Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. ОглавЛЕние
Вид материала | Документы |
СодержаниеЛики безопасности: окончание конфликтов и однополярность |
- Из книги: Международные отношения: социологические подходы / под Ред. П. А. Цыганкова., 586.23kb.
- Внешняя торговля России на рубеже веков / Рук авт колл и общ ред. С. И. долгов. М.:, 2277.3kb.
- Автор П. А. Цыганков, доктор философских наук, профессор. Цыганков П. А. Ц 96 Международные, 4662.38kb.
- В. М. Юрьев Непроизводственная сфера в современном социокультурном и экономическом, 4353.42kb.
- Задачи дисциплины: дать студентам представление о международном опыте молодежной политики, 168.37kb.
- Программа дисциплины «История и методология исследований международных отношений, 507.17kb.
- Программа курса «Международная торговля услугами», 170.24kb.
- Программа курса «Экономика и политика стран Латинской Америки» для направления 030700., 304.35kb.
- I тема I. Международные отношения и международное право, 319.7kb.
- Программа наименование дисциплины: Международные экономические отношения Рекомендуется, 141.64kb.
Лики безопасности: окончание конфликтов и однополярность
а/ Конец истории?
В первое время события 1989-90 г.г., которые интерпретировались как советское поражение, рассматривались как победа Запада над Востоком и вообще как победа “мира” над “войной”. Казалось, что все стало возможным, благодаря изменению международного климата и “потеплению” американо-советских отношений. Дискурс о “новом международном порядке” принял мессианские измерения, особенно в начале кризиса в Заливе, когда Советский Союз уже не блокировал ооновские решения. Некоторые уже видели проблески зарождения мирового правительства. Даже “реалистические” политики, казалось, поддались эйфории. Белый Дом утверждял: “Примирение порождает новые надежды. ООН сможет действовать, и США поддержат ее с тем чтобы положить конец региональным конфликтам и продвинуть мир и свободу во всем мире” (The Times, 26 sept. 1988). В период кризиса в Заливе эта тема была продолжена Дж.Бушем: “Кризис в Заливе прервал краткий миг надежды. Тем не менее мы являемся свидетелями рождения нового мира, свободного от террора... и более сильного благодаря тому уровню международного сотрудничества, которое установилось в связи с ним” (National Security of the US, Aug. 1991).
При этом, празднуя прекращение биполярного антагонизма и предсказывая миру счастливое будущее, радовались тому, что исчезновение этого антагонизма означало не простое примирение двух систем, а безусловную капитуляцию коммунистической идеологии. Предполагалось, что режим, подточенный своими внутренними противоречиями, после импульса, полученного им сверху и от центра в лице Горбачева, полностью присоединится к демократическому идеалу... Демократическая идея, рынок и массовые коммуникации (три опоры либерализма), казалось, разрушили авторитарные основы режимов сначала на Востоке, потом на Юге, проявлением чего стали выборы или государственные перевороты, изгнавшие диктаторов (Стресснера, Пиночета...) в Центральной и Латинской Америке, и манифестации в Африке, расшатывающие троны старых тиранов (Кереку в Бенине...).
Смысл истории не оставлял никаких сомнений — до такой степени, что несмотря на шум и фурор 1989 г. ее можно было рассматривать как закончившуюся (Fucuyama, 1989). Эффект статьи Фукуямы объяснялся не столько ее новизной и оригинальность, сколько тем, что ее автор уловил атмосферу времени и выстроил новую систему союза между традиционно противоположными группами в рамках поля безопасности. Ему удалось привести аргументы, которые воспроизводили элементы все еще существующей в Америке старой идеалистической школы, - аргументы юристов-институционалистов, верящих в созидательную силу “норм”, глобалистов-институционалистов, девелопменталистов и даже некоторых реалистов, на время попавших под влияние “подарка судьбы” - краха врага.
