Чеховский вестник №18

Вид материала

Документы

Содержание Лариса Давтян Что стоит за столь же безоговорочным решением отца Заречной – отписать наследство своей второй жене

Подобный материал:

• Чеховский вестник №20 Москва, 2006, 6250.92kb.
• Чеховский вестник №23, 5977.9kb.
• «Чеховский дар» продолжает свой путь, 15.79kb.
• Научная литература «Вестник Московского государственного университета леса – Лесной, 1372.53kb.
• Развитие России во второй половине 19 века, 38.64kb.
• Военно-исторический журнал 1 Вокруг света 2 Вопросы гематологии, онкологии и иммунопатологии, 52.83kb.
• Вестник тгасу №1, 2005, 149.04kb.
• Российская Академия Театрального Искусства (гитис). диплом, 54.2kb.
• Договор об условиях и порядке передачи авторских прав на статью, 41.13kb.
• «Государственный вестник», 636.98kb.

Лариса Давтян

«Чайка» – комедия заблуждений

Именно потому, что «Чайку» и по сей день изучают как многоаспектный текст и ставят как поливариативную пьесу, книгу о ней можно рассматривать как с филологической, так и с искусствоведческой точек зрения. Нетрудно догадаться, что в таком случае подходы к ее прочтению и оценке будут несколько разниться.

Надо отдать должное М.Волчкевич: она достаточно смело выбрала материал для своего труда. Ведь «Чайка» – одна из наиболее изученных и с литературоведческой, и с театроведческой точек зрения чеховских пьес. Можно ли сегодня сказать о пьесе нечто новое? Можно ли поразить читающую публику, научное и театральное сообщество каким-то хотя бы маленьким, но открытием? Очевидно, если бы автор книги «"Чайка". Комедия заблуждений» не была уверена в этом, – книги бы просто не было.

Правда, справедливости ради, необходимо заметить, что книга нигде не названа автором научным исследованием – она идет под грифом «литературно-художественного издания», что как будто бы снимает многие вопросы, ведущие к научной дискуссии, и дает автору своеобразную свободу маневра при интерпретации текста.

Так в чем же автор видит свою задачу?

В «Предисловии», которое почему-то названо «Вместо предисловия», автором обозначены не только вопросы (весьма, кстати, интересные), на которые предполагается дать ответ заинтересованному читателю, но, по сути, заложен, хотя и явно не акцентирован, структурообразующий тезис книги, а именно – необходимость прочитать пьесу по-новому, избавиться от преследующей ее уже столетие «мифологии». Но что именно автор считает ненужным, устоявшимся «мифом» о «Чайке», какие «мифы» будут разрушаться, мы так и не узнаем, даже закрыв последнюю станицу.

Здесь же, в предисловии, автором намечается путь, идя по которому, можно справиться с поставленной задачей. Во-первых, – «вглядеться в героев как в обыкновенных людей, совершающих порой весьма не обыкновенные для самих себя поступки». Во-вторых, – «прочесть пьесу так, как будто не было ее <…> многочисленных трактовок и интерпретаций».

Но тут сразу же и возникает первый вопрос: а возможно ли это в принципе?

Книга написана кандидатом филологических наук, тема диссертации которого была связана именно с чеховской «Чайкой». Из этого следует, что научный материал по данной теме автору хорошо известен, а значит, хотя бы на уровне подсознания ей не удастся избавиться от различных трактовок пьесы и собственных, прежних прочтений текста. Как бы мы ни старались, из своего времени мы не сможем прочитать «Чайку» как некое «новое» произведение. Мы уже «наполнены» тем знанием о пьесе, которое накапливалось в течение ста лет после ее выхода из печати.

После прочтения книги у меня сложилось впечатление, что в ней и не перечеркиваются прошлые интерпретации чеховской «Чайки», и не предлагаются новые, но происходит углубление отдельных уже известных позиций, смещение определенных акцентов – словом, это, скорее, взгляд на пьесу из сегодняшнего дня глазами современного человека.

