От редактора

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 35

Мераб Мамардашвили

КАРТЕЗИАНСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

(январь 1981 года)

ОТ РЕДАКТОРА

"Картезианские размышления" представляют собой курс лекций, прочитанных автором в январе - начале февраля 1981 г. в Институте общей и педагогической психологии в Москве.

Вынужденный к тому времени покинуть Москву Мераб Константинович охотно откликнулся на предложение своих друзей В.В.Давыдова, В.П.Зинченко и В.М.Мунипова прочитать этот курс для аспирантов и сотрудников Института психологии и ВНИИ технической эстетики. Собравшаяся, однако, уже на первую лекцию аудитория - свыше 300 человек - фактически перечеркнула этот замысел, а партийное начальство (как и положено было ему) отреагировало вскоре на факт публичного чтения как на прямой вызов существовавшей системе норм и

правил "идеологического общежития".

Между тем это был не вызов или, точнее, не только вызов, а, как увидит читатель, нечто большее: рождение профессиональной философской мысли в стране.

Я помню, как в июле 1978 г. М.К. задал мне неожиданный вопрос: где была греческая мысль, когда греки исчезли, а адресат еще не появился? На что я ответил (не особенно задумываясь, почему он спрашивает), что, разумеется, в языке, в словах. Хотя знал, что вся трудность как раз и заключается в извлечении мысли из словесной оболочки языка. Но лишь потом, слушая его лекции о Декарте, отчетливо понял, что его волновала тогда проблема

преемственности в философии, над которой он, видимо, постоянно размышлял и по поводу которой вывел даже закон: "Если кто-то когда-то выполнил акт

философского мышления, то в нем есть все, что вообще бывает в философском мышлении" (с. 78). То есть, говоря его же словами, если жив Декарт, если я мысленно держу Декарта или Канта живыми, то жив и я. И наоборот, если жив я, если я способен помыслить нечто декартовское как возможность собственного мышления, поскольку следование просто логике еще не означает выполнения акта мысли, то жив и Декарт. И это есть бесконечная длительность или конгениальность сознательной жизни. Ее бессмертие. Бессмертие личности в мысли. Поэтому, считал М.К., мы не можем сегодня мыслить так, как если бы не было Декарта, Канта или Платона.

Ставшие в свое время событием в духовной жизни Москвы, "Картезианские

размышления", я убежден в этом, являются уникальным философским

произведением в истории отечественной культуры, снимающим в принципе ложную дилемму: западная или русская философия. В них обсуждаются "вечные" темы философии как таковой.

"Размышления" публикуются по расшифрованному с магнитофонных записей, просмотренному и правленному автором (особенно это относится к 13, 14 и 15-й лекциям) тексту, который хранится в его архиве (у Изы Константиновны Мамардашвили).

При подготовке книги к печати я стремился, сохраняя манеру и особенности

авторской устной речи, придать ей (в рамках возможного) форму написанного

текста. С этой целью в нем были выправлены все стилистически неясные места,

сняты повторы, проверены цитаты (и даны ссылки на них), исправлены опечатки и т.д. То есть проделана вся необходимая редакторская работа.

От имени Фонда философских и междисциплинарных исследований им.

М.К.Мамардашвили, осуществляющего настоящее издание, благодарю всех, кто помогал мне в этой работе, и прежде всего - И.К.Мамардашвили, АЛ.Цуканова, Е.А.Алексееву.

Ю.П.Сенокосов

...не искать никакой науки кроме той,

какую можно найти в себе самом шли в

громадной книге света...

Декарт

...in this one thing, all the discipline

Of manners and of manhood is contained;

A man to join himself with th'Universe

In his main sway, and mate in all things fit

One with that Au, and go on, round as it;

Not plucking eio the whole his wretched part,

And into straits, or into nought revert,

Wishing the complete Universe might be

Subject to such a rag of it as he;

But to consider great Necessity.

