Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. ОглавЛЕние
Вид материала | Документы |
СодержаниеЛики небезопасности: мировой беспорядок Последствия трансляции угрозы на поле безопасности |
- Из книги: Международные отношения: социологические подходы / под Ред. П. А. Цыганкова., 586.23kb.
- Внешняя торговля России на рубеже веков / Рук авт колл и общ ред. С. И. долгов. М.:, 2277.3kb.
- Автор П. А. Цыганков, доктор философских наук, профессор. Цыганков П. А. Ц 96 Международные, 4662.38kb.
- В. М. Юрьев Непроизводственная сфера в современном социокультурном и экономическом, 4353.42kb.
- Задачи дисциплины: дать студентам представление о международном опыте молодежной политики, 168.37kb.
- Программа дисциплины «История и методология исследований международных отношений, 507.17kb.
- Программа курса «Международная торговля услугами», 170.24kb.
- Программа курса «Экономика и политика стран Латинской Америки» для направления 030700., 304.35kb.
- I тема I. Международные отношения и международное право, 319.7kb.
- Программа наименование дисциплины: Международные экономические отношения Рекомендуется, 141.64kb.
Лики небезопасности: мировой беспорядок
и цивилизационный clash
а/ Дезинтеграция на Востоке и фрагментация Юга : триумф международного беспорядка
Успех термина “беспорядок” вполне объясним. Многочисленные более или менее научные ссылки на него часто служат лишь прикрытием обыденного понимания происходящего и тревоги использующих его авторов. Внезапный конец биполярной стабильности рискует породить гонку за силой, неизбежно ведущую к беспорядку! Кошмарное видение, в котором государства действительно ведут себя так, как и предсказывала теория. Несмотря на ядерное оружие, несмотря на “здравый смысл” великих держав, на нашем порогое стоит война каждого государства против каждого государства. Национаяльный интерес без тормозов превращается в глобальную иррациональность, порядок — в беспорядок, изменение — в угрозу67.
В противовес большинству, принадлежащему к оптимистическому течению неореализма68, кое-кто дает волю своему пессимизму. Джон Мирхаймер в сенсационной статье “Back to the future” (Mearsheimer, 1990), намекающей на популярный фильм под тем же названием, первым из американских неореалистов описал точку зрения, которая ставит под сомнение однополярность, и описал наступление мирового беспорядка. Исходя из того же постулата о стабильности и сохранении мира в биполярный период, он критикует “экспертов”, готовых отказаться от своих знаний об обороне и обратиться к “защите озонового слоя”, и напоминает им, что постбиполярный мир нуждается в них, поскольку он является якобы более нестабильным и более опасным, чем любой предшествующий период. Действительно, ядерный фактор существует по-прежнему, но без биполярности, и в этом мультиполярном мире без тормозов существует риск военного использования атомного оружия, тем более что возрождающиеся националистические страсти затуманивают разум.
Биполярного порядка больше нет. “Порядок, конечно, малоудовлетворительный, но все же порядок с его двумя взаимноуравновешивающими друг друга лагерями, террором ядерной угрозы и нерушимостью границ... Можно было бы думать, что за биполярностью последует новый мировой порядок, но этого не произошло. Биполярность уступила место разобщенному, разорванному, разрозненному миру...”69. Беспорядок скрывается за видимостью гомогенизации международных институтов. Начиная с 1992 г. ни один журналист не избежал рассуждений о новом мировом беспорядке. Слишком быстро забывают о том, что еще недавно отпраздновали конец морального угнетения и молчаливых подавлений, и беспокоятся о том, что распространяются конфликты, причиной которых считают возрождение национализма. Холодная война теперь рассматривается как “счастливый или по крайней мере упорядоченный период, который был понятен, ибо был принудительным для государственных акторов” (cf. Mueller, 1995).
Теперь все связано с потерей стабильности, с “ослаблением” принуждений со стороны великих держав. Тезис о “мягкой биполярной системе”, выдвинутый в период разрядки, вновь используется для характеристики международных отношений после 1989 г. “Скрепы” союзнических связей и клиентелы ослабляются, и каждый континент возвращается к своей логике, своим проблемам. В каждом случае такая логика определяется рациональностью аппетитов “локальных держав”, их военными и экономическими стратегиями. За неимением воображения окончание биполярности отождествляется с концом ХХ века, что дает возможность говорить о периоде 1947-89 гг. как о периоде “жесткой биполярности и на этой основе вернуть в оборот и применить к харктеристике 90-х годов тезис 70-х годов о “разрядке напряженности”. Этот фокус удается в США тем лучше, что термины “холодная война” и “биполярность” без конца смешиваются друг с другом.