С его точки зрения, “кажется, что возникает достаточно заметный консенсус относительно либеральной демократии как системы правления, поскольку она одержала верх над соперничающими идеологиями... таким образом, она стала завершающим пунктом идеологической эволюции человечества и окончательной формой любого человеческого правления... идеалом либеральной демократии, который не может быть улучшен в плане принципов” (Fucuyama, 1993). Утверждается, что установливается мировое время рыночной демократии, обязывающее переориентироваться в соответствии с ним всех действующих лиц, включая ислам, “который не играет никакой притягательной роли за пределами тех регионов, которые принадлежали к исламской культуре с самого начала” (Ibid., p.71). После многих застойных лет, связанных с марксизмом, происходит актуализация западного универсализма. Подсчитывают страны с либеральной демократией, включая в их число при необходимости Шри Ланку, Турцию, Парагвай, Перу... Окончание холодной войны устраняло последний барьер на пути мондиализации, глобализации52. Фактически, уже всемирной уже стала экономика, отчасти право, политика, за ними должна была последовать демократическая идеология, а в будущем надеялись и на большую гомогенизации в области культуры.
Это видение Истории возрождало оптимизм первых послевоенных лет, когда Кожев, перечитывая Гегеля, заявил, что пришел конец Истории. Цивилизационный процесс53, идущий с Запада, сможет, как надеялись, развернуться на Востоке и на Юге. Теории модернизации считались верными, несмотря на выдвинутое против них обвинение в этноцентризме. Таким образом из этого пепла в благоприятный момент мог возродиться девелопментализм и предложить новым странам Центральной Европы программы, которые провалились на Юге в 70-е годы54. При этом он мыслится как эволюция, ведущая к единообразию55. Можно ли найти более убедительный и более успокаивающий дискурс для общественного мнения?56
Речь идет о том, что придать подарку рациональную форму, трансформируя неожиданное поражение Советского Союза в окончательную победу либеральной демократии. Этот дискурс тем не менее не нов. Он стал развитием тезисов американских исследований мира, Церкви, сторонников (в том числе и в самих военных ведомствах) разоружения, глобалистов, которые считают, что сила имеет не столько военную, сколько экономическую природу57. Однако этот тезис всегда был маргинальным в поле акторов безопасности. Они даже считали, что за ним стоят те, кто не понимает духа обороны, необходимости “быть готовым к войне для того, чтобы жить в мире”. Тем не менее, развивая уже начатую ранее тему об “уменьшении выгод, вытекающих из обладания военной силой” (Kennedy, 1987), он завоевывает все так называемые международные (а по существу - американо-европейские) коллоквиумы, в то время как политики отвергают его как новую вульгату. Грэхем Аллисон иронически заметил, что девизом этому новому видению эпохи могли бы послужить“life, liberty and the pursuit of hapiness”, если бы этот девиз уже не был использован нескольким веками раньше (Allison & Treverton, 1992). “Юристы”, долго удерживаемые на границе поля безопасности теми, кто считает их симпатичными, но наивными и опасными идеалистами, видят как начинается их реванш. “Вильсонизм” вновь становится их флагом. Нормативная точка зрения, которую они разделяют с философами, вновь возвращает себе некоторую молодость, ибо говоря о будущем, она не задерживается на том, что произошло в прошлом. Даже когда конфликты продолжатся, их интерпретация не изменится. Либерийский конфликт, ситуация в Афганистане, война в Заливе, война в Югославии запросто убедят их, что умиротворение проходит через «просвещенный абсолютизм» ООН. Эпоха «гуманитарных военных операций» может наступить благодаря вере в то, что они могут принести мир в зоны конфликтов58.
Происходит сближение позиций политиков, ищущих успокаивающих аргументов, юристов-международников, руководствующихся своей эстетикой иерархии норм, философов, церковников, вдохновителей и участников гуманитарных операций, журналистов. На некоторое время оно составляет конкуренцию господствующему представлению основных акторов поля безопасности, привлекая на свою сторону тех из них, кто поддерживает противоположный тезис, предлагая альтернативную общепринятой в этом поле стратегию, призванную преобразовать военное знание о безопасности в знание, обращенное к экономике59. В этом контексте тезис о конце истории следует рассматривать как спонтанное представление, отражающее ментальность маргинальных акторов поля безопасности в период его кризиса.
