Geum.ru

От редактора

Вид материалаКурс лекций
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   35

эпистемологии, онтологии), из которой можно было бы простым анализом, в

старом математическом смысле этого слова, вывести единые следствия и

принципы для всех перечисленных областей знания. В этой клеточке, в которую

- как бы памятуя о древнем метафизическом завете античной философии,

связывавшем вместе истину, добро и красоту, - свернулась вся мысль Декарта.

Ее можно увидеть в таинственном моральном качестве, которое венчает у него

(даже в теории, а не только в жизни) все другие моральные качества. У этого

качества несколько необычное название, поэтому оно и таинственно. Это

качество - gйnйrositй - по-русски можно перевести как благородство,

щедрость, великодушие. Скорее подходит, конечно, великодушие, хотя сам

Декарт употреблял не этот термин, потому что по-французски тогда было бы

magnenimitи (от латыни), но он имел в виду именно великодушие.

Так вот, это очень странное качество. Я сейчас в нескольких словах

попытаюсь, насколько смогу, его расшифровать, помечая одновременно основные

пункты философии Декарта.

Великодушие - это свобода и власть над самим собой, свобода и власть

распоряжаться собой и своими намерениями, потому что ничто другое нам не

принадлежит. Вообще, Декарт считал, что не в природе человека все знать. Все

знать - не свойственно человеку и не нужно. Нет никакой необходимости, чтобы

наш разум никогда не ошибался, говорил Декарт, достаточно, чтобы наше

сознание свидетельствовало о том, что нам хватает решимости и силы выполнить

то, что мы почитаем за лучшее. Лишь в силу великодушия человек может уважать

себя.2

То есть великодушие Декарта - это способность великой души вместить весь

мир, как он есть, и быть недовольным в этом мире только собой. Можно с

бандитами жить, меня не убудет, если я твердо знаю, что никогда не

оказывался ниже своей способности и воли распоряжаться самим собой в целях

того, что я считаю лучшим. Это великодушие, кстати, и есть причина того, что

Декарт не является героем в нашем обычном, глупом смысле этого слова, когда

мы требуем от других свершения того, на что сами, как правило, не способны.

Уже сам факт подобного требования невеликодушен, а героем может быть только

великодушный. Ведь как нам хочется, например, чтобы Галилей бросил в лицо

своим обскурантистским судьям, что Земля все-таки вертится, и ради нашего

удовольствия взошел бы на костер, как это сделал Джордано Бруно. И как

обидно, что Декарт вместо того, чтобы встать гордо локоть к локтю с

Галилеем, не опубликовал свой трактат "О мире", в котором высказывался тезис

о вращении Земли вокруг Солнца. И, якобы из трусости, уступил. Великая душа

вмещает соседство - не убудет меня - с глупым, невежественным, преступным.

Да и не там предмет ее борьбы. Предмет борьбы во мне самом. И более того,

великодушие предполагает, что мир таков, что в любой данный момент в нем

может что-то случиться только с моим участием. Я участвую как бы в

непрерывном творении мира как воплощенная, почти что в христианском смысле

слова, т.е. инкарнированная воля. Я имею в виду воплощение Христово, или

воплощение Бога в тело Христа. Я как воплощенная воля реально, телом своим

участвую в том, что станет в мире; на это направлена моя воля. Если брать

такие фигуры, как Декарт и Галилей, с одной стороны, а с другой - Джордано

Бруно, Кампанеллу и других борцов за прогресс, то бросается в глаза одна

странная вещь.

Кампанелла был фактически влюблен в Галилея и писал ему пламенные, почти

что любовные письма из своей темницы, и Галилей испытывал какое-то явное

смущение, получая эти послания, и, конечно, жалел мученика. Но борьба

Кампанеллы не была борьбой Галилея, так же как борьба с церковью и т.д. не

была борьбой Декарта. И Декарт, и Галилей без гнева и упрека просто как бы

перешли или выбыли в другое измерение. Они изменили саму почву, на которой

шла борьба. Для Декарта не имела смысла борьба за свободу мысли против

авторитета церкви. То есть все драмы - взаимное недоверие, озлобление,

ненависть, героизм и мужество, которые возникали, индуцированные

существованием этого исторического противостояния, для философа не

существовали. Он просто перешел в другое пространство и там жил, занимаясь

тем делом, которое является делом философа. Поэтому я и сказал, что

фактически делом философа является он сам, а не исправление других людей.