Обобщая рассуждения такого типа, Филипп Моро Дефарг, резюмирует их позиции следующим образом: “С конца 40-х годов антагонизм между Востоком и Западом породил мировой порядок с почти стабильными правилами. С его исчезновением разрастаются возможности наступления анархии. Потрясающий откат американо-советского противостояния оставляет огромные регионы в трясине их собственных трудностей и конфликтов. Хотя ООН и направляет иногда полицейские силы, остаются реальностью огромные пространства планеты, уже не контролируемые Вашингтоном и Москвой, оставленные на произвол судьбы, привлекающие торговцев оружием, наркотиками, отходами производства...” (Moreau Desfarges, 1993). Действительно, большая группа авторов (Richard Clutterbruck, Juliet Lodge, Paul Wilkinson, Richard Latter, Alison Jameison, Xavier Raufer, Franz Josef Horhshem), ранее специализировавшихся на терроризме с “красным” происхождением, находят здесь новую тему, рассуждая о мафиозном спруте, о глобальной мафии, о “серой зоне”70. По их мнению, возникают новые сверхдержавы, срастившиеся с мафией, с организованной преступностью и несущие угрозу демократическим обществам71. Голова спрута находится, якобы, повсюду, а его щупальца раскинуты по всему миру. Будучи деидеологизированными, партизанские войны якобы стали мафиозными, политические деятели третьего мира отказались от стремления к управлению и занялись систематическим разграблением своих стран, установив в них мафиозный порядок, а традиционные мафии, вступив в союз с этими новыми криминальными акторами, оказались тесно взаимосвязанными друг с другом в распространении своего всемирном господства, о котором говорит Клэр Стерлинг (Sterling, 1990). Преступность якобы стала “мутантной”, “глобальной”, “невидимой”..., но имеющей свою “армию”, состоящую из иммигрантов, диаспор, “нелегалов ”, проникающих в поры демократии снизу и в армию коррумпированных политиков, купленных сверху. Внешняя безопасность поэтому должна быть обращена вовнутрь и на контроль границ. Как в эпоху маккартизма, стала якобы необходимой всеобъемлющая слежка за внутренним врагом. Диаспоры опасны по самой своей сущности, ибо их назначение состоит в том, чтобы проводить в наших странах интересы правящих или же оппозиционных сил стран происхождения.
Более изощренный дискурс о международном беспорядке и серых зонах проводит разницу между автономным преступным миром, в котором территориальные мафии успешно соперничают с государствами, а сами государства становятся мафиозными..., короче, в котором происходит неявная криминализация политики. Не выводя из этого тенденции к всемирному господству мафии (но и не исключая ее), он строится на изучении “отдельных случаев”: Колумбия, Бирма, Заир, Россия... Его правдободобие объясняется связанной с ним силой воспоминания, тем, что он основывается на известной конструкции действительности, которая отнюдь не является плодом чистой фантазии (Bigo, 1995). Он объясняется также тем, что составной частью анализа мафий, который проводит данный дискурс, является анализ политических игр, тем что он не дьяволизирует мафии, чтобы “обелить” правящие силы. На деле этот второй дискурс выделяет то, что всегда недооценивалось классической политологией, основанной на теориях общественного договора — способность господствующих сил использовать в целях сохранения своей власти самый разнообразный набор средств, в том числе как те, которые они сами формально запретили (антидипломатию, если использовать термин Дер Дериана), так и формирующиеся между ними транснациональные связи, когда речь заходит о защите оккультных интересов... В противоположность классической политологии, данный дискурс, формируемый работами специалистов в области криминологии, антропологии, политической теории, а также журналистов, показывает, что, с одной стороны, ведущаяся здесь межгрупповая борьба не дает оснований для выводов о всемирном заговоре (Labrousse, 1994; Rufin, 1995). С другой стороны, он отмечает, что речь идет не о беспорядке, отсутствии смысла, социального значения, а о логике действий, сочетающих чисто локальное и транснациональное (Foucoult, 1969). Т.о., беспорядок - это только внешняя сторона наблюдаемых изменений. Некоторые из пессимистов приходят к такому же выводу, но не утруждая себя анализм, ищут общую скрытую причину происходящего, единую переменную, врага, формообразующий конфликт, который объяснил бы все эти внешние беспорядки. Отказываясь от осмысления многообразия, они хотят воссоздать большую каузальность, вновь найти единую объяснительную модель, соединяющую смысл и власть.
