Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. ОглавЛЕние

Вид материала

Содержание

Культура и организации
Содержание и значение мировой культурной среды
Программа исследования институционалистов

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 22

Глава VII

________________________________________________________________

Нормы, культура и мировая политика :

точка зрения социологического институционализма

Марта Финнемор^{^}

Исследователи международных отношений стали со все более повышенным интересом относиться к нормам поведения, межсубъектным пониманиям, культуре, личности и другим социальным чертам политической жизни. Однако, наши исследования проводились в большей степени за рамками какого-либо предмета. Мы стремились показать, что эти черты имеют такое же значение для изучения и исследования социальных явлений, как набеги на неотмеченную на карте территорию. Несмотря на то, что исследователям в сфере международного права, истории, антропологии, и социологии было всегда известно, что социальные реалии оказывают влияние на поведение, каждая сфера разными способами включала эти социальные конструкции в исследовательские программы.

Представители социологии организации выработали особенно мощный ряд аргументов по поводу роли норм и культуры в международной жизни, что представляет собой откровенный вызов теориям реализма и либерализма в политической науке. Согласно их аргументам, убедительной силой обладает распространяющаяся и углубляющуаяся западная мирокультура, которая делает ударение на веберовской рациональности, как способе достижения справедливости, определенной как равенство, и на прогрессе, определенном как накопление материальных ценностей. Эти правила мирокультуры, составляющей которых являются акторы - включая государства, организации и индивидов,- определяют для них легитимные и желаемые цели достижения. Нормы мирокультуры вырабатывают также организационные и поведенческие сходства по всему миру, которые не так легко можно обьяснить традиционными парадигмами политической науки.

Вследствие того, что эти правила и нормы культуры определены как “институты” данный подход был назван теми, кто над ним работает, институционалистским.

Целью данной главы является обзор социологического институционализма и определение его значения для изучения мировой политики.

Сначала следует отметить, что социологи используют термин “институт” иначе, чем представители исследовательской школы рационального выбора или исторические институционалисты, делая ударение на социальных и познавательных, а не на структурных и принудительных, аспектах “институтов”. Несоизмеримые определения означают, что, несмотря на подобие в названиях, эти подходы, несмотря на то, что все они называются институционалистскими, имеют между собой мало общего. Фактически, представители исследовательской школы рационального выбора, работающие над позитивными теориями “институтов” или новой институциональной политэкономии, не являются институционалистами вообще в социоло-гическом смысле (и наоборот)^⁸⁷.

Социологический институционализм должен интересовать исследователей МО в политическом смысле по нескольким причинам. Во-первых, социологический институционализм прямо подвергает сомнению господствующие парадигмы политической науки. Он предлагает теоретическую структуру системного уровня, с помощью которой необходимо анализировать международную политику, а также создает годные для проверки гипотизы о международном поведении, которые конкурируют с подобными положениями и гипотезами теорий рационализма и либерализма. Гипотезы социологического институционализма предусматривают сходства в поведении вследствие общей мирокультуры, в то время как реализм или либерализм предусматривают различие в поведении по причине различного положения акторов с разными интересами. Тот факт, что институционалисты исследуют свои гипотезы с помощью фактологических количественных методов, обычно не ассоциирующихся с работой над нормами и культурой в МО, не очень любимых скептиками в дискуссиях о культуре, усиливает вывод институционалистов. Объяснительные утверждения, высказанные реалистами и либералами, должны адресоваться к институционалистским альтернативам, если они будут убедительны.

Во-вторых, аргументы институционалистов обращаются непосредственно к ряду теоретических подходов, разработанных за рамками дискуссии, между неореалистами и неолибералами, которая доминировала в исследовательской работе США по МО. Беспокойство институционалистов по поводу распространения Западной культуры разделяется исследователями Английской школы, которые изучают распространение Запада и природу того, что они определили, как международное общество (Bull, 1977; Bull and Watson, 1984; Cong, 1984; Buszan, 1993). Кроме того аргументы институционалистов приводят исследователей Английской школы к изучению глобализирующих явлений и растущей силы индивидов методами, которые вызывают сравнение с работами Джеймса Розенау, Майкла Зурна, Эрнста Отто Чемпиля и Филиппа Серни (Rosenau, 1990; Zürn. 1995; Rosenau and Czempiel, 1992; Cerny, 1995). Так же как и Английская школа, исследователи глобализации могут оспаривать способ, с помощью которого институционалисты подходят к этим явлениям. Исследователи английской школы, возможно будут стеснены стремительной мощью и детерминизмом доводов социологов. А заинтересованные в процессе глобализации и индивидуализации институционалисты будут в затруднении от того, что этот процесс происходит скорее одновременно, чем за счет увеличивающегося влияния государств. Но в обоих случаях эти различия могут и должны быть установленны эмпирическим путем через согласованные исследования.

В-третьих, хотя социологический институционализм разделяет некоторые черты конструктивистских доводов в политической науке, он предоставляет более богатую и детализированную теоретическую структуру, чем сам конструктивизм. Социологи точно устанавливают самостоятельное содержание социальной структуры. Они даже более, чем просто утверждают, что социальная структура имеет значение - они разъясняют нам, что представляет из себя социальная структура. Институционалистское точное определение мирокультуры (социальной структуры) породило гипотезы, которые могут быть проверены эмпирическим путем. Более того, в действительности они уже проверены в широкой и растущей исследовательской программе институционалистов.

Далее, особенность социальной структуры, по мнению институционалистов, состоит в ее глобальности и всеокружаемости. Она проникает во все аспекты политической и социальной жизни во всех государствах. Исследование политической наукой норм и культуры имело тенденцию концентрироваться вокруг специфических областей исследования, и в связи с этим утверждает, что определенные нормы имеют значение в определенных областях исследования. Конструктивисты не сделали окончательного вывода по поводу того, как разнообразные нормы в различных сферах соотносятся друг с другом. Этот недостаток мог возникнуть из-за наследия исследовательских школ, которое предоставляло теоретические рамки для более раннего изучения норм, т.к. школы были специфическими по определению, изучали каждая определенную проблему (Krasner, 1983, p.1). Без такого довода по поводу сущности системной социальной структуры конструктивизм не может представлять собой альтернативу системным теориям.

Социологи утверждают, что сделали это. Как я покажу ниже, конструктивисты в политической науке имеют причины беспокоиться в связи с их утверждениями - не потому что они оказались обойденными, а потому что социологическая специфика и исследовательская программа маргинализировала политику.

