Книга третья
| Вид материала | Книга |
- В г. Вашингтон (сша). Ему принадлежит авторство таких романов, как "Ятъёл" (1997), 299.63kb.
- План: Гелиоцентрическая система Мира Николая Коперника. Галелео Галилей и рождение, 234.93kb.
- Общенационального Движения «З а Веру, Семью и Отечество», 1898.32kb.
- Книга третья, 796.01kb.
- * книга третья *, 10812.64kb.
- Книга третья, 6769.79kb.
- Книга третья, 6794.91kb.
- Проект Россия третья книга, 1169.43kb.
- Книга третья: Философия XIX, 10471.2kb.
- Книга известного австрийского психиатра и психотерапевта В. Франкла является изложением, 2450.87kb.
Обстоятельства бунта государственных крестьян в Оренбургской и Пермской губернии описаны мною в особой записке, поданной мною лично господину министру внутренних дел, Льву Алексеевичу Перовскому в 1843 кажется году, а потому я здесь опишу обстоятельства это поверхностно. Во всяком случае, я бы желал, чтоб записка моя, поданная господину министру, была вытребована к настоящему делу, ибо в ней описаны все подробности происшествия и в приложениях видны все мои действия, действия, предупредившие может быть гибельные последствия возмущения. Вот вкратце это происшествие.
В 1838 году комитет раненых определил меня на службу исправником в Ирбит, Пермской губернии; я приехал туда в октябре; в 1841 году, весною, в соседственном Камышловском уезде этой же губернии возникли беспорядки; пока местное начальство собиралось — зараза разлилась из Камышлова в Щадринск и Ирбит. Я был в противуположной стороне уезда, когда мне дали знать о беспорядках; прискакав на место сборища, я нашел окружнова начальника без чувств, избитого постройками его экипажа; присутствие мое прекратило это буйство, и доверив, какое заслужил я у народа, а может был и страх строгости моей, успокоило толпу, но не разрядило. Со всех сторон прибывал народ, я в свою очередь посажен был под караул, но действовал и оттуда так, что дальнейшие буйства прекратились, дня через два пришел отряд, и толпу, как водится, пересекли.
В этот год я переведен в Щадринск, для исправления, как сказал мне губернатор, уезда, а на мое место переведен из Щадринска Грен, его сослуживец, старик, у него был дом и жена в Ирбите. Весною 1842 года вспыхнули беспорядки в Оренбургской губернии; в уезде Челябинском, на границе Щадринского происходили буйства в продолжении 6-ти недель; в народе и у меня в уезде начали носиться толки, а также и в соседних уездах нашей и Тобольской губернии, и наконец начались в Щадринском уезде сборища и буйства. Обо всем этом я за месяц, кажется, от 19 марта, донес начальству губернии; за несколько дней до начала бунта послал эстафет в Пермь и просил помощи и вместе с тем донесение к главному горному начальнику хребта Уральского, господину генерал-лейтенанту Глинке о том же, где просил иметь в готовности военную помощь. Через несколько дней, не помню числа, но знаю, что это было на страстной недели в понедельник, — я получил сведения о беспорядках в моем уезде; в ночь, как кажется, с 7-го на 8-ое, или с 6-го на 7-ое я послал эстафет снова к начальнику губернии и начальнику хребта Уральского с известием о начале беспорядков, прося генерала Глинку командировать мне военный отряд, а сам отправился на место, распорядясь чтоб из 3-го башкирского кантона прислали на место 150 человек казаков башкир, а с собою взял, как сказано в положении о земской полиции, отряд инвалидной команды 30 человек, у которых только 16 ружей могли стрелять, а прочие испорчены; с этою командою и окружным начальником государственных имуществ я прибыл в село Батурино, где нашел толпу тысячи в четыре; до вечера я был на площади с ними; дерзость возрастала более и более вместе с толпою; солдаты перетрусились; одно личное уважение ко мне спасло окружного начальника от истязаний, которым в глазах наших подвергались волостные начальники. Под вечер толпа около меня разрядела, занявшись стряпчим и становым приставом, приехавшим по моему предложению, и я занял избу на площади. Ночью крестьяне собирались зажечь эту избу, но обыватели села воспротивились, потому что ветер был на село. Поутру они начали брать избу штурмом, чтоб взять окружного начальника, а может быть и меня к допросу по-своему. По крайней мере, наружно они обходились со мною не так дерзко и называли меня царским слугою, упрекая в то же время, что я их продал министеру, а окружного начальника называли министерским лакеем.