Выражение “The West and the Rest (of the world)” доминирует в американских предовицах (Mahbubani, 1992) несомненно потому, что оно играет на эффекте созвучия. В Европе предпочитают (в силу того что она в меньшей степени представляет Запад?) образ противостояния Севера и Юга, являющийся резкой инверсией понятия “диалог Севера и Юга”. Что же представляют собой этот Север и этот Юг в наши дни, когда понятие “третий мир” уже не имеет смысла? Север - это Запад (США, Европа, отчасти Япония) и этот Север расширяется, включая в себя некоторые фрагменты Востока, создавая таким образом фактическую границу, отделяющую тех, кто сможет достичь вершин западной цивилизации (Чешская республика, Польша, отчасти Венгрия, Румыния, Словения), от тех, кто, скорее всего, обречен Историей на роль варваров, погрязших в конфликтах, живущих на периферии цивилизованного мира: т.е. весь Юг, the Rest of the World. Жан Кристоф Руфин в своей нашумевшей книге подробно описывает это новое видение мира, которое ставит Север в то же положение, в каком был Рим после разрушения Карфагена: империя лишенная врага, озабоченная хаотическим и неконтролируемым Югом, этим новым типом варварства (Rufin, 1991). Он дал также элементы новой глобальной стратегии государств Севера. Во первых, это создание буферных государств между Севером и Югом (Мексика, Марокко), что дает возможность в обмен на крохи развития фильтровать потоки иммигрантов, стремящихся на Север в поисках защиты или работы. Во-вторых, это создание в некоторых регионах “витрин рыночного общества”, что напоминает первые этапы колониальных времен. Наконец, в-третьих, это откровенный отказ от поддержки “глубокого Юга” (например, Либерии)72. Это видение заимствовал Французский Комисариат планирования. “Ввиду исчезновения одной из сторон (советской), война парадигм прекратилась, но не созревает ли теперь новый большой раскол - раскол между “человеком Севера” и остальным миром? Подобный раскол мог бы породить согласие со стратегией построения заграждений с целью сделать его управляемым со стороны Севера”73. В локальном масштабе подобный подход был воспроизведен также в дискурсе о Европе-крепости и об американской стратегии в отношении ЕАСТ.
Варвар не является равным и не станет им никогда. Он даже не может быть избавлен от вины за свою дикость. Причина беспорядков, таким образом, найдена. Она заключается не столько в экономике или политике, сколько в географии и кльтуре. Возврат к геополитике позволяет доказать, что эти народы еще не созрели для демократии и остаются “варварскими”. Ожидаемая западная универсализация не произошла. Экспорт государственной модели общественной организации, как и экпорт демократии оказались не очень успешными. Даже рынок топчется на месте. Разочарование вызывает одновременно ностальгию по холодной войне у ее сторонников, которые видят, что их мир рушится с исчезновением советского врага, и в то же время оно вызывает глубокое, даже расистское озлобление против всех тех народов, которые не прыгают от радости по случаю принятия западных ценностей, но даже смеют противиться им. Таким образом различия в понимании рациональности объясняются этническими причинами. Некоторые культуры и цивилизации не способны понять предлагаемые им ценности. Они слишком нетерпимы. Они слишком националистичны. Они слишком пропитаны этничностью. Это делает неизбежной конфронтацию. Готовится новый раскол, заменяющий противостояние Востока и Запада противостоянием Севера и Юга. Тем самым дискурс о международном беспорядке (из страха своей собственной пустоты?) быстро превращается в дискурс о культурном столкновении, о конфликте цивилизаций, об угрозе с Юга.
б/ Создание нового врага : угроза с Юга и цивилизационный clash
Каким бы непривычным он ни был, этот дискурс не является простым воспроизведением американской точки зрения в Европе. Авторитет, который имели в США сторонники неореалистического подхода и однополярности, в течение определенного времени ограничивал дискурс об угрозе с Юга довольно узкой сферой (специалисты по конфликтам малой интенсивности). В противоположность европейцам, обеспокоенным эволюцией как центральной Европы и Балкан (югославский кризис), так и Магриба (Алжир, Марокко, Тунис, Судан), американцы скорее были рады тому, что происходит в Южной Америке. Таким образом именно в Европе и даже во Франции следует искать первые ростки рассуждений в терминах цивилизационного столкновения.
