Международные отношения: социологические подходы / рук авт колл проф. П. А. Цыганков. – М.: Гардарика, 1998, 352 с. ОглавЛЕние
Вид материала | Документы |
СодержаниеМеждународные Отношения Другие неверные положения Возрастающая неадекватность Теория для современного и будущего К третьему тысячелетию |
- Из книги: Международные отношения: социологические подходы / под Ред. П. А. Цыганкова., 586.23kb.
- Внешняя торговля России на рубеже веков / Рук авт колл и общ ред. С. И. долгов. М.:, 2277.3kb.
- Автор П. А. Цыганков, доктор философских наук, профессор. Цыганков П. А. Ц 96 Международные, 4662.38kb.
- В. М. Юрьев Непроизводственная сфера в современном социокультурном и экономическом, 4353.42kb.
- Задачи дисциплины: дать студентам представление о международном опыте молодежной политики, 168.37kb.
- Программа дисциплины «История и методология исследований международных отношений, 507.17kb.
- Программа курса «Международная торговля услугами», 170.24kb.
- Программа курса «Экономика и политика стран Латинской Америки» для направления 030700., 304.35kb.
- I тема I. Международные отношения и международное право, 319.7kb.
- Программа наименование дисциплины: Международные экономические отношения Рекомендуется, 141.64kb.
Евроцентризм: государство, социальные науки, и
Международные Отношения
На первых порах наши представления о мире были в основном узко евроцентристскими и неисторичными. Это был настоящий “вестфальский момент”, который действительно господствовал в течение нескольких столетий до и после Вестфальского Мира (1648), и именно этот опыт возникновения и усиления суверенного государства стал основой для теории международных отношений и социальных наук вообще. Удельные князья с фамильными владениями постепенно усилили свой контроль над крупными территориями с определенными границами, утвердили свою независимость от императора и римского папы, и добились полного подчинения от своей знати. Хотя процесс усиления централизованных правительств был несколько различен в каждой стране и остался далеко не полным почти всюду - особено в таких странах как Германия и Италия, - фамильные княжеские владения трансформировались в государства, наделенные суверенитетом. Гуго Гроций и его современники расценили это как обретение ими равных прав и обязанностей и описали правила, которым они следовали в своих взаимных отношениях, как международное право.
Британский политический географ Питер Дж.Тэйлор четко показывает, как европейское государство разработало и реализовало это в своих функциях и в идеологических основаниях: “Начиная с традиционной функции ведения войны, современные государства добавили к своим функциям в эпоху меркантилизма перед Французской Революцией экономическую политику. В период после революции, государства начали ассоциироваться с культурной общностью, названной нациями, и по мере укрепления суверенитета, признающего законным понятие "народ как нация", государства постепенно брали на себя все более широкие социальные обязанности в заботе о благосостоянии своих народов. Результатом было то, что Энтони Гидденс удачно назвал средоточием власти: государство получило высший приоритет не только в политике, но также и в экономической, культурной, и социальной стратегии” (Taylor, 1996, p.1919).
Не имея под собой твердых оснований, представление о разделении мира на строго отграниченные друг от друга государства стало, тем не менее, общепринятым. Это было единственное представление, которое допускалось большинством человеческих умов, что, конечно, придавало ему некоторую правдоподобность, но ни в коем случае не обеспечивало полного соответствия социальной действительности. Мы забыли о том, что государства были побочным продуктом очень специфического периода европейской истории и склонны придавать им гораздо большую роль в обеспечении безопасности и обьединении общностей, чем они заслужили за все это время. Они стали значительным отклонением от модели политики предшествовавших тысячелетий и, возможно только по этой причине, имелись основания подозревать, что они могли бы испытывать постоянную нужду в усилении власти. Тем не менее, Тэйлор объясняет: “[Государственные] исторические социальные конструкции интерпретировались как неизбежный результат политического прогресса, и знакомые границы на политической карте мира стали рассматриваться подобно "другим" естественным особенностям - таким, как реки, горные хребты и береговые линии. Будучи "естественными", государства вытеснили все другие формы социальной оранизации” (Ibid., 1920).
Приобретая империи, завоевывая большую часть остального мира, европейские страны несли с собой свою концепцию государства. Эта концепция обернулась против них, когда порабощенные народы, начиная с Британских колоний в Северной Америке, франкоязычой Гаити и большинства Испанских и Португальских владенией в Новом Мире, потребовали в конечном счете независимости. Более поздние борцы за освобождение имели возможность опираться на право "на самоопределение народов", закрепленное в Уставе Организации Объединенных Наций. Возможно не удивительно, что этот принцип интерпретировался как право само-объявленных наций на образование своего собственного государства, а не на более ограниченные схемы защиты меньшинств, которые первоначально имел в виду Вудро Вильсон, когда он выдвинул данный принцип для Австро-венгерской империи на Версальской мирной конференции. Однако, большинство новых государств было далеко не такими, как их европейские прародители. Их границы не формировались в течение столетий путем расширения и усиления, а были, как правило, произвольно установлены колониальными властями. Такие границы нередко объединяли враждебные народы или же игнорировали выходящие за их пределы родственные племена. Тем временем, сдержанность в Холодной войне между сверхдержавами не допустила изменения границ, и политические элиты во многих новых государствах научились извлекать из сохранения пограничного статус-кво личную выгоду. Фактически, сохранить государство помогало интенсивное соперничество между двумя главными империями, вместе с распространяющейся коррупцией в значительной части того, что было затем описано как Третий мир.
Современные социальные науки возникли в конце девятнадцатого - начале двадцатого века, период наивысшего престижа государства и, таким образом, неизбежно отразили этатистский настрой. Тэйлор описывает эту ситуацию как "внедренный этатизм" в социальных науках (Ibid., 1919, 1924-1925). Для социологов первоначально существовало только американское общество, французское общество, японское общество и т. д., а за их пределами - только международная анархия "вне общества и поэтому вне интереса". Вебер способствовал заблуждению, согласно которому только государства имеют монополию на законное использование насилия, игнорируя тот факт, что законность насилия вытекает в основном из цели, которой оно служит, а не является его институциональным источником. Антропологи и археологи имели дело с другими типами управления, отличающимися от государства, но, странно, часто называли их "государствами", - например, “государство” Ацтеков, Шумерское "государство". Для экономистов главным была экономика отдельных стран, и такие вопросы как относительная выгода, рынок и валюты, получили в лучшем случае остаточное внимание. В своей основе “предмет экономики не изменился со времен Адама Смита и Давида Рикардо, и остается ограниченным миром торгующих наций”. Маркс возлагал свои надежды на государство диктатуры пролетариата, однако "класс" в его анализе был слишком общей категорией, а государство, как предполагалось, отмирало в далеком будущем. Только Ленин поднялся до рассмотрения значения империй и динамики империализма.