Donne

В это единственное включена вся сфера

поведения и мужества, дабы человек

усилием соединился со Вселенной;

дабы соразмерил часть с целым, чтобы длиться

наравне с ней, не выдергивая из целого

малую свою талику и не впадая в узость или

ничто, т.е. желая, чтобы вся Вселенная

была подвластна ему - обрывку целого, как

он есть, и - принял бы великую Необходимость

(Дж.Донн)

РАЗМЫШЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

То, что побуждает к размышлению и требует его (и по ходу дела мы поймем

почему), - это сам Декарт, образ его и личность.

Такой предмет медитации требует, конечно, осторожности, деликатности.

Нельзя произвольно, не настроившись ему в тон, распоряжаться жизнью героя,

который сам весьма ревниво оберегал свой внутренний мир и душу от каких-либо покушений извне или от клетки представлений, готовой захлопнуться за его мыслями и деяниями. Следует удерживаться от искушения туркать труп Декарта, ставить ему ручку так, ножку так или его именем избивать воображаемых или реальных врагов. Потому что невольно слышишь голос умирающего Декарта, когда его сжигала простудная лихорадка и врачи пускали ему кровь (представляю, что Декарт-физиолог мог думать о таких врачах!), и он говорил иронически: "Господа, поберегите французскую кровь". Так вот, давайте выполним эту просьбу, побережем французскую кровь. Кровь героя Нового времени, отца, по выражению Гегеля, всей современной философии, создателя того мыслительного аппарата, в рамках которого, знаем мы об этом или не знаем, и по сегодняшний день вращается наша мысль. К сожалению, чаще всего мы этого не знаем. Поэтому следует вспомнить об этом, имея в виду, конечно, наши сегодняшние дилеммы - не только теоретические, но и дилеммы экзистенциальные, человеческие, личностные. С этими оговорками и предупреждениями - с Богом, в путь. Начнем наши картезианские размышления.

Итак, перед нами Декарт, Но беда в том, что он перед нами предстает в

очень обманчивой ясности и как бы кристальности. На мой взгляд, это самый

таинственный философ Нового времени или даже вообще всей истории философии.

Он - тайна при полном свете. Точно так же, как нет в истории философии

текстов, написанных более прозрачно, просто и элегантно, так нет и текстов

более непонятных, чем декартовские. В них ныряешь, как в прозрачную.

глубину, а там какие-то темные, непроницаемые глыбы, хотя и имеющие четкие

очертания. Сам стиль Декарта несет в себе этот пафос экзистенциальной

ясности и одновременно непонятности. С одной стороны, он максимально прост.

Даже умирая, Декарт, в отличие от других мыслителей и философов, которые

оставили нам великие фразы типа "Света, больше света" или что-нибудь в этом

роде, на простейшем французском языке, причем выбрав самый фамильярный -

фактически из домашнего обихода - оборот, произнес: "На этот раз пора

уходить". А с другой стороны, сама непонятность Декарта соответствует тому,

что он в себе очень рано понял и чего придерживался всю жизнь, а именно: в

его дневнике можно встретить такую латинскую фразу, которой он следовал, как

девизу: "Выступаю в маске". Я дальше попытаюсь расшифровать это "выступление

в маске" не как красивую фразу, выкованную в золоте латинской прозы, а как

нечто весьма содержательное во всей духовной структуре Декарта и являющееся

своего рода индивидуальным символом. Да Декарт и жил так. Среди его записей,

в другом месте, мы можем прочитать, что хорошо прожил тот, кто хорошо

скрывался. И вот, даже в самых откровенных, казалось бы, таких его

признаниях, в такой сокрытости он и предстает перед нами.

Следовательно, говоря об экзистенциальном облике Декарта, можно сказать,

что его тексты представляют собой не просто изложение его идей или добытых

знаний. Они выражают реальный медитативный опыт автора, проделанный им с

абсолютным ощущением, что на кон поставлена жизнь и что она зависит от

разрешения движения его мысли и духовных состояний, метафизического

томления. И все это, подчеркиваю, ценой жизни и поиска Декартом воли (как

говорили в старину, имея в виду свободу, но с более богатыми оттенками этого

слова) и покоя души, разрешения томления в состоянии высшей радости. Ибо что

может быть выше?!

