Очень короткое предисловие

Вид материала

Рассказ

Содержание Часть первая, киевская Никита Иноходцев Грустная история Чародей Колдуй-Бабин Школьный поэт Сердобольная старушка

Подобный материал:

• Том Хорнер. Все о бультерьерах Предисловие, 3218.12kb.
• Сочинение на тему «Как я провел лето», 8.09kb.
• -, 165.28kb.
• Ошо знакомо и понятно: и человечество и отдельные народы не раз уже переживали подобные, 520.49kb.
• «Моя любимая эпоха в Отечественной истории», 756.67kb.
• Руководство для начинающих фей • Предисловие • введение • применение «историй про энни», 2512.89kb.
• Литература. Предисловие, 3580.03kb.
• Предисловие от редакторов, 3279.6kb.
• Сказка о Непрерывности, 46.93kb.
• Рекомендации при финансовой поддержке фонда Фридриха Эберта Бишкек 2000 Свобода человека, 1343.92kb.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, КИЕВСКАЯ


Находка


Иду я как-то по улице, а вокруг весна, апрель расфуфырился, как чучело, и настроение у меня не то, чтобы приподнятое, скорее даже наоборот – хоть в петлю полезай, а только чувствую – день сегодня предстоит удивительный. И точно: не успел я ста шагов прошагать, как сразу же увидел на асфальте селедку. Представьте себе мое легкое изумление: до ближайшего моря километров с тысячу, не меньше, и вдруг – селедка! Поднял я ее бережно с грязного асфальта, вижу – мертва она. Это и понятно – селедка такая нежная рыба, что не может жить без моря. Порылся я тогда в карманах, нашел веревочку, продел сквозь селедочьи глаза и на шею себе повесил. Иду дальше. А селедка у меня на груди как-то вдруг пошевельнулась. Тогда я понял, что это неспроста, а означает, что я с кем-то должен своей неожиданной радостью поделиться. Огляделся я по сторонам, вижу – на свежевыкрашенной скамейке сидит девушка с черными волосами и красивая, как смерть. Подхожу я к ней и говорю:

– А я, вот, селедку нашел

Она на меня поглядела испуганно-равнодушно и говорит:

– Поздравляю.

По ее интонации я понял, что она мне не очень верит, потому что селедка у меня под рубашкой висит, для окружающих незаметно. Расстегнул я тогда на рубашке две верхние пуговицы, извлек селедку на веревочке и сунул девушке под самый нос:

– На, гляди, Фома неверующая.

Тут у нее равнодушие мигом прошло, один испуг остался.

– Оставьте, – говорит, – меня с вашими глупостями!

Я слегка обиделся.

– Хороша, – говорю, – глупость. Это же мертвая селедка! Что, по-вашему, глупость? Селедка глупость? Или смерть глупость?

– Знаете что, – отвечает она, – у вас есть выбор. Или вы сейчас спрячете вашу селедку назад и пойдете с ней гулять в другое место, или я закричу «караул!»

Я подумал и говорю:

– А можно так, что я селедку спрячу, а сам здесь останусь?

– Можно, – говорит она, – только наоборот. Селедку, так и быть, можете не прятать, а сами идите как можно дальше и как можно быстрее.

– Ладно, – говорю, – пойду. А вы не хотите со мной прогуляться?

– Меньше всего на свете, – отвечает она.

Я сперва решил, что это она от душевной черствости, а потом пригляделся – а у нее юбка с обоих боков к скамейке гвоздями прибита.

– Ага, – говорю, – понятно. Извините, я не знал.

В общем, ушел я, чтобы ей не мешать. А селедка на груди всё шевелится – мол, не хочешь ты ни с кем радостью делиться, скопий дом. Мне даже совестно немного сделалось, и я начал смотреть вокруг повнимательней, и вот, вижу – стоит в парадной мужчина лет тридцати, аккуратный такой, в кожанке, и пиво из бутылки пьет. Подхожу к нему с селедкой заранее наружу и говорю:

– Вот такая удивительная находка.

Посмотрел он на меня с какой-то непонятной злостью, губы от пива вытер и говорит:

– Что, Родим Родимыч, по морде хочешь?

Я, признаюсь, очень опешил. С чего он, интересно, взял, что я по морде хочу? Может, у меня на морде написано, что я по ней хочу? В общем, не стал я больше ничего ему объяснять, спрятал селедку назад, плюнул с горечью и пошел прочь. Вдруг слышу – за спиной моей туп-туп-туп. Оглянулся – а это аккуратный мужчина в кожанке меня догоняет. Остановился, жду. Может, совесть в нем проснулась. А он ко мне подбегает и спрашивает:

– Ты что ж это, падла Родим Родимыч, в мой адрес плюешься?

И прежде, чем я ему объяснил, что плевал вовсе не в его адрес, а от огорчения – как звезданет меня по голове! Я, понятное дело, свалился, а селедка мне – бряк! – сверху хвостом по физиономии. Лежу я, покрытый селедкой, а вокруг меня толпа собирается и задает сочувственные вопросы:

– Может, вам плохо? Может, вам помощь нужна?