Декарт вообще считал, что мир, или свет, как он устроен, его нравы и обычаи

- они таковы, какие есть. И, не будучи к тому уготованным по рождению, не

нужно вмешиваться в его дела по одной простой причине: они складываются по

другим законам и иначе, чем складываются наши мысли и наши душевные

состояния, если мы знаем, что не отступим от решимости ими распоряжаться в

лучших целях. Поэтому понятно, конечно, что Декарт не мог быть социальным

реформатором. Как и всякий нормальный философ, он считал, что настолько

трудно, почти невозможно, понять мир и сделать с собой, жалким куском мяса,

что-нибудь стоящее уважения, что где уж там заниматься преобразованием мира.

Ибо ясно ведь - и законы философии, и законы здравого смысла диктуют нам, -

что если каждый в своей жизни сделает что-то с собой сам, то и вокруг что-то

сделается. То есть то, что сделается, не будет продуктом прямого приложения

рациональной мысли, а индуцируется среди десятка, сотни, миллиона людей,

потому что каждый в отдельности для себя и на своем месте что-то сделал.

Таков был Декарт.

И не только он. Я сказал, что Декарт без гнева и упрека перешел в другое

измерение. И эта фраза вызвала во мне, когда она пришла в голову, ассоциацию

с трагической фигурой в современной истории мысли, а именно - с Зигмундом

Фрейдом. В 1938 или 1939 году, незадолго до смерти, когда он уже был в

эмиграции в Англии, к Фрейду обратился один журнал, который пытался

организовать кампанию в защиту евреев, преследуемых нацистами, и,

естественно, выбор пал на Фрейда. И Фрейд ответил на это, казалось бы, очень

странным, коротким письмом. Он написал: благодарю вас за предложение,

понимаю, почему вы ко мне обратились - нацисты сожгли мой дом, библиотеку,

разогнали школу, разрушили дело всей моей жизни, но... именно поэтому вы не

должны были ко мне обращаться, а лучше было бы обратиться к тому, кто не был

лично этим затронут. И дальше он цитирует, и, очевидно, поэтому у меня

появилась ассоциация, одного французского поэта начала XVIII века, некоего

Лану. Цитата следующая - в моем переводе (держите в голове то, что я сказал:

без гнева и упрека перешел в другое измерение).

Шуметь - дело фата.

Жалоба - дело дураково.

Мужчина, когда обманут,

Уходит и не говорит ни слова.

По-французски сказано "honnкte homme", что можно перевести "настоящий

мужчина" или "порядочный человек". В старом смысле, который стерся, honnкte

- это честный человек благородного происхождения, что предполагает, что он

настоящий мужчина.

Так вот, так же ушел и Декарт. И уходя, он знал, что больше всего не

любит в себе две вещи, а именно: нерешительность и меланхолическое

расположение духа. Не потому что он был весельчак, вряд ли - ни по его

текстам этого не видно, ни по портретам, оставшимся от голландцев. Он просто

терпеть не мог меланхолическое состояние духа, в котором неизбежно

присутствует самодовольство, что ты - один из немногих. Все остальные

довольны, а вот ты испытываешь меланхолию. Ему чудилась в этом ощущении

некоего несчастья - несвобода. Я уже не Говорю о том, как он не выносил

нерешительность. Разумеется, прекрасно, когда наша жизнь основана на ясном

знании обстоятельств, целей и средств наших действий и поступков. Но чаще

всего это не так. И что делать в темном лесу, где много тропинок? Очень

просто, считал Декарт: встал на тропинку и не сворачивай. Потому что лучше

неправильно выбранной одной тропинки с решительностью придерживаться, чем

проявлять нерешительность. По одной, пусть, может быть, не на основании

знания выбранной тропинке, но мы еще можем выйти из леса. Ибо и в

"Дхаммападе" сказано: "Если идешь - иди; вялый путник больше пыли поднимает

по дороге".

