Очень короткое предисловие

Вид материала

Рассказ

Содержание О том, как настала тьма Время тертых дождей Страдания фотографа Лапина Прощание славянки Кожевник Никита

Подобный материал:

• Том Хорнер. Все о бультерьерах Предисловие, 3218.12kb.
• Сочинение на тему «Как я провел лето», 8.09kb.
• -, 165.28kb.
• Ошо знакомо и понятно: и человечество и отдельные народы не раз уже переживали подобные, 520.49kb.
• «Моя любимая эпоха в Отечественной истории», 756.67kb.
• Руководство для начинающих фей • Предисловие • введение • применение «историй про энни», 2512.89kb.
• Литература. Предисловие, 3580.03kb.
• Предисловие от редакторов, 3279.6kb.
• Сказка о Непрерывности, 46.93kb.
• Рекомендации при финансовой поддержке фонда Фридриха Эберта Бишкек 2000 Свобода человека, 1343.92kb.

О том, как настала тьма


Тамара Ротозеeва

И бабушка Пузякина

Играли возле облака

В загадки с подковырками.

«Ответь-ка мне, Пузякина, –

Сказала Ротозеeва, –

Зачем во рту у лошади

Воняет апельсинами?»

Обиделась Пузякина,

Схватила Ротозеeву

За накладные волосы

Да мордою об солнышко.

А солнышко осыпалось

Печальными осколками

Куда-то во Всeленную,

И тут настала тьма.


* * *


По стылым задворкам,

Роняя окурки,

В прозрении горьком

Шагают придурки.

Угрюмая темень

Таращится в темя

И высечь о кремень

Пытается время.

Но я застрахован

От грусти зеленой –

Я глух, как Бетховен,

И слеп, как влюбленный.

И дух мой безгрешен,

И тело безгрешно,

И рот мой подвешен,

Как гроздья черешни.

Я меньше былинки,

Но больше, чем слово,

Я музыка Глинки

На стих Казановы,

Я мертвому внятен,

Я выпит до донца,

Я солнце без пятен,

Я пятна без солнца,

Я слой шелухи

И грязь под забором,

Где наши стихи

Обращаются сором.


* * *


Заповедные сны в незнакомых местах,

Словно капли густого раствора,

Беспричинно висят на карманных устах

Неспокойного деда Егора.

Тот пытается ложкой просунуть их в рот,

Обретая печальные мысли.

И шагают по облаку дядюшка Крот

И воспитанный юноша Гриззли.

Из ушей у обоих вылазит сорняк,

То зеленый, то ласково-карий,

И спускается ночь, превращаясь в коньяк,

В лабиринт мозговых полушарий.

Там их ловят в свои разноцветные рты

Волоокие твари из жести,

Упиваясь следами былой наготы

И цитатой утраченной чести.

Видно, это и есть наступленье весны,

Любованием лугом и лесом.

И в дырявый сачок ловит беглые сны

Тихий мальчик, каленный железом.


Время тертых дождей


Время тертых дождей

Миновало давно.

Слышен скрип лошадей,

Уходящих на дно.

Полицейский в чепце

Прячет в валенок свет.

«Будет рифма на „цэ“», –

Догадался поэт.

Вьется дым голубой

Над ристалищем сел.

Что мне делать с собой

В этом мире без пчел?

То ль свихнуться с ума,

То ль отправиться спать...

Ну и ночь, ну и тьма –

Ни хуя не видать.


* * *

«Отпилите мне ногу в проеме дверном

И засуньте в консервную банку!» –

Надрывался в подполье испорченный гном,

Полюбивший одну иностранку.

«Продырявьте мне печень моим же ребром,

Разукрасьте мне харю по локоть!

Я согласен накрыться помойным ведром

И по днищу копытами цокать.

Изрубите мне в мелкие щепки башку,

Угостите кайлом по колену,

Извлеките щипцами слепую кишку

И воткните в яремную вену!»

Но бедняга не знал, что закат уж померк,

Искалеченный чьим-то аршином,

И, по небу скользя, перелетный четверг

Приближался к Безумным Вершинам.

* * *

Пища, как комарики, вьются вопросы

И щелкают клювами хищно ответы.

Не сделавшись сыном тяжелоатлета,

Я стал почему-то прабабкой матроса.


Я мог быть задушен при помощи троса,

Однако убит из ствола пистолета.

Не страшно, что мы превратимся в скелеты –

Скелеты потом превратятся в березы.


Бегут, не спеша, поезда под откосы,

А счастья, как прежде, всё нету и нету.