Встал я, отряхнулся, селедку под рубаху спрятал и говорю:

– Мне очень плохо. А помощи ждать неоткуда. Так что до свидания. Не печальтесь обо мне, о себе подумайте.

Пришел, чуть не плача, домой, снял селедку с веревочки, приделал веревочку к люстре и повесился. А перед тем, как повеситься, селедку всю съел и косточки обглодал. Дочиста.


Никита Иноходцев


Надоело мне всё – хуже некуда. Нацепил я тогда синие очки, в которых ни чёрта не видать, напихал в уши вату и на улицу вышел. Вокруг тишина и мрак кромешный, иду со спокойной душой. Вдруг – ба-бах! – ноги мои вверх взлетели, а голова наоборот, вниз поехала и об землю – шмяк! Очки соскочили, по глазам ярким светом шарахнуло – всё, думаю, караул, запасайтесь спичками – конец миру пришел. Поглядел наверх, чтобы убедиться в правильности своей гипотезы, вижу – прямо надо мной на дереве, на нижней ветке сидит какой-то паренек, хохотом аж заливается и губами беззвучно шевелит, как рыба в немом кино. Вспомнил про вату в ушах, вытащил из любопытства – чуть не оглох от разнообразия звуков. Сквозь какафонию эту слышу голос паренька:

– Прости брат, здорово всё получилось, правда? Дай, думаю, натяну веревочку, вдруг кто в синих очках пройдет. И тут ¬– ты. Такое счастливое совпадение!

– Ничего себе, – говорю, потирая голову, – счастливое совпадение! А если б я покалечился или убился? У тебя голова на плечах или мензурка с фокусами?

– У меня, – отвечает он, – на плечах такое, что не каждому дано выдержать. А ты эти нежности брось – покалечился, убился... Если каждому пустяку значение придавать, никакого здоровья не хватит. Ладно, пойдем ко мне, у меня водка есть, промоем твои раны.

– У меня, – говорю, – раны только душевные.

– А я о каких говорю? – удивляется он. – Или ты думаешь, я тебя снаружи водкой мазать собрался? Это ж не зеленка и не йод. Пойдем, выпьем по стаканчику, будешь глядеть на мир веселыми глазами.

Пошли мы к нему, выпили водки, повеселели оба, познакомились – его, как оказалось, Никитой Иноходцевым звать. Потом он стихи прочитал, хорошие стихи:

Шмель летает за окном,

Полосат и насеком.


Мне совсем хорошо стало. Гляжу на Никиту, и такое у меня чувство, будто мы с ним без малого тысячу лет знакомы.

Тут Никита говорит вдруг:

– А давай, – говорит, – махнем куда-нибудь далеко-далеко!

– Давай, – отвечаю с готовностью.

Никита быстро собрал сумку, сунул в нее спички, сигареты и недопитую бутылку, и помчались мы на вокзал.

На вокзале мы сели в электричку и поехали. Я Никите говорю:

– Ничего, что мы без билетов?

– Почему это ничего? – удивляется Никита. – Это как раз не ничего, а очень хорошо, что мы без билетов.

– Что ж хорошего? – спрашиваю.

– А ты сам представь, – объясняет Никита. – Взял билет, сел в поезд и поехал. Тоскливо это. Скучно. Не по-людски. Это во-первых.

– А во-вторых что?

– А, во-вторых, билеты эти из бумаги делают, а на бумагу леса изводят. Выходит, когда мы без билета едем, мы лес бережем.

Мне очень понравилось беречь лес, но на всякий случай я еще спросил:

– А контролеры как же? Я слыхал, в электричках контролеры водятся.

– А, – улыбается Никита, – контролеры! Они же как дети, только пьющие. Увидишь, как мы их легко обманем.

А тут как раз контролер вошел. Смотрю на него – прав был Никита: лицо, наивное, как у ребенка, и водкой за версту несет. А контролер подходит к нам, оглядывает подозрительно и спрашивает:

– А билеты у вас, граждане, есть?

Мы с Никитой переглянулись, переморгнулись и говорим контролеру:

– Билеты у нас есть.

– Ага, – кивает контролер. – Это, конечно, хорошо.

И дальше идет. Мы начали хохотать, что так ловко провели контролера, а тот вдруг возвращается и говорит:

– А показать можете?

– Что, – спрашивает Никита, вытирая от хохота слезы, – вам показать?

– Билеты, – отвечает контролер.

Никита сразу посерьезнел и говорит:

– Странно, – говорит, – первый раз такого недоверчивого контролера вижу. Может, вы и не контролер вовсе?

– Я, – отвечает контролер, – контролер.

– И что ж вы, контролер, билетов никогда не видели?

– Видел, – отвечает тот возмущенно, – тысячу раз видел!

– А раз тысячу раз видели, зачем вам еще смотреть?

– Я, – говорит контролер, – на ваши хочу посмотреть.

– А чего на них смотреть? – удивляется Никита. – Они точь-в-точь такие, как у всех. Какие вы уже тысячу раз видели.