В-четвертых, социологический институционализм скорее объединяет и эндогенезирует исторические перемены, нежели абстрагируется от них. Большинство представителей реалистической и либеральной школ исследования МО концентрируются на развитии обобщенных принципов взаимодействия, которые употребляются вне зависимости от времени и места. Они делают основной акцент на способах, в которых, например, политика Фукидида схожа с политикой Меттерниха, которая, в свою очередь, схожа с политикой Г. Киссинджира. Акцент делается на том, что остается таким же через определенное время, а не на том, что является различным. Исторические изменения не являются частью этого анализа, они создают в нем аномалии. Заинтересованность институционалистов заключается в развитии обобщения в исторических изменениях. Они выделяют способы, в которых цели и поведение государств и даже сама их истинная природа изначально формируются господствующими политическими идеями и социальными нормами данного времени в историческом процессе. В дальнейшом, они выдвигают довод, достаточно поверхностный, по поводу динамики этого изменения. В итоге, доводы институционалистов в отношении мировой культуры непосредственно касаются недавних споров о политике. Исследования институционалистов выделяют как основную динамику будущей мировой политики не грядущий “конфликт цивилизаций”, а мощные признаки глобальной культурной однородности (см. Huntington, 1993; Ajami, 1993; Bartley, 1993; Kirkpatrick, Week and Piel, 1993; Mahbubani, 1993). Исследователи могут спорить о способах взаимодействия цивилизации и культуры, на самом деле они так и делают, но у институционалистов имеются доводы, и основания для внесения своей лепты в этот спор. Однако эти доводы являются менее четкими в отношении того, что означает культурная однородность для мирового порядка и стабильности. К этой проблеме я вернусь позже.

В первой части этой главы дается краткий обзор доводов институционалистов и их исследовательских программ. Для уточнения сущности и уместности этих доводов я сопоставляю их с положениями других, более известных американских политологов. Хотя социологический институционализм имеет структурные сходства с подходом Иммануила Валлерстайна, с Английской школой, он фундаментально отличается от первого и второго как и от других доводов, с которыми столкнулись политологи (Wallerstein, 1974a; 1974b, and 1980).

Во второй части главы анализируется уместность социологического подхода в исследованиях политической науки. Социологический институционализм позволяет нам задаться вопросом о чертах международной политики, которые имеются у других парадигм. Однако некоторые ответы, данные социологическим институционализмом, возможно, не принесут удовлетворения политологам. В заключении даются накоторые рекомендации о способах, с помощью которых политические исследователи могут задействовать или оспорить социологический подход, что может принести пользу и политологии и социологии.

Обзор социологического институционализма

Культура и организации

Появление доводов институционалистов относится к середине 70-х, когда группа Стэнфордского университета, заинтересованная в межнациональном анализе политических и экономических изменений, начала исследовать взаимосвязь между официальными и организационными структурами и культурой^⁸⁸. Господствующие теории о бюрократических аппаратах и организациях утверждали, что на самом деле культура имеет мало влияния на эти организации. Фактически, официальные бюрократические организации заключали в себе антитезис культуры - они были техническими, целесообразными и следовательно культурно-нейтральными. Они находились над культурой.

Стэнфордская группа подвергла сомнению этот тезис. Господствующие теории объясняли возрастание, формирование и распространение официальных бюрократических организаций с помошью фукциональных терминов. Согласно Максу Веберу, и в соответствии с общепринятым здравым смыслом, целесообразные бюрократические структуры были наиболее эффективными, и эффективность координации сложных отношений является сотавной частью современной технической работы. Расширение рынков и технологические изменения ставят все более сложные задачи перед управлением. В связи с этим бюрократические организационные структуры должны также расширяться для координации этих действий через все чаще возникающие общественные аспекты. Бюрократическая организация виделась как единственный путь разделения труда, точного определения ответственности и как путь к институционализации принятия решений и координации рациональными и эффективными способами.

Проблематичность вышеупомянутого тезиса заключалось в том, что бюрократические организации распространились даже более быстро, чем рынки и технологии, которые, как считалось, вызвали их появление. Межнациональный анализ политических и экономических изменений, особенно в развивающемся мире, четко прояснил, что мир был бюрократизирован и организационно устроен гораздо быстрее, чем он развивался экономически и технологически^⁸⁹. В дальнейшем, связь между официальной организационной структурой (план-проект того, как предположительно будет функционировать бюрократический аппарат) и повседневными действиями организаций часто была часто достаточно слабой. Теоретики организаций признали это раньше, ? по межнациональному анализу (особенно тогда, когда он касался развивающихся стран), подчеркнул этот тезис. Если бюрократии действуют не в соответствии со своими целесообразными официальными структурами, тогда эффективность рациональной официальной структуры не может быть причиной для их распространения. Мэйер и его коллеги, разработавшие альтернативное объяснение, основной акцент делали на среде этих организаций. Официальные бюрократические структуры распространялись не как результат их функциональных достоинств (то, что они являются эффективными координаторами сложных отношений, ничего не доказывает: они могут быть, а могут и не быть таковыми), а потому, что более широкое окружение поддерживает и узаконивает рациональную бюрократию, как социальное добро. Организации существуют, распространяются и имеют такую форму не потому что они эффективны, а потому что они объективно узаконены^⁹⁰.

Это исходный пункт для культуры. Сущностью этого внешнего окружения является культура. Социальные ценности, благодаря которым поддерживаются и узакониваются эти, а не иные организационные формы, эти, а не иные культурно-просветительные мероприятия, являются культурными ценностями. Культура плохо отражена в социологии, во многом по тем же причинам, она плохо отражена и в политической науке. Частью установленной институционалистами для себя задачи является исправление этого понятия о культуре для макросоциологии(Thomas et al. 1987, p.7). Одним из способов, как они собираются ее решить, это сделать господствующую западную культуру обьектом своего изучения и таким образом лишить природных свойств черты социальной жизни, которые являются естественными и неизбежными для многих из нас, потому что это наша собственная культура. Мы настолько глубоко интегрированы в нее, что нам трудно посмотреть на нее “извне”.

Согласно предположению большинства представителей социологии организаций, рациональность западного типа не является одной из непроблемотичных черт бюрократических организаций. Рациональность - это культурная ценность. Она ассоциируется с современностью, с прогрессом, и с другими культурными достижениями современной социальной жизни. По иронии судьбы, люди создают рациональные бюрократические организации скорее по другим, нежели по рациональным причинам. Когда люди сталкиваются с работой социального характера, которую необходимо выполнить, то они создают комитет или образовывают какой-либо бюрократический аппарат, потому что это соответствующий социально-принятый способ решения социальной задачи, “это то, что необходимо сделать”. Мы продолжаем формировать комитеты и бюрократические аппараты даже тогда, когда мы скептически относимся к их эффективности; действительно мы даже высмеиваем их как неэффективные и бесполезные в публичном и политическом дискурсе^⁹¹. Существует почти обрядовый подход к бюрократическим организациям в современной жизни. С точки зрения институционалистов, бюрократическая рациональность - это “миф”, а согласие с ней - это церемония^⁹².