Вызывает вопрос и другой обозначенный в предисловии тезис: «вглядеться в героев как в обыкновенных людей», – ведь это тоже принципиально невозможно сделать. «Чайка» – литературное произведение, пьеса для постановки. Поэтому в корне неверно рассматривать драматургическое произведение, написанное по определенным законам, как просто некую историю из жизни, тем более делать такой подход основополагающим для литературоведческой книги. Более того, хорошо это или плохо, но М.Волчкевич отступает от провозглашенного собственного принципа, так как мы постоянно находим примеры погружения автора в текст пьесы именно как в явление литературно-театрального порядка.

Так, например, рассуждая о пьесе Треплева, автор привлекает и материал о «Плодах просвещения» Толстого, и письма Чехова к Суворину, и письмо Чехова к брату Александру, ссылается на рассказ А.Эртеля «Духовидцы» и спиритический сеанс, проведенный Карлом Юнгом.

Второй вопрос, который возникает при чтении книги, – в каком же жанре она написана?

Ведь жанр не только взаимосвязан со структурой и содержанием изложенного, но и во многом его определяет. Жанр – своеобразная огранка текста, равно как научного, так и беллетристического. Это тот кристалл, с помощью которого содержание сможет наполниться дополнительным светом и заиграть новыми гранями.

Определить жанр рецензируемой работы сложно, так как эта книга – и не эссе, и не научное изыскание, и уж тем более не художественное произведение.

Возможно, это новый исследовательский жанр, нечто вроде проецирования жизненных ситуаций и психологии поведения на литературный образ. Я, во всяком случае, определила бы жанр книги как поток литературоведческого сознания с элементами комментированного прочтения как будто бы хорошо известного текста для достижения эффекта новизны восприятия. Еще почему-то возникает ассоциация с записными книжками Тригорина, который заносил в них все интересное, что может пригодиться ему в будущей работе. Каждый кусочек, отрывочек (не знаю, как лучше обозначить эту текстовую единицу), предложенный М.Волчкевич читателю, при всей своей внутренней законченности рождает ощущение недосказанности. Складывается впечатление, что перед нами некие подготовительные материалы, составляющие определенный этап в предстоящей большой, интересной и многообещающей работе, что это начало какого-то «броска», «прорыва» вперед. Кажется, что вот сейчас то новое, ради которого делается эта работа, ради чего пишется эта книга, и проявится, возникнет из интересных и часто тонких наблюдений и суждений, касающихся чеховских героев. Но, как правило, именно этого и не происходит. Автор манит заинтересованного читателя, но никуда не приводит. Впрочем, может быть, в этом и заключается интрига книги, этакий контрапункт, который делает читателя соавтором: ему, читателю, предлагается не воспользоваться готовым выводом на интересующую тему, а додумать, домыслить самому многие заявленные в книге позиции.

Но здесь существует ряд опасностей, и одна из них заключается в том, что многое из предложенного, «подготовленного», но не отработанного М.Волчкевич материала может оказаться своеобразной «нитью Ариадны» и подтолкнуть некоторых таких «соавторов» к самостоятельному автономному продолжению работы. Такая щедрость, наверное, похвальна, но нужна ли она самой М.Волчкевич?

С точки зрения формы исследования, хотелось бы добавить еще и то, что при чтении сплошного текста трудно уловить логику его изложения. Было бы несправедливо сказать, что материал подан бессистемно, но все же, скажем так, – он мало систематизирован.

Материал выстроен по принципу «матрешки». На первый взгляд, тема и идея маленького вполне законченного кусочка «брошена», так как не всегда можно связать логику предыдущего отрывка с логикой последующего, потому что отсутствуют «связки» любого характера (лексического, синтаксического) между принципиальными отрезками текста. При дальнейшем чтении все же иногда высвечивается определенное сцепление материала. Например, вот схема одной из выстраиваемых цепочек: происхождение Треплева темно и неясно – были ли венчаны родители Треплева – взаимоотношения Незнамова и Отрадиной из пьесы Островского «Без вины виноватые» – тост Незнамова за матерей, бросающих своих детей, – болезненность темы незаконнорожденных в семье Чеховых – незаконнорожденный ребенок Нины Заречной – взаимоотношения Лики Мизиновой и Игнатия Потапенко – незаконнорожденный ребенок Лики и его смерть. И все это не в одной главе, а в трех маленьких текстовых отрезках на одной странице. Читателю, конечно, хочется спросить: «И что же? В чем смысл этих построений? К чему ведет автор?». Как это ни грустно, но чаще всего ответ напрашивается один: «Ни к чему! Игры разума!». Далее уже «разрабатывается» новая тема-отрезок – смысл фамилии Треплева.