– По-моему, – заявляет контролер, – нет у вас никаких билетов.

– А по-моему, – отвечает Никита, – есть.

– Тут уже дело не в билетах, – говорит контролер, – а в принципе. Признайтесь, что у вас нет билетов, и я от вас тут же отвяжусь.

– Правда, отвяжитесь? – влезаю в разговор.

– Честное слово. Оштрафую, ссажу с поезда и тут же отвяжусь.

– Нет, – говорит Никита, – мы в такие сделки не вступаем. Мы еще не всю совесть пропили.

У контролера от обиды глаза на лоб полезли.

– По-вашему, – говорит, – я всю совесть пропил?

– Может, и не всю, – отвечает Никита, – но лучшую ее часть. Ту, которая по вагонам не шляется и людям нервы из-за каких-то билетов не портит.

– Вы меня еще и стыдите? – удивляется контролер.

– А что, – спрашивает Никита, – уже бесполезно?

Тут контролер достал из кармана носовой платок и высморкался в него.

– Вы только не плачьте, – говрю ему.

– Я и не плачу, – сердито отвечает контролер. – Уже высморкаться нельзя?

– Вы бы с насморком лучше дома сидели, – говорит Никита. – А то у вас осложнения начнутся. Нельзя же из-за каких-то билетов так себя не щадить. Вам сейчас чаю горячего выпить надо или рюмку водки.

– А у вас есть? – оживляется контролер.

– Чай? – спрашиваю я.

Контролер посмотрел на меня как на идиота и говорит:

– Сказал бы я тебе сейчас и про чай, и про тебя... Водка у вас есть?

– Есть, – говорит Никита и достает из сумки недопитую нами бутылку.

Контролер посмотрел жадно на бутылку и тут же начал для вида мяться.

– Ну, – говорит, – разве что полечиться...

– Конечно, разве что полечиться, – кивает Никита. – Не пьянствовать же в поезде.

Контролер приложился к нашей бутылке и сделал из нее очень большой глоток.

– Ну вот, – говорит Никита, – теперь я вижу, что вы контролер. А то я вас уже за самозванца начал принимать.

– А что, – спрашивает контролер, – бывают такие?

– Еше как бывают! – говорит Никита. – Сбегут из сумасшедшего дома или из зоопарка, наденут на себя форму и давай контролера изображать. Но вы ведь не такой?

– Я не такой, – соглашается контролер. – Я и в зоопарке-то ни разу не был.

– А в сумасшедшем доме были? – спрашиваю я.

Контролер сделал еще один большой глоток и говорит:

– Не знаю. Если не был, то скоро буду. Работа у меня нервная. А вы чего сами водку не пьете?

– Так вы нам не предлагаете, – говорит Никита.

Контролеру стало стыдно, и дальше мы пили вместе и беседовали. Контролер, которого звали Игнатием Алексеевичем, очень душевно ругал железные дороги, локомотивы, расписание поездов и кассы предварительного заказа. Билеты он тоже очень крепко ругнул и сказал, что это глупость и что люди должны верить друг другу. Он сказал, что сам всё время ездит взад-вперед и никогда не берет билета и отлично себя чувствует. Тут вдруг из репродуктора объявили:

– Станция Малые Божемяки.

– Всё, – говорит Никита, – нам пора выходить.

– Останьтесь, – просит контролер, – так хорошо беседовали. Доедем до конца, а на обратном пути сойдете.

– Нет, – говорит Никита, – не получится. Вы на обратном пути протрезвеете, рассердитесь и высадите нас в какой-нибудь глуши, где еще не изобрели вентилятор.

– Честное слово не протрезвею! – говорит контролер.

Но мы не стали его слушать и выскочили из поезда, который уже начал трогаться.

– Смешно, – говорю, – Никита, получается. Та водка, что мы контролеру дали, дороже двух билетов стоит. Интересно мы сэкономили.

– Я, – говорит Никита, – и не собирался экономить. Деньги, если хочешь знать, – это тьфу. А билеты я не брал и брать не буду. И штраф платить не буду. А если человек выпить хочет, то как же я ему водки не дам?

– Ладно, – говорю, – а зачем мы на этой станции сошли?

– Не знаю, – отвечает Никита. – Название уж больно смешное – Малые Божемяки. Тут, наверно, весело.

Оглянулись мы вокруг – не так уж и весело. Вечер, на перроне никого, только одна бабка стоит, торгует семечками и лотерейными билетами

– Давай, – говорит Никита, – купим у нее билет и выиграем яхту.

– Ты ж говорил, что билетов не брал и брать не будешь!

– Так это ж лотерейные!

– А кто говорил, что деньги ¬– тьфу?

– Деньги – тьфу, – соглашается Никита, – а яхта – не тьфу! На ней плавать можно.

– Где мы на ней плавать будем? – спрашиваю. – В Малых Божемяках? Ее до моря тащить и тащить. Давай лучше телевизор выиграем.

– Ладно, – соглашается Никита, – пошли выигрывать телевизор.