В продолжении коротенькой ночи я, что мог, исправил, так что до 20-ти ружей оказались в возможности действовать, но пули, данные солдатам, в них не лезли; это обстоятельство я исправил ночью и поутру начал защищаться пулями. Несколько убитых человек поразили толпу паническим страхом, она разредела и прислала ко мне депутацию с предложением свободного выезда в город, а что она разошлась; между тем она, в надежде нашего отъезда — заняла дорогу, что видно было с верху хаты, где пост избрал себе окружной начальник. Не находя возможности действовать наступательно с этим отрядом, я решил дожидаться вместе с чиновниками прибытия отряда из Екатеринбурга, который по моему расчету должен был быть не позднее середы или четверга, а так как цитадель наша была ненадежна, то я и перешел в церковную ограду. К вечеру заметя, что я не двигаюсь из Батуриной, со всех сторон привалили новые толпы уже с оружием: более 4 тысяч было одних кавалеристов с копиями, а всего тысяч до 10; ночью обложили церковь, куда я взошел с моим отрядом, имея хлеба и воды только на сутки. Здесь пробыл я до вторника светлой недели; народ обессилел, и между солдатами открыт был умысел передаться к крестьянам для избежания голодной смерти; в продолжении этой недели бунтовщики разбили отряд башкирцев, командированных ко мне кантонным начальником, но с приходом роты Екатеринбурских солдат и одного единорога (пушка — Е. Ч. ) — толпа перепугалась и бросила оружие, которого на месте насчитано до 7000 штук одной пехоты, а много унесено прежде. Отряд этот поступил в мою команду. По собранным сведениям оказалось, что большая часть бунтовщиков направилась к селу Верхтечинскому, куда и я отправился, получая постоянно донесения весьма неутешительные, именно, что в Верхтечинском на сборный пункт присланы депутаты со всех окружных волостей наших и сибирских уездов, что челябинские бунтовщики прислали помощь нашим и что в Верхтечинском — более 20 тысяч народу; губернатора нет; по закону я, как исправник, не могу требовать более одной роты, да и некогда было раздумывать, я понимал мое положение и положение страны; если б я показал хоть тень нерешительности, — все это поднялось бы и дорога от Перми была бы занята бунтовщиками; в Камышловском уезде два завода казенные, винокуренные, да два таких же в Тюменско-Тобольской губернии населены каторжными без всякого военного конвоя, да кто поручится и за горные заводы. Мешкать было нельзя, и я пошел на Верхтечь. За два переезда (я с отрядом ехал на переменных) до Верхтечи я получил предложение начальника губернии немедленно явиться в г. Пермь для объяснения по службе, и что на время моего отсутствия на мое место командирован ирбитский исправник г. Грен. Досадно было мне, но нельзя не ехать, и я чуть не решился на отъезд тем более, что начальнику губернии известны обстоятельства края, но общий ропот чиновников и просьбы, а кстати, и письмо Грена дали мне законную возможность не исполнить предложение губернатора. Грен писал ко мне, чтоб я его уведомил, где я и можно ли ко мне проехать; старик был не из храбрых.
18-е число, в трех верстах от Верхтечи меня встретила толпа с винтовками более 1000 человек; пока шли разговоры, через р. Бабазык, где мост бунтовщики разобрали, толпа прибывала, и с боков обходили и объезжали нас особые колонны; дерзости и ругательствам не было границ; выстрел из винтовки, направленный в окружного начальника, или в меня, не знаю, служил сигналом; два выстрела из пушки немного подействовали, но батальонный огонь стрельбы разогнал толпу. В этот кажется день приезжал управляющий палатою государственного имущества города господин Кузминский А.А. , а на другой день губернатор догнал нас в с. Пещанском.
При известии о поражении все собравшиеся в с. Верхтечинском разъехались по своим местам и в это же самое время генерал Обручев с 8-ю кажется орудиями усмирил беспорядки в Оренбургской губернии.
Государь император, получа донесение в одно время об происшествиях в Оренбургской и Пермской губерниях, приказал объявить нам монаршее благоволение, при чем разумеется начальник губернии поставил в списке себя, управляющего палатою и штаб-офицера корпуса жандармов Жадовского, но истинне их тут никого не было; нас нельзя же было исключать. На другой день приезда начальника губернии, он, лаская меня до того даже через меру, — при сочинении донесения г. министру вышел из себя и дозволил употребить в разговоре со мною об этом деле — самые недозволительные выражения и объявил мне, что я могу подать в отставку. Я подал в отставку и начал искать службу частную. Приехав в Пошехонье, в имение мое, я узнал о смерти Наумова и, отыскав мои права на наследство, был в Петербурге, где и подал Льву Алексеевичу записку, прося защитить меня от мести г. Огарева, который дал слово меня отработать; это выражение употребляет его превосходительство, когда желает донять кого-нибудь. После отставки вырыли какие-то две жалобы на меня, одна от мужика, которого я наказал розгами, а другая от купца Прокудина В.Н., у которого я сжег гнилую рыбу и предал суду.