То, что подобное видение является общим для французскх крайне правых, что оно более или менее прямо основано на расизме, — широко известно. Важно понять, почему оно освобождается от своих корней, распространяясь как мировоззрение и становясь настолько преобладающим, что воспринимается как легитимное всеми, включая таких как Режи Дебрей (Debrey, 1990, p.44-45), бывший “революционер”, товарищ легендарного Че, советник Франсуа Миттерана по Латинской Америке. Он одним из первых, если не считать маккартистов, переформулирует геополитический взгляд на мир, акцентируя культуралистские и цивилизационистские подходы, выливающиеся в идею угрозы “по всем азимутам”. С 1989 года он описывал в своей работе две главные опасности, угрожающие стабильности Западной Европы74. Первая, конъюнктурная, идет с Востока. Это угроза дезорганизации Европы вследствие распада Советского Союза. Вторая, более недавняя угроза, идет с Юга. Возникшая из смещения оси Восток/Запад на ось Север/Юг, она является скрытой, ибо характер опасности изменился: “привыкнув раньше к большому хорошо успокаивающему страху, общественный разум совершенно не подготовлен к появлению мелких, периферийных угроз... Окончание противостояния СССР/США перевело нас из мира, где риск (запрограмированной) мировой войны исходил из региональных конфликтов, в мир региональных конфликтов, рескующих вылиться в непрограммируемую мировую войну. Разрушенные и демобилизованные нации не обретут в этом полицентрическом хаосе большей безопасности, и Франция, как и ее соседи, должна будет иметь эффективные средства наблюдения” (Debrey, op.cit.). Все эти угрозы с Юга — локальные конфликты, религиозный интегризм, терроризм, обладание оружием масового уничтожения и даже иммиграция, демографический перепад между двумя берегами Средиземного моря, городской кризис и т.п. — соединяются, формируя многообразную, изменчивую, но опасную угрозу для внутренней безопасности наших государств75. Поэтому необходимо мобилизовать население, “наблюдать”, чтобы не сказать следить за многочисленными источниками потрясений, и заставить понять, что ставки безопасности являются теперь многомерными, а не просто военными. Указывая на те же явления, Андре Боссар, со своей стороны, говорит о “многопрофильной трансграничной преступности”, имеющей определенные места предпочтения (“золотой треугольник” амазонская граница, долина Бекаа, марокканский риф...), но проецирующей свою деятельность во “внешний мир”. Посредником в этом выступают, с его точки зрения, враждебные государства, а указанные явления трактуются как результат стратегии Юга против Севера. Короче говоря, именно здесь появляется неожиданный, неуловимый и уже действующий враг76.
Р. Дебре углубляет идею, опережая Хантингтона: “Подчиненная атлантическим приоритетам, натовская Европа «утяжелила» свой германский фланг и оголила средиземноморский. Не только с военной, но и со всех точек зрения, мы проявляем жесткость перед мягким и мягкость перед жестким. Если, грубо говоря, зеленое заменило красное как поднимающаяся мировая сила, то мы концентрируем наше внимание и наши решения на фронте борьбы против обороняющегося врага, но мы не уделяем необходимого внимания более важным фронтам, на которых действуют потенциально наступательные противники. Напряженные в зоне разрядки и расслабленные в зоне напряжения, мы можем оказаться, как обычно, застигнутыми врасплох... Ядерный и рациональный Север устрашает ядерный и рациональный Север, а не обладающий обычными типами вооружений мистический Юг (Debrey,1990, p.196)”. Короче говоря, новая угроза находится на юге — это противоположный берег Средиземного моря, это Магриб, это арабский мир, который сочетает религиозную архаику с ультрасовременной технологией.