С момента, когда Джон Мэйер и Брайон Рован четко выделили основной аргумент о том, что внешнее узаконивание культуры скорее, чем требования поставленных задач или функциональных нужд, объясняет многие, если не большинство аспектов поведения организации, с этого момента аналитические исследования институционалистов пошли разными путями, с эмпирической точки зрения. Довод институционалистов не обязательно является международным по своей сущности, и большая часть работы и последуюшие теоретические выкладки были сделаны исследователями при рассмотрении национального и даже локального феномена^⁹³. Институционалисты составили схему нормативной и культурной среды, которая формирует поведение организаций: умственное здоровье в искусстве и культуре, в муниципальных правительствах, в национальных правительствах и в создании целых деловых секторов (см. Meyer, 1994; DiMaggio, 1988; McNeely, 1993; Tolbert and Zucker, 1983; Dobbin, 1994; Suchman, 1994). Однако, Мэйер и его коллеги продолжали интересоваться межнациональными и глобальными явлениями. Фактически, логика доводов о том, что культурное окружение оказывает влияние на организации на всех уровнях, предполагает, что среда местного характера всегда находится внутри большего национального или транснационального окружения. Таким образом, если бы для исследователей институционализма, изучающих поведение местных организаций, было необходимо дать точное определение, истоки или динамику этой местной среды, то им пришлось бы, в конечном итоге, придти к рассмотрению глобальных явлений типа тех, которые изучают Мэйер и его коллеги. В этом субстантивном смысле доводы институционалистов глобального характера создают фон для других доводов и логически классифицируют их. Именно этот довод международного уровня представляет собой наиболее открытый вызовод исследователям МО в политической науке, и их основное внимание этого же, концентрируется на этом доводе.

Содержание и значение мировой культурной среды

Мировая культура, которая, по мнению, институционалистов расширяется и интегрирует мир - это западная культура. И хотя литература институционалистов не содержит ни одной обширной дискуссии об истоках или содержании глобальной культуры, подобная картина возникает из некоторых источников, на которые часто ссылаются исследователи институционализма (лучше всего это показано: Thomas et al, 1987; Bergesen, 1980). Она имеет свои истоки в западном христианском мире и западном капитализме и распространялась вместе с экономическим и политическим расширением Запада.В этом процессе она бюрократизировалась, приобрела черты капиталистической экономики и охватила мир теми способами, которых никто не ожидал и которые не так легко объясняются другими доводами социальной науки. Фактически, Мэйер утверждает, что экспансионистская сущность ее идеологии и культуры сама по себе является отличительной чертой западной культуры, которая корнями уходит в средневековый христианский мир. Теории и идеологии, подобные западным, которые делают утверждения обо всех и обо всем, имеют гораздо больший экспансионистский потенциал, чем специализированные и локализированные, способные к формированию и восприятию идей структуры, такиеая как Балинезийскийскийое театр - государство, существование которого задокументировано Клиффордом Герцем (см., соответственно, Meyer, Boli and Thomas, 1987, p.30; Geertz, 1980).

Как было замечено ранее, одной из центральных черт западной культуры является та ценность, которую она придает рациональности и целеустремленному действию. Под рациональностью институционалисты понимают просто структуризацию действия с точки зрения целей и способов достижения. Рациональное действие, на языке западной культуры, является не только положительным, оно является естественным. Однако, не надо понимать много в антропологии, истории или литературе по изучению пространства, чтобы знать, что целеустремленная рациональность западного типа не является столь очевидной (или естественной по сравнению с рациональностью незападного типа, или, в действительности, с точки зрения самих западников, хотя они с неохотой признали бы это). Существует масса других способов структуризации социального действия, особенно с точки зрения ролей, ритуалов, обязанностей и обязательств, которые не являются логически последовательными согласно западному рациональному пути, но тем не менее эффективными проводниками к общественному поведению (Для обсуждения альтернативной логики действий,поддерживающих мнение институционалистов см. March and Olsen, 1989, chap.2).

Прогресс и справедливость - это две цели, на которые западные общества ориентируют свое рациональное действие. В соответствии с историческим опытом эти цели должны быть определены особым способом. Прогресс или “успех” определены материально, что для индивидуумов означает повышение благосостояния, а для государств - увеличение валового национального продукта. Справедливость обычно определяется как равенство. Рациональные способы достижения обеих этих целей, согласно структуре западной культуры, - это бюрократические аппараты и рынки. Утверждение эффективности, вследствие прогресса и повышения благосостояния, узаконивают и бюрократический аппарат, и рынок. И тот, и другой рассредоточивают власть в беспристрасных правилах, которые могут быть узаконены равенством - равным доступом, равными возможностями. Западная культурная задача поддерживания роста ВНП и распространения равенства посредством расширения и углубления бюрократии и рынков распространилась до доминирования в глобальной политической и общественной жизни. Одним из выдающихся последствий западного культурного доминирования является организация мира в бюрократические структуры западного типа. Конвенциональный аргумент о происхождении современного государства выделяют его функциональные достоинства, подчеркивая обеспечение безопасности и получение государственных доходов, для того, чтобы обосновать успех данного государства за счет других форм политической организации (см. Tilly, 1975; Skocpol, 1979. О других, более недавних аргументах, подчеркивающих военное принуждение, см. Spruyt, 1994). Это может быть (а возможно и нет) истинной причиной возникновения государства в Европе, но это не объясняет распространение государств западного типа во все уголки мира. Современное бюрократическое государство стало единственной легитимной формой политической организации в мире, фактически все другие были уничтожены. Империи, колонии, феодальные системы и множество других форм вымерли и, что возможно более важно, стали невообразимыми в современной политике (Более детально этот аргумент см. Mayer, 1980. О подробном эмпирическом исследовании этого явления см.Strang, 1991; 1990).

Это не является функциональным результатом, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, чрезмерная оценка государственности как единственной легитимной формы политической организации затрудняет урегулирование политических конфликтов многих типов. Это означает, что самоопределение требует, чтобы было государство. Если вы не являетесь государством, то вы никто в мировой политике, и это понимают национальные движения, борющиеся за освобождение, равноправие. Это создает динамику типа “все или ничего” во многих конфликтах, которые, возможно, решались бы гораздо проще, если бы существовали другие организ ационные формы.

Во-вторых эта оценка государственности создала множество неэффективных, даже неудавшихся государств. Возникнув в результате определенного организационно-селективного процесса далеко не как скудные и посредственные соперники, государства, как организационные формы вынуждены были находится под давлением и обладать поддержкой во многих местах мира. Факт, что безнадежно ослабевшие и потерпевшие неудачу государства могут быть снова восстановлены как государства, а не реорганизованы каким-либо иным способом, - например, как колонии, - указывает на сильную культурную поддержку государственности и неузаконенность других политических форм (О неинституциональном, но связанном с ним обосновании этой точки зрения см. Jackson, 1990).