Политическая наука, в свою очередь, развивалась с акцентом на деятельности государства. Изучение сравнительной политики предполагало сопоставление друг с другом разных государственных политических систем, в то время как изучение внешней политики - рассмотрение "внутренних" источников выхода стратегии каждого государства в "международную" сферу. В изучении международных отношений Реализм вначале получил полное преобладание над идеализмом. Государства понимались как унитарные акторы, каждый из которых преследует, по словам Ганса Моргентау, свой "национальный интерес, определенный в терминах власти" (Morgenthau, 1978). В анархическом мире «государств-биллиардных шаров» остро стояла “дилемма безопасности”, национальная безопасность была первостепенной целью, а наиболее значительные возможности давала военная сила. Как показал Джон Васкез, когда в 1960-ых годах в американском научном сообществе начали распространяться количественные методы, - в том числе и в МО, большинство ученых, некритически попытавшихся трактовать собранные данные в терминах теории политического реализма, потерпели неудачу. (Vaskez, 1983). "Неореализм" Кеннета Уолца определил власть (power) как центральную цель внешней политики и сдедал акцент в ее объяснении на общей структуре международной системы. С его точки зрения структура международной системы выглядела как распределение возможностей (особенно военных) среди государств, но основной единицей его анализа по-прежнему оставались государства (Waltz, 1979). “Институционализм” Роберта Кеохейна высветил роль международных организаций и неформальных "режимов", однако (так же как и Булл) он видел в таких организациях не больше чем отражение интересов создавших их государств-членов (Keohane, 1984 & 1988). Кеохейн в конечном счете признал, что при этом в некоторых случаях мог присутствовать эффект обратной связи, когда государства-члены "усвоили" выгоды сотрудничества из участия в режимах (или наоборот). Со своей стороны, Роберт Патнам, поддерживавший эту идею, считал, что речь шла о взаимодействии на двух уровнях: государства пытались приспособить режимы к обслуживанию своих интересов, не уступая им слишком много власти, в то время как внутренние интересы заставляли государственные правительства принимать и защищать некоторые политические стратегии на международной арене (Putnam, 1988). Национальные правительства тем не менее остались наедине со своей ответственностью: они по-прежнему играли роль привратников.
Хотя большинство теорий, созданных социальными учеными в период Холодной войны, были некритически этатистскими по своей ориентации, надо отметить, что имелось по крайней мере несколько направлений в МО, которые рассматривали государства как нечто более сложное, чем биллиардные шары, границу между "внутренним" и "внешним" как проницаемую, транснациональные отношения как все более и более важные, и, которые, таким образом, не сводили международные отношения к взаимодействию между и среди суверенных государств.В то же время, хотя они и отдавали приоритет этатистской модели, эти подходы не были приняты огромным большинством ученых, пока сам этатистский путь не стал обнаруживать свою тупиковость. МО (действительно, вся теория) почти всегда отражает до некоторой степени "реальный мир". Контекст, в котором он развивается: и европейский опыт международной интеграции, и международная экономика (ОПЕК, Север/Юг), и права человека, и обострение проблем окружающей среды, — все это, казалось, свидетельствовало о наступлении новой эпохи, эпохи "взаимозависимости". Однако, новое усиление Холодной войны в недавние 1970-е годы, и относительная незаинтересованность администрации Рейгана в ООН, в других международных режимах, как и в любом диалоге с Югом по вопросам "Нового Международного Экономического Порядка" способствовали тому, что интеллектуальный маятник снова качнулся в сторону политического реализма.
Тем не менее, некоторые теоретики отважились выйти за рамки этатистского течения. Грэхэм Аллисон выдвинул соблазнительное предположение о том, что политику государственных правительств можно понять лучше всего, если рассматривать ее как результат действий конкурирующей бюрократии. "Национальный интерес", таким образом, следует рассматривать не как "рациональное" понятие, отражающее цель (как считают реалисты), а часто как единственно доступный компромисс, в основе которого лежат несовпадающие интересы различных бюрократических групп (Allison, 1971). Карл Дойч, рассмотрев вопросы "коллективной безопасности", созданной отдельными объединения государств и исключившей все их опасения войны друг с другом, пришел к выводу о том, что ее основой стала интенсификация взаимных сделок и компромиссов (Deutsch, 1957). Эрнст Хаас, Филипп Шмиттер и другие "неофункционалисты", заинтересовашись "международной интеграцией", попытались понять, почему ЕЭС и другие различные международные организации, со временем расширившие свои функции, все же не сумели продвинуться на некоторых политических направлениях (см., напр., Haas, 1964). Они указали на "непредвиденные последствия", которые могли вытекать из уставов таких организаций, когда государства-члены сталкивались с тем, что выполнение первоначальных целей, во имя которых создавалась организация, требовало расширения некоторых (не всех) задач.
Тем не менее другие ученые приняли более плюралистический подход к глобальной политике, признающий существование и важность множества акторов, взаимодействующих вне государственных границ. Такие авторы как Ричард Мансбач и Дональд Ламперт идентифицировали многочисленных “негосударственных” акторов, доказывая, что в целом ряде проблем их роль была, по меньшей мере сопоставимой с ролью государств, и что как государства, так и негосударственные акторы связаны друг с другом "паутиной" всемирной политики (Mansbach, Ferguson, and Lampert). Джон Бартон также утверждал, что "мировое общество" должно рассматриваться как "паутина взаимодействий", включающая большое разнообразие акторов (Burton, 1972). Роберт Кеохейн и Джозеф Най убедительно показали транснациональный характер глобальной политики (Keohane and Nye, 1972)23. Джеймс Розенау, начал с выяснения, на примере различных актеров, "взаимосвязей" (linkages) между "внутренней" и "международной" сферами (Rosenau, 1969), но скоро перешел в совершенно новую теоретическую область, акцентирующую внимание на многообразии "авторитетов", которые участвуют в глобальной политике, распределив роли и взаимодействуя в быстро изменяющемся мире “каскадирующих взаимозависимостей” Rosenau, 1984).