Причем решительность для Декарта была не только моральным, но и

физическим мужеством. Напомню о другой его рукописи, также оставшейся

незаконченной и не опубликованной при жизни, которая почему-то некоторыми

исследователями относится к его ранним работам, хотя в общем-то установлено,

что он писал ее или перед самой смертью, или в 40-е годы, т.е. фактически

незадолго до смерти. Я имею в виду работу, которая называется "Разыскание

истины", построенную по античным законам платоновского диалога. И там есть

очень интересная фраза, она выражает скрытую суть всей философии Декарта. Он

говорит: не нужно убегать от предметов страха, потому что, убегая, вы все

равно страх с собой унесете3. А если пойдете на них с обнаженной шпагой, то

убедитесь в том, что это лишь воздух и тени.

Однажды (я поясню теперь, почему с "обнаженной шпагой") этот пафос

проявился в реальном эпизоде биографии Декарта. В годы своих странствий по

Германии он как-то переправлялся со слугой через реку, и его перевозили люди

(их было несколько человек), которые, увидев одинокого джентльмена, явно

имеющего кошелек, решили его убить и ограбить. Декарту помогло знание крох

немецкого языка, и он почувствовал, понял, что замышляется, и поступил, как

мог поступить только Декарт. Потому что обычно человек ведь с трудом верит,

что с ним может случиться подобная неприятность. Может быть, ее все-таки не

будет. То есть фактически - убегает от опасности, сохраняя себя, как некое

бесценное сокровище. Авось пронесет. Но страх "с тобой останется", говорит

Декарт. И, более того, тогда вернее погибнешь. И Декарт, выхватив шпагу,

заставил этих людей перевезти себя через реку и так спас не только свой

кошелек, но и жизнь. Таким он был перед тенями и фантомами мысли. И тем

самым подарил нам возможность присутствовать при рождении целого мира, когда

разыгрывается это стояние "один на один". Вот ничего нет, я один - смогу ли?

Потом я поясню, что по онтологии Декарта достаточно одного сознающего

существа, чтобы все было. Простите меня, что я так кругами хожу вокруг

Декарта, но повторяю, что он - кристалл перед нами и, при всей своей

ясности, представляет тайну при полном свете. И поэтому я хожу кругами,

пытаясь как-то суживать их вокруг некоторых фиксированных, устойчивых точек

декартовского мышления. Впечатление ясное, а вот объяснить это очень трудно.

Но поскольку я разговариваю с людьми, воспитанными на русской литературе, то

мое положение несколько облегчается. Сейчас вы поймете - почему.

Итак, перед нами естественно свободный человек, который свободен не

потому, что так надо, не потому, что он борется за свою свободу. Поэтому я и

вспомнил о русской литературе. Ибо в истории русской литературы тоже есть,

правда, единственный, но хорошо нам известный пример естественно свободного

человека. Это Пушкин, который обладал несомненно аналогичным качеством, что

и Декарт, - великодушием. Он мог по кабакам с цыганками и не цыганками

пировать и делать все что угодно, ибо знал, что он свободен, и мы это знаем.

Причем я имею в виду не свободу от каких-то человеческих состояний - от

морали, обычаев и т.д. Нет... вот опять это трудно объяснить. Но вы знаете,

и многие русские мыслители говорили об этом - о пушкинском феномене свободы.

Ну, а феномен передать словами нельзя. Он должен быть и, тем самым, быть нам

известным, но не в смысле нашей возможности пересказа содержания этого

феномена. Феномен свободы Пушкина в нем самом, и заметьте, что он не

повторился, т.е. свобода Пушкина - это не то, что он мог бы передать,

скажем, своим ученикам. Не случайно у него не было школы.

И то же самое - неуловимый ореол личности и то, что я называю свободой, в

высшей степени было свойственно Декарту в каждом движении его души и жизни.