В США этот дискурс конечно может влиять на общественное мнение — что является его непризнаваемой и непрямой целью — но только до определенных пределов. Магриб слишком далеко, Россия и Югославия тоже. Нет особой необходимости “варваризировать” центральноамериканцев, хотя некоторые охотно делают это в рассуждениях об организованной преступности и борьбе против наркотиков. Жупел исламского фундаментализма уже был использован при характеристике иранской революции, и если удалось использовать в тех же целях аргумент с Ираком, а затем с Суданом и Ливией, то как заставить поверить в то, что эти страны могут представлять угрозу для США, не подвергаясь риску потерять уважение? Вот если бы эта угроза была ассоциирована с другим мощным государством, она могла бы выглядеть более правдоподобной. Сразу же после государственного переворота в России против Горбачева в течение нескольких дней в ход была пущена эта идея о “заранее спланированной акции”: СССР спланировал роспуск Варшавского пакта для того чтобы воспользоваться американской помощью, и теперь он соединится с Исламом и со всеми другими антизападными видами национализма, с целью добиться нового превосходства над Западом.
Но Сэмюэль Хантингтон предложил другой “альянс”, придающий правдоподобие угрозе с Юга. Он говорит о конфуцианско-исламском сговоре против Запада. “Остальной мир” намерен поднять мятеж против Запада. В статье “The clash of civilisations?” Хантингтону удалось поляризовать внимание своих коллег и мира безопасности. Государство уже устарело, новыми акторами стали цивилизации, но они ведут себя в соответствии с хорошо известными критериями интереса. Матрица реализма применена к новым, более “глобальным” акторам — цивилизациям. В целях демонстрации Китай и Северная Корея (о которых, впрочем, забывают, что они, по крайней мере официально, сохранили свою принадлежность к соцлагерю) становятся “конфуцианским” вектором, который помогает “исламскому” вектору, охваченному религиозным обновлением. “Доказательство” — трансферты вооружений: Китай продает оружие Ирану, Пакистану, Алжиру77. “Следовательно, сговор существует”. Можно переосмыслить постбиполярный период через эту матрицу, в которой важнейшим словом является не столько цивилизация, сколько “clash”, столкновение. Только идея столкновения руководит рассуждением Хантингтона. Он применяет старые рецепты Моргентау о сочетании союза и тенденции к биполярности уже не к государствам, а к “цивилизациям”. Запад против других, Запад перед лицом Востока, объединенного конфуцианско-исламской связью. Точно так же как и в случае Фукуямы, если бы статья Хантингтона не имела такого успеха, ее следовало бы проигнорировать, или осмеять78. Хантингтон резюмирует здесь также и “атмосферу времени”. Он придает легитимность дискурсам страха и здравого смысла, которые распространяются средствами массовой информации и представляют собой более или менее деформированное отражение тревог профессиональных политиков стран Запада. Он способствует внезапно получившему сегодня распространение возврату к интеллектуальным традициям довоенного времени. Гастон Бутуль, в свое время проанализировавший этот феномен, опроверг идею германской геополитики о том, что полемогенные фронты могут быть связаны с цивилизационными пространствами79. Идея о том, что столкновение цивилизаций и культурные различия станут главными признаками завтрашнего дня, заменив собой конфликт идеологий и политический раскол, что противоборство между Западной и другими цивлизациями становится новой мировой ставкой, на деле представляет собой не более чем слегка модифицированный повтор теорий Де Гобино и германских геополитических теорий Ратцеля. Хэйвард Алкер убедительно показывает слабости тезиса Хантингтона о цивилизациях. Вонг Джизи без снисхождения анализирует этот геокультурализм, источником которого является не цивилизационная теория, а именно новая биполярность, вновь делающая из Запада добро, а из других — зло. Хантингтон во всех случаях определяет цивилизацию как многообразную живую культурную целостность, подверженную изменениям в субъективных идентификациях, но обладающую объективными элементами, достаточным для того, чтобы ее можно было немедленно идентифицировать, нанести на карту и, если необходимо, определить ее территориальные границы. Короче говоря, Хантингтон создает не новую теоретическую парадигму, а новые карты для генерального штаба, и именно этим объясняется его успех. Он пере-изобретает линии разрыва, границы, выполняющие функции безопасности, одновременно легитимируя региональные перегруппировки между западными армиями и в широком смысле (ЗЕС, расширение НАТО) создание старого врага в новом обличии - Восток.