Повторяю, это с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой

явилось преобразование себя, перерождение, или, как выражались древние:

рождение нового человека в теле человека ветхого. Это изменение и

преобразование себя - состоявшийся факт, оно было, и следы его зафиксированы

в декартовских текстах. Поэтому к ним и нужно относиться не как к чему-то

отвлеченному, не как к логически стройному изложению готовых мнений и истин.

В них содержатся не рассудочные, бесплотные и произвольные соображения

("рационации", если воспользоваться калькой французского слова) - как если

бы в нашей голове сидело некое рацио, холодное и бескровное, и, наблюдая

мир, что-то себе прикидывало, соображало. Увы, из наблюдающего и что-то

прикидывающего никогда ничего не возникало. Возникало всегда иначе и совсем

из другого.

Это хорошо видно, в частности, по оставленным или, точнее, недописанным

декартовским текстам. Дело в том, что текст иногда как бы пробует себя на

кончике пера, написанием его человек что-то в себе устанавливает (чего без

этого не было бы) - какой-то в последующем порождающий механизм движения или

состояния мысли, которое потом будет воспроизводиться. И если такой механизм

установлен, то текст не имеет значения. Его можно или не печатать, если он

дописан, или вообще не дописывать. Я имею в виду Декартовы "Правила для

руководства ума", раннюю его работу. Доводить ее до конца как текст не было

необходимости, потому что Декарта, повторяю, интересовали не тексты. Кстати

говоря, в истории французской прозы этот эпизод "неоконченной" работы

повторился, уже в XX веке, у другого "картезианца", который тоже считал

критерием истины и таланта письма радость разрешения. Речь идет о Марселе

Прусте и его первом романе "Жан Сантёй", также оставшемся незаконченным и не

напечатанным при его жизни. В нем уже содержится все, что позже и иначе, без

обращения к отставленной рукописи, разовьется в знаменитых "Поисках

утраченного времени". Ибо все установилось и... можно было не печатать и

извлекать из этого что-то другое. Как и у Декарта, у Пруста не было никакой

идолотрии, никакого благоговения, стояния по стойке смирно перед написанным.

И поэтому потеря рукописей их не слишком, видимо, огорчила бы. Декарт,

кстати, терял их неоднократно.

Повторяю, Декарта интересовало прежде всего движение мысли.

Установившееся движение, если возможен такой парадоксальный оборот; я говорю

"движение", но - "установившееся". То есть имеющее значение только в

качестве силы momentum'a, и тогда ты будешь всегда попадать стрелой в

мишень.

И именно благодаря тому, что при этом была поставлена на карту жизнь, мы

и можем наблюдать воочию удивительное пробуждение мысли в самом начале

Нового времени, некий полет освобожденного человеческого ума. И нам выпадает

великая привилегия (благодаря Декарту) ухватить, если сможем, конечно, то,

что мы называем обычно рождением нового мира, пережить то, что и

впоследствии, и вечно, для каждого и для всех людей будет значительно.

Какие-то первые самые существенные для человека ощущения, сравнимые с

непосредственностью и свежестью детского восприятия. Это то же самое, что с

замиранием сердца падать в некую блаженную пустоту, как бы растворяясь в

ней. Декарт дает нам эту возможность. И нам нужно попробовать этот

второй-первый раз. Повторить второй раз, но повторить его именно как бы

впервые, вместе с этим человеком гордой и великой души, родившейся в

хрупком, болезненном и обреченном на раннюю смерть теле. С человеком,

который почему-то пускался в военные и фехтовальные приключения, а затем

отправлялся в путешествия (дальше я расскажу, насколько странно это

выглядело), оставил свою родину и жил, следуя завету, что "хорошо живет тот,

кто хорошо скрывается", в чужой стране, в Голландии, где и издал то

немногое, что издал. Не забывая при этом главное, что и позволяет нам как-то

ухватить дух и движение мысли Декарта: этот человек принимал из мира только

то, что им через себя было пропущено и только в себе и на себе опробовано и

испытано. Только то, что - я!