Если книга адресована просто любопытному интеллигентному читателю и представляет разновидность интеллектуального чтения, то можно согласиться с такой подачей материала, когда книгу можно читать с любого места, и это будет модным авторским приемом. Если же книга адресована специалистам – литературоведам, режиссерам, актерам, – то хотелось бы большей четкости в ее структуре, хотя бы для того, чтобы быстрее найти необходимый материал по интересующему вопросу.

Несколько слов о содержании. Несмотря на то, что автор в начале провозглашает, что хочет прочитать «Чайку» как некий «чистый текст», в пространстве самой книги мы находим много прочерченных связей, аллюзий, ссылок, параллелей (отсылки к философии, русской и зарубежной литературе, к творчеству Чехова, к его письмам – правда, без ссылок на источники). Зачастую все это подано «впроброс», по касательной. Но такие отсылки делают содержание книги более объемным, обогащают и расширяют его смысловое поле. Так, например, упоминается книга Карла Юнга «Психологические типы» и его классификация типов личности, среди которых называются и интроверты. Дается их описание и делается вывод о том, что любимые герои Чехова в «Чайке», в «Трех сестрах», в «Дяде Ване» и многих рассказах – именно интроверты, которым свойственна некая болезненность, одиночество и беззащитность перед лицом повседневной жизни. Или рассуждение о Треплеве как о вертеровском типе, для объяснения которого цитируется Пушкин и Эккерман. Правда, при этом совершенно не учитывается смещение исторического времени, поэтому такая параллель кажется неубедительной и неорганичной. Некоторые сопоставления в связи с их неглубокой разработкой смотрятся факультативными упоминаниями, например «Плоды просвещения» Толстого, или роман Кнута Гамсуна «Пан», или «Смерть Глана». Неудачно звучит и соотнесение с пьесами Островского – и когда речь идет о взаимоотношении Треплева с матерью, и тем более, когда делается попытка объяснить фамилию Аркадиной. Нельзя не удивиться, читая такое: «Конечно, читатель и зритель Островского, услышав фамилию актрисы, сразу вспоминал о двух "рыцарях сцены" из пьесы "Лес" – Аркашке Счастливцеве и Геннадии Несчастливцеве. То есть, фамилия чеховской героини – как бы вдвойне "актерская"».

Вообще попытки найти в фамилиях чеховских героев некий смыслообразующий элемент не кажутся правомерными и смотрятся несколько притянутыми, хотя и здесь, следуя своей логике, о которой было сказано выше, автор только собирает воедино определенные наблюдения, не делая при этом решающего заключения. Например, фамилия Треплев интерпретируется через «неслучайные» повторы и созвучия в пьесе Цитируем: «имя ее постоянно треплют в газетах…» – 1 действие, Константин о своей матери. «…вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни», – монолог мировой Души, 1 действие. «…а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд…», – 4 действие, цитата из прозы Треплева. В другом месте читаем: «Треплев – в некрасивой фамилии слышится созвучие со словами – "трепет", "отрепье", "стрепет", "трепать". Судьба и вправду не балует Константина». О другом герое читаем не менее «интересное» рассуждение: «Квази-литературна и приблизительна фамилия Тригорин. <…> Быть может, его фамилия намекает еще на одного гения русской литературы – Пушкина. Усадьба Тригорское расположена недалеко от родового имения Пушкина – Михайловского, поэт часто навещал его обитателей». О фамилии еще одного персонажа можно прочитать следующее: «Сорин – не то, чтобы превратил свою жизнь в сор, <…> но этот безвредный добряк поистине "человек, который хотел"». Между тем, фамилия Треплев скорей всего восходит к слову «трепло», что в южных губерниях России означало весло у плота или деревянный инструмент в форме заостренного весла с короткой ручкой, о который трепали лен.