Купили мы у бабки лотерейный билет и два стакана семечек и помчались в Малобожемякский сбербанк получать телевизор. Приходим, а банк закрыт.

– Ничего себе, – говорит Никита. – Ну и порядки здесь! Люди телевизоры выигрывают, а у них перед носом банки запирают.

– Так ведь ночь почти на дворе, – говорю. – Они уже, наверно, все спят по домам.

– Ничего они не спят, – отрезает Никита. – Они по ночам запираются в банке и деньги считают. Самое время.

– Тогда давай стучаться, пока не откроют, – говорю.

Мы принялись в четыре руки колотить в дверь банка. Та, наконец, приоткрылась, и мы увидели в узком проеме три кассирские физионимии, причем по ним сразу было видно, что они только что деньги считали.

– Вам чего? – спрашивают.

– Нам телевизор получить, – отвечаем мы и суем им под нос лотерейный билет.

А они на билет даже не смотрят и говорят:

– Приходите завтра. Банк закрыт. Вы что, с ума сошли?

Никита говорит:

– Это не мы с ума сошли, а вы совесть потеряли. Я уже про эти фокусы слышал – только узнают, что кто-то телевизор выиграл, сразу банк запирают. Не получится! У меня знакомый дедушки в министерстве финансов работает, инвалид и страшно нервный. Я ему намекну, чем вы у себя в банке занимаетесь, он живо всю вашу наличность по безналичному расчету спишет!

Те переглянулись удивленно и спрашивают:

– А это как?

– Узнаете, – говорит Никита, – да поздно будет.

Те, наверно, испугались и говорят:

– Ладно, заходите.

Мы зашли и снова сунули им билет. Они его – нехорошие, всё же, люди – стали на свет изучать, в руках тереть, на зуб пробовать. Никита им говрит:

– Замусолите билет – знакомый моего дедушки вам ревизию устроит. Ему это раз плюнуть. Он такой нервный, что если раз в день ревизию не устроит, потом уснуть не может.

Вот это они очень хорошо поняли, оставили наш билет в покое и говорят:

– Поздравляем, молодые люди, вы выиграли телевизор.

Никита им говорит:

– Это мы и без вас знаем. Тащите его сюда.

Принесли они нам телевизор «Горизонт» и вручили с добрым напутствием. Мы попрощались, чтобы уходить, а они спрашивают:

– Извините, молодой человек, а кем знакомый вашего дедушки в министерстве финансов работает?

– Я же уже объяснял, – отвечает Никита, – нервным инвалидом. До свидания.

Мы ушли с телевизором и отправились искать какой-нибудь дом, чтобы его посмотреть. Нашли подходящую хатку, занесли в нее телевизор, развели в печи огонь, а телевизор в розетку включили. На экране молодая дикторша появилась и говорит:

– Передача «Сельский час» удивить желает вас.

Я приготовился смотреть и удивляться, а Никита на телевизор никакого внимания не обращает, а только рыщет по комнате и приговаривает:

– Это сельский дом или богодельня? Где они, черти, самогон прячут?

– Брось, – говорю, – давай лучше телевизор смотреть. Сейчас что-то интересное покажут.

– Ну его к дьяволу этот телевизор, – говорит Никита. – Ящик для идиотов. Интересное они покажут! Врут. Ничего интересного они не покажут. Я тебе сам всё могу показать.

– А зачем же мы его выигрывали? – спрашиваю.

– Это тебе приспичило его выигрывать, – отвечает Никита. – А я, если помнишь, яхту хотел.

– Ну, и для чего тебе яхта? – спрашиваю снова.

– Мне, – отвечает Никита, – ни для чего яхта. Не нужна мне яхта. И телевизор не нужен.

– А что ж тебе нужно? – спрашиваю.

Он посмотрел мне в глаза и говорит:

– Мне нужно, чтоб хорошо было и весело.

– А я, – говорю, – между прочим, согласен.

– Тогда, – говорит Никита обрадованно, – давай оставим тут этот дурацкий телевизор, а сами дальше пойдем.

– Хорошая мысль, – отвечаю.

– Постой, – говорит Никита, – надо будет людям записку оставить, чтобы им от радости плохо не сделалось.

Он взял листок бумаги и нацарапал на нем карандашом: «Спасибо за самогон». Потом положил листок на телевизор, и мы ушли.

– Слышь, – говорю, – а ты чего их за самогон благодарил? Мы ж его так и не нашли.

– Я, – говорит Никита, – их за то благодарил, что они самогон хорошо прячут. А то бы мы сейчас пьяные перед телевизором валялись.

Тут мы вышли к реке.

– Эх, – говорю, – зря мы яхту не выиграли. Сейчас бы поплавали.

– Сейчас и поплаваем, – говорит Никита, – только без яхты. На яхтах, я слыхал, вообще не плавают, а ходят.

– Как ходят? – спрашиваю.

– Не знаю, – говорит Никита, – по палубе, наверно. Туда-сюда, туда-сюда, с кормы на нос, с носа на корму. Моцион называется.