б/ Формирующаяся однополярность к лучшему или к худшему
По крайней мере за два пункта — первый: триумф Запада и последний: гомогенизация мира — неореалисты могут выдать Фукуяме и его эпигонам похвальную грамоту, хотя гегелевский оптимизм и возмущает их старую пессимистическую душу (Гоббс, перечитанный Моргентау). Они тоже рассматривали крах биполярности как американский триумф, и если они меньше настаивали не ценностях, то они делали акцент на резком изменении в распределении власти в мировом масштабе, - в особенности после войны в Заливе, которая вернула военному измерению силы новый блеск, подпорченный предшествующими дискуссиями об экономическом измерении и упадке Соединенных Штатов. Однако в тезисе о конце Истории их больше всего стесняло то, что он исходит от маргинальных акторов и может поставить под вопрос стратегический миф, который служит основой для господствующих позиций. Поэтому не удивительно, что возникает дискурс, не менее успокаивающий относительно “кризиса”, но сохраняющий позиции военных стратегов, ибо “doxa” неореализма уже рассматривала однополярность как гипотезу школы.
В своей работе «The unipolar moment» Чарльз Краутхаммер показал себя не автором текста, «основанного на разуме», а точным авторизованным переводчиком по данному вопросу конвергирующих дискурсов академических кругов, политиков, Пентагона и влиятельных журналистов. Отказываясь верить в конец Истории, и одновременно отказываясь верить, как Джон Мирсхеймер, в возвращение беспорядка, Краутхаммер настаивает, что американская мощь после поражения коммунизма вступила в свой апогей, что (упаднические( положения, популяризируемые Полом Кеннеди, недооценивающие военную мощь, уже устарели, поскольку основанная лишь на торговле или финансах экономическая мощь конкурентов США не может поставить под сомнение их гегмонию, как это сделал СССР в военном плане. Воспроизводя свою статью 1992 года, он актуализирует ее с тем чтобы теоретически обосновать поведение США и их претензии на лидерство под прикрытием НАТО во время войны в Заливе. Отвергая гипотезы о том, что Америка превратилась в наемника или в хищника, что ответственность США состоит в том, чтобы выполнять свою роль единственной сверхдержавы как раз для того, чтобы избежать развития хаоса, который может принести мультиполярность. В отличие от биполярной стабильности, однополярная стабильность, таким образом, гораздо в большей степени зависит от ответственного поведения актора, чем от самой структуры, но в то же время она является и результатом «сдвига», который кладет конец массовому угнетению народов Востока. Шарль-Филипп Давид еще более прямолинеен: по его мнению, европейские державы нуждаются в Pax Americana точно так же как и остальной мир60. Короче говоря, стабильность под гегемонией США ожидают прекрасные дни, если Соединенные Штаты будут выполнять выпавшие на их долю ответственные задачи, поставляя общественные блага, необходимые для мирового порядка, и если их союзники поймут необходимость разделения тяжести (burden sharing).
Представленное таким образом, рассуждение о переходе от биполярного мира к однополюсному равновесию, было одновременно и успокаивающим, оставляя место для ооновского институциализма, и удовлетворяющим теории Уолца. Этот подход объдинил многих работников Пентагона, членов администрации Буша, «think tanks», обеспечиваемых исследовательскими и университетскими фондами и принадлежащих к господствуюшему течению неореализма. Действительно, напоминая о значении военной силы, он позволял профессионалам безопасности вернуть себе центральную роль и ставил препятствие на пути предложений периферийных акторов поля, которые под прикрытием тезиса о конце Истории хотели бы собрать “дивиденды мира” за счет сокращения военных бюджетов61. Он позволял также на бумаге закрыть дискуссию об упадке США, возвращая ценность военной силе и тем, кто ею управляет.
Менее опосредованный чем другие, этот тезис содержал в себе обосновываемый оптимизм и сильное сходство с ценностяи и верованиями американцев относительно их “исторической роли”. Он усваивался как легитимная проблематика, ибо как и любая символическая система, он был не просто инструментом познания, но и инструментом господства, в том смысле, что акторы, выдающие его за истину, одновременно являются господствующими акторами поля. Он позволял наконец вернуть системе представления утраченное доверие, продолжая использовать в точности те же самые категории анализа, те же методические орудия, принимающие во внимание то, что длительное время составляло содержание школы теорий биполярной стабильности: горизонт имперской силы, обретенный в 1989/90 гг. (Lynn Jones, 1991). Сила тезиса об однополярности состоит по-прежнему в той конгруентности со способом, которым преподавали науку международных отношений, с одной стороны, и со способом, которым ее критиковали, опираясь на клиополитику, настаивающую на уроках прошлого и на реалистическом обосновании. На стороне этого тезиса сила очевидности, простоты “элегантности”.