Эпигоны Хантингтона немедленно приложат эту картография к югославскому конфликту, в частности, к боснийскому эпизоду: меньшинства понимаются почти исключительно с точки зрения их идентификации как групп, объединенных религиозной, этнической, языковой общностью, уходящей своими корнями вглубь веков. “С 1991 года человек переоткрывает свою природу, свои перманентности; с одной стороны, стремление к силе, с другой — потребность идентичности, т.е. отличия себя от другого, соотнесения себя с определенной группой, с определенной трнсценденцией” (Moreau Desfarges, 1993). После выяснения их природы и “определения местожительства”, меньшинства произвольно причисляются к агентам беспорядка, в том числе и ненасильственного80. Группы, воплощающие религиозные различия, также являются объектами подозрения. Предполагается, что они подчиняются только логике прозелитизма, неспособны на взаимную терпимость, и что поэтому предстоят большие столкновения между религиями Книги: Ислам против “Христианства”. По эффекту симметрии, с целью заклеймить исламского врага, готовы принять его мировоззрение и идентифицировать себя как христианина, а не как современного, светского человека81.
Видение мира в терминах цивилизационного столкновения питается не своей потребностью описать реальности или учесть культурное измерение, которым пренебрегают глобалисты. Оно не ставит хороший вопрос (культурные отношения), давая плохой ответ (неизбежность столкновения). Оно не умеет поставить необходимый вопрос, ибо оно определяет культуру через географию, проводя границы, чтобы исключить и насильно объединить вокруг смысла, вместо того, чтобы анализировать культуру как знаковый код, в котором каждый индивид представляет многие культуры (национальные, а также региональные, профессиональные, социально-классовые и т.п.) и никогда не может быть сведен только к одной культурной идентичности (Galbrait, 1990). У одних это видение является не более чем реакцией ультра-пессимизма, разбавленного дискурсом борьбы и исключения в противовес оптимистическим дискурсам, возникшим в 1989 году. У других оно становится центральным и стратегически задумано под углом “небезопасности” в той мере, в какой оно совпадает с позициями некоторых главных акторов поля безопасности. В любом случае оно является не объяснительным принципом, и даже не описанием, а процессом приспособления габитусов акторов поля безопасности к тем изменениям, которые они отказываются допускать. Это видение оправдывает их перед критикой периферийных акторов и позволяет им быструю реконверсию их знаний, переводя на ось Север/Юг те методы управления угрозой, которые применялись к оси Запад/Восток. Оно есть сговор самых старых из существующих парадигм, самых старых верований, самых старых страхов. Оно воспроизводит в ином масштабе маккартизм и функционирует на тех же подозрениях, тех же тревогах по отношению к Другому. Этот Другой уже поник, он уже здесь, он шпионит за нами, он действует в пользу врага. Транснациональное служит Хантингтону только для оправдвния заботы глобальной безопасности, как внутренней, так и внешней, касающейся как противника на Юге, так и иммигранта или просителя убежища. Его тезис не изобретает ничего нового в том что касается категорий, но переноса этих категорий на новую ось оказывается достаточно для изменения внутренней экономии поля безопасности, а также типа знания, требуемого в рамках этого поля от экспертов.
Последствия трансляции угрозы на поле безопасности
а/ Внутреннее переустройство поля безопасности и сталкивание Востока на Юг
Таким образом, идеологическая конструкция глобализирующейся угрозы с исламским (и конфуцианским) вектором появилась с самыми первыми изменениями международного контекста и их последствиями для “профессионалов безопасности”. Она родилась у тех, кого больше всего затронуло исчезновение советской угрозы: у стратегов, агентов спецслужб, журналистов, специализирующихся на проблемах Восток/Запад, кремленологов и других “экспертов по терроризму”, оказавшихся неспособными найти новые объекты для применения своих “знаний”. “Возврат” к малым войнам вкупе с невозможность глобального устрашения изменил экономику отношений между стратегами и теоретиками LIC (конфликтов малой интенсивности). Последние, занимаясь раньше т.н. периферийными конфликтами, в то время как “центральный театр” был вне их компетенции, могли выступать лишь как второстепенные участники “незначительных дел”. Конечно, латиноамериканская герилья, проигранная вьетнамская война, иранская революция, ирано-иракская война уже дали им возможность извлечь выгоду из “не-войны” стратегов, но с исчезновением советского врага они получали дополнительный реванш. Устрашение умерло, повсюду беспорядок. По планете распространяются “настоящие войны” (Dufour, 1990). И они опасны! Стратеги не вправе больше настаивать на классическом тезизе о том, что эти малые войны не имеют значения и даже приносят определенную пользу всеобщему миру. Поэтому они соглашаются принять идею международного беспорядка, идею угрозы по всем азимутам, хотя и не всегда сами в это верят. Потом они предпочтут найти нового врага, такого же крупного по своей численности и “массе”, каким был советский враг. Этим врагом становится исламско-конфуцианский симбиоз (connexion).