Но свет наших писем лелеется где-то –

В далеком краю, где цветут абрикосы.


Страдания фотографа Лапина


«А я узнаю эти жуткие пальцы,

Которые мне насадили царапин!» –

Кричал уходящим на север скитальцам

Фотограф Илья Николаевич Лапин.


Войдя в его комнату, призрак полудня

Прилег золотистым на синие тени,

Где кот наподобье мохнатого студня

Блаженно урчал от истомы и лени.


«А я узнаю эти острые зубы,

Кусавшие нощно мой нежный затылок!» –

Кричал, трубя в самоварные трубы

И метя в прохожих костями оливок.


«Я быть не желаю слепым носорогом,

Прикованным цепью к пустому корыту!

Довольно начальство глумилось над Богом,

Уча арифметике и алфавиту!»


А ветер, разбуженный колоколами,

Метался в листве, как ребенок в постели,

И падали листья в тревожное пламя,

В котором сгорели остатки недели.


* * *


Я бродил в полупьяном угаре

Над кривыми домами без крыш,

Где старушка мечтой о кошмаре

Изводила хрустальную мышь.


Та спасалась от бреда, то воя,

То грызя электрический свет,

То царапая когтем обои

Из несвежих и свежих газет.


А с газет улыбались портреты,

По макушку заросшие мхом.

И рассыпалось черное лето

Недописанным белым стихом.


Почему мне не дышится газом?

Почему я стучу в свой висок

И пытаюсь разбившийся разум

Склеить снова в единый кусок?


Иван Данилыч и Иван Гаврилыч


Иван Данилыч шел по пастбищу

И нес цветы корове Милке.

Иван Гаврилыч шел по кладбищу

И подло писал на могилки.


Иван Данилыч был целителем,

Душой добряк, лицом красавец.

Иван Гаврилыч был вредителем,

Лицом урод, душой мерзавец.


Но справедливость – как ботаника:

За что продашь, за то и купишь.

Иван Данилыч скушал пряника.

Иван Гаврилыч скушал кукиш.


* * *


По степи бежали волки,

Кто в ермолке, кто в наколке.

Те – экипированы,

Те – татуированы.


* * *

Ешьте груши –

Будут ряшки

Как у Хрюши

И Степашки.


Прощание славянки


Ты двери мне настежь открыла

И, вывев меня за порог,

С истомою плюнула в рыло,

Случайно попав в потолок.

Сказала, прощаясь навеки:

«Ступай же в иные края,

Где ждут тебя горы и реки

И кто-то еще, но не я».

И я зашагал по дороге,

Обласканный светом зари,

И видел кресты, синагоги

И пагоды с Буддой внутри.

И мир, непонятный доныне,

Открыл мне свои чудеса:

Горячее солнце пустыни

И джунглей хмельные леса.

Он стлался мне полем и лугом,

А мы всё шагали вдвоем,

Вдвоем с моим маленьким другом –

Поникшем в штанишках хуем.


* * *

Надежды жалки,

Как жала пчел.

Плывут русалки

И пьют рассол.

Порочна слава

Земных владык.

У тети Клавы

Растет кадык.

Как моного песен

Таит река!

Как чахнет плесень

Внутри пупка!

Но есть усердье

Сплетенных тел.

Своим бессмертьем

Я надоел.

Скупая плата

За рабский труд –

Блестит заплата

И пчелы мрут.

На сковородке

Танцует грач,

А посередке

Стоит палач.

Орудья пыток

Вершат погром.

В хмельной напиток

Добавлен бром.

Зачитан Фауст

Собой до дыр.

Глядится фаллос

С тоской в надир.

Я нынче выпил

Росу с листа –

Почетный вымпел

Из уст в уста.

Полозья санок

Снега сотрут.

У куртизанок

Нелегкий труд.

Смахну ермолку

С ушей свиньи.

А хули толку,

Друзья мои?


* * *

Полоса киновари

Плывет в небесах.

Волоокие твари

Стоят на часах.

Как широк и отважен

Твой пленительный жест!

Позолотой украшен

Свежеструганный крест.

Вдовы мечут колечки

В расписные гробы.

Весла, взмывши над речкой,

Опустились на лбы.

Я слечу серафимом

На ладони твои,

То ножом потрошимым,

То хмельным от любви,

Повторяя, как Герцен

Над больным Ильичом:

«Отворите мне сердце

Скрипичным ключом!»

Это нежное блюдо

Мв съедим поутру.

Я тебя не забуду,

Если я не умру.

Небо, скрытое в звездах,

Колотит в набат.