– Ходить, – говорю, – и по берегу можно.

– У них, наверно, на берег денег нет, – говорит Никита.

– Выходит, мы побогаче их?

– Выходит так. Давай купаться!

Мы разделись, бросили одежду на берег и прыгнули в речку. Сначала плавали наперегонки, потом Никита сказал, что где-то здесь должна быть Атлантида, и мы стали нырять на дно. Я нашел погнутый велосипедный руль, а Никита ручку от мясорубки. Он заявил, что это жульничество, а не Атлантида, и мы побросали наши находки обратно.

– Интересно, куда же она подевалась? – говорит Никита.

– Кто? – спрашиваю.

– Атлантида.

– Наверно, течением снесло.

– Наверно. Ну что, пойдем на берег?

Вылезли мы на берег, а одежды нашей нет.

– Да, – говорит Никита, – приятные здесь люди живут. Очень хорошие люди, только воры.

Наломали мы ивовых веточек, сделали себе набедренные повязки и венки на шею. Никита поглядел сперва на меня, потом на себя и говорит:

– В таком виде нам в город просто глупо возвращаться. В таком виде нам остается искать туземные племена и затесываться в их стройные ряды.

А меня от его слов такая вдруг тоска по городу разобрала, что просто жуть!

– Я, вообще-то, больше город люблю, – говорю. – Чтоб машины ездили и дым из труб валил.

– Эх ты, – говорит Никита. – Ну, раз так, езжай.

– А ты? – спрашиваю.

– А я еще не сошел с ума. Вот сойду – и сразу к тебе приеду.

Обнялись мы с ним на прощание, и поехал я назад в город. Приехал, пришел домой и сел ждать, когда Никита сойдет с ума и вернется. А он всё не сходит и не сходит. Один раз только телеграмму прислал:


Печально шепчутся вараны,

В песках зализывая раны.


«Ну, – думаю, – не иначе Никита в поисках своих туземных племен до самой пустыни дошел. Теперь, видать, не скоро вернется».

Положил я его телеграмму в карман, надел синие очки и хотел уж было ваты в уши напихать, как вдруг звонок в дверь. Пошел я дверь открывать в очках своих, споткнулся, чуть нос не расквасил. Добрался, наконец, до двери, открыл и говорю:

– Здравствуйте, только скажите, кто вы, потому что я вас в этих очках не вижу.

Тут чья-то рука меня назад в прихожую затолкала, слышу – дверь защелкнулась на замок, и чей-то голос говорит:

– Вот чтоб и я тебя больше в этих дурацких очках не видел!

И та же рука срывает с меня очки. Я сперва зажмурился от света, потом глаза открыл, смотрю – передо мной Никита стоит! Я обрадовался и кричу:

– Никита, привет! Ты что, наконец-то, сошел с ума?

– По-моему, – говорит Никита, – это ты тут сошел с ума.

– А ты? – спрашиваю.

– И я, – говорит Никита. – Показать тебе, как я сошел с ума?

– Покажи, – говорю.

Никита покачал на руке мои синие очки, а потом бросил их на пол, наступил на них каблуком и раздавил. И раскололись мои очки на мелкие синие стеклышки. Вот, собственно, и всё.


Грустная история


Подхожу я как-то к окну, смотрю – дождь. «Да, – думаю, – от такой погоды и настроение может испортиться». Только настроение у меня и без того паршивое выдалось, некуда ему дальше портиться. Так что такая погода очень даже кстати. От нечего делать лег я на кровать и заснул. И приснился мне гном – маленький такой шкет в красном халатике. Посмотрел он на меня злыми глазами и говорит:

– Ах ты ушная раковина!

После чего ухватывает меня двумя пальцами за нос и об колено – хрясь! У меня аж в глазах потемнело. Хотел я ему за это дать как следует, а он уже исчез, словно и не снился вовсе. Я чуть не расплакался от обиды и бессилия и от огорчения проснулся. Смотрю – а в ногах у меня кот Кузя лежит, тепла набирается.

– Ага, – говорю мстительно, – вот ты-то у меня сейчас за всё и ответишь!

Кот Кузя посмотрел на меня горьким взглядом и вдруг говорит:

– Ну, бей, фашист!

У меня даже язык отнялся. Надо же, впервые кот Кузя со мной заговорил и сразу же с таких гадостей начал!

– Вы что, – кричу, – сговорились все против меня?!

Кот Кузя обмерил меня взглядом с головы до ног и в кухню ушел. А я, сам не свой, выскочил на улицу под дождь и стал бродить. Вдруг вижу – девушка идет под зонтом. Подбегаю к ней, говорю:

– Девушка, скажите, вы что, ударите меня этим зонтом по голове?

Она поглядела на меня с удивленным испугом и говорит:

– Господи, с чего вы взяли? Конечно же нет.

Тут я почувствовал к ней ужасный прилив благодарности и говорю:

– Спасибо, вы такая добрая, что я на вас женюсь. Дайте я вас поцелую.

И чмокнул в щеку. А она как закричит:

– Сумасшедший! Негодяй!