Вот обстоятельство, которое я не могу рассказывать равнодушно, и может быть, рассказывал его, я сказал что-нибудь весьма непозволительное, но я не запрусь!
Рассказ этот, кажется мне, произвел чуть-ли не у меня, в то время, когда был Петрашевский и Спешнев, — жаркий разговор... Спешнев ухватился за эту мысль и спрашивал подробности, что бы могло произойти, если б я был разбит крестьянами; ему хотелось знать это обстоятельство подробнее и здесь-то, кажется, заспорил он с Петрашевским, который говорил, что все действия подобного рода не уместны. Надобно заметить, что это было после окончания мною рассказа; разговор перешел к революции и вот как: Спешнев, отобрав от меня все сведения по этому предмету, подробности которых я не помню, впрочем они истекают из дела, — сказал, что это единственный путь, каким должна начаться будущая революция России (Спешнев кажется убежден, что без революции государство не может быть), Петрашевский возражал: что все можно достичь, облекая действия свои в законную форму, (Петрашевский вообще старается опереть на закон всякие действия политические, это я заметил не раз), и тут они заговорили довольно крупно, и Спешнев уехал. Кажется это было так! Обстоятельство это для меня в особенности слишком важно, рассказ этот рисуется в памяти у меня неопределенного при разговоре с этими господами я надеюсь припомнить все обстоятельства этого разговора; теперь я понимаю, в чем виноват я! — Я дал может быть идею этим господам, но подозревать здесь мой умысел нельзя. Я стою выше такой пошлости! — впрочем, если описанный здесь разговор был не в этот раз, то обстоятельства ссоры моих гостей я позабыл, но разговор этот помню, он точно был, и кажется у меня в квартире за кофеем.
В записке, поданной мною министру внутренних дел, хоть не ясно, но указано мною на следствия, которые могли бы произойти, если б я действовал не так решительно во время бунта, и мысль эту я никогда не считал секретом; теперь только понимаю, что обстоятельства это довольно важно.
Подпоручик Рафаил Александров Черносвитов.
Дополнение к биографии: арест.
Рафаил Александрович Черносвитов был арестован последним из петрашевцев; ровно через три месяца после первых арестов, 21 июля он был доставлен под стражей в Петропавловскую крепость. К этому времени многих петрашевцев уже освобождали, как не опасных для царя и отечества.
Жандармам из 111 отделения нелегко было заполучить Черносвитова. Многочисленные инструкции, как арестовать, как обыскивать и что искать, как допрашивать Черносвитова шли из Петербурга на Урал и в Сибирь. Знали жандармы: человек не простой Черносвитов, легко в руки не дастся. Да и Сибирь его, так, запросто живешь, не отдаст, ибо принят он ею, как свой, родной и оберегаем. Из Сибири в Петербург шли многочисленные рапорта о тщетности усилий по сбору сведений о местопребывании Рафаила Александровича: «... уже в Сибири, в Красноярске, Енисейске, Ирбите...», «... передвигается проселочными дорогами на вольных ямщиках». Наконец, на след Рафаила Александровича Черносвитова напала «лучшая ищейка сибирского сыска», в прошлом нижегородский купец, а в настоящем капитан корпуса жандармов, крепкий, но к тому же разбитной мужик, Шевелев Геннадий Иванович, 48 лет от роду, знавший Сибирь, как свои пять пальцев и везде имевший осведомителей. Шевелев настиг Черносвитова на пути из Красноярска через Каинск (ныне Канск) в Россию и арестовал на станции Камышенекой Омской губернии.
Шевелев понравился Черносвитову сразу: за мундиром капитана жандармов скрывалась подлинно русская душа и недюжинной силы характер. Геннадий Иванович легко сходился с людьми. Он тут же попросил у Рафаила Александровича 100 рублей на водку. Получив, пил всю дорогу до Петербурга, развлекая своего арестанта интересными и красочными рассказами о Сибири-матушке, о людях вольных, о Руси-великой, о Правде. Мудрым человеком был Геннадий Иванович Шевелев, по злой доле, первый тюремщик Черносвитова. В своем донесении об аресте Рафаила Александровича в Петербург Шевелев писал: «... о Черносвитове многие говорят, что он отличный ученый и образованный человек».
