. Черносвитова.

«Записка о знакомстве с Петрашевским».

«В Петербург приехал я, как помнится, в сентябре 1848 года по золотопромышленным делам моим. Здесь было поручено мною дело о наследстве после г. Наумова особому доверенному, которого я должен был сменить; не зная никого дельного человека в Петербурге, я решился обратиться к господину Барановскому, об котором много слышал хорошего, о Барановском мне рассказывали многие, в том числе брат моего компаньона, купца Латкина, Петр Николаевич Латкин. Г. Барановский жил в доме Петрашевского, и это напомнило мне об литературных вечерах Петрашевского, о коих я слышал еще в прежний приезд мой в Петербург в 1847 г. В 1847 г. я жил в Петербурге несколько месяцев по делам компаньона моего Латкина, квартировал на даче за Невскою заставою; у меня каждый почти день бывали и ночевали брат Латкина, Петр, живший в Петербурге по выпуске из университета, и его товарищ Сиппко, от них слышал я фамилию Петрашевского и споры и суждения о его вечерах. Я хотел быть у них и вот первое знакомство мое с Петрашевским... Первые вечера заинтересовали меня тем, что тут нашел я весьма свободную передачу мнений, тут же подвергавшихся критике... В последний раз, когда я был у Петрашевского, он читал какой-то французский увраж, где говорилось о необходимости частой перемены административных лиц в государстве; на этом заспорили, и я едва ли не в первый раз осмелился тут высказать свое мнение, далее вечер прошел в разговорах... и здесь, как мне кажется, я говорил о Сибири, ее географическом и административном положении. Не помню к чему, но мне приходилось защищать настоящий порядок управления тем краем и в доказательство я сделал вопрос: «чем же можно спаять все эти разнородные элементы в однородную массу, как не общим однообразным управлением и властью?» Ответа кажется не было, потому что я увлекся и говорил долго об этом. В январе я был у Петрашевского не более двух раз; не найдя ничего занимательного, я оставил его вечера, потому что искал на них пищи для моей любознательности.

Образование мое началось с 22-х лет моей жизни; я развился в реальных науках, я знаю хорошо физику, частию химию, хорошо механику, астрономию частий, геогнозию и частию минералогию; историю, но вообще науками словесными я занимался мало, знаний так называемых социальных у меня не доставало; на вечерах Петрашевского я думал пополнить частию этот недостаток, но не нашел ничего интересного и оставил их, чтоб не терять попусту время. Мне кажется, что я даже равного себе не встретил у Петрашевского. Сначала присутствие Достоевского как литератора заинтересовало меня, но потом —... все это оказалось для меня недостаточным.

Не помню, на втором или на третьем вечере господина Петрашевского — я в первый раз увидел господина Спешнева; его наружность и постоянное безмолвие поразили меня; я спросил хозяина об нем, и господин Петрашевский отрекомендовал его мне человеком весьма умным, высоко образованным и посвятившим жизнь науке экономической, для чего он и жил долго за границею. Этого было достаточно, чтоб я пожелал ближе познакомиться со Спешневым; при прощание, хозяин просил меня остаться, остался и Спешнев, и мы втроем сидели в кабинете более часу... говорили кажется о делах Европы, об отношении Европы к России, в подробностях не помню разговора, но помню, что он по новости своей для меня был весьма занимателен. В это кажется время, если не ошибаюсь, говорили мы о последствиях, могущих произойти в случае войны соединенной Европы с Россиею, и устоит ли Россия, как она есть теперь. Спешнев доказывал, что Европа будет непременно действовать соединенными силами, вместе защищая общую республиканскую свободу. Петрашевский не совсем соглашался, я слушал, пока не пришел мой черед рассказать мои проекты о Сибири, все остальное для меня terra incognita. Я знаю хорошо географию, но политические состояния государства — плохо. Я рассказывал о Сибири и вероятно при этом случае, как и всегда случается, рассказывал мои взгляды и проекты об этом крае, не помню, в это ли время, но помню, что я рассказывал обстоятельно все происшествия, случившиеся со мною со времени определения меня на службу в Пермскую губернию, причем весьма вероятно, что очень часто случается в частном рассказе обиженного человека, — мог выражаться довольно свободно, а может быть и дерзко о моем начальстве, а может и даже о правительстве, увлекаясь в этом рассказе, у меня часто вырываются неблагоразумные выражения, это я примечал за собою несколько раз. На другой день по утру я господину Спешневу сделал визит; не помню, в этот ли раз, или в другой, я застал тут господина Тимковского, который собирался в Финляндию, я кажется помешал им; Спешнев что-то сказал Тимковскому, и тот взял шляпу, меня удержал Спешнев, мы пили кофе, хозяин просил меня рассказать подробнее историю бунта в Оренбургской и Пермской губернии, но я отказался потому что торопился куда-то по делам... Помнится мне, что Спешнев предложил сам мне приехать ко мне и послать просить Петрашевского, и к Петрашевскому, чуть ли не я послал: не помню хорошенько. Кажется мне, в это время я рассказывал подробности бунта в Пермской губернии и вместе с тем недостойный, как я понимаю, поступок губернатора со мною. Этот, кажется, рассказ вызвал спор Петрашевского и Спешнева, где Спешнев сказал ему какую-то даже дерзость, взял шапку и уехал. Это было предпоследнее мое свидание со Спешневым. Не понравился он мне, и тем более, что по уходе Спешнева от меня Петрашевский в досаде рассказал мне, что Спешнев говорил ему, что намерен предо мною представиться главою партии коммунистов в России, чтоб более привязать и заинтересовать меня — этого достаточно было, чтоб бросить всякое сношение со Спешневым. Я и теперь имею весьма сбивчивое понятие о коммунизме, но тогда имел его еще менее, но во всяком случае знал, что это идея неблагонамеренная и возмутительная, да и не найдя в нем ничего дельного и полезного для себя, в особенности узнав это последнее обстоятельство, я даже чувствовал себя обиженным, подобная мистификация обидна. О Спешневе Петрашевский отзывался постоянно нехорошо. Вот в систематическом порядке все столкновения мои с этими людьми...