Другие неверные положения
государство-центричной теории
До сих пор мы концентрировали внимание на евроцентричном и неисторическом характере большинства теорий международных отношений (как и других социальных наук), свойственном для них в конце XIX - начале XX столетия. С небольшими (выходящими за рамки исследования) исключениями, теоретики основного течения сосредоточились на довольно идеализированной трактовке государство-центричного "Вестфальского момента" в европейской истории, придерживаясь этой модели в течение всего времени. Имелись и другие неправильные положения, содержащиеся в модели.
Государство-центричные ученые были склонны к некритическому восприятию юридического аспекта международных отношений, приписывая принципу суверенитета, гораздо больше, чем он заслуживают. Они предположили, что "суверенитет" - это что-то вроде абсолютной или окончательной власти и автономии от внешних сил, а не простая юридическая независимость24. Суверенитет означает ни больше, ни меньше, чем факт, что другие суверенные государства признали отдельную политическую единицу членом суверенного клуба (см. Цsterud, 1997). Он придает статус, подобный аристократическому титулу, но не гарантирует ни средств для обеспечения безопасности, ни денег для развития экономики или даже просто для поддержания хозяйства. Правительство, которое имеет статус суверенитета, может утверждать, что посторонние не должны вмешиваться в его дела, и что граждане должны уважать законодательство и повиноваться законам, но нет никакой гарантии, что именно так и будет. Все, что может быть об этом сказано - это то, что суверенный статус после Второй мировой войны, кажется, дает некоторую защиту от фактической агрессии и от пересмотра сложившихся границ (см. Jackson and Zacher, 1996). Роберт Джексон, например, описал тип "отрицательного суверенитета", который служит прикрытием коррумпированным африканским режимам (Jackson, 1990). Тем не менее, в то время как я пишу, президент Заира Мобуту чувствует значительное давление со стороны Соединенных Штатов и международного сообщества, и суверенный статус Заира конечно не защищает его от партизан и не гарантирует его государство от краха, если те, кто управляют им, начинают бороться между собой.
Другая проблема, связанная с государство-центричной моделью, состоит в том, что она рассматривает государства как единообразную и единственную форму политической организации, в то время как действительность отличалась исключительным многообразием этих форм, имеющих мало общего между собой, кроме своего суверенного статуса (законная независимость). Немногие из новых государств, созданных в результате деколонизации, обладают большим сходством с их европейскими прародителями. Сегодня в мире насчитывается около 200 самых разных суверенных государств —от последней из оставшихся сверхдержав до некоторых крошечных политических организмов, являющихся гораздо менее жизнеспособными, чем многие большие университеты (не говоря уже о фирмах). Среди них есть и такие, которые являются жизнеспособными, хотя и не экономными, - с этой точки зрения, наиболее разительный пример представляет собой Науру: Tихоокеанский атолл с территорией всего лишь восемь квадратных миль и с населением в 10000 жителяй, большинство из которых разбогатели от продажи гуано. Но что будет с последним из Науру, когда атолл будет смыт или истощится гуано?
В качестве другого примера может быть рассмотрен абсолютный контраст между процветающим городом (государством) Сингапур и ситуацией в Сьерра Леоне: больше двенадцати этносов, регулярные перевороты, бандиты и "sobels" (бывшие военные), создающие вместе с Объединенным Революционным Фронтом (RUF) хаос в сельской местности, свирепствующие грабежи и контрабанда, коррупция в добыче алмазов. Вильям Рено отмечает, что в значительной части Африки, частично незаконные торговые сети сегодня помогают компенсировать убыток традиционных систем защиты, которые прежде поддерживались деньгами бывших колониальных стран и соперничающих сверхдержав. Государственные лидеры Сьерра Леоне наняли выпускников базирующейся в Южной Африке частной военной школы одной из около девяноста действующих в Африке частных армий, с тем чтобы попытаться заменить ненадежных военнослужащих национальной армии. Рено пишет: “Африка после Холодной войны находится в анангарде насильственного перехода к новому миру - миру минимального правительства и глобальной торговли” (Reno, 1997, pp.227-230).
Еще одной ошибкой государство-центричной модели является положение о том, что государства олицетворяют собой наивысшую степень гражданской идентичности и лояльности. Это абсолютный нонсенс! Индивиды, как правило, имеют множество идентичностей, большинство из которых могут сосуществовать до тех пор, пока не возникнут проблемы, вынуждающие их выбирать, в чем состоит их главная идентичность. Лояльность - явление обмена и, с некоторым временным запаздыванием, имеет тенденцию устремляться туда, где обеспечиваются материальные и психологические выгоды. Самая высокая лояльность обычно наблюдается в отношении к самому себе, семье, и к таким расширениям самоидентификации как религия или этническая общность. Когда государство служило им - обеспечивая их безопасность и благосостояние - государство также упользовалось уважением и ему служили, иногда вплоть до добровольной смерти на поле боя под флагом страны. (Конечно, не всегда военная служба бывает добровольной). По контрасту, многие из правительств государств всегда рассматривались как одиозно репрессивные, крайне некомпетентные, и/или безнадежно коррумпированные - и по ряду причин, которые мы перечислим коротко, список таких государств растет.