Базируясь на оргументе о Западной культуре, которая делает законными бюрократические структуры, институционалисты объясняют эти кажущиеся дисфункциональными выводы скорее результатом внешней культурной узаконенности, чем требованиями внутреннего характера. Государства существуют во многих местах не потому что они хорошо справляются с тем, что предполагается (обеспечение безопасности и экономического роста, поощрение равенства), а потому, что большая мировая культура поддерживает их.

Другой центральной чертой Западной культуры с важными политическими последствиями является индивидуализм и расширяющиеся представления об индивидуальных правах всех видов — прав человека, гражданина, женщины, ребенка. Мэйер подчеркивает, что Западные культурные ценности создали индивида, в качестве независимого актора, а также описывает те процессы, в которых атрибуты индивидуальности были дополнены и расширены (Mayer, 1987). Нет ничего неизбежного или очевидного, когда речь идет о структурировании обществ вокруг разобщенных индивидов. Многие другие общества и культуры вкладывают социальную ценность и мировую ответственность в понятие семьи, племени или иной социальной общности. Западный индивидуализм является отличительным, и его культурная логика ведет к определенным особым типам поведения. По существу, она приводит к расширению индивидуальных законных прав, о чем было сказано ранее. С аналитической точки зрения, она ведет Западную социальную науку к тому, чтобы с индивидуумами обращались как с не поддающимися упрощению, независимыми, несомненными субъектами, которые знают, что они хотят иметь независимость в социальном и культурном контексте действительности, как с теми, кто создает этот социальный контекст. Институционалисты выступают с противоположным тезисом, согласно которому индивид, как независимый социальный субъект, является продуктом культуры и общества, а не их создателем.

Таким образом, социологический институционализм является радикально отличным от реализма или либерализма в МО в том, что он делает основной акцент на структурный или холистский аспект споров типа “агент-структура” (см. Wendt, 1987; Dessler, 1989). С аналитической точки зрения, социальная структура онтологически является предшествующей и порождаюющей агентов. Она создает акторов, а не создается ими. В качестве противоположности, большинство аргументов в МО и политической науке “начинаются” с агентов. Берется какой-то набор акторов, имеющих также предварительно установленый набор интересов - таких как государства, преследующие благосостояние или безопасность; члены Конгресса, преследующие переизбрание; фирмы, преследующие получение прибыли; национальные лидеры, ставящие своей целью получить место в истории и т.п. Социальная структура на макроуровне объясняется как последствие их взаимодействия. Даже в подходах, которые МО определяют, как структурные, типа структурного реализма Кеннета Уолтца, международная структура является эпифеноменом властных возможностей индивидуальных акторов и взаимодействия между ними, у нее нет независимого онтологического статуса. Она является только сдерживающей, а не порождающей (см. Waltz, 1979).

В аналитических исследованиях институционалистов социальная структура является первичной, с онтологической точки зрения. Именно она является отправной точкой для анализирования. Ее правила и ценности и создают всех акторов, которых мы можем считать уместными в международной политике, включая государства, формы, организации и даже индивидов. Таким образом, структура этого аргумента похожа на структуру аргумента Валерстайна, но сущность совершенно другая. Структура Валерстайна является материальной и экономической: именно императивы капиталистической производительности создают государство, ТНК, мультинациональные фирмы, национальные движения за освобождение и борьбу классов, что и является основой современной международной политики (Wallerstein, 1974a. Детальный анализ структурного характера аргумента Валлерcтайна см. Wendt, 1987 ). Структура институционалистов имеет вполне определенную культурную принадлежность; именно Западный рационализм и индивидуализм создают государства, рынки, бюрократические организации и, что будет оспорено, саму систему капитализма.

Озабоченность институционалистов по поводу расширения Западной культуры больше всего имеет сходство с озабоченностью исследователей Английской школы. Помогающие написать \?\ книгу Хэдли Булла и Адама Уотсона “Расширение международного сообщества” исследовали множество явлений, могущих заинтересовать институционалистов. Подобно институционалистам, они считают, что Западная культура распространяется, становясь мировой культурой с вовлечением важных глобальных политических аспектов. Однако эти две группы ведут свои исследования совершенно разными способами. Исследователи Английской школы действуют больше как историки, они в конечном итоге приходят к искусно собранному изложению фактов, которые интерпретируют события. Они не используют проверку гипотез, что является любимым занятием американских социальных исследователей (Bull and watson, 1984).

Институционалисты, в качестве противоположности действуют схоже с исследователями американской социологической школы. Их теоретические выкладки и гипотезы являются выверенными и их методы являются позитивистскими и часто количественно усложненными - намного больше, чем большенство исследований МО. Это позволяет им сотрудничать и спорить с теми, кто отклонял бы оргументы по поводу культуры, базирующейся на более толковательных исследовательских методах.

Программа исследования институционалистов

Интелектуальная структура программы исследования институционалистов проистекает в основном из понимания и структурно-ориентированной природы (как противоположности структуре, ориентированной на агентов) аргументов Мэйера и Ровена. Реалисты, либералы и другие, кто делает предложение об акторах и их интересах, как ожидается, будут считать, что различные акторы с различными интересами будут вести себя по-разному. Схожие поведения у несхожих акторов или акторов с несхожими интересами будет аномальным. Но в рамках перспективы, которую рисуют институционалисты, такое поведение легко объясняется. Глобальные культурные нормы могут способствовать появлению похожих моделей поведения у непохожих акторов. Конечно, в рамках перспективы структурных реалистов международная система может принуждать не похожих акторов к схожему поведению, но принудительные действия такого рода не следует применять единообразно. Более сильные акторы будут менее принужденными, как делают вывод структурные реалисты, т.к. силовые принуждения часто оставляют мало выбора для государств. Структура силовых принуждений не может объяснить широкие рамки и единообразие изоморфных итогов, зафиксированных институционалистами.

Институционалисты используют это понимание для исследования и объяснения изоморфизма социальных форм в разных сферах и регионах мира. Явление изоморфизма среди государств - предмет очевидного интереса исследователей МО и компаративистов в политической науке - исследовалось институционалистами с помощью двух путей. Во-первых, институционалисты поставили вопрос, который не могли поставить исследователи МО вследствие их онтологического предположения, что государства являются акторами. Вопрос таков: почему мы живем в мире государств? Как было замечено раньше, государства не всегда являются или объективно функциональными, или эффективно обеспечивают безопасность, экономический рост и равенство прав во многих частях мира. Однако, как продемонстрировал Дэйвид Странг, суверенные государства являются одной из наиболее прочных организационных форм, которые вытеснили всех соперников. Исходя из слабости многих менее развитых стран, этот результат можно понять только, по утвержданию институционалистов, как результат сильной внешней культурной поддержки государства в рамках мировой среды (см. Strang, 1991; Meyer, 1980; Boli, 1978b; Ramirez and Thomas, 1987; McNeely, 1989).

