Академия протагора в. А. Ивашко принципы эволюции человека – человечества

Вид материала

Книга

Содержание Я и окружающий мир. Я так думаю! – А мы так считаем! Коммуникативная система

Подобный материал:

• Происхождение человека, 109.18kb.
• Окружной методический центр восточного окружного управления образования лаборатория, 1613.77kb.
• Глобализация: понятие, этапы, противоречия, оценки, 325.76kb.
• Некоторые особенности сознания, 227.68kb.
• В. Н. учитель высшей категории, отличник просвещения РФ. 19 февраля 2010 года Задачи, 251.23kb.
• Методическое пособие к курсу "теория эволюции" Научный центр эволюции земли и человека, 4157.76kb.
• Методическое пособие к курсу "теория эволюции" Научный центр эволюции земли и человека, 4157.69kb.
• Эволюция человека, 22.68kb.
• Программы, залаженные в молекуле, 11344.58kb.
• Программы, залаженные в молекуле, 11345kb.

Корпоративно-статусная система.

В норме рождение есть этап автономизации тела одной особи от анатомо-физиологической структуры тела другой особи. Как у моноцитов, так и у полицитов. Редупликация моноцита-эукариота предполагает некоторое равенство разделившихся структур как генотипически, так и фенотипически, ибо у моноцитов это одно и то же т.к. фенотип (собственный опыт существования) сразу же записывается в генотип. Правда, технология такой записи пока что остается темной, но уже сейчас можно твердо сказать, что вся информация четко соответствует принципу самосохранения:

Я и окружающий мир.

Корпоративизация в ассоциоциты уже неизбежно разделила окружающий мир на своих и чужих, а значит и на два типа отношений. Но корпоративизация постепенно усиливалась в связи со всё большей специализацией моноцитов в системе ассоциоцита, а затем и полицита. Специализация породила неизбежно институт статуса, т.е. места в системе, а значит и институт иерархии. И здесь всплывает неизбежно философско-методологическая проблема дифференциации статуса эволюционного и статуса хронотопного. Предусмотреть и закрепить эволюционно все гигантское разнообразие статусов невозможно чисто теоретически, ибо телесная корпоративизация есть процесс самостроя биосистемы т.е. технология строгой параллельно-последовательной этапизации: моноцит к моноциту слой за слоем. Если, допустим, в теле человека двести типов клеток, но всего одна яйцеклетка и один сперматозоид, то строго системно-логически следует предположить не двести заводов-производителей, а специализацию клетки на месте ее рождения. А это значит, что клетка как-то учится выполнять те функции, которые ей положены по месту-статусу. И в этом отношении проблема стволово-регенеративных клеток заслуживает самого пристального терапевтического внимания.

Итак, корпоративизация научает моноциты не только быть физически в некоторой системе себеподобных, но и жить в ней, с ней и за счет нее. Правда, при этом и на себя брать определенные функции-обязательства, т.е. как-то ограничить свою свободу действий.

Но уже на предполицитной стадии ассоциоцитов корпоративизация системы достигла пика консолидации моноцитов в виде естественной смерти, феномена доселе неведомого миру бионтов. Но это смерть не за компанию, не за систему, а во имя будущего поколения. И это был единственно возможный выход из надвигавшейся трофоэкологической катастрофы для геобиосферы, открывший дорогу полицитам вплоть до Человека-Человечества.

Однако монокарпическая смерть-самопожертвование опять сводила воедино генотип и фенотип, точнее, продолжила это единство как на внутриорганизменном (что вполне естественно и для нас), так и на внеорганизменном уровнях. В связи с этим весьма показателен тот факт, что регенерация кожного покрова человека за счет стройматериала, поставляемого кровью гистологически четко отличается от структуры самой кожи. Все тонкости эндосоматической корпоративизации оставляем специалистам. Дорога к социоцитам предполагает должный анализ экзо – и экстрасоматической корпоративизации.

Вполне очевиден консерватизм выводковой репродукции, при которой уже далеко не весь опыт фенотипа передается генотипу, но взамен открывается феномен импринтинга и вытекающего из него базового принципа обучения:

делай, как Я!.

Врожденно полная анатомо-физиологическая сформированность особи как трофосамодостаточной позволяет это делать, т.е. обучаться самосохранению. Тип питания однообразно записан в генотипе, а вот опасности среды обитания при их непрерывной изменчивости приходится наряду с врожденными дополнять обучением новым способам самосохранения, самозащиты.

Архиважный переход от выводковости к птенцовости каузально темен. И обусловлена эта проблема своей виртуальностью, принадлежностью исключительно социотипу, который выражается сугубо поведенчески. Значит причину надо искать в каких-то сдвигах в работе их оперативного отдела. Но пока что нет даже сколько-нибудь полного описания эволюции феномена выводковости от ассоциоцитов-самопожертвователей до птиц, чтобы провести сравнительно-сопоставительный анализ зависимости трансформации репродуктивных систем от регулятивных. И это лишь первые шаги, которые надо сделать. Но уже сейчас можно сказать об одном из факторов перехода с полной уверенностью. У выводковых первостепенная роль родителей-исключительно родозащитная (как у той же колюшки), хотя со временем обрастает и другими, в том числе и обучающими функциями. Значит и птенцовость обусловлена была прежде всего родозащитностью в виде усиления роли жилища-роддома. Мы уже говорили выше, что институт жилища в теоретической биологии, начиная с инцистирования, изучен очень плохо. А для птенцовых это архиважный социальный эколокус, сменявший персональный эколокус скорлупы яйца. Но яйцо есть вожделенная добыча целой армии хищников. Не зря же ряд птиц додумывается до того, чтобы выносить скорлупу от родившихся птенцов подальше от гнезда как одной из превентивных мер защиты. Труднодоступность гнезд для хищников – проблема из проблем теории репродукции. Но она же оказывается и ограничителем для птенцов, которые в силу неполной локомоторной развитости могут гнездо покинуть, но далеко не всегда могут в него вернуться. Выживают только те, у которых как-то формируется страх потери родного дома. Отсюда и определенные трудности этапа постановки на крыло у древесных и скальных обитателей, в отличие от водоплавающих. Таким образом, труднодоступность гнезда для хищников обусловила автоматически трудности и для перемещения локомоторно-недоразвитых птенцов. Поэтому заботу о поставке пищи вынуждены были взять на себя родители. Понятно, что это лишь грубая схема, на самом деле все много сложнее, но для нашего принципиального анализа она вполне достаточна. Птенцовость реинкарнировала принцип кормления-самопожертвования, а значит и сам институт кормильца, базовый в дальнейшем развитии социотипичности и на ее основе структурной иерархии социальных систем.