Сьюзан Стренж убедительно пишет: "Сегодня намного более сомнительно, что государство - или по крайней мере подавляющее большинство государств - все еще в состоянии требовать от гражданина такой степени лояльности, которая превышает его лояльность по отношению к семье, к фирме, к политической партии или даже в некоторых случаях к местной футбольной команде”. Она полагает, что исключение составляют те немногие государства подобные Израилю, выживание которых действительно подвергается угрозе, хотя я бы предположил, что и это случается не всегда. Кто умрет за Руанду (хотя многие, трагически, умерли по другим причинам в Руанде)? Стренж утверждает, что "глобальная компания не призывает своих служащих умирать во имя ее благ ..., хотя она очень часто призывает их работать сверхурочно, изменять выполняемые ими функции, когда надо идти в совершенно чуждые места, жить среди незнакомых людей в сложных климатических условиях". "Но зато, - продолжает она, - в сегодняшнем мире /в стабильных политических обществах/, государства не призывают граждан умирать за это же”. "Лояльность типа готовности умереть за дело, чаще наблюдается в среде этнических или религиозных меньшинств ... чем среди обычных граждан в обычном государстве” (Strange, 1996, p.72).
Следующая ошибка государство-центричной модели состоит в антропоморфизировании государств, которые рассматриваются и аналитически трактуются как унифицированные акторы. Фактически, линия поведения наиболее значительных государств почти никогда не бывает однородной, ее раскалывают политические фракции, бюрократическое противоборство и политика групповых интересов. Многие другие государства, конечно, вообще едва функционируют. Важно не забывать, что государства почти никогда не являются автономным актором в глобальной политике. Мы наверное можем выразительно говорить о позиции Франции, касающейся конкретной проблемы саммита в ЕС, хотя формулирующий ее официальный правительственный чиновник может неточно отражать многообразие мнений, имеющихся в его стране. Истина в том, что все “государственные” политические стратегии, даже если они могут быть идентифицированы, могут привести к не-государственным источникам. Если мы хотим знать, где зарождается политическая стратегия и, может ли она измениться, мы должны будем проследить ее обратно - к индивидам и группам внутри государства (и давлению внешней среды).
Другая связанная с этим проблема - ошибочное представление, согласно которому "внутреннюю" сферу от "международной" отделяет стена. С точки зрения наихудшего варианта этого заблуждения, внутри государств существует закон и порядок, тогда как за их пределами преобладают анархия и хаос. Любой, кто следит за заголовками "Дэйли Ньюс", должен знать, что гораздо более правдоподобным является обратное. С беззаконием и насилием чаще всего сталкиваются во внутригородских трущобах, в действиях организованной преступности, в этнических конфликтах, в беспорядочном терроризме и в гражданских войнах. В странах подобных Перу и Колумбии, в целых провинциях государства фактически действуют не государственные законы, а “законы” преступного мира. И наоборот, межгосударственные войны - сегодня редкий случай, и многие сферы транснациональных отношений являются мирными и рационально предсказуемыми. Формальные и неоформальные правила игры ограничивают степень анархии в различных зонах риска, результатом чего является значительная регулярность и, как правило, преобладание деловых отношений.
Последняя трудность, связанная с государство-центричным видением мира, состоит в разделении государственного и частного секторов в теории, в то время как они всегда были тесно переплетены на практике. По крайней мере вплоть до недавнего времени, когда возникла сфера политической экономии, политические ученые, в частности, ошибочно рассматривали все, что относится к частной собственности или бизнесу и финансам как представляющее интерес только для школ управления. Однако даже в Соединенных Штатах, где доктрина laissez- faire является глубоко укоренившейся, правительство традиционно поддерживало проекты, являющиеся наиболее выгодными для бизнеса (например, каналы, национальный банк) и - что еще более важно - интересы частного бизнеса серьезно повлияли на правительственные политические стратегии, от "долларовой дипломатии" до здравоохранения и регулирования фондовой биржи. Общественная выгода была неотделима (некоторые могли бы предположть, что слишком часто - а другие, почему бы и нет?) от выгоды для частного сектора. Если это было верно в США, то сколько же таких неразличимых частных и общественных секторов имелось в "Japam Inc.”, “Singapor Inc.”(см. Usha, Low, and Mun-Heng Toh, 1996, pp.17-28). В последние десятилетия во многих странах правительства подняли налоги - на такой уровень, который порождает неистовые антиналоговые чувства, - но ресурсы в руках частных личностей и фирм всегда превышали то, что может иметь национальное казначейство. В современном мире государства все еще создают и расширяют союзы; однако, наиболее значительные действия такого рода - это союзы, сети, и межфирменная торговая практика глобальных компаний.
Возрастающая неадекватность
государство-центричной модели
и контр-аргументы
Мы подчеркнули тот факт, что государство-центричная модель глобальной политики всегда вводила в заблуждение, и обсудили некоторые из свойственных ей специфических интеллектуальных ошибок. Однако, не менее важно понимать, что если эта модель была недостаточной в прошлом, то она еще меньше соответствует современной глобальной политике. Главным термином для понимания современного мирового контекста, его своебразым паролем, служит термин “изменение”, или то, что Розенау назывет “турбулентностью”(Rosenau, 1990). Суверенные государства сохранятся на протяжении всего обозримого будущего и, несомненно, многие из них даже усилят свою эффективность и/или расширят свои функции в некоторых отношениях. Но центральный вопрос остается: вопрос о том, что традиционная государство-центичная картина глобальной политики безнадежно искажает или просто не может показать?
Исторически существовавшее фактическое разделение власти между государством и другими акторами превратилось теперь в четкий переход власти далеко от государства (см., например, Mathews, 1997). Полный процесс внутри общей турбулентности Розенау назвал "фрагментацией”, означающей одновременное возникновение новых, расширенных политических организаций (интеграцию) и распад других (Rosenau, 1994). Государства сталкиваются с вызовом целого ряда транснациональных сил, разочарованных граждан, а иногда и прямой внутренней дезинтеграции. В неудачных или терпящих неудачу государствах подобных Албании, Руанде, Бурунди, Заиру, Югославии, Ливану, Сьерра-Леоне (Западная Африка), Сомали и многим другим, - более благополучным, но сталкивающихся с мятежами, - правительствам чрезвычайно трудно удается или даже совсем не удается поддерживать минимум общественного порядка. Некоторые из этих и многих других государств сталкиваются с ростом мини-национализма или этнических или региональных требований независимости или автономии. Города и организованная преступность также устанавливают глобальные сети. Например, в Европе - месте рождения нации-государства - настоящей “case study” фрагментации - государство встречается с сильными вызовами в их различных проявлениях, как со стороны ЕС, так и со стороны мятежных регионов - подобных Северной Италии, Рон-Альпам, Каталонии, а также Стране Басков и Корсике, различным этносам Бельгии, амбициозным городам, итальянской мафии, германских Земель и т.д. (Newhouse, 1997).