Второй и более центральный вопрос, к которому обратились институционалисты в своем исследовании - это изоморфизм среди государств. Почему государства в столь кардинально отличных обстоятельствах выглядят столь похоже? В некоторой степени это может происходить из-за того, что существуют общепринятые действия в ответ на требования общих задач, решать которые приходится всем государствам. Всем им нужны деньги - у всех есть финансовые министерства. Всем им необходимы принудительные “аппараты” для того, чтобы собирать деньги с населения - поэтому у всех есть полиция. Всем необходимо контролировать и/или обеспечивать услуги для населения внутри страны - поэтому у всех есть министерства внутренних дел. Но изоморфизм является проникающим до такой степени, которую трудно объяснить с точки зрения местных требований.

Например, национальные конституции определяют права и обязанности граждан таким образом, который соотносится не с местными условиями в различных государствах, а с определением идеологии и прав, сформулированным в других национальных конституциях, написанных в это же время. Работа Джона Боли показывает, что формулирование в конституции гражданских прав изменилось определенным образом в рамках международной системы государств за прошедшее столетие. Образец расширения прав, который проводит Боли, предполагает, что если государство включает в конституцию избирательное право для женщин или экономические права для граждан - это имеет мало общего со статусом женщины или экономическими условиями государства, но это имеет очень много общего с международными культурными нормами, связанными с избирательным правом для женщин и экономическими правами в то время, когда была написана конституция (Boli, 1978a).

Подобным образом исследование Ясемин Сойсл по работникам-нерезидентам в Европейских государствах показывает как концепция гражданства укоренилась в глобальных нормах человеческих прав, которые позволили создать образец политики среди этих государств, что является загадкой с точки зрения основных положений реалистов и либералистов. Все европейские государства приглашали работников-нерезидентов к себе в страну для того, что бы восполнить краткосрочный дефицит трудовых ресурсов. Когда начала расти безработица, для любого из этих государств оказалось политически невозможным отослать рабочих домой. Более того, все европейские государства предоставляли питание, жилье, медицинское обслуживание, образование и другие льготы этим иностранцам, которые им больше не нужны. Сойсал прослеживает истоки этого поведения от глобальных норм человеческих прав, которые принуждают государство так обращаться с иностранцами внутри системы (Soysal, 1995).

Политика образования не вызывала бы озабоченности исследователей МО, разве, что как сфера, где государства создают граждан это именно та точка, где отношения между двумя средоточиями Западной современности - государством и индивидом - являются определенными. В результате политика образования получила много внимания со стороны институционалистов, и именно в этом исследовании было развито много важных черт аргументов институционалистов.

Образование, оплачиваемое государством, невероятно выросло за последние 50 лет, и учебные планы по всему миру имеют поразительное сходство. Институционалисты указывают на то, что причины государственного управления и оформления образования не очевидны, и действительно, никто не может указать причину внезапного всплеска активности в мировом образовании после второй Мировой войны. Стремление к образованию является относительно недавним историческим явлением. В дальнейшем сущность того, что преподается и должно преподаваться по всему миру была наглядно сведена к одной точке. И снова, обращаясь к требованиям задач, можно задуматься о политических причинах того, что учебный план государства, производящего первичный товар, должен быть совершенно отличным от учебного плана страны, производящей высокотехнические товары, и тем не менее существует сходство в официальных образовательных структурах. Эти сходства, по утверждению институционалистов, появляются в результате глобальных изменений в мирокультуре и культуре образования.

По утверждению институционалистов, национальные системы образования структурируются общим идеологическим порядком. Франко Рамирес и Джон Боли пишут:

“ Этот порядок содержит сильную диалектику. С одной стороны - это идеология государства, как первоначальное местоположение социальной организации и движителя общественного развития; с другой стороны - это идеология индивидов, как основное в социальном действии, окончательный источник ценности и средоточие социального значения. Эти стороны соединяются в рамках идеологии гражданства, где индивид видится и как вносящий вклад в план национального развития (как производитель и преданный сторонник государственых программ, законов, и правил), и как получающий прибыль в результате организационного действия государства (как потребитель и один из граждан в истинном смысле, кто пользуется определенной защитой и гарантиями, предписанными государством).

Эта диалектика имеет отчетливую значимость для структуры образования и ее знания в мировой системе. Идеология индивида частично базируется на теории функционалистов о том, что новые члены общества (дети) являются существами, которые, по существу не сформировались и требуют всеобъемлющего введения в общество и приобщения к знаниям. Образование - это способ достижения этой цели (Ramirez and Boli, 1978a, p.154. Дополнительно об институционалистских исследованиях в области образования см. Meyer, Ramirez and Soysal, 1992; Meyer, 1977; Ramirez and Rubinson, 1979; Ramirez and Boli, 1987а; 1987b; Ramirez and Meyer, 1980).

Таким образом “идеологии” или общие культурные и нормативные понимания о том, что такое государство и кто такой индивид, и структурируют образование (и множество других черт современной социальной жизни) общими способами во всем мире.

Политика благосостояния и программа действий по его достижению также изменяются по моделям, которые соотносятся не с национальным уровнем промышленного развития, безработицы или волнениями трудящихся, а с более широкой международной переоценкой ответственности государства по отношению к гражданам. Дэйвид Странг и Патриция Цанг показали важность международных организаций в совершенствовании и распространении этих глобальных определений ответственности; Джорд Томас и Пэт Лаудердэйл включают в эти выводы вопросы земельной реформы (Strang and Chang, 1993; Thomas and Lauderdale, 1987).

Даже оборонный аппарат, часть государства, являющаяся, по мнению реалистов, наиболее стесненной требованиями задач, поставленных миром, демонстрирует такой тип изоморфизма. Во-первых фактически все государства имеют оборонные министерства даже, если они не стоят перед лицом внешней угрозы. Далее, фактически все государства имеют тройственную военную структуру, включающую сухопутные войска, воздушные и морские силы, - даже государства не имеющие выхода к морю. Наконец, система приобретения оружия среди развивающихся государств чаще всего вызывается символическими (и, следовательно, культурными) соображениями. По утверждению Даны Эйр и Марка Сухмана, многие из подобных государств обращаются с флагами и приобретают такое количество и такие типы оружия, которые имеют мало значения, с точки зрения развертывания для обороны, но играют важную символическую роль. Такого рода поведение трудно понять в рамках аналитической работы, которая предполагает, что военные структуры определяются требованиями защиты территории от внешних угроз. Однако, военные структуры много значат, если наличие вооружения с определенными характеристиками понимается как необходимая часть внешних атрибутов современной государственности. Понимание того, что военная сила является сильным и законным атрибутом государства в его отношениях как с другими государствами, так и со своим собственным населением, объясняет большую часть того, что в других случаях считалось бы аномальным поведением (Eyre and Suchman, 1992. Сходный конструктивистский анализ см. Wendt and Barnett, 1993).