Институт кормильца поставил абсолютно новую для биосферы проблему транспортировки пищи и технологии ее передачи от кормильца птенцу. Энергетические затраты кормильцев столь велики, что сама собой возникла проблема оптимизации новоявленной биологистики, которая, как и современная логистика, базируется на захвате груза, фиксации, переносе-хранении, передаче потребителям, т.е. грубо на тонно-километрах и количестве ходок. Энергозатратность мелких переносов вызвала у ряда видов глубокие анатомо-физиологические изменения: подклювные и защечные мешки, заглатывание с последующим отрыгиванием и т.п. Более того, у орлов, например, произошел гигантский психофизиологически сдвиг в эволюции эффекторов: к главному эффектору животного мира – рту добавились когти ног, ставшие главным фиксатором-переносчиком добычи. Но коренное решение этой проблемы было найдено только с появлением млекопитающих; произошло радикальное изменение логистической схемы: мать превратилась в мобильный молокозавод экскретивного типа, работающий не только и не столько непосредственно от желудка, сколько от уже имеющихся запасов. Разведение во времени самопитания матери и инопитания детенышей позволило ритмизировать работу молочных желез и порядок кормления. Предварительная глубокая биохимическая переработка пищи матерью-кормилицей и выдача полностью готового к усвоению концентрата неизбежно привела к упрощению работы трофической системы новорожденных, т.е. еще большей зависимостью детеныша от матери-кормилицы. Эволюционно это был шаг назад. Но именно этот шаг назад затем позволил сделать два шага вперед в самостоятельной добыче опыта путем самообучения и, что еще более важно, родительского обучения. Переход с молочной пищи на обычную может помочь осуществить только мать-кормилица. Приемы материнской дидактики у всех млекопитающих поразительно схожи, ибо осуществляются по единой статусной структуре “мать-дитя”. К сожалению, статусность матери изучена много хуже, чем статусность дитяти.

Строго системно-логически статус матери четко делится на два:

статус роженицы,

статус кормилицы.

Их двуединство в норме сразу распадается при отклонениях от нормы. Статус роженицы порождает автоматически феномен кровного родства, сугубо социальный, а значит и эфемерно-виртуальный. Это же касается и статуса кормилицы и молочного родства. Но статус роженицы автоматически порождает ее право собственности на ребенка, а вот статус кормилицы позволяет это право собственности у животных присвоить себе только в случае смерти роженицы, либо непризнании детеныша своим, т.е. добровольного (по далеко не всегда понятным причинам) отказа от своего права собственности. Отсюда и человеческий постулат: не та мать, что родила, а та, что воспитала.

Признание своим или не своим обусловлено проблемами идентификации, которая тысячекратно сложнее, чем это представлено в кибернетике, ибо бионт – это не только перцептрон, а еще и сгусток эмоций, весьма переменчевых и плохо прогнозируемых. Даже 100% точный анализ ДНК не заставит роженицу приять (принять-полюбить) детеныша. И наоборот, неизбывное чувство материнства толкает кормилицу на воспитание даже детенышей абсолютно другого вида. Психофизиология материнства изучена весьма поверхностно, а глупейшие психоаналитические спекуляции только уводят в сторону от строго системно-логического анализа проблем.

Еще хуже обстоит дело с изучением статуса отца-кормильца, а тем более взрослых братьев и сестер выводка – стаи. Методологическим оправданием тому служит пунктирность эволюционных проявлений таких феноменов у разный видов бионтов. Но в биоэволюции сплошные линии выявляются чаще всего (но не всегда) в формировании физиотипа, много меньше – психотипа, а в социотипе уловить даже пунктир весьма сложно. Но надо. И строго системно-логически.

Из изложенного следует, что статус дитяти абсолютно не зависит от самого дитяти, а исключительно от матери (роженицы-кормилицы) и от других членов социума (если они есть). Бесправность и беспомощность новорожденного млекопитающего беспрецедентна в биомире. Только высокоразвитый институт материнства позволяет этому классу животных не только выживать, но и развиться до уровня Человека-Человечества. И обусловлено это было все большей доминацией фенотипа над генотипом, а у Человека-Человечества и инфотипа над фенотипом.