Случилось говорить мне о государственных преступниках в Сибири, сосланных по 14 декабря, их вообще в Сибири называют декабристами; главные вопросы были об их образе мыслей и постоянный ответ мой был, что они все теперь уже старики и жалеют о прошедшем. Раз как-то подобный рассказ вызвал рассуждения о тайных обществах, я доказывал, что тайное общество при нынешнем гражданском развитии существовать не может и непременно сделается явным; разговор был с Петрашевским, кажется у него, когда я приехал к нему как-то поутру, впрочем, не помню; Петрашевский не мог со мною спорить и должен был согласиться.

Раз как-то я заметил господину Петрашевскому, что на его вечерах часто дозволяются различного рода остроты насчет правительства, что правительство наше этого не любит, и ему можно учиниться много неприятного; господин Петрашевский сказал, что общество, у него бывающее, — люди ему известные и сору из избы не выносят, я заметил, что это все-таки нехорошо, но не убедил кажется, да и не мое дело.

Из всех обстоятельств, которые могу я себе припомнить, и даже помню, что я составил себе вот какое понятие о вечерах Петрашевского и господине Спешневе: на вечерах трактовались вообще политико-экономические системы: преимущество отдавалось системе фаланстеров, и раз Ястржемский очень жарко защищал абсолютное благоденствие человеческого рода в фаланстере по системе Фурье; так как подобные объяснения делались пред лицом кажется 30 человек, в числе коих люди довольно пожилые и порядочной наружности, то я и почел подобные вечера делом обыкновенным в Петербурге и даже чувствовал особенное уважение к Петрашевскому, как лицу благодетельному для образования общества посредством развития сведений, тем более что вечера его продолжаются уже несколько лет без преследования правительства. Спешнев всплыл очень высоко во мнении моем при первом знакомстве, но потом скоро и его ничтожность приметил я, в первый только вечер Спешнев показался мне чем-то необыкновенным; это было следствие первого впечатления.

В один вечер, не помню в который, Петрашевский сказал мне смеясь, что кто-то из его посетителей передал ему сомнение свое обо мне, заподозря во мне агента правительства для наблюдения за разговорами в продолжении вечера, и что господин Спешнев напротив счел меня лицом политическим, и готов пари держать, что я приехал в Петербург с политической целью; мы посмеялись над тем и другим.

Не раз случилось мне рассказывать мои настоящие дела, и здесь часто ропот мой переходил границы благоразумия; злоупотребления лиц и несправедливость судей не раз вызывали у меня ропот на правительство. Ныне Ярославская гражданская палата совершенно беззаконно отказала мне в наследстве, а доверенный мой, может быть, продал меня. Дело о Черносвитовском прииске в прошлый мой приезд рассмотрено советом горных инженеров, который заключил отдать его нашей компании, министр финансов утвердил это мнение своим согласием, я уехал из Петербурга в уверенности принятая за дело, но генерал-губернатор не согласился с мнением министра и совета! Дело вопиюще несправедливое! С 1846 года я жил, прожил три года жизни деятельной понапрасну, прожил деньги, которые надобно было доставить, потому что их у меня не было; дело разумеется решится законно, но я из 40 сотых паев потерял уже двадцать слишком! Кто вознаградит меня за это! Если делу этому суждено еще тянуться год, то я из двадцати потеряю еще половину. Все это иногда возбуждает ропот, разумеется несправедливый, но частию извинительный; у меня дети; не для себя, а для них живу я!