И как стукнет меня зонтом по голове! Лгунья, лгунья, ведь обещала же! Такая горечь меня разобрала, что бросился я бежать прямо под дождем. «Что ж это, – думаю, – за жизнь у меня такая! Ни домой, ни на улицу, ни даже в сон! Нет, самый правильный для меня выход – под автомобиль броситься». Смотрю – такси едет. Очень кстати. Хотел было броситься под него – почему-то не вышло, а рука сама по себе вверх вскинулась, и такси остановилось. Из окошка водитель высунулся и спрашивает:

– Ну, куда едем?

Я подумал и говорю:

– На вокзал.

– Садись, – говорит таксист и включает счетчик.

Приехали мы на вокзал. Таксист на счетчик посмотрел и говорит:

– С вас пятьдесят рублей.

– У меня, – отвечаю злорадно, – как назло ни копейки. Можете дать мне по морде – не впервой.

Таксист посмотрел на меня мрачно исподлобья и говорит:

– За это можешь не беспокоиться.

Схватил меня за прическу и очень умело шарахнул головой о дверцу. Я из такси вылетел на мокрый асфальт, а он меня еще обругал нелестно и укатил. Лежу я, по щекам у меня слезы пополам с дождем катятся, а сам думаю: «Хорошо хоть я на вокзале. Вот сейчас сяду в ближайший поезд и уеду ко всем чертям».

Подхожу к кассе, спрашиваю:

– Извините, в каком направлении следует ближайший поезд?

Кассирша поглядела на меня странным взглядом и отвечает:

– На кладбище для придурков.

Я на нее даже не обиделся, и как-то мне от этого легче стало – привыкаю, значит, по-тихоньку к такой жизни. Решил я никуда не ехать, а домой вернуться. Пошел пешком под дождиком через весь город. Ничего особенного со мной по дороге не приключилось, только два бандита с ножом один раз пристали:

– Жизнь или кошелек?

Я им отвечаю так спокойно и даже с иронией:

– Кошелька у меня всё равно нет, так что берите жизнь.

– А на чёрта нам сдалась, – говорят они, – такая твоя жизнь, если у тебя даже кошелька нет?

В общем, не зарезали они меня, только по физиономии разок съездили, но на такие мелочи я уже давно перестал обращать внимание.

Прихожу домой, разделся, сел на кровать. Тут из кухни кот Кузя пришел, посмотрел на меня виновато и говорит:

– Ты меня прости, – говорит, – насчет фашиста. Тут я немного не прав был.

Я чуть не заплакал.

– Что ты, – говорю, – Кузенька, это ты меня прости, сволочь такую.

Помирились мы с котом, вдруг – звонок в дверь. Открываю – на пороге стоит давешняя девушка с зонтом.

– Вы меня извините, – говорит, – что я вас тогда зонтом шандарахнула. С моей стороны это было просто безобразие. Можете поцеловать меня еще раз.

Поцеловал я ее, и пошли мы с ней спать. Легли на мою кровать и заснули. И снова приснился мне гном в красном халатике.

– Ага, – говорит, – а я тебя уже давно жду. Хотел, вот, извиниться за свое недостойное поведение. Можешь и меня об коленку стукнуть.

Я, конечно, этого делать не стал, так, сказал ему кое-что, после чего мы с гномом подружились и сыграли пару партий в шашки.

Наутро, когда я проснулся, дождь кончился и вовсю светило солнце. А того таксиста и тех двух бандитов я так больше и не встретил. Так что Бог им судья.


Свидание


Вы не поверите – сегодня у меня первое в жизни свидание! До сих пор я к девушкам даже подходить боялся – рылом не вышел. Точнее, вышел, но не в того, в кого надо. Всё бы ничего, если бы не уши. Уж на что – на что, а на уши мне господь Бог не поскупился – одарил двумя лопухами перпендикулярно форме черепа. С таким ушами хорошо в космос летать. Однако ж вот познакомился вдруг с одной девушкой – ей троллейбусом нос прищемило, а я ей высвободиться помог. Оказалось, что зовут ее Татьяной. Имя ¬– хуже некуда, только мне с моими локаторами именами перебирать – просто смешно. Короче, договорились мы встретиться на свидании, я даже слегка побрился, уши свои драгоценные шампунем вымыл и отправился цветы покупать. Подхожу к одной тогашихе, спрашиваю:

– Почем дерете?

Та поглядела на мои уши и говорит:

– Двадцать рублей букет.

Порылся я в карманах, сунул ей четвертной, она мне букет дает, а о сдаче как бы забыла. Ну, я ей ничего не сказал – мол, что нам, пылким любовникам, пятерка сдачи – и пошел себе с букетом. Только не успел я двадцати шагов прошагать, как внутри меня что-то щелкнуло, и помчался я прытким галопом обратно к торгашихе.

– Эй, – кричу, – а пять рублей сдачи?

А она глядит на меня, как карась на лунное затменье, и говорит:

– Какие пять рублей? Я тебя впервые вижу, нахал ушастый!