Взаимоотношения Рафаила Александровича Черносвитова и главных политических фигур общественного движения петрашевцев: М.В. Буташевича-Петрашевского и Н.А. Спешнева.
Р.А. Черноевитов пишет: «... и я постигаю всю глубину пропасти, в которую ввергла меня клевета и собственная неосторожность...
Рассматривая положение, я теряюсь; я сам готов поверить клеветникам моим и заподозрить себя в участии злодеяния, но я знаю мою невиновность; — показания Спешнева и Петрашевского могли быть вследствие:
1) боязни наказания и желания смягчить его, указав соучастника главнее, могучее их, и инстинктуальное чувство самосохранения указало на меня, как на причину мысли о возмущении Урала, а остальное выдумано для полноты; чем тягче мне, тем легче им.
2) Вследствие предварительного условия на случай открытия заговора.
3) Вследствие подозрения на меня о доносе, о чем была уже речь и ранее.
4) Спешнев показался мне довольно гордым и заносчивым, а потому не мог простить мне пренебрежение.
5) Постоянно дурные отзывы Петрашевского о Спешневе и, как оказалось, мне их местная связь тоже подозрительна.
6) Не скрывается ли за этою личиною настоящая причина, буде она есть?
Но все это не более, как догадка, между тем как настоящее положение мое очень подозрительно, и я уверен, что в настоящем случае участь моя была бы легче, если б я солгал на себя, признав показания справедливыми, и просил только о милосердии, но я не лгу. Я желаю свободы, желая прощения вины моей в той мере, как признаю ее, но не куплю ни того, ни другого неправдою. Надеюсь, что последствия совершенно оправдают меня и снимут с меня имя преступника!»
Р.А. Черносвитов был арестован на основании показаний Петрашевского и Спешнева, ни чем иным не мотивированных, кроме как желанием, чтобы и Черносвитов прошел по их делу в качестве главного преступника. Правда, Момбелли, как и многие петрашевцы недоумевавший, зачем Петрашевский и Спешнев выдали Черносвитова, ибо их никто за язык не тянул, высказал предположение, что Петрашевский сделал это потому, что считал Черносвитова шпионом (петрашевцы знали, что в их среде находятся шпионы и провокаторы и поэтому подозревали, чуть ли не друг друга и Черносвитов сам, считал, что Химковский — провокатор и предупредил на этот счет Петрашевского, но ошибся, Черносвитова шпионом считали также братья Достоевские, а тем временем настоящий секретный агент Петр Дмитриевич Антонелли — в 1851 г. окончил Петербургский университет по разряду восточной словесности, будучи уже профессионалом шпионом, спокойно посещал «пятницы» Петрашевского и писал доносы), а Спешнев под страхом пытки голодом. В отношении Петрашевского Момбелли был прав, а в отношении Спешнева ошибался — никто Николая Александровча голодом пытать не собирался.
(Из донесения П. Д. Антонелли : «Толь говорил про Черносвитова, что он находится в их обществе и теперь проживает в Сибири. Когда я спрашивал про характер и идеи Черносвитова, то он мне ответил, что Черносвитов высказывался сам в следующем рассказанном им же самим анекдоте. Какой-то господин приказывал своему лакею всякий день мести лестницу, но каждый раз возвращаясь домой находил лестницу грязной. Бранив и даже бив за это почти каждый день своего лакея и между тем не находя свое приказание исполненым он, наконец, подумал: «неужели же не надоели моему лакею моя брань и мои побои, верно тут что-нибудь да не так». Вследствие подобного рассуждения он однажды заставил лакея вымести при себе лестницу; тогда этот олух спустился вниз лестницы и, вымев нижнюю ступеньку, поднялся на нее и стал мести следующую, продолжая таким образом свою работу, он, вспотев, достиг самого верха лестницы, а лестница все-таки осталась грязною. Тогда барин, указав лакею на напрасность его труда, сказал ему: «дурак! нужно выметать не снизу вверх, а сверху вниз». По словам Толя, Черносвитов после этих слов замолчал и больше ничего не прибавил. При этом я смею напомнить, что Черносвитов очень богатый человек, пользуется огромным влиянием в Сибири и, принадлежа к этому обществу, может быть очень опасным»)
Из допроса М. В. Петрашевского (2-3 июня 1849 г.):
— Когда, где и каким образом вы познакомились с Черносвитовым?
— Привез ко мне в одну из пятниц Черносвитова Петр Латкин, купеческий сын, воспитывавшийся в здешнем университете, в конце 1848 г.