Глобализация бизнеса и финансовый размах показывают, что имеются обширные области политической деятельности, неконтролируемые правительствами и даже с трудом поддающиеся их сколь-либо существенному влиянию. Правительства, подобно каждому из нас, находятся в замешательстве от темпов происходящих изменений и фактического характера проблем, с которыми они сталкиваются. Они испытывают глубокую неуверенность не только относительно того, какую политику они еще могут предпринять и какая была бы наиболее успешной, но также, - на более базисном уровне, - какие данные собирать с целью обеспечения основ для информированных решений. Эти неразберихи обостряют обычное соперничество между политическими фракциями и бюрократическими группами до такой степени, что результатом часто является правительственное бездействие и тупик. В то же время, революция в информации и средствах связи, в соединении с образовательным прогрессом в многих частях мира, влекут за собой огромные последствия на микро-уровне. Граждан становится все труднее вводить в заблуждение, и они получают все больше возможностей, чтобы, не взирая на границы, организоваться для своих собственных целей.
Стрэнж комментирует: "Политические деятели всюду утверждают, что они имеют ответы на экономические и социальные проблемы и что они действительно отвечают за судьбу своей страны. Люди больше не верят им” (Strange, 1996, 3). Даже там, где наблюдались действительные признаки политического прогресса, - например, в демократизации значительной части Латинской Америки и бывшего Советского блока, - остается ощущение глубокой неудовлетворенности, основанной на убеждениии, что правительство безнадежно коррумпировано, и/или в любом случае не может больше (если оно когда-либо могло) руководить экономикой. Например, Джордж Домингуез отмечает, что в Латинской Америке "постоянное опасение вызывает область, которую экономист Альберт Хиршман назвал манией скандала или навязчивой идеей неудачи”. "Многие все еще полагают, что экономический успех эфемерен и что наихудшие враги демократии - это политики, выступающие от ее имени” (Domingez, p.101).
Не отрицая, что мир в некоторых отношениях меняется, непреклонные защитники старой государство-центричной картины тем не менее, предлагают несколько контр-аргументов:
(1) Государственные территориальные границы кажутся относительно устойчивыми. Например, Джексон и Закер пишут: "В двадцатом веке, и особенно начиная с 1945 года, государства не только стали считать, что они не должны стремиться уничтожить друг друга, они приняли позицию, что они не должны наносить друг друг ущерб,- это означает, что они не должны выдвигать территориальных претензий к другим государствам. Сегодня государства относятся к территориальной целостности друг друга с гораздо большим уважением, чем когда-либо прежде, или, иначе говоря, они более связаны нормативно зафиксированными территориальными договорами” (Jackson and Zacher, 1996, 26). Вместе с тем, как уже отмечалось, соперничество в Холодной Войне после 1945 года парадоксально считается периодом стабильности, что характерно и для первых дней послехолодновоенной эпохи. Мы все еще можем наблюдать стремление к пересмотру границ, хотя Война в Заливе, ставшая ответом мирового сообщества на кувейтскую агрессию Ирака, должна была продемонстрировать решимость в отстаивании неприкосновенности границ (по крайней мере, стратегически важных и богатых ресурсами государств) против военной агрессии. На местах, подобных Африке, продажные элиты тоже заинтересованы в неприкосновенности границ, которые разделяют их сферы грабежа. Однако более важным объяснением как уменьшения случаев межгосударственных войн, так и устойчивости границ, является то, что территориальные границы все больше утрачивают свое прежнее значение. Безопасность и процветание сегодня зависят, для большинства государств, больше от глобальных рыночных акций, чем от обладания дополнительной территорией.
(2) Второй аргумент касается расширения способов и возможностей прямого воздействия правительств наболее развитых государств на жизни своих граждан25. Правительственные правила не позволяют продавать ядовитые вещества, устанавливают коридоры воздушного движения, заставляют водителей застегивать пояса безопасности, обеспечивают необходимый уровень занятости населения и т.п. Как видят многие, правительства направили свой бюрократический гнев на индивидуальные свободы граждан, оскорбляя их повышением налогов в уплату за сверхбюрократическое бремя. Не удивительно что налоговый бунт и движения приватизации распространились во всем мире! То, что это возможно, не отменяет того факта, что правительства, кажется, располагают небольшой способностью защитить граждан от потрясений глобализации и, действительно, выглядят гораздо более озабоченными тем, чтобы предложить стимулы и устранить препятствия (включая самих себя) для полного интегрирования своих национальных экономик в глобальную экономическую систему.
(3) Неопровержимые данные статистики также показывают, что с ростом различных мини-национализмов список государств может скорее увеличиться, чем стать короче. В замечательной манере двойного мышления данные статистики тем самым переводят проблему в другую плоскость, с тем чтобы подтвердить свою картину мира - тот факт, что государства могут распадаться, и внутренние границы таким образом могут стать внешними. Государства порождят еще больше государств, до нескольких тысяч, если все движения будут успешными. Мы, как предполагается, приветствуем этот финальный триумф идеального государства. Простите мне, но я полагаю, что такой мир был бы далек от того, который мы знаем сегодня, и мало вероятно, чтобы он был похож на что-либо в будущем. Много "этнических" групп скорее хотят получить "просто" автономию, чем полную независимость, и не будут способны добиться полной независимости, даже если они хотят это. Однако, требования и иногда насильственное поведение таких групп будут несомненно продолжать досаждать многим из существующих государств.