То, что именно в этом кроются причины успеха Хантингтона, нам кажется более правдоподобным, чем гипотеза, согласно которой он будто бы создал новую концептуальную парадигму. Военные дорожат своей легитимностью, и хотят избежать негативных последствий дискредитации функции “стратегического бдения и готовности к вооруженному действию”. Эти последствия разнообразны: бюджетные последствия, затрагивающие профессионалов, последствия, касающиеся их “социальной полезности”, последствия, связанные с продуцированием этим корпусом авторизованного знания, помогающего функционированию власти, последствия для их собственной идентичности и мировоззренческой системы.
Джон Кеннет Гелбрейт был одним из первых, кто увидел бюрократические ставки, которые скрывались за многими дискуссиям о разоружении82. Он объяснил, как американские консерваторы, военные и промышленники, связанные с Пентагоном (особенно с пограммами СОИ), захваченные врасплох изменившейся ситуацией, вначале не имели никакой новой доктрины. Ссылаясь на наличие угрозы с Востока, на хитрости Горбачева..., но неспособные, в течение некоторого времени, ответить на идеологию мира, которая осмеливалась требовать у них отчет за их бюджет, пока беспорядки в Советском Союзе и эволюция на Ближнем Востоке не дали им оружие против своих противников. Не согласившись ни с сокращения бюджетов, ни с критикой их “паразитизма”, их “социальной бесполезности”, они очень быстро выстраивают свои рассуждения вокруг новых возможных угроз с целью дать Атлантическому Альянсу нового врага, против которого необходимо объединиться83.
Мы сами попытались показать артикуляцию этого дискурса не только в терминах интересов, но также в терминах представлений и структурирования идентичности (Bigo, Hermant, 1990). Слишком долго национальная идентичность отождествлялась с военной идентичностью, и исчезновение врага воспринималось как потеря национальной идентичности, откуда у некоторых возникала “ностальгия” по холодной войне, что вызывало бы улыбку, если бы не означало нечто иное. Паскаль Брюкнер развивает эту идею в “Демократической меланхолии”, напоминая, что для некоторых отсутствие врага означает отсутствие смысла жизни. Без врага впадают в меланхолию, ибо “враг питает будущее, способствует групповому сплочению, помогает самоутверждению путем противопоставления” (Bruckner, 1990). Чтобы восстановить свою идентичность, надо поэтому объединить в одном дискурсе различные риски, представив их как глобальную угрозу, матрицу, которая восстановит в своем воображении связи между этими разорванными временами. Матрица будет найдена быстро. Она навязывается всей силой своей “очевидности”. Угрозу с Востока преобразуют в угрозу с Юга, используя почти ту же аргументацию: речь идет о приближении к нашему порогу диктатур, обладающих все более и более мощным потенциалом и способных поставить под вопрос американское превосходство, — диктатур, опирающихся на революционную идеологию, которая сплачивает ряд стран против либеральных демократий и которая уже имеет свою “пятую колонну”.
Идея угрозы с Юга, цивилизационного столкновения, инфильтрации нашей цивилизации чуждыми ценностями, которые несут с собой иммиграция и просьбы о предоставлении убежища, позволила перенести на новый объект небезопасности прикладные знания, приобретенные в период биполярности в терминах “управления угрозой”. Она позволила найти новое оправдание неравенству в распределении ресурсов, утратившим легитимность “знаниям, дающим власть”, мировоззрениям, унаследованным от сильной социализации мало меняющим матрицу.