Но наряду с такими странными «находками» в книге М.Волчкевич немало по-настоящему интересных наблюдений и суждений, действительно тонкого прочтения текста и интересных интерпретаций. Например, кажется любопытной и перспективной намеченная параллель судеб Аркадиной и Нины Заречной. Или разработка причин поведения Тригорина, основной мотив поведения которого, – страх несоответствия занятому положению. Так автор пишет: «Тригорин занимает не свое место в литературе. Вернее сказать, у него нет никаких прав на одну из верхних строчек в литературной "табели о рангах", на которую он взобрался и которую боится потерять. По сути, он самозванец, не знающий покоя ни днем, и ночью и вынужденный вечно подтверждать свои права на занятый "престол" известного литератора».

Кажется перспективным и вывод о том, что «даже персонажи "Чайки", не принадлежащие к актерскому и литературному цеху, видят свои жизненные драмы и коллизии как сюжеты для литературных произведений»

Наверное, имеет право на существование параллель Треплев – Фирс («Вишневый сад»), которых, по мнению автора, объединяет то, что они «оказываются беззащитными в необязательности собственного существования для самых дорогих им людей».

Достаточно тонко автором разработана партитура сцены центрального объяснения Аркадиной и Тригорина. Интересно «прочерчено» движение реалии чайки в пьесе: от Треплева, который «имел подлость» убить ее на озере, до Тригорина, которому Шамраев пытается отдать чучело убитой некогда птицы. Но и в таких текстовых находках автор остается верен себе: отсутствует их интерпретация, основанная на чеховском тексте и его историческом контексте. М.Волчкевич как бы нанизывает подмеченное, увиденное ею не столько в тексте, сколько за текстом, констатирует это, но дальше – ради чего, на мой взгляд, и делается эта работа – не идет. Таким образом, к сожалению, вопреки заявленному в предисловии, мы на многие вопросы так и не получим ответа. Например, вопрос, который мучил не одно поколение исследователей и постановщиков пьесы, – что же имеет в виду Тригорин, отвечая «Не помню!» на предложение Шамраева забрать чучело чайки, – и в этой книге так и останется нерешенным.

При этом хочется отметить немалый исследовательский потенциал М.Волчкевич, который чувствуется не только в ее размышлениях по поводу некоторых событий или героев «Чайки», но и в поставленных ею вопросах, которые дают возможность прорываться к новым, доселе скрытым смыслам одной из самых загадочных пьес. Например: отчего фамилии людей, принадлежащих в «Чайке» к миру искусства, звучат вычурно, литературно? Играют ли герои «Чайки» и в жизни, или ложный пафос неотделим от них? Почему Тригорин связан с Аркадиной, и в чем природа этой связи? Что такое пути существования в театре удачливой Аркадиной? И немало других, пожалуй, неожиданных, вопросов, ведущих к более глубокому размышлению над текстом пьесы.

На мой взгляд, интересны страницы книги, посвященные «непроясненному прошлому» героев, которое рассматривается как звено цепи в судьбе героев, влияющее и на настоящее персонажа, и на трактовку его образа, и на осмысление всего произведения в целом. Например: «Почему Аркадина не хочет вспоминать те времена, когда служила на казенной сцене? Только ли потому, что была небогата и неустроенна? <…> Столь же неясен сюжет из прошлого, оказавший особенное влияние на будущее Нины Заречной. Почему мать Нины завещала все свое огромное состояние мужу, обделив дочь?

Что стоит за столь же безоговорочным решением отца Заречной – отписать наследство своей второй жене?» и т.д.

Правда, автор намечает это непроясненное прошлое не только у героев «Чайки», но «впроброс» и у других персонажей чеховских пьес. Это кажется уже лишним, так как нигде не подтверждено текстом и предстает просто нагромождением вопросов, может быть, и интересных, но для самой пьесы совершенно лишних и безответных.