(4) Пытаясь опровергнуть вывод о слабости государства, некоторые защитники государственной модели ссылаются на пример "азиатского государства". Одна трудность с этим аргументом, как уже было показано, состоит в том, что так называемая "государственная" политика далеко не так однородна и представляет собой нечто большее, чем лишь инструмент частного сектора. Правительство Сингапура начало с поддержки секторных возможностей в пределах глобальной экономики для национальных и транснациональных фирм, но где-то вдоль линии хвост частного сектора, оказывается, начал вилять собакой. Относительно Японии, Стренж считает, что ее “исключительность” была в основном, результатом послевоенной Западной помощи, технологии, а также политики закрытого рынка. Эта эпоха теперь прошла, и сами японские граждане уже менее склонны приносить традиционные жертвы и верить вымыслу, в соответствии с которым то, что хорошо для бизнеса, организованной преступности и государственных бюрократов - обязательно хорошо и для них. Что касается Китая, то еще остается неясным, может ли сильное государство долго сосуществовать со все более и более приватизирующимися фирмами и рынками. Кроме того, национальное правительство уже сталкивается с серьезными проблемами, связанными с влиянием военных, а также региональным и локальный неподчинением. До настоящего времени, экономический успех защищал китайское и другие азиатские правительства от углубленного гражданского исследования и критики. Однако, в случае мирового или регионального экономического спада их проблемы, несомненно, обострятся.
(5) Последний контр-аргумент состоит в том, что государства восстанавливают многие из их потерянных прерогатив, сотрудничая через международные организации и режимы, и используя неправительственные (НПО) и международные неправительственные организации, способные функционировать вне суверенных границ. Двойная мораль продолжается: государства просто не могут справиться сами, поэтому они спасают "свой” авторитет, создавая международные институты, которые "они" все еще контролируют. Фактические порождения государств (подобно фирмам), эти другие акторы помогают спасти государства и их границы от чрезмерного устаревания, но их возможное воздействие на гражданские идентичности и лояльности не очевидно.Тем временем, некоторые международные организации и режимы оказываются нечто большим, чем сумма их частей-государств и, не являясь территориальным образованием, их способность исправлять малоприятные аспекты глобализации ограничена даже больше чем, если бы они были иными. Встречи “Семерки”- это, по существу, налаживание связей с общественностью, имеющее целью внушить, что правительства "кое-что делают”, когда на деле их влияние в лучшем случае является не главным. ВТО занимается несколькими высокопрофильными проблемами и спорами, в то время как основной объем всемирной торговли спокойно происходит между фирмами. Многое из них функционируют в сфере услуг, и свыше половины их сделок не попадают в официальные сводки. Даже когда правительствам удается улаживать политические позиции относительно чего-то важного, они следуют примеру интересов частного сектора. Какое место, в эмпирическом смысле, занимают здесь "государства", имеющие свое "собственное" влияие в этом процессе?
Теория для современного и будущего
глобального общества
Окончание Холодной Войны и нарастающие темпы глобализации всемирной экономики застали большинство теоретиков врасплох. Большинство из них оказались неспособны адекватно объяснить конец холодной войны, не говоря уже о ее непосредственных последствиях или о периоде консолидации после холодной войны (мой университетский коллега Саул Мендловиц называет его периодом "пост-пост холодной войны”) в который мы теперь, кажется, вступаем. Возможно это и так, но есть по крайней мере несколько относительно новых и перспективных линий теоретического анализа, объяснения, и исследования, которые ведут нас к гораздо более сложному видению мира, далекому от традиционной картины суверенных государств26. То, что мы теряем от узости этих подходах, мы находим в реализме (с маленькой буквы27).
Основой для любого обсуждения пионерских подходов должна быть последняя работа Розенау. Он справедливо гордится тем, что завершил рукопись своей работы “Turbulence in World Politics” в августе 1989 - как раз накануне грандиозных событий, связанных с развалом Советского блока, - потому что в динамике глобальной политики книга уловила многое из того, что помогает понять существо происходящего политического изменения. Розенау продолжил свое исследование "фрагментации" и взаимосвязи, все более концентрируя свое внимание на существовании возможных параллелей между научными теориями хаоса и сложности, с одной стороны, и проявлениями глобальной политики - с другой. Он также дал экстенсивное описание “глобального управления”, понимаемого в широком смысле: как “система правил на всех уровнях человеческой деятельности - от семьи до международной организации - в которой достижение целей посредством управления имеет транснациональные последствия”. “Управление” в его понимании “охватывает действия правительств [различных уровней], но оно включает также и многие другие каналы, через которые идет поток [команд] в форме выдвигаемых целей, издаваемых директив и преследуемых политических стратегий”. Розенау подчеркивает, однако, что такие слова, как “управление” и “команды” не должны пониматься как иерархическое правило для многих групп, и что на формирование результатов могут влиять даже индивиды (Rosenau, 1995; см. также: idem., 1992). И он совершенно обоснованно исследует взаимодействие между изменениями на микро - и макро-уровнях.
Основное направление совместной работы автора настоящей главы и Мэнсбэч’а часто пересекается с позицией Розенау. Наша модель глобальной политики выведенная частично из анализа шести до-вестфальских исторических систем - это мир многих типов (государственого устройства (и разновидностей внутри типов) которые сосуществуют, сотрудничают и конфликтуют, а также часто выполняют одни и те же задачи, как несушка и выводок. Государственое устройство в нашем понимании в определенной мере совпадает с институализацией и иерархией, а также с возможностью мобилизации сторонников для достижения политических целей (то есть для реализации ценностей). Каждое государственное устройство - это “полномочия” в рамках той или иной конкретной “области”, с имеющимися здесь людьми, ресурсами и проблемами, на которые он оказывает существенное влияние или им контролируются. Полномочия не нуждаются в “легитимности”; идентичности индивидов, как правило, многообразны, и лояльностью пользуются только те государственные устройства, которые дают людям то, в чем они нуждаются и что они хотят. Политические границы не были неизменными; наоборот, в ходе истории они изменялись, причем иногда очень сильно. Государственные устройства всегда являются “исчезающими”, хотя их изменение не бывает однонаправленным. Действительно, мы согласны с Розенау в том, что общая картина выглядит как одновременное слияние и расщепление, когда некоторые государственные устройства процветают, а другие увядают и отмирают. Тем не менее, не все государственные устройства и связанные с ними идентичности и лояльности исчезают полностью; как правило, они имеют тенденцию встраиваться в рамки последующего государственого устройства, функционируя в этих рамках с относительной автономностью или же сохраняясь в них лишь как память, которая когда-нибудь может восстановиться (Ferguson and Mansbach, 1996; 1996a; 1996b; Ferguson and Mansbach, in press).