И нет ничего менее похожего на Декарта, чем картезианцы. У Пушкина не было

школы, потому что поэты все же не такие кретины, как ученые-философы, и

торжественного цирка не устраивают из своего ремесла. После же Декарта

возникло так называемое картезианство, хотя сам он, естественно, не создавал

его и как-то по случаю, в письме Региусу, который якобы был единственным и

верным его учеником, предупредил: "Считайте моей мыслью только то, что мною

написано и высказано". И в картезианстве, конечно, феномен свободы Декарта

исчез. И поэтому столь чудовищно трудно ухватить живую и естественную

декартовскую свободу.

Значит, основная тема Декарта: пробуждение человека - второе рождение.

Кстати, его и звали "Ренатус", что означает "вновь рожденный". Это

формальное, разумеется, совпадение имени с его жизненным пафосом, но,

очевидно, есть какой-то закон внутренней формы, связывающей наши имена или

фамилии с жизнью. Наша жизнь часто как бы исполняет то, что заложено во

внутренней форме нашей фамилии. Но я отвлекся. Итак, это пробуждение себя,

прорыв через пелену действительности, или "майи", как говорили древние

индусы, прорыв к тому, что есть на самом деле, к реальности. А он стоит

труда и не делается без шума и ярости. Но никаких следов этого "шума" в

текстах Декарта мы не видим. Даже в теме сна, которая, судя по биографии,

была для него явно эмоционально и экзистенциально насыщенна и, может быть,

даже болезненна. Декарт видел пророческие сны. В молодости у него было

подряд три сновидения, в которых ему являлись воплощенными в лицах и

событиях идеи его философии, и он искренне считал, как и Сократ в свое время

(вот еще одна экзистенциальная перекличка), что у него есть свой "демон",

некое божество, которое во сне ему что-то подсказывает, ведет, выручает и

т.д. И тем не менее в изложении, например в "Метафизических размышлениях",

тема сна задана у него скорее как интеллектуальная дилемма: действительно ли

существует мир и как отличить то, что мы видим во сне, от того, что есть в

действительности? Вот такая чисто интеллектуальная задача. Все мучение,

связанное с пробуждением, оказывается за текстом. В тексте этого нет. В

тексте, казалось бы, простые и элегантные рассуждения о том, что во сне я

иду по улице, что-то вижу и т.д. Реально или не реально? И чем мои реальные

прогулки по улице отличаются от прогулок во сне? Ну, такая интеллектуальная

забава.

Нет, не забава. А почему? И тут узнаешь кованый стиль настоящих мужчин в

прошлом. Из вежливости. Вежливость есть. Сейчас поясню какая.

Декарт-физиолог знал, что нас сотрясают конвульсии ("животных духов", как

он писал), в капкан которых попадают наши чувства или страсти. И сотрясают

порой настолько сильно, что никакая философия не может с этим совладать,

ничего нельзя с собой сделать. И Декарт говорит, как человек воспитанный,

державший в руке шпагу и даже, может быть, руки дамам целовавший, что в

таком случае остается только одна возможность - контролировать себя.

Конвульсии сотрясают, но вежливый человек контролирует свои жесты и тем

более слова. У Декарта нет конвульсий слов. В конвульсиях рождается мир, но

он не мучает нас своими переживаниями. Не изматывает ими, как потом, в XIX и

XX веках, многие философы будут это делать. Вежливость. Конечно, от страстей

не убежишь, они сотрясают нас, тело наше и вместе с ним душу, но жесты хотя

бы контролируйте, если вы вежливы и воспитанны. И тем более - слова. Нечего

впихивать шум и ярость в текст, уважайте того, кто его будет читать, не надо

его ошарашивать. Простота декартовских текстов, конечно же, мешает читателю

увидеть в них не просто интеллектуальную игру.

В этой вежливости была еще одна сторона декартовского целомудрия в

отношении к себе и мысли, в отличие от нашего бесстыдства, к которому мы

привыкли в XX веке. Это целомудрие обращалось у него и на само занятие

философией. Известно, что Декарт часто дерзил. Например, когда его

спрашивали, где книги, которые он читает, он показывал на анатомический стол

и говорил, что вообще ничего не читает, хотя, разумеется, это было не так.