Странно и в то же время, конечно, понятно: раз уж человек хочет жить

именно свою жизнь, да еще поставленную на карту... Вспомним, что именно

Декарту принадлежат слова о том, что единственное, чего он хочет и о чем

будет говорить, это то, что он может почерпнуть из своей души и из великой

книги жизни1. Обычно в русском переводе в этом выражении фигурирует слово

"мир", но это неудачное слово, ибо оно ассоциируется с другим словесным

рядом, а именно - с "картиной мира" и т.п., то есть предполагает какую-то

концепцию, изображение его. А в действительности там, где у нас переводят

"мир", у Декарта стоит слово "monde", а оно имеет и другое значение -

"свет". То есть интенсивное общение, обмен, встречи, насыщение себя новым,

любопытным, характерным, выдающимся и открытым. Живая жизнь в свете. Поэтому

вместо "великой книги мира" лучше говорить "великая книга света" или жизни.

Это немножко разные вещи.

Итак, охватив все это, мы видим перед собой одну устойчиво

воспроизводящуюся - в истории французского духа - связку души. Это особое

воодушевление, энтузиазм. Какое-то стояние в звенящей прозрачности

одиночества, - одиночества, оживляющего все душевные силы, все, на что

способен сам, из собственного разума и характера, без опоры на что-либо

внешнее или на "чужого дядю", в полной отдаче всего себя этому особому

состоянию в "момент истины" (истины, конечно, о себе: смогу ли?!).

Возвышающая повязанность всего себя в каком-то деле перед лицом всего мира,

стояние лицом к лицу с ним, один на один, как в поединке. Я говорю, что это

- повторяющаяся структура французского энтузиазма, честолюбия, потому что я

смог бы сейчас развернуть всю философию Декарта (именно философию!) через

одну фразу бальзаковского героя (это уже XIX век): "Ну, теперь дело между

нами!" Нужно вспомнить, что именно с этими словами Растиньяк обращается с

холма к... распростершемуся перед ним Парижу. И именно это же ощущение было

у Декарта. Один на один - и посмотрим! Вот он и смотрел, пробуя себя.

Действительно, как говорил Шарль Пеги, хорошим шагом вышел в путь этот

французский всадник.

Он и провел через всю свою философию одну странную, на первый взгляд,

вещь, которая одновременно является онтологическим постулатом: тот, кто

сможет в воодушевлении обнаженного момента истины, в этом стоянии один на

один с миром хорошенько расспросить себя (что едва ли или почти невозможно),

тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть

эмпирически, - это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в

себе выспросить до конца и у тебя хватит мужества, веря только этому,

раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, как он есть

на самом деле, и увидишь, какое место в его космическом целом действительно

отведено предметам наших стремлений и восприятии. Повторяю, опишет Вселенную

тот, кто сможет расспросить и описать себя. Вот - Париж, справлюсь ли с ним,

как говорит бальзаковский герой.

Так и Декарт: вот - мир, справлюсь ли? Сам. Ведь для этого нужна точка

опоры. Чтобы встать на нее и по-архимедовски приподнять всю массу мира,

легкую, казалось бы, поскольку мы ее не замечаем, как атмосферное давление,

хотя на самом деле оно тяжелое, и из него труднее всего вырваться, если

вообще возможно.

Но мой Декарт в воодушевлении. Он охвачен пафосом чести. Честь - чуть ли

не онтологический устой его миропорядка и космической гармонии (как тут не

вспомнить торжественно величавых и титанических героев испанского барокко).