Итак, мы подошли, наконец к самому главному звену эволюции: формированию фенотипа и инфотипа, которое называется социализацией. Естественно, первым социализатором является мать. Значит, она сама к моменту первых родов уже должна владеть основами своей видовой культуры самочности. А видовая культура есть не что иное как усвоенный образ жизнедеятельности, т.е. необходимый и достаточный объем знаний, умений, навыков по реализации своих базовых потребностей: есть, пить, дышать, сохранять тепловой комфорт, спать-отдыхать, избавляться от лишнего, распределять внимание между выполняемой деятельностью и изменениями в окружающей среде в целях самосохранения, различать статусы в своем социуме, демонстрируя соответственно свой, сообщать окружающим о замеченных важных изменениях в окружающей среде. Различия в видовых культурах состоят в способах реализации каждой психотехнологии или их деталях. Самочный характер первичной социализации безусловно прекрасен для самок, но не для самцов. Именно поэтому самки в норме созревают до половозрелости физио - , психо - и социотипически раньше, чем самцы, которым надо дополнительно набираться опыта вне материнской семьи, т.е. самообучением. И чем больше различий в видовом поведении самцов и самок, тем больший период самообучения предстоит самцу. Таким образом, для самцов имеем две эволюционные альтернативы: либо удлинение периода полового созревания до видоприемлемых для выживания норм, либо консервация этой готовности в генотипе. И только стадно-стайный образ жизни в некоторой степени нивелирует эти альтернативы. Вывод: разнополые одногодки изначально различны как генотипически, так и фенотипически, а у людей еще и инфотипически. Это к пресловутой, но неизбывной проблеме социального равенства. Но из изложенного следует и другой важный вывод: материнская семья для самцов эволюционно ущербна. В этом отношении гаремная семья, и моногамная много более гармоничны. Но наиболее гармонична разнополая социализация в стадно-стайном социуме, дающем весь спектр разнообразия образцов поведения и их последствий как норм уживаемости для всеобщего социумного выживания. Правда, при этом неизбежно нивелируется роль матери и тем более отца, зато начинает доминировать структура: старший-младший, главная в эволюции социальных отношений. И это происходит вполне естественно только потому, что никто не рождается со знанием своих родителей. И только благодаря феномену импринтинга происходит признание родителем того большого существа (или предмета), которое первым пойдет (а значит и поведет) куда-то питаться у выводковых или даст пищу у птенцовых. Трофика – основа основ биомира, поэтому и все эффективные методы дрессировки от узконаучных экспериментов до бытовых технологий зиждятся на поощрении пищей.

Результатом импринтинга является фотографическое впечатывание полученной через хронотопный перцептивно-реактивный комплекс информации в память. Чем чаще встречается один и тот же объект в разных позициях, тем лучше он узнается в последующем. Нейроголографическая модель мышления позволяет в таком случае по одному только мелкому элементу упредительно идентифицировать объект и соответственно реагировать на него. А так как в природе живого заложен только счетный принцип необходимости и достаточности, то и первый классификационный признак мог быть построен только на нем:

много-норма-мало

большой – // – маленький

высокий – // – низкий

толстый – // – тонкий

длинный – // – короткий

широкий – // – узкий

и т.д.

На этих дистантных перцептивных признаках и формируется образ как предмета, так и существ, включая родителей. И он главный у выводковых.

Иное дело у птенцовых. Происходит явный сдвиг к доминации контактной перцепции, т.е. как бы деградация. А контактная перцепция более примитивна:

приятно-неприятно

комфортно-дискомфортно

то есть

вкусно-невкусно

сухо-влажно

тепло-холодно

и т.д.

Двигательная активность формирует у новорожденных кинестетические образы, включая тактильно-гаптические:

твердый – мягкий

гладкий – шероховатый

острый – тупой

тяжелый – легкий

ловкий – неуклюжий

и т.д.

На базе этого опыта затем формируются оценочно-отношенческие структуры:

опасный – безопасный

хороший – плохой

полезный – вредный

сильный – слабый

и т.д.,

которые при недостатке опыта создают статистические мифы типа: большой-толстый-тяжелый-твердый-сильный-опасный, и т.д.

Именно на основе таких мифов верзила-сын покорно выслушивает самые резкие отчитывания сухонькой старушки-матери, ибо психологически она для него остается и теперь большой и сильной.

Но ни одно животное не классифицирует свое окружение по шкалам:

умный – глупый

хитрый – простой

правильный – неправильный

и т.д.,

ибо для этого надо иметь особое мерило оценки – чужой прошлый опыт оценок, который можно обрести только коммуникативно-вербально. Однако у них есть очень близкие критерии перцептивно-реактивного типа: ловкий – неуклюжий, опасный – безопасный и т.д., на базе которых и сформировались чисто человеческие оценочные структуры в процессе антропогенеза. Тем не менее категория лицемерия заложена была природой уже давно не только физиотипически (цветок гетеротрофной росянки), но и психотипически (хамелеон) и социотипически (прежде всего в играх-тренировках) как одна из форм физио - , психо - , социосохранности. Психотехнологически лицемерие есть расхождение между чувством испытываемым и эксплицируемым. Эмоционально можно выразить и то, и другое, поэтому о степени лицемерности остается судить только по статистике ее проявлений. Синонимизация категории лицемерия привела к появлению понятий притворства, лживости, а главное к феномену пугания как проверки истинности того, что эксплицируется.

Феномен пугания целиком и полностью строится на психотехнологии страха. А страх есть только у того, кто владеет способностью прогнозирования последствий, т.е. уже обладает достаточно развитой регулятивной системой с большим объемом управляемой памяти, ибо бегство от опасности вевсе не обязательно должно сочетаться со страхом, а быть элементарным перцептивно-реактивным действием ухода от опасности, как это имеет место у ряда роботов. И здесь еще много работы для нейрофизиологов, ибо страх может не только резко активизировать деятельность, но и столь же резко застопорить ее (падение в обморок, например). Страх – это резкое повышение недостатка или избытка чего-либо, отличающееся от адаптационно привычного комфорта режима жизнедеятельности, ибо психофизиология адаптации в целом предполагает достаточно медленную последовательность привыкания. А суть индивидуализма привычного комфорта режима жизнедеятельности состоит в самостатусе особи в конкретной ситуации:

реальном,

желаемом,

нежелаемом.