Судя по этим примерам, эмпирическая заинтересованность институционалистов является широкомасштабной. Общий лейтмотив всей этой работы - это заинтересованность в способах, которыми международное поведение соотносится и руководствуется системами или глобальными культурными факторами, нежели местными требованиями. Каждое доказательство бросает вызов конвенционалистскому подходу “актор-интерес”, включает также реализм и либерализм в политической науке.

Значение для политической науки.

Одной из политических черт социологического институционализма является то, что он представляет собой исследование, в рамках которого мы можем задавать вопросы о тех моментах, которые реализм и либерализм трактуют как предположения и поэтому исключают из исследования. Одним из примеров является исследование институционалистов в области происхождения и природы государства и суверенитета. Расширение и углубление Европейского Союза, дезинтеграция СССР и рост многополярности поставили суверенитет и государственность на достаточно высокое место для многих исследователей МО (см., напр.: Jackson, 1990; Thompson, 1994; Weber, 1995; Lyons and Mastanduno, 1995; Thompson, 1995). Что касается неореализма и неолиберализма, то они мало чем могут помочь в исследовании этих вопросов, т.к. их подходы основаны на тезисе о том, что государства - это акторы, имеющие определенные заранее установленные характеристики. Хотя предположения подобного рода имеют положительные черты (экономия и обобщение), они делаются “за счет” исключения из исследования предполагаемых черт политики. Социологический институционализм, напротив, выдвигает ряд эмпирически проверенных положений по поводу государств и суверенитета, что может стимулировать исследование. Политологи могут проверить эти аргументы и найдут их недостающими, но они, по крайней мере, будут иметь теоретический стимул для таких проверок^⁹⁴.

Права человека, особенно быстрое распространение права прав человека - это еще одна сфера, где общепринятые подходы к изучению МО могут мало что дать в смысле гипотез или четких объяснений. Подходы, в которых государства считаются акторами, не слишком плодотворны в плане информации об индивидах и, исходя из них нет смысла ожидать, что индивиды будут способны идти против государства, что в любом случае будет компрометировать суверенитет государства или контроль над гражданами. Институционалисты, напротив, делают четкие утверждения по поводу того как и почему права индивидов будут распространяться, и у них имеются обширные эмпирические доказательства для поддержки своих утверждений (см., напр.: Thomas et al., 1987, гл. 6, 10-12).

Теория турбулентности Розенау также выделяет индивидов, и это может быть вызовом институционалистам. Его аргумент о том, что индивиды способны бросить новый вызов государствам, вследствие революции в области познавательных возможностей, основой которой является НТР, предлагает иную модель распространения и утверждения этих прав, по сравнению с институционалистами. По мнению Розенау, распространение прав будет соотноситься с распространением технологий, тогда как институционалисты ожидают приблизительно одновременные глобальные изменения, независимо от объективныех технологических условий (Rosenau, 1990).

В качестве дополнения к прояснению тех вопросов, которые скорее ставятся, чем исследуются с помощью наших основных парадигм, институционализм также исследовал вопросы, которые были центральными в дебатах неореалистов и неолибералов. Например, институционалисты могли бы привести веские аргументы по поводу многополярности и роли международных институтов, - а это краеугольный камень споров неореалистов и неолибералов. По мнению институционалистов, ожидается общее увеличение численности и влияния международных организаций, но не по тем причинам, какие выделяют неолибералы.Многополярность будет расти не только потому что она содействует наиболее благоприятным экономическим результатом и помогает государствам получить то, что они хотят эффективным образом, с точки зрения цены, но также по культурным причинам. Участие в растущей сети международных организаций является культурно необходимым и “соответствующим” , по мнению Джеймса Марча и Йохана Ольсена (1989). Дальнейшее участие в международных организациях создает или представляет то, что государства хотят или , как в случае участия в ЕС, что они есть. Аргументы институционалистов о многополярности концентрируются на том, что Рагги называет “качественным объемом” многополярности - нормах, принципах и общих социальных пониманиях, которые она охватывает и заключает в себе - но институционалисты представляют более детализированный взгляд на то , откуда происходят эти принципы и их связь друг с другом, чем то, что до сих пор утверждалось политологами (Ruggie, 1993, p.6). Эмпирические ожидания, являющиеся следствием этого аргумента, будут основываться на продолжении развития и даже увеличения приверженности многополярности - даже когда это идет вразрез с выраженными национальными интересами - потому что многополярность охватывает ряд ценностей, являющихся центральными в мировой культуре.

Тем не менее, политологов должны заинтересовать по крайней мере две черты социологического институционализма. Во-первых, исследование институционалистов уделяло больше внимания документированию эффектов мировой культурной структуры, чем изучению причин ее возникновения или механизмам изменения внутри ее. Институционалисты стремятся проводить глобально соотносящиеся исследования, и их логика и структура заимствована из ранних взглядов Мэйера и Рована об изоморфизме перед лицом несхожих задач. Исследования институционалистов в основном проходят в рамках собирания качественных данных о широком количестве единиц (обычно государств) и доказывают, что атрибуты или поведение этих единиц соотносится не столько с местными задачами, сколько с атрибутами или поведением других единиц или явлениями мировой известности (например, с международными конференциями и договорами или мировыми историческими событиями). Эти аналитические исследования подчас являются достаточно сложными, так как использование исторического анализа событий и других методов кажется неординарным для большинства политологов. Тем не менее, если однажды взаимосвязь была установлена, то предполагается, что побудителем этого были мировые культурные нормы. Детализированный процесс изучения и анализа для обоснования и уточнения положений, основанных на взаимосвязи, отсутствует. Процесс исследования, имеющий целью раскрытие процессов и механизмов, посредством которых распространяются и развиваются мировые культурные нормы, будет иметь, по крайней мере, два последствия. Во-первых, это обогатит и дополнит агументы институционалистов. Подобное исследование откроет более истинное диалектическое взаимоотношение между институтом агентов и структурой, даст возможность более убедительного рассмотрения происхождения и динамики развития мировой культурной структуры.