Хотя Кеннет Уолц твердо основал свою версию неореализма о распределении возможностей в международной системе на реалистских положениях о том, что главными акторами мировой политики являются государства, другие попытки системно-уровневого анализа были более впечатляющими. Например, Бэрри Бузан и Ричард Литтл заявили, что уолцевская концепция структуры является настолько же ограниченной, насколько и темной в отношении одинаково важных акторов, институтов и процессов, которые они стремятся анализировать. Их подход является отчасти обещающим, потому что ведет исторические перспективы с довестфальской эпохи в Европе, хотя, возможно (как это следует из контекста), они придают суверенному государству слишком большое значение по сравнению с другими акторами (Buzan & Little). Другой, более известный системно- уровневый подход - это мир-системная теория Иммануэля Валерстайна (разделяемая также, в числе многих других, Питером Тэйлором Peter Taylor) и мир-истории (cм. Benton, 1995). Валерстайн традиционно подвергался критике из-за своего определения международной структуры как распределения экономических возможностей, что является своего рода неомарксизмом а la Waltz. Мир-история, наоборот, кажется лучше приспособлена к тому, чтобы учесть большее количество переменных и особенно вопросы, сявзанные с культурой.
Международные политические экономисты, как видно уже из самого термина этой субдисциплины, ведут свои исследования на границе между политической наукой и экономикой, и многие из них (хотя не те, кто близок к неореализму или институциализму) совсем не склонны рассматривать обе дисциплины как части государство-центричного направления. Пример тому - работа Стренж, хотя по иронии судьбы она начинала свой анализ рынков отчасти для того, чтобы напомнить лидерам государств, что они должны больше знать о глобализации, с тем чтобы осуществлять регулирующие ограничения. Через какое-то время, она выглядит уже менее оптимистичной в том что касается возможности таких ограничений. Со своей стороны, другой видный специалист международной политической экономии, Барри Джонс, замечает: “Сложный и неопределенный характер современных событий требуют [от социальной науки] открытости, осторожности и методологической тщательности. Когда речь идет о необходимости ответить на более серьезные интеллектуальные вызовы, то остается явно мало места ... для междисциплинарных разграничений”. Предупреждеая против недооценки сохраняющегося значения государств, он тем не менее подтверждает, что “[Глобализация]... лишила территориальные границы их незыблемого статуса и переместила их в среду центральной проблематики современности” (Janes, 1996, p.1953).
Однако другой перспективный подход в современной теории международных отношений мог бы быть свободно классифицирован как не-государсво-центричный конструктивизм. Работы Гидденса о теории “структурирования” подняли проблему, которую Александр Венд и другие определили как проблема агента/структуры и применили ее к изучению сферы международных отношений. Хотя впоследствии Венд сосредоточил почти все свои исследования на государствах как предполагаемых первичных агентах (см., например, Wendt, 1995), нет никакой существенной причины, объясняющей почему выяснение вопросов о том, кто или что являются агентами и структурами в глобальной политике и как они взаимодействуют, не должно привести к образу гораздо более сложного мира. Исследование именно такого мира стало задачей, которую поставили перед собой многие ученые-пионеры, отличающих себя от менее рискованных неолибералов28. Николас Онуф вместе с Фридрихом Кратокуилом, - чьи интеллектуальные корни находятся больше в международном праве и политической теории, чем в социологии, - был в авангарде тех, кто подчеркивают “правила”, которые помогают структурировать социальные связи на всех уровнях (см. Onuf, 1989; 1996. Kratochwil, 1989). Кратокуил и Йозеф Лапид также напомнили научному сообществу МО о сохраняющемся значении культуры и идентичности (Lapid and Kratochwil, 1996). На родственном фронте, Томас Бирстекер и Синтия Вебер рассматривают государственный суверенитет состояния как “социальную конструкцию”, “назначением которой является достижение путем переговоров взаимодействий между интерсубъективно идентифицируемыми сообществами”. В их представлении “практические конструкции воспроизводят, восстанавливают и разрушают как государство, так и суверенитет” (Biersteker and Weber, 1996).
Никакой обзор переднего края теории международных отношений не может игнорировать историческую социологию и, в частности работу Майкла Maнна. Maнн посвятил значительную часть своего раннего творчества объяснению механизма эволюции “автономной власти государства”, особенно под влиянием войн и капитализма (Mann, 1988). Но поистине исторического значения достигает его знаменитая трилогия о происхождении социальной власти (Mann, 1986), охватывающая период от древней Месопотамии и затрагивающая намного более широкий диапазон социальных акторов, чем современное государство. В своей более поздней работе он исследовал напряженность между нацией-государством и глобализмом, уделив особое вниманием негосударственным отношениям и институтам. Он пишет: “поддерживать «глобализм» означало бы повторять ошибку концепции «нация-государство». Мы должны отклонять любое представление об обществах как обособленных ограниченных системах”. “[Общества] никогда не были унитарными. Они всегда состояли из многообразных сетей взаимодействия, многие из которых пересекали национальные границы, выходя далеко за их рамки. Это было истинным для всех доисторических и исторических периодов... Это остается истинным и сегодня”. Maнн, фактически, различает пять “социопространственных уровней социального взаимодействия”: локальный, национальный, международный, транснациональный и глобальный. Все они, с его точки зрения, тесно “переплетаются друг с другом, оставаясь в то же время частично автономными” (Mann, 1996).
В заключение рассмотрим взгляды политических географов. Свежий взгляд Джона Эгню, Стюарда Корбриджа, Питера Тэйлора и других должен был побудить нас к тому, чтобы мы взглянули на мир просто как на “политическое пространство” и начали заполнять это пространство наиболее значительными для нас предметами (Agnew and Corbridge, 1995; Agnew, 1997). Конечно, можно заявить, что на самом деле это мало что дает, но если правильно прочитать этих авторов, то именно в этом и состоит главное. Они используют политическое пространство как средство, помогающее избегать того, что Эгню и Корбридж называют “территориальной ловушкой”, рекомендуя нам забыть все привычные (и потому связывающие нас) теоретические подходы и заново осмыслить изучаемый нами предмет, подойдя к нему с более реалистических (с маленькой “р”) и более изобретательных позиций. Ничто не может быть ближе к стратегии“концептуального освобождения”, которую предлагает нам Розенау и которой он неизменно следует сам29.