а/Расширение поля безопасности : взаимопроникновение внутренней и внешней безопасности
Теоретики конфликтов малой интенсивности (LIC) в США были первыми из тех, кто считает, что распространений действий различной вредности со стороны множества акторов с плохо определенными отношениями может стать столь же опасным, как и традиционная советская угроза (Hoffman B., 1992). Но, как мы уже отмечали, их положение в мире акторов безопасности было подчинено положению стратегов. Однако военные не одиноки на этом острие борьбы против терроризма, наркотиков и иммиграции. Они должны действовать совместно с полицейскими и вынуждены делить с ними их озабоченности, ибо враг, которого надо победить, уже не всесилен. Речь идет не о проблеме экономии сил, а о проблеме локализации, проблеме идентификации. Врага нельзя выявить непосредственно, он “инфильтрирован”, он как вовне, так и внутри. Именно этим объясняется несчастье военных. Они дают повод подозревать, что они согласны с этим “падением угрозы”. Напротив, полицейские видят в этом замечательную возможность. Полиция, говорят они, больше не может оставаться организацией квартального комиссара и общественного спокойствия, она должна управлять интернационализацией мира и часто оказывается включенной в расследования, которые выходят за национальные рамки. Если расхождение их действий с действиями военных в течение десятилетий было совсем не убедительным, несмотря ни на что, понятие “поддержание порядка”, дифференцированной стратегии по отношению к применению военной силы способствовало приданию полицейским образа их ремесла, отличного от образа вспомогательного элемента военных, в соответствии с которым только эвфеминизация внутреннего конфликта и слабость ставок оправдывали применение полиции, а не армии. Теперь же полицейские считают, что перед лицом опасностей, угрожающих обществу или государству, их роль вполне сопоставима с ролью военных, готовых применить оружие, и они полагают, что их опыт конфликтного отношения с гражданским населением, которое становится самым типичным субъектом политического насилия, является более важным, чем опыт военных. Локальное, социетальное, ограниченность применения полицейских действий внутренним “театром”, противопоставление их международным ставкам, политическому, сфере действий военных — все это уже не имеет смысла. Полицейские теперь втянуты в международные политические ставки, определяющим образом способствуют утверждению суверенитета государств (Bigo, 1996). Это объясняет, что они развили друг с другом международное сотрудничество, вопреки представлениям о силе, направленной исключительно во “внутрь”. Многочисленные криминальные расследования больше не являются локальными или даже национальными, они пересекают границы, как только речь заходит о важных торговых сделках. Идет ли речь о борьбе против терроризма, наркотиков, или о крупной преступности, о торговле автомобилями, произведениями искусства и т.п., все специализированные услуги, которые вначале сформировались на периферии традиционной полицейской деятельности на национальной основе, должны были стать предметом сотрудничества, чтобы усилить свою эффективность, со своими зарубежными коллегами. Именно в этот момент надо было министерствам внутренних дел иметь специфическую внешнюю политику, особые контакты, выходящие далеко за пределы Интерпола. Обучили иностранных полицейских, натренировали их, чтобы усилить специфические навыки. Надо было также действовать, проникать в трансграничные сети и делать это иногда вопреки правилам сотрудничества и суверенитета государств. Это способствовало формированию полицейских “архипелагов”, гораздо меньше структурированных требованием национального суверенитета, и созданию сети полицейских, которые чувствуют себя прежде всего ответственными за свою миссию общественного порядка и отделяют себя от политических правил. Борьба против терроризма и наркотиков во многих отношениях были главными векторами этой эволюции, расширяющей область деятельности полиции за счет военных, по крайней мере во Франции и в Европе, тогда как в США наблюдалось скорее обратное движение. Борьба против незаконной иммиграции и более широко политика миграционных потоков и убежища стала новой сферой оасширения компетенций министерств внутренних дел и суда за счет других министерств или по меньшей мере приведет к глубоким преобразованиям внутри самих этих министерств. Параллельно с этим, логика разведслужб создала образ мысли, преодолевающий разрыв между внутренним и внешним, и полицейские сталкнулись со все более настоятельной необходимостью управлять тем, что традиционно относилось к внешней разведке, к армии. Эта эволюция разведслужб произошла не без институциональных препятствий, не без трудностей адаптации организаций, первоначальным предназначением которых было ведение тайных войн против идентифицированного врага, используя правила секретности, унаследованные из прошлого84. Еще более деликатно это выглядело в отношении служб, решительно повернутых к внутренней политической разведке, обязанных следить за особыми группами населения, прибывшими из-за рубежа. В итоге мир полицейских разведки, благодаря теоретикам-специалистам по конфликтам малой интенсивности, стал с самым большим энтузиазмом оказывать поддержку тезису об угрозе с Юга и о цивилизационном столкновении, ибо преформулирование угроз перестраивает теперь уже в его пользу соотношение сил, которое всегда было в пользу военного мира стратегов.