Детализированное изучение механизмов, посредством которых развиваются и распространяются культурные нормы, также вероятно поставит под вопрос познавательную основу теории институционалистов. Институционалисты обосновывают свои аргументы о способах действия культуры в рамках социальной психологии. Так Мэйер приписывает Эрвину Гоффману, Гаю Свансону и Райту Миллсу обеспечение связи между этой социально-психологической литературной и институтами (см.: Goffman, 1959; 1974; Swanson, 1971; Mills, 1940). Детализированное исследование процессов распространения Западной культуры, вероятно обнаружит, что ее “победное шествие” происходит не только благодаря, или даже прежде всего благодаря, познанию. Картина, представленная институционалистами, - это картина, где мировая культура распространяется без особых усилий по всему миру. Они уделяют немного внимания борьбе или принуждению. По мнению любого политолога (или историка), рассмотрение становления и распространения современного государства на Западе и на Африканском континенте, в Азии и Америке, не принимающее во внимание факты конфликтов, насилия или лидерства, является исключительно малоплодотворным. Подобным же образом предположение, что права человека, или права гражданина, или рыночная экономика устанавливались и распространялись мирным и спокойным образом, только через познание, является непригодным для любого, кто детально изучил эти процессы.

Недостаток аналитических исследований процессов или причинное изучение механизмов, посредством которых мировая культура является производителем изоморфизма, затушевывает роль политики и власти в мировой истории и нормативных изменениях. Познавательные процессы, на которые указывают институционалисты являются важными, но они никоим образом не являются единственными “рабочими” процессами в международной жизни. Разрушение культурных соперников, как образно так и буквально, является освещенным веками способом установления культурного государства. Обращение с аборигенным населением в Северной Америке - толко один из примеров этого.

Другим примером являются попытки этнических “чисток” в нацистской Германии, Боснии, Руанде и где бы то ни было еще. Правила культуры очень часто устанавливаются не с помощью убеждения или познавательных процессов институционализации, а с помощью силы и издания каких-либо постановлений. С течением времени культурные нормы, установленные посредством силы, могут действительно институционализироваться, в том смысле, что они становятся само собой разумеющимся качеством, создающим действие, как это описывают институционалисты. Но выделяя институционализированное качество суверенитета, например, и его последствия в мировой политике, мы не должны затушевывать роль силы и принуждения в момент установления правил суверенитета и управления их эволюцией.

Пример, в котором сила и военная власть могут быть особенно важны для того, чтобы им заинтересовались институционалисты, включает в себя эпоху Реформации и окончательного утверждения господства Протестантизма над Западным государством. Институционалисты прослеживают свои Западные культурные нормы назад к средневековому христианскому миру, не говоря ни слова об эпохе Реформации или влиянии Протестантизма на эти культурные правила.

Это поразительное упущение, за которое эти исследователи в долгу у Макса Вебера. Многие из правил культуры, которые выделяют институционалисты - например, индивидуализм и рыночная экономика, - связаны именно с Протестантизмом, а не с Христианством в целом. Можно утверждать, что та Западная культура, которая распространяется в мире, действительно является Протестантской культурой. Ведь Протестантизм стал господствовать в Европе не только через познание и убеждение, как показали века религиозных войн. Западная культура, возможно, выглядит так в результате трех веков Англо-Американского ( т.е. Протестантского) господства и власти над Западом; господства, которое закреплялось через повторяющиеся военные победы над Францией.

Второй чертой исследования институционалистов, которая должна вызывать заинтересованность политологов, является то, что институционалисты точно определяют сущность мировой культуры. Они концентрируются на Западной рациональности как средстве достижения прогресса и равенства. Прогресс определен как накопление благосостояния, справедливость - как равенство, а рациональными средствами в исследовании институционалистов обычно являются бюрократии и рынки. Институционалисты стремятся трактовать эти элементы Западной современности как свободно совместные, по крайней мере. Равенство в форме индивидуальных прав распространяется вместе с рынками и бюрократиями во всем мире, и исследование институционалистов фиксирует коллективное и взаимозависимое распространение этих культурных норм.

Предположение, в истинности которого усомнятся все политологи, - это то, что все “хорошее” в рамках Западной культуры может происходить и происходит одновременно. Возможно, институционалисты не имеют в виду такое предположение, но и их исследование и их теоретические выкладки последовательно подчеркивают взаимноподкрепляемую природу этих Западных правил культуры.

Фактически, существуют веские причины полагать, что элементы мировой культуры, даже если они точно определены институционалистами, содержат в себе глубокие противоречия и полны напряженности, что сдерживает изоморфизм и ограничивает стабильность поведенческой конвергенции. Наиболее очевидной является напряженность между двумя “целями” Западной мировой культуры - прогрессом, определенным, как экономическое накопление, и справедливостью, определенной, как равенство. Обмен между беспристрастностью и ростом в развитии экономики хорошо известен. В принятии решений относительно экономической политики, эти два столпа нормативной структуры часто действуют в противоположных направлениях. Сторонники политики перераспределения призывают к созданию равенства в свою защиту. А те, кто стремятся к более быстрому росту будут призывать к созданию норм прогресса. Разработчикам политики часто приходится делать определенные и противоречивые обмены между прогрессом и справедливостью.

Подобным образом, два рациональных средства достижения справедливости и прогресса - рынки и бюрократии - могут находиться в состоянии напряжения. Рыночные приготовления могут быть нормативно оправданными, вследствие их эффективного вклада в прогресс (накопление благосостояния) и вследствие равенства, определенного как равенство возможностей и доступа. Но они часто приводят к итогам, которые ущемляют другие определения равенства, особенно равенство результатов. Рынки имеют тенденцию продуцировать неравные результаты распределения. Самым простым решением является создание бюрократического аппарата в форме государства, для того чтобы исправить ущемление равенства рынками. Тем не менее бюрократия может скомпроментировать эффективность рынков и таким образом скомпроментировать прогресс. И вновь прогресс (благосостояние) находится в конфликте со справедливостью (равенством). И снова, никакой очевидный или уравновешиваемый ряд приготовлений\?\ не может решить этой проблемы.

Противоречие между господствующими культурными нормами означает, что социальные институты постоянно соперничали, хотя степень этого сопреничества в разные времена была различной. Неустраненная нормативная напряженность в ряде социальных компромисов в одно время может служить мобилизирующей основой для нападок на этот ряд социальных приготовлений\?\ в более позднее время - когда будут сформулированы нормативные утверждения, которые до этого отбрасывались. В дальнейшем компромисы между нормативными принципами соревнующегося мира могут зависеть от местных условий и личностей, которые, вероятно, будут отражать местные нормы и традиции, с которыми международным нормам пришлось пойти на компромисс. Так, после второй Мировой войны Японию принудили (заметьте, что процесс не был познавательным) принять ряд Западных экономических и политических приготовлений\?\, которые были “выкованы” в другом месте, - в США. С течением времени, эти приготовления институционализировались в Японии, но особым способом, который отражал не-Западные местные культурные нормы. Последуюший успех Японии по Западным меркам (огромные экономические накопления с относительным равенством) побудил Западные фирмы и государства Азии к использованию Японского опыта, политики и норм. Такого рода культурная отдача - от окружности к центру - принебрегается единонаправленной моделью институционалистов.