Но реальный статус приписывается ситуативной средой на основании первоначального восприятия и последующего признания, что четко согласуется с известной уже формулой:

от хочу – могу – надо – надо,

до не хочу – не могу – нельзя – нельзя.

Таким образом, желаемый и нежелаемый статус выступают главным источником страха. Достижение желаемого статуса эйфоризируется чувством гордости (социальная категория первенства, чемпионства хоть в чем-либо весьма слабо и несистемно исследуется в социопсихологии, хотя эпидемия рекордсменства уже обрела параноидальные формы). Недостижение всегда депрессивно и пропорционально уровню притязаний и реальной социооценке вплоть до суицида. Смерть из-за фантома есть главный и высший показатель социозависимости, а значит и социотипичности.

Институт пугания в человеческом обществе превратился в главный инструмент управления. А феномен суицида дифференцировался на:

суицид физиотипический,

суицид психотипический,

суицид социотипический.

Самоубийство – один из самых легких способов покончить со всеми невзгодами сразу. Оно хорошо известно и в животном мире. Поэтому во многих религиозных идеологиях попытались сузить эту лазейку ухода от социальной ответственности не только мифом о бесконечных страданиях в потусторонней жизни, но и отлучением не только души, а и тела от праведного социума в виде запрета хоронить самоубийц на общем кладбище.

Самоубийство психотипическое – это форма добровольного аутизма, в виде отшельничества, аскезы, обета молчания и т.п. Суть его – некое самосовершенствование путем отрешения от мирской суеты, установления контакта с богом долгими молитвами – призывами и счастливого получения от него должных наставлений, как жить подобает правильно. Монастыри как коллективная форма отшельнической аскезы и общения с богом – это самая извращенная форма отшельничества и аскезы, ибо коллективного отшельничества быть не может по определению. Монастырь – это тот же социум, но еще более строгий сначала, а затем, наоборот, ставший оплотом распутства.

Самоубийство социотипическое есть постоянный страх за свой статус: желание его повысить (принцип запасания) и возможность потерять (снизить) уже достигнутый и общепризнанный в силу нарушения определенных социальных норм, т.е. страх наказания. Табуизация дала примеры чисто социотипической смерти только от осознания самого факта нарушения табу. Однако этот идеал социотипичности – исключение из правил. Практика жизнедеятельности непрерывно противоречила предписаниям морализаторов, поэтому стала разрабатываться система санкций в виде изгнания из социума, ведущий свое начало еще от гаремной семьи. Естественно возникает вопрос: чем же при абсолютной одинаковости форм изгнание, ссылка отличается от отшельничества. Первые изгнания, ссылки были пожизненными и отличались от отшельничества, бегства только невозможностью возврата. Со временем формальная одинаковость форм добровольного и принудительного ухода от общества сублимировались в феномен искупления вины путем самосовершенствования. Этнологи и этнографы несомненно укажут на связь этого феномена с обрядом инициации, ибо он предполагает овладение основами норм социального взаимодействия и жизнедеятельности в целом в данном этносоциуме. И будут несомненно же правы, ибо именно инициация породила такую чисто человеческую форму наставления на путь истинный как истязания и пытки. Вообще категория этики “зверство” есть не что иное как наведение тени на плетень, ибо более изощренного “зверства”, чем у людей, нет ни у одного вида хищных зверей. У них умерщвление жертвы базируется на принципе необходимости и достаточности для трофического выживания и не более того. Наслаждаться страданием другого и даже себеподобного – это издержки антропогенеза, месть отвергнутого, но сумевшего выжить. Впрочем, о сути правосудия речь еще впереди. Здесь важно уяснить общие принципы и механизмы корпоративно-статусной системы, где главную роль играет оценка-отношение в полном соответствии с универсальной формулой общения. При этом оценка субъекта, включая и самооценку вступает во взаимодействие реальное или виртуальное с оценками других субъектов-участников ситуации общения (как явных, так и неявных) и масс-медийных интерпретаторов оценок (от обычных сплетников до официальных органов самого высокого ранга). Самое странное здесь в философско-методологическом отношении то, что дихотомическая обычно (да - нет) совокупность субъективных оценок принимается уже как объективность, справедливость и т.п. социотипические фантомы.

Таким образом, выраженные оценки, отношения, мнения четко делятся на личные и общественные:

Я так думаю! – А мы так считаем!

В процессе социализации, который не прекращается до самой смерти по ниспадающей, происходит сложнейший процесс интериоризации норм, правил, рецептов, оценок, объяснений, трактовок, интерпретаций и т.п. окружающего социума с маркёрами собственного отношения:

согласен – не знаю – не согласен

правильно – не знаю – не правильно

хорошо – не знаю – плохо

и т.д.