Я взлетаю на воздух,

Как лихой акробат.

И хотя не по силам,

Я протиснуться рад

Человеческим рылом

В Божественный ряд.


* * *

В море плавает ладья

Подводная.

Здравствуй, милая змея

Подколодная..

На заре пришла ко мне

Ты с птицами

Щекотать меня во сне

Ресницами.

Мне же дивный снится сон –

То в телеге я

Разъезжаю без кальсон

По Норвегии,

То, напялив кимоно,

Под березкою

Дую в Кракове вино

С Маткой Бозкою.

Так зачем меня будить

В эту утренность?

Лишь бы взглядом прободить

Мою внутренность?

Осыпаясь на ветру

Одуванчиком,

Я китайским помру

Болванчиком.

Ты дурманишь, как сандал

В чреве мидии.

Только я в гробу видал

Ваши Индии.

Я с улыбкою лежу

Пьяный в лужице,

Жабам голову лижу –

Пусть покружится.

Ты оставь меня в грязи

Вдрызг неправого.

Или – знаешь что? Соси

Златоглавого.


* * *

Свистит соломенное сито,

Колотит ветер в провода,

А на лице твоем, Никита,

Растет шальная борода.

А в бороде репей иглится,

Бренчит тапер, и вьюга злится,

И некто с пасмурным лицом

Зовет себя твоим отцом.

Не убоись его, Никита –

Разбит стакан, и карта бита,

И замусоленная масть

Из рук на стол спешит упасть.

Расстелим полог на панели,

Зажмурим веки до тепла...

Деревья в сумерках тускнели,

И жизнь пронзительно текла,

Дробясь изгибами на кочках,

Грустя дровами на дворе.

А мы хранили в черных точках

Живые отблески тире.

Ты не спеши – настанет лето,

И то, что было недопето,

Еще споется до конца.

Припомни всё, что в нас окрепло,

И мелкие частицы пепла,

Падут, осыпавшись с лица,

На стенки древнего сосуда,

Где джинн навеки заточен.

Свободы не желает он,

Но бредит ожиданьем чуда.

А нам пристало ли, Никита,

Гулять в местах, где непокой,

Где то береза, то ракита,

То куст рябины над рекой?

Ведь мы – Бог весть откуда родом,

И мы, едва раскроем рты,

Со всяким на земле народом

Пребудем вечные шуты.


* * *

Иван Иваныч – трепетный старик.

Его душа, ласкаемая ветром,

Умеет улетать и прилетать,

Она доступна комнатным растеньям,

А сам Иван Иваныч держит капли

В руке, слегка надтреснутой годами,

И до смерти боится уронить

Их хрупкую, щемящую основу –

Он верит в отвлеченные миры,

И каждая, как он считает, капля

Содержит несомненно этот мир.

Иван Иваныч бредит красотой.

По вечерам сидит он возле моря,

Дырявит бритвой собственный сачок

И отпускает бабочек на волю.


* * *

У подножья древних скал

Я вчерашний день искал.

Мне приснился белый ангел

И на ухо проикал:

«Вплоть до гробовой доски

Нет лекарства от тоски.

Будет сделана поблажка

Тем, кто не носил носки,

Тем, кто бабочек не стриг,

Кто читал обюложки книг,

Кто себя постичь пытался

Десять раз и не постиг.

Остальных же ждет тюрьма,

Казнь, публичные дома,

Отрубление колена

И схождение с ума,

Плач и скрежет голых десен

Сорок зим и сорок весен.

Будь, как небо, необъятен

И, как поле, сенокосен!»

Так сказал он и исчез.

Я проснулся. Средь небес

Одиноко кувыркались

Стрекоза и майонез.


Кожевник Никита


В округе стояла морозная ночь.

Кожевник Никита вел за руку дочь.

Он вел ее за руку ночью туда,

Где сталью чернела поверхность пруда.

Шептались деревья в предвестьи беды,

Шипела метель, заметая следы,

И месяц, повесив на небо рожок,

Скупясь, электричество тусклое жег.

У девочки екало сердце в груди:

Какая напасть ее ждет впереди?

Какой ей дорога готовит конец?

Зачем так угрюм ее старый отец?

Кожевник Никита был грозен и хмур –

За пазухой камень, за поясом шнур,

Начесана шуба, напудрен парик,

А ногти Никита полгода не стриг.

Он крепко вцепился дочурке в ладонь

И жжет ее руку, как адский огонь.