Но как легко и ненатужно, с какой элегантностью и прозрачностью, с не

поддающимся имитации чувством меры повторяется эта форма в истории

французской традиции! Я уже упоминал бальзаковский текст. Но вот опять я

возвращаюсь - проскакивая все, что было надумано о времени и человеке в XVII

- XIX веках после Декарта, - к своему любимому Прусту и вспоминаю, что и он

стоял "один на один", ибо видел свою задачу в том, чтобы собой открываемым и

на свет Божий вытаскиваемым заново, как впервые, "связать нить минут, часов,

дней, десятилетий и стран". И думать, и испытывать только такие мысли и

состояния, которые уже экзистенциально, с опасностью для себя, задействованы

в этом поединке, в вопросе чести - в попытке рождения человека из ветхой

куколки бог весть какого существа. И все это - наперегонки со смертью. Хотя

смерть он так и не обогнал. Окончание романа "В поисках утраченного времени"

вышло в свет после смерти Пруста.

И удивительно видеть у Декарта это же ощущение гонки с прошлым. Ведь по

сути (я потом попытаюсь развить это теоретически) Декарт понял одну

фантастическую вещь - что для мысли самым страшным врагом является прошлое,

потому что то, что называется прошлым, складывается с такой скоростью, что

мы не успеваем ни подумать, ни понять, а уже кажется, что поняли, подумали и

пережили. Прошлое обладает видимостью понятого и пережитого просто потому,

что мы в каждую секунду, будучи конечными существами, не можем быть везде и

не имеем времени - оно должно было бы быть бесконечным, - чтобы раскрутить

то, что с нами происходит (что я в действительности чувствую, что увидел),

ибо все уже, как считал Декарт, отложилось, значения готовы, и мы лишь

накладываем их на пережитое и воспринятое. Но они - прошлое. То, что

существует в языке в виде значений и смыслов, - это прошлое. И память только

кажется хранилищем того, что якобы понято и пережито. В неподвластном нам

скрытом плане реальности весь мир завертелся и накрутился вокруг нас с

чудовищной скоростью, накладывая одно впечатление на другое, один смысл на

другой, одно событие на другое. А нам кажется, что это мы смотрим на

неподвижные предметы, что мы движемся вокруг них, а в действительности даже

в акте взгляда - вот я бросаю на вас взгляд, а вы на меня, - уже в этом акте

скорее не наши глаза движутся, а предметы и складываются в то прошлое,

которое и является врагом мысли. То есть врагом понимания того, что есть на

самом деле.

Итак, могу ли я, собрав себя в идейном воодушевлении чести (или

честолюбия), один на один с миром, вглядеться в себя, "обнажиться" в момент

истины и, рассказывая о мире, как истории своей души, раскрутить этот мир?

Декарт показал неопровержимо, что если уж мир раскручивать (в обратную

прошлому сторону!), то только так. Была бы душа, было бы что собирать...

Есть время бросать камни, и есть время их собирать. И надо впасть в этот

заданный архетип честолюбия, если хочешь того, чего хотел Декарт. А хотел

он, как я уже говорил, и всю жизнь искал - две, связанные между собой вещи,

покой души и волю. Это то, что в определенном смысле можно назвать

личностным пафосом Декарта. У всех нас есть пафосы, то есть то, что владеет

нашей личностью, связывает ее в нечто более или менее целое и задает нашу

судьбу впереди нас. Этот личностный пафос моего героя можно выразить и

словами другого человека, может быть, неожиданного в этом размышлении, -

Пушкина. Но ведь я употребил узнаваемые слова, а они принадлежат именно ему.

Поэтому декартовский пафос жизни можно выразить и пушкинской строкой: "На

свете счастья нет, но есть покой и воля".

И то, и другое и искал Декарт, уезжая из Франции, покидая свою родную

Турень и пускаясь в путешествия, в странную жизнь в Голландии, казалось бы

уединенную и спокойную. За 20 лет он раз тридцать сменил место жительства.

Рассудительные и благоразумные чехи говорят, что два переезда равны одному

пожару. Декарт же тридцать раз совершал такой переезд... в поисках покоя

души и воли.

Введу еще одну символическую ниточку философского размышления, но уже

связанную не с личностным пафосом Декарта, а с идейно-экзистенциальной, если

можно так выразиться, клеточкой всей его философии (этики, психологии,

Blog

От редактора

Содержание