И чем выше авторитет говорящего для слушающего, тем чаще его оценки принимаются автоматически, т.е. на веру. А так как исходный принцип воспитания, восходящий к животному мироощущению, весьма прост: делай, как я!, то и с обретением вербальной коммуникации он мало изменился: думай, как я!. Вот здесь-то и возникает каузальный конфликт поколений. У животных информацию можно добыть только самому, сообщить ее оно не может, хотя может прекрасно и очень тонко сообщить о своем отношении к воспринятому (это, впрочем, прекрасно видно из нашей собственной практики общения с перевозбужденным человеком, от которого из-за доминации эмоций вполне вербального типа невозможно добиться конкретной, четкой, логически связной информации, которую он обретает способность выразить лишь более-менее успокоившись). Человеческое дитя после базового периода номинации значимых объектов предметного пространства пытается связывать их в синтаксические цепочки. А они подчиняются только строго системно-логическим законам. Автоматически всплывает принцип каузальности и начинается важнейший этап социализации – этап почемучек. К сожалению, специалисты по детской речи до сих пор не составили сколько-нибудь полный частотный реестр детских вопросов-почемучек. Этап системно-логической открытости ребенка миру сталкивается с тем, что взрослые просто не знают ответов на его вопросы, прикрываясь занятостью или фразами типа: “подрастешь, узнаешь!”, тогда как ответ ему нужен уже сейчас-здесь, ибо в его головке идет гигантски сложный процесс системно-логической структуризации, эмбриогенез мировоззрения. Раздраженность, негативизм, а то и враждебность к его наивным почему? неизбежно приводят к скрытности. И она усиливается, когда ребенок замечает расхождения между словом и делом у взрослых, открыто об этом заявляет и встречает злое неприятие своего мнения, а значит и себя, ибо он еще не умеет их разделять. А ригоризмы правил хорошего тона, насквозь пропитанные лицемерием, вызывают его собственное неприятие. Скрытность дополняется чистой мимикрией. Так социализация насаждает лицемерие как базовый принцип социальных отношений, а значит и определенное (но у каждого свое) расхождение между мироотношением и мировыражением. И чем больше это расхождение, тем выше потребность в общении с себе подобными единомышленниками. Так социум психологически делится на своих и чужих. От других аналогичных ситуативных членений на своих и чужих психологическое зиждится на чисто субъективной симпатии и антипатии, формирующих два социальных феномена: кооперации за и кооперации против. Но строго системно-логически кооперации распадаются фактически сразу же по достижении цели (что за, что против). Самым устойчивым типом кооперации является взаимопомощь. Но и взаимопомощь может быть: 1) формально-обязательной, 2) меркантильной, 3) бескорыстной вплоть до самопожертвования. Грубо первую можно назвать товариществом, вторую – знакомством, третью – приятельством/дружбой. Размытость канонов, взаимопереплетенность переходов явно указывают на интуитивизм, а значит и субъективизм как самооценки, так и инооценки. Как хронотопно, ситуативно, так и итогово. Особо сложной и спорной является структура “любовь-дружба”. И социум здесь бессилен, ибо нельзя обязать любить, дружить, приятельствовать и т.п. Оценочные суждения: они друзья, приятели, любовники, добрые знакомые, товарищи по работе, одноклассники и т.д. никого ни к чему не обязывают. Даже институт названного (даже взаимо-клятвенного) братства, сестринства, любовничества между двумя особями социальной силы не имеет, ибо не является взаимообязывающим без взаимного согласия (принцип: насильно мил не будешь). Понятно, что речь здесь не идет о юридических установлениях, а о сугубо взаимопсихологических. Понятно и то, что отношение особи и навязанные ей правила исполнения структурной роли далеко не всегда совпадают, приемлются, часто формализуются, а то и неисполняются. Отсюда личностное приятие – неприятие через менторско-силовое приятие-неприятие создают всю гамму, спектр запутаннейших даже для самой личности взаимоотношений. Это главный предмет конфликтологических исследований, психоаналитического и психотерапевтического консультирования, юридических построений и т.д.

Итак, строго системно-логически мы вышли на теоретическое обоснование уже заявленной формулы принятия решения человеком:

хочу – могу – надо₁ – надо₂,

где хочу – могу есть психотип, надо₂, - социотип, а надо₁, - ситуация (реальная или воображаемая) в которой оказался психотип.

Хочу – могу – это и есть Я данного (физио - ) психотипа.

Надо₂ – это есть Я – ментор данного социотипа, продукт коммуникативной вербальной социализации в виде виртуального обобщенного учителя – социализатора, ментора – морализатора, наставника, персонального ментального партнера по мысленному общению. Главное здесь – авторитет, референтность актуального Я – ментора, чаще всего отодвигающего всех остальных авторитетов на задний план. Но генерализация менторов в процессе жизнедеятельности создает условия к их обезличиванию, а значит и фантазийному приписыванию ему любой роли для фантазийных игр. Это и есть по сути феномен интерьеризации социальных диалоговых взаимодействий, ибо диалог есть единственно возможная структура коммуникации (как вербальной, так и невербальной).

Надо₁ - это есть набор уже закрепившихся ситуативных перцептивно-реактивных действий в соответствии с базовыми социальными нормами по сферам общения, т.е. фактически персональный стандарт социального взаимодействия, функционирующий независимо от степени социального контроля. Фактически это есть проявление этикетной культуры, педагогической воспитанности. Но это социотипически внешняя сторона. А вот социотипически внутренняя сторона, базирующаяся на психотипе, получила исторически название совести. Внешняя бессовестность как сторонее оценочное суждение далеко не всегда сопровождается угрызениями и тем более муками совести, ибо категория правильности, справедливости действия, выражающего отношение к кому-либо, чему-либо, весьма субъективна, о чем уже говорилось выше. Но угрызения, и тем более муки совести неизбежно предполагают наличие способности к сочувствию не внешнему, этикетному, а внутреннему, получившему название эмпатии (вчувствования в мир другого, постановки себя на его место, “надеть его шкуру” и т.п.). Психотехнология эмпатии изучена весьма слабо, а в этологии даже не намечена, поэтому вполне возможно, что это чисто человеческий феномен, сформировавшийся как следствие феномена второго Я. Резонно различать эмпатию женскую и мужскую. Женская эмпатия – эмпатия матери к новорожденному, но еще не умеющему говорить, а значит и требующему понимания его потребностей без слов, особенно в период болезни. И уже затем эволюционно эмпатия распространилась на семейный психологический микроклимат в целом. Отсюда и упредительная уступчивость матерей вплоть до самопожертвования.