Или еще пример: как-то он сказал и нередко потом повторял, что заниматься

философией можно лишь несколько часов в году. Три-четыре часа. Ленивый

человек, так ведь?4 Но, возможно, поэтому он и был одним из последних

счастливых философов, каким не удалось стать, например, Витгенштейну в XX

веке, который тоже мечтал, в сущности, о том же, что философией нужно

заниматься как можно реже. У Витгенштейна есть образ мухи, которую выпускают

из бутылки. Когда она выпущена, она летит и не тащит за собой бутылку, из

которой вылетела. Так и в философии, считал Витгенштейн. А Декарт, как я уже

сказал, нечто подобное говорил о снах. Что сон - это проблема, как бы

закупоренная в бутылке. Но проблема - твоей жизни, потому что и жизнь есть

сон и нужно проснуться, чтобы полететь. А все время заниматься проблемами

снов - невозможно. Нужно установиться. Раз, два... подумав. И, кстати, ритм

- раз, два... думания в жизни Декарта повторяется. Он занимался философией с

промежутками в несколько лет, а то и десятилетий. Поработает и - следы:

"Метафизические размышления". Займется - и "Рассуждение о методе". А перед

этим - "Правила для руководства ума". Но между "Правилами" и "Рассуждением о

методе" около 9 или 10 лет. Нужно хоть раз задуматься, проснуться и потом...

повторять это, пытаться понять сон, но - как свою проблему. А в остальное

время можно видеть сны.

Настоящая философия, считал Декарт, позволяет философствовать, когда

захочешь, потому что философствуем мы поневоле. Вынужденные к этому. Так же,

как муха вынуждена вырываться из бутылки. Ей там не место. Я могу перестать

философствовать, когда захочу, и - жив. Но тот, кто будет жив, перестав

философствовать, когда захочет, другой человек. В подобных утверждениях

Декарта и состоит смысл его независимого досуга. Вот хочу лежать в постели и

размышлять, и размышляю. Ибо абсурдно все время серьезно чем-то заниматься.

Это и не доступно человеку, да и характер портит. Декарт ведь был вояка, но

он странно жил, когда в молодости находился в армии. Он и тогда жил

раскованно, умел расслабляться и лишь в минуту действия сосредоточивался,

распрямлялся, как пружина. Но он никогда не стоял при этом по стойке смирно

- перед тем, что еще предстояло выполнить или сделать. Когда нужно будет -

сделаем. Шпага выскочит из ножен. А сейчас - стоять навытяжку, с полной

серьезностью?..

Конечно, Декарт был "несерьезный" человек по нашим нынешним меркам,

нынешним понятиям. Да и вообще, он считал, что все не так серьезно. Скука -

это уже последствие серьезности.

Я уже сказал, Декарт - человек, который знает, что на свете счастья нет и

не обязанность мужчины искать счастье и ставить его целью своей жизни - есть

покой и воля. И есть защитный барьер жизненных привычек, которые ты обязан

выработать, ибо они защищают покой и волю, защищают твой независимый досуг -

ценность самую высокую среди остальных жизненных ценностей. Поясню это

другим, почти картезианским примером. Имя персонажа будет совсем другое. Это

великий труженик и американский изобретатель Эдисон. Уж он-то потрудился в

своей жизни, полагая, что большинство людей готово бессмысленно, не

останавливаясь, трудиться всю жизнь, лишь бы не остаться наедине с собой.

Потому что, когда остановишься и остаешься, тогда, по его мнению, и

начинается самый тяжелый труд, который за тебя никто не сделает, в котором

сотрудничать не с кем (один на один с миром). И мы смертельно боимся,

избегаем этой минуты и готовы делать все что угодно: преобразовывать

общество, крутиться, как белка в колесе, с утра до ночи, и так каждый божий

день.

Ii y aa?ionu e oiio, ?oi oioae neacaou, - e aa?ua?o ?eciaiiuo i?eau?ae.