Вижу – канула моя пятерка в Лету. И черт, думаю, с ней. Зашел в метро, сел в вагон, еду. В дверном стекле отражением своим любуюсь – надо же, еду в метро, на свидание, с цветами – просто граф Монте-Кристо. Тут дверь открывается, и в вагон, дыша перегаром, вваливается какой-то шкаф. Уткнулся он носом в мой букет и давай его нюхать. Ладно, думаю, пускай нюхает, с меня не убудет, а ему, может быть, для душевного равновесия полезно. Только шкаф этот, видимо, нюхать устал и принялся толстыми губами щипать лепестки на моем букете. «Эге, – думаю, – так я, пожалуй, одни стебли довезу дорогой Татьяне». Стал от него отстранять букет, а он за ним тянется, как теленок за выменем, и продолжает щипать. Тут я не выдержал и говорю:

– Эй, – говорю, – вы бы перестали цветы мои щипать. Вы ведь не лошадь, всё-таки.

А шкаф поглядел на меня хмельно и заявляет:

– Молчи, пингвин, если уши дороги!

Не могу сказать, чтоб я так уж своими ушами дорожил, но ведь они у меня не сами по себе растут, а плотно ко мне остальному приделаны, так что расставаться с ними будет больно. Поэтому я ничего не ответил, только повернулся к шкафу спиной, чтобы он своими губами не мог до моего букета дотянуться. А он как почувствовал, что его пищи лишают, подбородок свой на плечо мне положил и снова стал к букету тянуться. Такой назойливый оказался, что просто ужас.

Тут, к счастью, станцию мою объявили, я из метро быстренько выскочил и поднялся по эскалатору наверх. Стою, жду. Наконец, смотрю – идет моя Татьяна, прищемленным носом на ветру шмыгает.

– Ага, – говорю, – вот и ты!

И вдруг захотелось мне что-то пламенное выкинуть. Взял я цветы и осыпал ими Татьяну – гляди, мол, какой я гусар. Я думал, она изумится моему поступку, и она изумилась. Только не так, как мне хотелось.

– Ты что же, – говорит, – чучело, наделал? Ты зачем мой букет по земле разбросал?

Гляжу – дествительно промашка вышла.

– Не печалься, – говорю, – милая Татьяна.

Подобрал быстренько цветы, снова их в букет собрал и протягиваю ей. Тут она просто взбеленилась!

– Чтоб я, – говорит, – грязные цветы с асфальта приняла? Ну ты, я смотрю, и вправду дурак с большими ушами!

Усмехнулся я, похлопал ее по плечу.

– Нам ли, – говорю, – брат Татьяна, об ушах печалиться!

Тут она от меня отстраняться начала.

– И угораздило ж меня, – говорит, – именно в твоем идиотском присутствии нос прищемить! Лучше б я его при каком-нибудь артисте или ученом прищемила.

Тут мне обидно стало, и я говорю:

– Как же, стал бы артист или ученый твой дурацкий нос из троллейбуса вытаскивать. Еще б, небось, и поглубже запихал. Уж больно ты о себе романтического мнения, фрикаделька с мерзким именем.

Тут она повернулась и зашагала от меня прочь. Хотел я было расплакаться, что жизнь у меня так не сложилась, а потом думаю: «Да ну ее, в самом деле! Мы и без ее прищемленного носа проживем. Да еще с такими ушами! С таким ушами не пропадешь, с такими ушами можно в космос без парашюта летать!»

И полетел.


Чародей Колдуй-Бабин


Мама мне еще в детстве говорила:

– Ежом растешь. Вот погоди – придет за тобой чародей Колдуй-Бабин, тогда узнаешь, почем щипать траву на птичьем рынке!

Однако ж, как мама не стращала, а вырос я ежом. И вот однажды – представьте мое удивление – заявляется ко мне этот самый чародей Колдуй-Бабин. Заявляется и начинает произносить всякую чушь под видом заклинания:

– Назэ, блазэ, остэрхазэ!

Я так и покатился со смеху.

– Ох, – стону, – не могу! Ох, – плачу, – назэ-блазэ! Ох, – изнемогаю, – дурак!

Тут чародей Колдуй-Бабин изобразил на лице крайнюю злобу и сказал какую-то пакость. Бац! – рога у меня на голове выросли. Пощупал я рога, тоже рассвирепел.

– Ты что, – кричу, – озверел? Немедленно сними с меня этот нелепый головной убор!

А чародей Колдуй-Бабин, представьте себе, смеется – дробно, мелко и противно.

– Ладно, – говорит, – дуй за пивом, после разберемся.

Дунул я за пивом, два часа в очереди простоял, трехлитровую банку набрал. Возвращаюсь – Колдуй-Бабин сидит за столом и бубнит свирепо:

– Тебя только за смертью посылать.

Сели мы с ним, разлили пиво по майонезным баночкам, в полчаса прикончили. Колдуй-Бабин повеселел, меня по плечу хлопает.

– Ты, – говорит, – мне теперь навеки дружбан.