Мужская эмпатия – это эмпатия охотника-защитника, ибо надеть шкуру жертвы-врага – это значит спрогнозировать его стратегию и тактику.

На эмпатии зиждится внутреннее сочувствие: сорадование и сопереживание, весьма противоречивые социотипически. Сопереживание встречается очень часто, ибо несчастье может постичь каждого (принцип: от тюрьмы и от сумы не зарекайся), хотя возможны и злорадные (“так тебе и надо!”). Сорадование весьма эпизодично, ибо любой успех другого тоже примеривается прежде всего на себя. А так как стохастика успеха многократно ниже стохастики несчастья, то обычно возникает чувство зависти, которое справедливо метрировали как зависть белую и завить черную.

Есть основания предполагать, что и сорадование и сопереживание исходно формировались как социотипические чувства с феномена болезни, т.е. с философско-методологического принципа запасания: угасание, уменьшение сил, запасов, а значит и упреждающий страх малой вероятности выживания и, наоборот, увеличения сил, запасов, а значит и надежда на благополучие. Выражение соболезнования – это передача части моих сил страдающему, выражение поздравления – это наоборот надежда на взаимовозврат (принцип: разделить радость). Здоровый вновь в строю социума и может трудиться на его благо, для социума во имя его здоровья и процветания, т.е. репродуктивного воспроизводства (и расширения) как единственной цели его существования. Тогда как больной – обуза социума, но с надеждой на выздоровление, а смерть – далеко не всегда восполнимая потеря для социума. И чем меньше социум, тем тяжелее воспринимается такая смерть. В то же время смерть долго болевшего воспринимается как благо и для социума (снятие обузы) и для покойника (отмучился, наконец). Из этого следует, что у человека страх наказания часто мучительнее самого наказания, а надежда на достижение блага психоэнергетически часто оборачивается разочарованием после его достижения. Оба эти процесса генерализованы категорией “ожидание”, ибо выражают некоторую длительность во времени, а значит едины по сути, т.е. как и любовь-ненависть, страх-надежда различаются только маркером эмоционально-энергетического типа плюс или минус, которые могут быть как устойчивыми (любовь до гроба), так и переменчиво-мигающими.

Итак, исходная модель формирования корпоративно-статусной системы базируется на модели бионта:

Р
ис. 24

Натальная хронотопность сохраняется пожизненно, хотя физиотипические признаки с возрастом меняются, ибо маленький растет, сравнивается по габаритам с большими, а то и перерастает их. Но возрастная иерархия сохраняется: он остается для старших маленьким, младшим, подчиненным. И это есть стержень социальной традиции как гармонии социальных взаимодействий, ибо обычно стохастически каждому предстоит проходить путь от немощного младенца до немощного старика/старухи. Но урбанизация и сформировавшаяся на ее основе цивилизация сместили социальные акценты с эгоизма как высшей степени проявления полножизненного коллективизма на ущербный индивидуализм здоровых и сильных взрослых. Этот адюльтизм маскулинного типа и предопределил все уродства в эволюции современной цивилизации, задающей тон всему человечеству.

Понятно, что натальная хронотопность, а значит и четкая идентифицируемость жестко сковывают способы самовыражения растущей особи, которая стремится тащить все в рот, едва обретя управляемую локомоторность, чтобы быстрее достичь трофической взрослости, а затем, осознав принципы функционирования корпоративно-статусной системы, постепенно поситуативно достичь социальной взрослости, которая четко увязана с обретением половозрелости. Этот архиважный момент полножизненного цикла называется инициацией. В силу множества причин институт полноценной инициации родового строя деградировал по мере становления институтов семьи, частной собственности и государства. Фактически ребенок стал частной собственностью семьи (принцип: я тебя породил, я тебя и убью), частью домохозяйства, где хозяин был царь, бог и начальник, а значит он и определял статус каждого члена семейства. Становление государства с институтом государственной службы, контроля и учета постепенно вступало во все большие противоречия с феодальным типом иерархии при натуральном типе хозяйствования. Подворовый учет сменился подушным, а потребности военной службы заставили вести особый учет мальчиков по мере их взрослости для службы в армии. Отсюда служба в армии и стала государственным мерилом взрослости мужчины, фактически возродив институт инициации. На основе церковно-государственного учета мужчин затем и сформировался институт празднования дня рождения, ставший паллиативом инициации, которая уже проникла во все начальные этапы пребывания в них в виде официальных и неофициальных испытательных сроков и отходных мероприятий проводов. Таким образом мужская единоцельная инициация и панихида реальная раздробилась на некоторое множество условных инициаций и “панихид”.