К третьему тысячелетию
В заключение мы могли бы спросить, где же это глобальное общество, управляемое в терминах структур(ы)? Какая картина дожна придти на смену государство-центричному видению мира в следующем тысячелетии? Сегодня это видение, как я уже показал, остается все еще операциональным для некоторых целей. Вместе с тем, то, что мы наблюдаем в нсточящее время, отмечено ростом темпов изменения, ускоряя вековые процессы слияния и расщепления. В наши дни имеется значительно больше чем прежде политических стратегий и форм политического правления, и их взаимосвязи чрезвычайно усложнены.
В этой высоко динамичной среде, как всегда, будут процветать те виды политического правления, которые способны реагировать на новые проблемы, другие же окажутся в упадке. Не случайно мы являемся свидетелями быстрого роста международных организаций и неформальных режимов, увеличения числа и роли НПО и МНПО, - не говоря уже о крупных, мелких и средних фирмах, - а также возрождения этнической идентичности, религиозного фундаментализма и т.п. Эти политические формирования/идентичности способны делать и обеспечивать то, что не могут делать и обеспечивать государства. Мы можем философски спросить, как это делают европейцы в своей дискуссии о “субсидиарности”, какие политические формы правления лучше всего подходят для тех или иных функций? Вопрос о степени участия локальных администраций различного уровня в определении общей политической линии управления государством является, конечно, предметом не прекращающихся традиционных внутриполитических дискуссий. Но наиболее вероятным является то, что глобальные результаты зависят от случайности, выступают итогом проб и ошибок, а иногда и борьбы различных сил. Для многих негосударственных акторов характерен шокирующий дефицит демократии, хотя, - если рассматривать вещи в перспективе, - большинство из имеющихся в мире государств всегда имели столь же серьезный дефицит демократии.
Что касается картины, то вероятно лучше всего будет выделить одну для каждого проблемного поля, отражающего совокупность всех включенных сюда релевантных акторов30. Мы должны заняться вопросом, кто или что контролирует (или влияет на) какие конечные результаты на глобальной арене. Часто ответ на него представляет чрезвычайную трудность. Возьмем, например, кампанию “За сохранение Амазонских лесов”, которую описывает Ронни Д. Липшуц: “[Решение этой проблемы] зависит от местных группировок, сборщиков каучука, в некоторых случаях от региональных исследователских организаций, от социальных перемещений в бразильских городах, от международных экологических организаций, базирующихся в Соединенных Штатах и Европе, от правительств индустриально развитых стран и от международных организаций. В оппозицию к ним встали бразильское правительство и военные, организации скотоводов и землевладельцев, правительства бразильских штатов, другие правительства индустриально развитых стран и, по всей вероятности, национальные и международные корпоративные акторы. Каждый из этих акторов... приобрел определенный объем «правительственных полномочий» в пределах слабо обозначенной политической, экономической и/или общественной сферы. Каждый из этих акторов, в тот или иной момент, считает полезным объединяться с другими, на других уровнях, с тем чтобы оказывать давление на остальных акторов, на других существующих уровнях. Результат похож скорее на поле боя, чем на согласование и сотрудничество, - ибо в действительности насилие есть столь же реальный компонент этой конкретной кампании - но, пока нет окончательной разграничительной линии, процесс не является полностью лишенным правил” (Lipschutz with Judith Mayer, 1996, p.250-251). Это - своего рода карта, на которой мы видим то, что скоро должно стать привычным.
Очень большим вопросом в более длительной перспективе является то, что Стренж называет “отступлением государства” в том что касается идентичностей и лояльности. Мы все начали сталкиваться с растущей неопределенностью относительно того, где должны находиться наши преданность, лояльность, и идентичности (она обозначила это термином “проблема Буратино”). Она пишет: “Здесь - новое отсутствие чего-либо абсолютного. В мире многообразной разделенной власти каждый из нас сталкивается с проблемой Буратино, и нашим гидом здесь является только наша собственная совесть” (Strange, 1996, p.199). Томас Франк выражает это следующим образом: “В период холодной войны ... многие были согласны идентифицировать себя ссылкой на то, чем они не были... Проблема такой самоидентификации состоит в том, что она не может сохраняться в условиях спада иностранной угрозы... Между тем, наш другой источник ясной идентичности - светская вера в свою нацию или государство - начинает подрываться как ужасным кровавым следом, тянущимся за современными национальными и племенными волнениями, так и сопутствующей эрозией гражданского общества. Наше чувство “самости” подрывается также возрастастающим пониманием человеческой взаимозависимости и ее проявлениями в мощных международных организациях и международных режимах. В начале третьего тысячелетия ощущается, что наступает глобальный кризис идентичности. Все более и более наша психика и даже наша материальная оболочка, кажется, опираются на расколотую и мозаичную самоидентификацию. В нашей душе соперничают разные слои лояльности: к семье, к этносу, к нации, к универсальной или партикулярной церкви, к транснациональной корпорации или гильдии ремесла, возможно даже к институтам, основанным на общечеловеческих идеалах гуманности. Таким образом, оказывается, что мы должны сделать инвентаризацию, переопределить самих себя” (Frank, 1997, p.151).
Как я уже подчеркивал, лояльности и идентичности не должны быть исключительными. Подобно Британской монархии (до недавних скандалов), государство может сохранить что-то из того, что может отмечаться в качестве сентиментального символа еще долгое время после того, как основная его сущность уже утрачена. Для баланса вспомним также и некоторые из мрачных проявлений государственной власти. Упреждение, конфликты между и среди конкурирующих властей никогда не исчезнут, и картина будущего будет частично зависеть от индивидуальных позиций каждого человека. По мнению Стренж, нашим гидом будет не только наша совесть. Каждая из наших индивидуальностей все еще запутана в старых идентичностях и лояльностях, и выбор, который мы делаем в тот или иной момент, нельзя рассматривать как полностью волюнтаристический. Различные власти (государство угасает быстро) предлагают цену за нашу преданность, но они также одновременно устанавливают над нами свой контроль и влияние и, нравится нам это или нет, только в них наша надежда на сохранение ценностей, которыми мы дорожим.