Этот тезис нацелен на то, чтобы обезопасить мнения, политических деятелей и сами профессиональные круги. Но “сделанный в США” американцами и для американцев (с последствиями повторения в Европе), он страдает недостатками своего происхождения. Хотя сообщество международников находится под сильным влиянием США, оно в то же время обладает той особенностью, что некоторые миноритарные дискуры воспринимаются в нем иначе. Тогда однополярность выступает не как благо, а как зло. Имперская Америка выступает как хищная Америка. Безопасность для одних — как небезопасность для других.
Что касается акторов тьер-мондистских и депендатистских дискурсов /т.е. теорий третьего мира и зависимости/ то они оказались застигнутыми врасплох еще больше, чем их теоретические оппоненты. Их верования рушатся полностью, и им надо больше времени для пересмотра своих прежних знаний. Как не оказаться вытесненными из поля “легитимного производства смысла”? Как найти новую аргументацию? Они вынуждены лишь защищать свои позиции, реагируя на новые определения смысла, выдвинутые их оппонентами. Оказавшись неспособными дать альтернативное объяснение постбиполярного мира, в ответ на тезис об однополярности они воспроизвести лишь ту критику, которую они адресовали биполярной стабильности и девелопментализму. Поэтому в основе их бунта лежит смесь мондиализма и западного этноцентризма. Они отвергают телеологическое видение истории, замыкающее общества в масштаб времени, призванный указывать, какое из них находится впереди, а какое отстает. И если, говорят они, никто реально не оспаривает мондиализации экономики, то это не означает, что то же самое происходит с демократическими ценностями. Ничто не указывает на существование социальных структур, которые вели бы к универсализации политического плюрализма и ценностей, являющихся основой западного понимания демократии. По их мнению, мошенничекая сущность термина “рыночная экономика” очевидна. Он используется западными державами как стратегема, для того чтобы навязать свои ценности и свои экономические системы, нередко поддерживая при этом правящие элиты других стран, заинтересованные в политике союза с внешним миром, но полностью игнорируя чувства их населения (Ближний Восток, Россия...). Одним из примеров этого являются условия, выдвигаемые при выделении займов экономически слаборазвитым странам. Другой пример дает война в Заливе. В этом отношении показательна недавняя публикация авторов-депендатистов (Samir Amin, Giovanni Arrighi, Andrй Gunder Frank, Immanuel Wallerstein)62. Но они не одиноки. Идет ли речь о публикациях, трактующих обстоятельства выхода из войны в Заливе, работах с критикой Америки как наемника, или о подходах, которые посредством образа хищника пытаются извлечь пользу из расплывчатости позиций, обсловленной кризисом представлений, чтобы заключить союз со сторонниками теорий упадка, речь идет об общей критике однополярного видения. Сколько бы ни ссылались эти авторы на народные массы, которые якобы разделяют их точку зрения, они испытывают кризис репрезентативности, оставляющий их в изоляции и не вызывающий к ним большого доверия.