Совершенно иной была эволюция женской инициации. Половозрелость изначально определялась регулярностью месячных. Но она, как и мощная мужская эрекция, лишь потенциально-стохастически указывала на реальную фертильность, репродуктивность. И это хорошо знали уже при родовом строе. Первобытно-общинный промискуитет именно первые удачные роды и определял в качестве женской инициации. Однако институт материнства оказался изуродованным становлением семьи, частной собственности и государства, особенно при моногамии. Происхождение института целомудрия остается загадкой, ибо разрушает сами основы частной собственности, которая исторически бессмысленна без института наследования (принцип запасания), а значит и наследников. Возможно это обусловлено было тем, что бесплодие (как женское, так и мужское) в доцивилизационный период было крайне редким явлением. К сожалению, массовой статистики фертильности просто не существует, а значит и все наши выводы весьма умозрительны. Так или иначе, но женская инициация сместилась с института материнства на исторически более поздний институт бракосочетания, предшествующий институту материнства. Статус замужней женщины при всех его недостатках социально стал оцениваться много выше, чем статус девок и тем более старых дев, которые уже по статусу не имели права иметь детей. Их ожидает судьба наложниц и служанок, приживалок, а сердобольное христианство учредило во имя Девы Марии еще и институт женских монастырей. И только индустриализация резко нивелировала статусы замужних и незамужних, а в ряде случаев даже создала преимущества для незамужних как рабочей силы, ибо детность работниц часто мешала бесперебойности технологии производства. И чем выше была квалификация работницы, тем значимее становилось ее отсутствие на производстве. Так возник-прозвенел первый цивилизационный конфликт-звоночек между экономическим и демографическим воспроизводством. На этой основе формируется индустриальная форма половой сегрегации – сексизм. Включенность человека в технотехнологические цепочки неизбежно вело к его обезличиванию, в том числе и унисексности, а конвейеризация окончательно превращала человека в живой автомат, жестко специализированную структуру в корпоративно-статусной системе.

Таким образом в филонтогенезе (от клетки ассоциоцита до человека-социоцита) каждый элемент-участник корпоративно-статусной системы неизбежно обретает свой статус в виде возрастных, гендерных и образовательных ограничений. На физиотипическом уровне (клетка-ткань-орган-организм) это проблема соматическая, на психотипическом уровне-нейрогуморальная, а на социотипическом – демографическая. Отсюда базовые звенья иерархических цепочек: старший – младший, репродуктивный – нерепродуктивный, первоперцептивно-реактивный – второперцептивно-реактивный, которые реально слиты в каждом элементе-учаснике корпоративно-статусной системы. Отсюда вытекают все возможные варианты сочтаний:

Р
ис. 25

Итак, строго системно-логически корпоративно-статусных систем у человека не одна, а две:

полицитная (соматика)

социоцитная (социоматика)

Значит и болезней как нарушений в деятельности систем уже три:





а личность вместо особи указана для того, чтобы избежать ложных трактовок в отношении сиамских близнецов, ибо личности считаются в гуманономии по головам, а не по телам.

Так как каждый элемент системы перцептивно-реактивный, то иерархизация их автоматически устанавливает некоторые правила взаимодействия (нагляднее всего это можно было бы продемонстрировать на примере регенерации морских звезд). Рецепторы непрерывно посылают информацию о состоянии внутренней и внешней среды системы бионта в соответствующий центр, где группа клеток-нейронов анализирует полученные данные и отправляет приказ об ответных действиях по нейрогуморальные системе с подключением или без подключения перцептивно-реактивной внешней деятельности. Триединство личности предполагает и три вида правил:

физиотип – физиология,

психотип – психология,

социотип – социология,

смысл которых состоит в адаптивной подстройке к системе, либо в адаптивно-желаемой перестройке системы, либо в импульсивно-отчаянном разрушении системы. И все это может сделать только психотип как с физиотипом так и с социотипом, и с самим собой. Но возможности изменения физиотипа ограничены генотипом, а социотипа – инфотипом, т.е. фенотип зажат в ложных тисках между генотипом и инфотипом. Генотип действительно задан личности навечно, но инфотип, наоборот, весьма пластичен (принцип лицемерия), позволяет играть абсолютно разные роли реальных возможностей фенотипа. Именно этот фактор манипуляции инфотипом и используется имиджмейкерами, разводя реальный и виртуальный образ человека. Так происходит в угоду действующей конъюнктуре с прошлым, настоящим и даже будущим (прогностически).

Теория правила в гуманономии есть теория психотехнологии т.е. каждое правило – это есть психотехнологическое действие. Каждое психотехнологическое действие происходит одинаково у всех живых существ:

1. идентификация объекта;
   
2. сравнение его с актуальными базовыми потребностями (хочу – не хочу – не знаю);
   
3. сравнение своих возможностей с возможностями объекта в данной конкретной ситуации (могу – не могу – не знаю);
   
4. принятие решения (надо – можно – нельзя – не знаю) о взаимодействии или игнорировании, или самоспасении;
   
5. анализ результата выполненного действия с определенными выводами на будущее.
   

Эта жесткая последовательность операции в психотехнологическом действии и есть суть любого правила, дающего должный результат. В процессе антропогенеза произошло интуитивное отделение от персональной психотехнологии голой схемы технологии, которая стала основой обучения с непрерывно возрастающим (в отличие от самых умных животных) уровнем абстрактности.