Определенными натяжками выглядят и некоторые рассуждения о героях, изложенные к тому же не как предположения, но как утверждения.

Например, нельзя согласиться с тем, что Треплев, возможно, незаконнорожденный, или с тем, что он пишет под псевдонимом. Вызывает сомнение концепция, что в «Чайке» получает воплощение развиваемая Чеховым из пьесы в пьесу идея – «вторжение и попытка изгнания обитателей дома теми, кого принято считать "своими", но кто, по сути, является "чужими"». Связана эта идея в «Чайке», по мнению М.Волчкевич, именно с экспансией Аркадиной, которая проводит в имении брата летние месяцы.

Несколько странным выглядит утверждение, что Тригорин заказывает чучело чайки потому, что может писать только «с натуры». Поэтому чучело ему нужно как «некий наглядный материал, как овеществленная память». «Старательный, но не оригинальный художник – он вечный копировальщик и подражатель, поэтому ему важно иметь перед собой слепок, муляж», – пишет о Тригорине автор книги. Ему же он приписывает как минимум нелюбовь, а как максимум – ненависть к Аркадиной. Читаем: «Причины для многолетней ревности и нелюбви, подчас даже скрытой ненависти, есть у каждого героя "Чайки". В первых трех действиях пьесы, в короткие полтора или два летних месяца, скопившееся напряжение прорывается наружу <…>. Можно представить, как надоело Тригорину существование около немолодой актрисы и что испытывает этот добровольный раб к своей хозяйке, если в любви "провинциальной девочки" видится ему возможность иной жизни» (выделено мною. – Л.М.). Подобный «психоанализ» мало способствует прояснению смысла чеховской пьесы.

Вряд ли стоило в финале книги говорить и о возможном будущем чеховских героев. Такой шаг нетипичен и неорганичен для литературоведческого исследования, а книга М.Волчкевич «"Чайка". Комедия заблуждений», хочется думать, все же претендует на научность и серьезность. Домысливать за Чеховым, давать свои версии развития событий и судеб героев – дело беллетристов или актрис.

Название книги «"Чайка". Комедия заблуждений» первоначально воспринимается неоднозначно: может быть, это некие заблуждения героев; может быть, это заблуждения читателей по поводу героев комедии, связанные с «устаревшими» интерпретациями, что, в принципе, возможно исходя из первоначальной авторской посылки. Однако, внимательный читатель может все же «нащупать» авторский вывод – он хотя и не сформулирован четко, но прослеживается в финале работы. На разных страницах разбросано несколько фраз, которые, соединившись в сознании читателя, все же позволяют понять авторскую заглавную идею. На странице 121 читаем: «Подобие искусства, искушение творчеством, вечно манящее и вечно обманывающее, подобие жизни, непрожитая жизнь – морок всех героев пьесы» (кстати, слово морок трижды встречается на страницах книги и приобретает уже «оттенок» термина, но нигде не «расшифровывается»). На странице 122 читаем: «Герои "Чайки" мучительно существуют "около" искусства и "около" своей настоящей, непрожитой жизни – как около "колдовского" озера». На странице 126: «И все-таки не совсем верно называть "Чайку" пьесой о творчестве. Но о миражах (выделено автором книги. – Л.М.) творчества, о том, как творчество таковым не стало, несмотря на…»

С этими высказываниями можно поспорить, хотя авторская идея в них все же прослеживается. Справедлива ли она? Это был бы предмет научной дискуссии, если бы книга не вышла в разделе литературно-художественного издания. Но книга состоялась именно такой, какой ее задумал автор, и сознательно сделана не в традициях академического литературоведения. В конце концов, о классической литературе можно размышлять и писать по-разному. Так что, может быть, такая свободная форма и не осложненное научными выводами содержание имеют свой смысл: книга привлечет более широкий круг читателей и заставит их вновь перечитать или впервые прочитать чеховские пьесы. И в этом, видимо, и состояла главная задача автора.