Такое положение характерно не только для тьер-мондизма. Французские социалисты, самые сдержанные в отношении США, сталкиваются с той же проблемой легитимности. Работы Алена Жокса, с этой точки зрения, вполне отражают особенности данного течения (Joxe,1992). В цикле устрашения Жокс выдвигает априорно парадоксальную идею об Империи беспорядка. “Империя беспорядка есть совершенно рациональная форма, которую должна принять организация мирового общества, доминируемая либеральной системой конкурентного рынка и наделенная современными системами вооружений и коммуникаций... Она будет универсальной системой, порожденной единообразием мир-экономики и space power. Нацизм, по сравнению с неизбежной жестокостью грядущего мира, покажется патологическим и детским любительством. Эта империя будет поддерживать свою власть благодаря возможности нанесения ударов, в основе которой будет лежать превосходство не только на море и в воздухе, но и господство в пространстве и в радиомагнитных частотах... Это будет общество тотального насилия..., ибо где-то в кабинетах Пентагона кто-то считает возможным мысленно отделить политическое общество от гражданского общества, используя масштаб искусной и дискретной угрозы, основанной на современной электронике. Такую операцию следовало бы назвать «убийством по Клаузевицу» и дать ему философскую форму бредовой мечты о тоталитарном и всепроникающем господстве” (Joxe, 1992, pp. 287-290). Этот имперский характер сетей, которые во имя свободы разрушают все границы, сталкивается, однако, со своими собственными внутренними беспорядками и локальными сопротивлениями, в основе которых специфические повороты смысла, наподобие французской стратегической мысли, выдвигающей иные универсализирующие ценности — такие, как “территориальное определение демократии, гражданства по праву почвенности и светской национальности”. Действительно, если imperium «децивилизует», лишая территориальности, разрушая смысловые протранства иных цивилизаций, то одновременно он утрачивает и свои собственные проекты и свои ценности. Он наносит себе поражение своей «победой» и испытывает «триумфальный кризис», порождая в любом месте своего господства, включая и его американский «центр», возможности беспорядка питаемые племенным и религиозным факторами. В «наемной Америке» дискурс становится менее теоретическим и более прозаическим. Америка не имеет средств для своих проектов. Она слишком слаба экономически, как это показал Пол Кеннеди. Поэтому мечта о гегемонии логично трансформируется в простое «хищничество». Военная мощь используется для восстановления финансовых возможностей63. США специализируются в поддержании мирового порядка или в форме жандарма ООН, или в кондотьеровской форме (Joxe, 1991, p.390 et sv.).
Несмотря на свою “антиамериканскую” критику, указанные авторы остаются под влиянием этой единственной динамики интеграции, и окончание биполярности означает для них наступление однополярного, если не сказать монополярного, мира, — мира, в котором США устанавливают свое господство, если не через свою экономику, то по крайней мере через свою систему ценностей, через свой язык, свою валюту и свои внезапно оказавшиеся единственными в мире военные возможности. По их мнению, Земной шар действительно может стать более однородным, но это является не следствием какого-то объективного механизма, а результатом стратегической воли господствующего актора, которой в конечном счете можно противостоять и которая способна вызвать хаос своим желанием унифицировать мир на основе собственного господства64.
Парадокс этого “критического” дискурса состоит в том, что он воспроизводит свое первоначальное манихейское противопоставление Добра и Зла, Структуры и Воли, которое он просто универсализирует. Это не мешает ему однако разделять то же видение “мондиализации” — как путь к западному единообразию65. Не понимая последствий динамики феноменов фрагментации и транснациональности, которые, впрочем, имеют достаточно давнюю историю, указанные авторы, рассуждая об однополярности, неспособны мыслить постбиполярный мир иначе как биполярность, которая внезапно стала разбалансированной и нестабильной. Таким образом, они не только не разрушают сформированные неореалистами господствующие стратегические рамки, а наоборот обеспечивают им ту долговечность, которой они не получили бы без их противостояния. Ожесточенные выступления, направленные на то, чтобы подчеркнуть различие, плохо скрывают все их общие положения: девелопменталистские и депендатистские, холодновоенные и новые стратегии фактически соединяются друг с другом в новом распределении позиций. Они желают видеть только глобализацию, и их “объективный союз строится на прочном и устрашающем незнании реальностей”66. Еще более важным является то, что несмотря на разнообразие подходов, кроме неореалистического, они представляют скорее акторов с периферии поля безопасности, акторов плохо интегрированных, представляющих групы давления, враждебные профессионалам управления угрозой.
Несмотря на все их усилия, предметом дискуссии становится не расхождение в трактовке однополярности. Разрыв исходит изнутри неореалистического течения. Действительно, некоторые акторы, находясь еще в шоке от потери ориентиров, обеспокоены такой “простотой”. Они с неожиданной тревогой интерпретируют локальные крнфликты, к которым они испытывали только презрение, как признаки неизбежного разрушения государственного порядка. Ведь рушится не только коммунистический режим, но и сам порядок! Парадокс в том, что самые ярые антикомммунисты больше всего ностальгируют по биполярному противостоянию. Скептически относясь к способности США обеспечить однополярность, они опираются больше на Уолца и даже на Моргентау, чтобы убедить, что отсутствие биполярности может способствовать только откату к мультиполярному беспорядку, который смешивается ими с борьбой всех против всех, с беспорядком, с анархией. Однополярность иллюзорна. Государства, не регулируемые биполярностью, так же неизбежно поддаются соблазну силовых отношений, как и люди в естественном состоянии.