Каждая клеточка нашего организма весь свой полножизненный цикл стремится строго следовать этим предписаниям генотипа в соответствии со своим местом в ансамбле ткани, органа, которое и придает ей определенный иерархический статус. Значит иерархия есть функциональная последовательность: 1^ый, 2^ой, 3^ий …в функциональной цепочке, образующей ткань, которая взаимопереплетением образует орган. И уже нейрогуморальная система объединяет все клеточки, ткани и органы в единое целое – организм. Однако в иерархии: клетка-ткань-орган-организм, де факто автономны только клетка и организм. Полножизненный цикл клетки много короче полножизненного цикла ткани (под тканью здесь понимается не совокупность всех клеток, образующих орган, а именно функциональные цепочки клеток), а ткани – много короче органа. Значит клетки отмирают иерархически не меняя функциональной сути ткани (некроз – патология и посему здесь не учитывается). Понятно, что и постепенная смена ткани не меняет функциональной сути органа. Полностью сформировавшийся орган поразительно самодостаточен и потенциально автономен при том, что все они объединены единой нейрогуморальной системой. Патологоанатомы давно уже демонстрируют разновалидность, разноизношенность и как бы разновозрастность разных органов одного и того же тела, добавляя злорадно головной боли физиологам. Радуются этому феномену только хирурги-трансплантологи. Но это и философско-методологическая проблема, которая в бытовом варианте обрела вид ехидной поговорки: кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Нет пока четкости, ясности даже в вопросе стохастики: устойчивость каждого органа индивидуальна или генотипична (семейно-родственна) или фенотипична (региональна, этнокультурна, профессиональна и т.д.) или видотипична (человек, заяц, курица, змея и т.п.) или зоотипична? А органы растений с их вегетативным способом репродукции? А есть ли плод в матке органом? А отсюда и права собственности на постлетальные органы, начиная с выкидыша и т.д. А права собственности на искусственно выращенные органы и ткани? А права собственности на искусственно созданные абиологические модели, протезы, элементы органов? Все эти проблемы в любом случае рано или поздно, но придется решать.

Но здесь нас волнует прежде всего вопрос вписывания в эволюционно сложившуюся иерархию базовых элементов системы тела, организма. Ведь генная инженерия опасна вовсе не на уровне клетки, где генно-хирургическое вмешательство ведет к переформатированию биохимических цепочек с неясной эволюционно (и даже трансгенерационно) стабильностью выживания, а на уровне функциональных цепочек клеток, образующих ткани и органы, где в силу вступает иммунная система общеорганизменного охвата, пока что весьма и весьма малоизученная, к тому же подвергающаяся уже жестким испытаниям современной цивилизационной экологией (яркий пример: бурный рост аллергических реакций вплоть до летального исхода).

Наконец, биотехнология тканей и органов породила технологию механизмов и машин, имитирующих ту же иерархическую систему связей, без которой это просто набор деталей. Но еще более важно то, что биотехнология организма человека корпоративно-статусно адекватна социотехнологии человечества. Эта адекватность многократно открывалась в истории философии и тихо закрывалась-забывалась в силу религиозно-идеологического расхождения между природно-низким статусом тела и богоданным статусом духа, а значит и социальных институтов, начиная от богоданной власти и богоданных родителей (но язык сохраняет: голова-глава-начало). Каждая голова в социуме хочет быть главой не только, а часто и не столько собственного тела (а с ним каждый испытывает все больше забот и хлопот в силу разных причин), сколько главой другого/других голов-тел. А жажда власти над другим – это и есть проявление мощи заложенной изначально природой корпоративно-статусной системы: биосфера (моноцит-ассоциоцит-полицит-ассоциополицит-социоцит), антропосфера (начальник-подчиненный), техносфера (палка, огонь, колесо, ременная передача, счетные приборы), киборгосфера.

Но реализовать власть можно только коммуникативным путем, а значит только в режиме диалога.

Коммуникативная система

Наибольшая проблема коммуникативной системы есть ее претензия на всеохватность Мироздания с целью управления им, в то время как она еще не научилась управлять даже сама собой в особе коммуниканта. И это не так важно для зоомира с его жестким кольцом реализации системы базовых потребностей с извечной целью: →трофика→рост→репродукция→. А у человека в процессе антропогенеза произошел разрыв кольца полножизненного цикла в спираль, бесконечную по своей сути. Как и любая спираль она может устремляться вглубь (прошлое), вширь (настоящее) или ввысь (будущее). Правда, подавляющая часть предпочитает настоящее, следуя традиции биомира. Этот консерватизм хронотопа обусловлен энергетической выгодностью стандарта минимальной комфортности для выживания, когда все вокруг знакомо, а значит и предсказуемо, нет необходимости менять сложившийся ритм жизнедеятельности, образ жизни, обычаи, традиции, обряды, т.е. базовые элементы любой коммуникативной системы. Единство традиционно родной территории (принцип: все вокруг знакомое, все вокруг мое) и родного социума (от семейно-родственной сферы до признания землячества) формирует чувство малой родины, патриотизма регионального типа. И чем изолированнее живет этот социум от других подобных, тем более он считает свой образ бытия единственно правильным. Привычность, автоматизм действий не требуют подключения регулятивной системы для принятия сложного решения, ибо срабатывает обычно принцип прецедента. И по этому психотехнологическому закону живут все без исключения от племен Амазонки и т.п. до жителей Нью-Йорка, Москвы, Токио. Стабильность бытия всегда предполагает некоторую надежду на самоулучшение по вектору времени. Поползновения на изменение всегда вызывают тревогу, напряженность, обостренность восприятия, агрессивность и т.д., т.е. концентрацию энергии в одном месте за счет снятия ее с других перцептивно-реактивных точек, что часто резко снижает трезвость ума, а значит и способность принятия рационально взвешенного решения. Коммуникативная система начинает работать в резко суженном до примитивности эмоционально-импульсном, рваном режиме.

Итак, первая фундаментальная контрадикция коммуникативной системы:

1. эмоцио и рацио,
   

из которой вытекают две другие:

2. слово и дело,
   
3. форма и содержание.
   

Стремление к гармонизации эмоцио и рацио, слова и дела, формы и содержания есть суть прогресса Человека-Человечества с коммуникативных позиций.

Но эти философские абстракции есть продукт мучительно долгого экстрагирования Человеком-Человечеством из мириадов коммуникативных актов, начиная с моноцитов. А это значит, что и начинать надо с анализа присущей всем бионтам универсальной формулы общения, но в диалоговой форме, единственно возможной при общении.