Кончаю мою записку; тут есть все обстоятельства моего знакомства и кажется все отношения к Петрашевскому и Спешневу. В двух записках о бунте и о видах на Сибирь написаны обстоятельства, как я всегда рассказываю их и как рассказывал Петрашевскому и Спешневу. В заметках, вписанных выше сего в записке, — написаны обстоятельства при рассказе которых я не всегда мог удержаться от неуместных выражений.

Подпоручик Рафаил Александров сын Черносвитов.


На очной ставке, в присутствии председателя следственной комиссии генерала адъютанта И. А. Набокова, Спешнев подтверждал вполне показание, данное им в отношении разговоров Черносвитова о существовании тайного общества в Москве и о восстании на Пермских заводах и на Урале, в глаза уличал Черносвитова в том, как и где разговоры эти происходили... Черносвитов со своей стороны, утверждал свое показание о разговорах его со Спешневым и Петрашевским, объяснил, что по просьбе Спешнева он рассказал ему и Петрашевскому о бунте, бывшем а Пермской и Оренбургской губерниях, и о последствиях, какие могли произойти, если бы бунт этот не был прекращен. Он, Черносвитов, не отрицает, что при этом разговоре он мог сказать и о восстании на Урале как о возможности, но не предлагал этого как план для действия и решительно отвергает это.


Из допроса Р. А. Черносвитова, июль, 27-28, 1849 г.:

... — Петрашевский показал, что при отъезде из Петербурга вы высказывали ему, что едете предупредить какое-то восстание. Дайте и об этом объяснение.

— И этого я Петрашевскому не говорил и ни о каком восстании понятия не имею.

— Он же, Петрашевский, показывает, что вы говорили ему о намерении своем ехать за войсками в Молдавию-Валахию. Объясните об этом.

— Это была шутка; я говорил вот как: «Если бы я не был женат и если б у меня не было золотых дел в Сибири, то я поехал бы маркитантом за войсками нашими, ушедшими за границу». Эта мысль, впрочем, могла бы и действительно осуществиться, если б не было вышеописанных условий, маркитантом быть очень выгодно при войске, а мне, как бедняку, — нужны средства. Я и Петрашевского приглашал в этот путь.

— Есть показания, что однажды на собрании у Петрашевского вы рассказали анекдот о слуге, который выметал лестницу у своего господина всегда снизу вверх и следовательно никогда не мог ее вымести. Увидевши это, господин назвал его дураком и сказал, что нужно выметать не снизу вверх, а сверху вниз. Объясните, с какой целью и по какому случаю вы рассказывали там этот анекдот?

— Анекдот этот я рассказывал по случаю предшествовавшего моего рассказа о злоупотреблениях волостных писарей и вообще говоря о действии низших служителей земской полиции и министерства государственных имуществ. Анекдот этот напечатан в каком-то журнале лет десять тому назад в письме отставного подьячего к своему старому начальнику. Сочинение, кажется, Булгарина. Сказан он был к тому, что нижние — не могут быть чисты дотоле, пока не очистятся высшие, которые перестанут сорить на низших. Анекдот этот был рассказан... И анекдот, и смысл не новый.

— На собрании у Петрашевского вы между прочим говорили: «да вот беда нам русским, к палке-то мы очень привыкли, она нам нипочем», на возражение же Спешнева, что палка об двух концах, вы сказали «да другого-то конца мы сыскать не можем». Объясните смысл этих слов.

— Не раз случалось мне говорить об этом предмете, где я постоянно доказывал, что за смерть — смерть гораздо полезнее бы была для общества, нежели телесное наказание. Примеров очень много в Сибири, где каторжные — убийцы, — ни за что считают второе преступление, и что смертная казнь сделала бы огромное впечатление на народ, а что выражение: «К палке мы привыкли», нисколько не значит все общество, то доказывается словом палка, потому что не всех же у нас бьют палками! Я уверен, что во Франции палка сделала бы более впечатления на народ, нежели гильотина, к которой французы привыкли.