Эти процессы борьбы за нормативное господство являются политическими. Фактически, нормативное состязание в большей части является тем, на чем концентрируется политика, - на соперничающих ценностях и пониманиях того, что хорошо, желательно является соответственным в нашей коллективной общественной жизни. Споры о гражданских правах, утвердительных действиях, о системе социальной безопасности, регулировании и дерегулировании, и о соответствующей степени вмешательства государства в жизнь граждан являются всего лишь спорами, потому что не существует ясного стабильного нормативного решения. И кроме того они всего лишь споры, включающие в себя конфликт между основными нормативными благами, идентифицированными институционалистами. Гражданские права, утвердительное действие и, в какой-то степени, система социальной безопасности - это споры о природе равенства - кто достигает равенства и как оно измеряется. Так как все решения принимаются с вовлечением бюрократических организаций, это также споры об отношениях бюрократии и состоянии равенства. Споры о системе социальной безопасности порождают специфические вопросы о взаимоотношениях между бюрократиями и рынками и той степенью, в какой может быть достигнут компромисс между ними при условии равенства. Споры о регулировании и вмешательстве государства - это споры о той степени в какой бюрократия и рынки могут достигать компромисса, с одной стороны, или равенства и индивидуальных прав, являющихся производной от равенства, с другой.

Если принимать всерьез напряженность и противоречия между элементами культуры, то исследование должно концентрироваться на политике и ходе развития. Если элементы культуры, находящиеся в парадоксальных отношениях, таких как уравновешивающие приготовления, являются ограниченными или стесненными, то возникает интересный вопрос - какие меры принимаются - где и когда? Возможно, институционалисты правы. Общие глобальные нормы могут создавать схожие структуры и подталкивать как людей, так и государства к схожему поведению в данное время, но если институт международных норм не является полностью соответствующим этому, то те изоморфизмы, о которых шла речь, не будут стабильными. В дальнейшем, могут создавать схожие организационные формы, но сходство в поведении будет небольшим. Ботствана и Соединенные Штаты могут быть организационно устроены в форме современного государства, но сущность и содержание этих форм и поведение в их рамках является очень разнородным. Изоморфизм не является однородным, он не создает идентичные результаты поведения.

Заключение

Аргументы институционалистов выделяют структуру за счет института агентов. Это имеет важную интеллектуальную полезность. Это позволяет институционалистам задаваться вопросами о чертах социальной и политической жизни, которые другие течения принимают как разумеющееся, - например вопросами о повсеместной суверенности государств и расширяющихся правах индивидов.

Далее, с точки зрения перспективы теории МО, акцент институционалистов на структуру позволяет объяснениям системного уровня, находящимся в соперничистве с другими господствующими парадигмами и им подобными, обогащать основную часть теории, повышая ее способность разъяснить загадки в этой сфере.

Если бы пренебрежение институционалистов было бы только упущением, то было бы мало причин для беспокойства. Ни одна из теорий не объясняет всего. Всегда можно объяснить больше с помощью добавления нескольких переменных и увеличения сложности модели. Но невнимание институционалистов и структуре агентов приводит их к более серьезным ошибкам. Это приводит к тому, что они неправильно определяют как механизмы, с помощью которых социальная структура производит изменения, так и сущность самой социальной структуры.

Познавательные процессы могут иметь влияние на организационные изменения во многих эмпирических областях, но они соперничают друг с другом и часто заслоняются принуждением во многих эмпирических областях, которые являются предметом интереса исследователей МО. Изменение учебного плана может происходить мирными путями в результате познавательных процессов принятия решения, что же касается структур государственной власти, то эти способы иные. Насилие является фундаментально иным механизмом изменений по сравнению с познанием. Оба механизма могут действовать в одной и той же ситуации. Часто приходится принимать решение даже в рамках принудительных действий с помощью силы, но результаты получения извне в результате насильственных действий не получают отражения в познавательных теоретических исследованиях.

Институционалисты не одиноки в тенденции упущения понятий власти и принуждения при объяснении организационных результатов. Многие представители организационной теории подпадают под эту характеристику. Терри Мо отметил неудачи попыток новой экономики организаций включить в свое содержание проблемы власти, но даже он, будут политологом, не заинтересовался вопросами населения, т. к. они не имеют прямого отношения к его собственной эмпирической области - бюрократии США (Moe, 1984).

Модели институционалистов включают в себя мировую социальную структуру, состоящую из норм, которые в большей степени являются соответствующими этой структуре. Они делают ударение на взаимно усиливаемую и экспансивную природу этих норм. Они выделяют консенсус, появляющийся среди различных культурных моделей - о гражданстве, о государственности, об образовании, о правах индивидов - упоминая тот факт, что эти нормы и институты рассматриваются как само собой разумеющееся в современной жизни. Подразумевается, что процесс распространения мировой культуры является относительно мирным. Институционалисты не указывают точно на источники нестабильности, конфликтов, или противодействия прогрессивному распространению мировой культуры. Работа Ясенин Сойсл, возможно, является наиболее “настроенной” на противоречие между элементами культуры, изучаемые ею. Тем не менее, даже в ее работе эти противоречия имеют итогом парадоксальные устройства, с которыми, кажется, люди уживаются достаточно мирно (Soysal, 1995).

Результатом этого точного определения является то, что любая политика оказывается проблематичной в рамках исследования институционалистов. Если мировая культура, которую они определяют верно, является такой мощной и гармонирующей, у институционалистов нет оснований объяснять конфликты ценностей или нормативную борьбу - другими словами, политику. Если бы в исследовании уделялось внимание институту агентов и процессам, посредством которых производятся изоморфные эффекты, то это бы предотвратило ошибки институционалистов. Если сконцентрироваться более конкретно на процессах, то это привлечет внимание к противоречиям между нормативными утверждениями, и вынудит институционалистов пересмотреть как точное определение мировой культуры, так и ее возможные эффекты.

Эти проблематичные черты институционалистской теории непосредственно являются предметом изучения политологов. Политика и ход развития, принуждение и насилие, конфликт ценностей и нормативное соперничество - это предмет нашего изучения. Институционализм получил бы огромную пользу от диалога с политическими учеными. Более того, политические ученые могут много узнать у институционалисто. Таким образом, исследователям МО, заинтересованным в изучении норм, не хватало самостоятельной системной теории, с помощью которой можно делать гипотезы и проводить исследования. Институционализм предоставляет это. Если принимать его утверждения всерьез, то можно радикально пересмотреть существующие социологические теории. Также, это может привести к появлению противодействующих теоретических аргументов. Любой из итогов продвинет исследование в обеих науках и обогатит наше понимание мировой политики.

Blog

Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. Ог­лав­ЛЕ­ние

Содержание

Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. ОглавЛЕние