Но вот уж виднеется берег пруда,

Где, в снег упираясь, чернеет вода,

Где дремлет осока, зевает камыш,

И, выйдя из норки, безумная мышь,

Луну принимая за сказочный сыр,

Мечтает проесть в ней одиннадцать дыр.

О мышь-идиотка, о жизни тщета,

Убогость желаний и грез нищета!

Ужель так фантазия наша мала,

Чтоб видеть в небесном усладу стола?

Ужель наш рассудок так мелок и глуп,

Чтоб море хлебать, словно луковый суп,

И солнцем питаться, как тыквенной кашей?

Но, впрочем, вернемся к истории нашей.

Никита любуется молча прудом,

Еще незамерзшим, не скованным льдом,

Где среди прибрежных барашковых волн

Качается к иве привязанный челн.

В нем плавал доселе какой-то рыбак,

Шершавый руками и сердцем добряк,

И челн наполнялся лещем, осетром,

И булькала нежно уха над костром,

И дымка в бездонное небо вилась,

И с берега песня протяжно лилась,

И в такт ей звенели, грустя, комары,

И строили где-то плотину бобры,

И в чаще лесной, опрокинутый в тень,

Ревел и брыкался ногами олень,

Которого хищник нагнавший терзал...

«Садись, дочка, в лодку», – Никита сказал.

И девочка села, покорна отцу.

Испуг, словно тень, пробежал по лицу,

Покрылся испариной влажною лоб...

Схватившись за весла, Никита погреб.

Над ними темнела глубокая ночь,

Неслись облака, угоняемы прочь

Погонщиком-ветром, чей покрик и свист

То весело-алчущ, то девственно-чист.

О ветер свистящий, ты стал неразлучен

С шуршанием волн и скрипеньем уключин!

О тучи, вы стали навек синонимом

Безродно чужим и безвинно гонимым!

Вот так же годами и мы унесемся,

Но мы не уснем, а навеки проснемся

И будем играться бочонком с вином

С отпиленным верхом и выбитым дном.

Вино потечет в никуда ниоткуда –

Мы станем свидетели вечного чуда,

До боли обычного, странно родного,

Как нитка с иголкою в пальцах портного,

Как месяц, пролившийся в звездное сито,

Как шелест штиблет под напев «Кумпарсита»,

Как вилочный звяк о фаянсы тарелок,

Урчанье куниц, пожирающих белок,

Ваяние статуй, вонянье хорьков,

Порхание бабочек и мотыльков,

Пробег леопардов и полз черепаший...

Но, впрочем, вернемся к истории нашей.

Доплыв до средины ночного пруда,

Никита сказал: «Как бездонна вода,

Как с небом и ночью она заодно,

И сколько секретов припрятало дно!

Должно быть, там устрицы жемчуг прядут,

Должно быть, там нимфы подводные ждут

Младых рыбаков, наглотавшихся тины,

И призрачным шелком своей паутины

Покоят на дне их для песен и плясок,

Для илистых лож, где обилие ласок

Подобно дешевой наземной щекотке.

Где я, работяга, загнулся б без водки

И без собутыльников Стаса Матвеича,

Авсея Потапыча, Прокла Сергеича,

Без жизни, в которую влившись однажды,

Не смог бы дышать я, как рыба без жажды.

Но ты, моя дочь, далека от земного,

Ты много страдала, узнавши немного,

И в этой обители сумрачных вод

Узришь опрокинутый вверх небосвод».

На этом, пожалуй, поставим мы точку.

Кожевник Никита связал свою дочку,

Приделав веревкою камень на шею.

От счастья искрясь и от боли немея,

Он бросил ее в окаянную воду.

Истории этой минуло два года.

Никита с тех пор всё наяривал водку

И как-то, созвавши соседей на сходку,

Признался, поникнув башкой от кручины,

Что дочку свою утопил от без причины.

Но эти зимою пришедшие сны,

Но эта ущербность щербатой луны

И вой обезумевших стужей волков,

И поступь спешащих в атаку полков,

И ветер, гудящий в каминной трубе

Соткали мотив поклоненья судьбе.

Так выпьем же то, что нам выпить осталось –

Осталась нам малость, осталась нам жалость,

Осталась нам неба кромешная часть

И хмурого волка зубастая пасть,

Где тлен наш начнется, но сон наш очнется,

Но каждый из нас несомненно вернется

Туда, где зеленое, черное, белое

И мы составляем единое целое.

Наполним же чаши зеленым вином!

А ветер рычал за морозным окном,

И месяц, глотая небесную пыль,

Светил инвалиду на ветхий костыль.


К О Н Е Ц