... — Влияние, произведенное Черноевитовым на меня, было как мне кажется более схожее с влиянием человека возмутительного и желающего возмущения, что я с полным чистосердечием могу показать... Мои взаимные сношения все состояли в нескольких посещениях, которые он мне сделал; не помню, какую-то книгу, когда мне у него случалось быть, бывали другие, всегда же его направление речей было проникнуто возмутительным духом
— Откуда и почему известно вам было, что Черносвитов имеет большое влияние на дела Сибири, пользуясь неограниченным влиянием на ген-губернатора Муравьева и вероятно на раскольников?
— Это слышал от него самого. Он это давал чувствовать и другим; еще сказывал о предложении ему деланом отправиться на Амур, работниками с золотых приисков. Это предложение было делано не прямо, но как бы внушительно работниками золотых приисков, которые изъявляли ему сожаление, что не было у них хорошего руководителя. Это не могу сказать, говорили ему многие, или один работник.
— Известно, что Черносвитов на одном собрании у вас в пятницу старался внушить мысль, что либерализм и социализм одно и тоже. О содержании и направлении этого разговора имеете сделать положительное объяснение.
— Что старался внушить такую мысль, это я помню, но в точности не могу сказать ни о содержании, ни о направлении этого разговора, ибо, как хозяин, я часто уходил в другие комнаты, разговаривал с другими.
— На том же собрании Черносвитов говорил, что Восточная Сибирь есть отдельная страна от России и что ей суждено быть отдельною империей, при чем звал всех в Сибирь. Объясните о подробностях и цели этого разговора.
— Что это говорено было им, Черносвитовым, могу подтвердить. На цель не стоит делать указание, ибо она из самих слов вытекает.
— Известно, что в одну из пятниц, по уходе гостей, Черносвитов, оставшись с вами и Спешневым, между прочим говорил, что не может быть, чтобы в России не было тайного общества, доказывал это пожарами в 1847 году и происшествиями в низовых губерниях. Имеете по этому случаю сделать ясное и положительное объяснение.
— Подтверждаю сие все в том виде, то есть, что все это сказано было Черносвитовым.
... — В последних объяснениях ваших вы пишите, что при совещаниях с Черносвитовым и Спешневым не разделяли их предложения в отношении восстания против правительства, а не донесли о том из боязни подвергнуться ответственности, как ложный доносчик... вы сами сознались, что направление речей Черносвитова всегда проникнуто было возмутительным духом, и между тем вы не только неоднократно принимали его у себя и сами к нему ездили, но даже познакомили с ним Спешнева; посему комиссия, имея в виду собственное ваше сознание во всех речах и совещаниях с Черносвитовым и Спешневым и относя последний отзыв ваш ни к чему иному, как к одному лишь неуважительному извороту, настоятельно требует от вас, не имеете ли вы еще что показать в отношении вредных замыслов Черносвитова?
1849 г. октября 22. — Протокол № 7 заседания военно-следственной (судной) комиссии.
Высочайше учрежденная военно-судная комиссия над злоумышленниками в утреннее и вечернее свои заседания слушала составленные делопроизводителем записки с изложением обстоятельств, по которым надлежало дать некоторым из подсудимых очные ставки. Обсудив эти обстоятельства, комиссия признала, что по важности обвинений, упадающих на подсудимого отставного подпоручика Черносвитова, и по разноречию его показаний с показаниями подсудимого титулярного советника Буташевича-Петрашевского, следует дать очную ставку этим двум подсудимым, тем более что необходимость оной указана и следственною комиссиею, и очная ставка дана только по причине замеченного тою комиссией расстройства умственных способностей подсудимого Петрашевского, который в настоящее время находится совершенно в здравом рассудке. Посему комиссия определила: ныне же дать очную ставку подсудимому Черносвитову с подсудимым Петрашевским. Что же касается до других очных ставок, то комиссия, хотя и усматривает в показаниях некоторых из прочих подсудимых разноречия, но, принимая в соображение, что эти очные ставки были не даны следственною комиссиею и в настоящее время не могут уже вести к важным открытиям, а только замедлят дело, положила: таких очных ставок не делать; показания же подсудимых Черносвитова и Петрашевского, сделанные на очной ставке, и дополнительное объяснение подсудимого дворянина Николая Спешнева приобщить к делу. При этом комиссия признала нужным иметь в виду, при обсуждении виновности подсудимого Черносвитова, что он при расспросах на очной ставке — обнаружил замешательство и даже вовсе не дал удовлетворительного объяснения на счет сказанных им подсудимым Петрашевскому и Спешневу слов: «Ну, господа, теперь надо вести дело на чистоту».