– Слушай, – говорю ему, – если я тебе такой дружбан, сними с моей головы эту пакость.

Колдуй-Бабин захихикал всё тем же дробным смехом и говорит:

– Хош верь, хош не верь, братан, а только забыл я, как рога удалять. Ты пока так походи, после чего-нибудь придумаем. А вообще-то рога тебе идут.

И исчез, свинья морская!

А я прямо не знаю, что мне делать. С такими рогами жизнь – это же ад сущий! С такими рогами в кино разве что на последний сеанс сходишь, при полном затемнении. Сидел, голову ломал, в конце концов так сломал, что собрать не могу. Ничего оригинального не придумал, решил жениться. Пошел к соседке моей, Марине Лазаравне. Она, думаю, хоть и старше меня на восемь лет, зато безрогая и бездетная.

– Здравствуйте, – говорю, – Марина Лазаревна.

Она на рога мои посмотрела и говорит:

– Что вам угодно?

Сразу видно, что женщина из хорошей семьи и получила отличное воспитание. Поэтому в ответ выражаюсь так же изысканно:

– Такой вот, – говорю, – пасьянс, Марина Лазаревна. Богу, судя по всему, угодно, чтобы мы связали наши судьбы морским узлом.

Марина Лазаревна снова на рога мои посмотрела и говорит:

– Право, не знаю... А с чего вы взяли, что я за рогатого пойду? Откуда в вас столько самомнения?

– Дура вы, Марина Лазаревна, – говорю всё тем же светским тоном, – от счастья своего нос воротите. Я ведь не муж, а сокровище. Мне ж на рога можно шерсть мотать.

Посмотрела Марина Лазаревна на рога мои повнимательней, вздохнула и говорит:

– Боюсь, что вы правы и даю свое согласие.

Поженились мы с ней, зажили под одной крышей. Я на тахте перед телевизором сижу, она мне на рога шерсть мотает. Только смотрю – что-то стала моя Марина Лазаревна в последнее время часто в магазины выбегать и там по десять часов задерживаться. Приходит домой вся красная, растрепанная и приговаривает эдак нараспев:

– Ах, эти очереди, очереди, очереди!

Терпел я, терпел, наконец не вытерпел и говорю:

– Хватит мне шерсть на рога мотать, потаскуда!

Марина Лазаревна глазками захлопала, как бабочка крыльями, и говорит:

– Уж сколько времени живем мы душа в душу, а я от вас ничего кроме слов и выражений не слыхала.

Ведь какая, извините, наглая баба – еще и стыдить меня вздумала!

– Идите, – говорю, – Марина Лазаревна, в свою конуру и лайте там. У меня же от вашего поведения уже рога раскалываются.

Расстались мы с нею и остался я один телевизор смотреть. А по телевизору такие вещи показывают, что просто ужас! Одного убили, второй сам убился, третий кого-то убил. Не иначе, думаю, как этого окаянного чародея Колдуй-Бабина рук дело.

И тут – здрасьте, давно, не виделись! – появляется откуда ни возмись пресловутый Колдуй-Бабин верхом на табурете.

– Ага, – говорю ядовито, – вот и наш, – а сам подбираю словечно пооскорбительней, – престидижитатор!

Смотрю – у Колдуй-Бабина от такого обращения челюсть отвисла, и продолжаю в том же духе:

– Друид, – говорю, – недоделаный, дельфийский, прости Господи, оракул! Ну что, бесстыжие твои глаза, гранена челюсть, вспомнил, как рога с голов снимать?

А Колдуй-Бабин пришел в себя и отвечает так нахально:

– Не-а, не вспомнил. Это я так пришел, по тебе, подлецу, соскучился. Беги-ка за пивом.

Тут во мне всё вскипело.

– Я тебе, – говорю, – сейчас так за пивом сбегаю, что оно у тебя из ушей польется. Чтобы сейчас же снял с меня рога, нето я тебя, старого гриба, в унитазе засолю!

Колдуй-Бабин видит, что я, кажется, сержусь, положил мне руку на плечо и успокаивает:

– Не сердись, дружбан, выпей пива жбан.

Стихами, сволочь, заговорил!

А Колдуй.Бабин всё продолжает меня успокаивать

– Ты до осени потерпи, там они сами отпадут.

– Ты думай, что говоришь! – возмущаюсь. – Июнь на дворе! Что ж мне, всё лето с рогами ходить?

Колдуй-Бабин только рукой махнул – сколько, мол, того лета – и снова исчез, паскудник.

Кряхтя, дождался, я лета, и тут – надо же, не наврал! – отвалились мои рога ко всем, извиняюсь, чертям. Хожу я радостный, сияю, точно мне рожу рублем надраили, со всеми знакомыми и незнакомыми здороваюсь и прошу, чтобы они мне голову пощупали, так что знакомых у меня скоро не осталось, остались одни незнакомые. А только рано я радовался – пришла весна, и новые рога у меня выросли, еще ветвистей прежних. Так что если я этого паразита Колдуй-Бабина еще раз встречу – ей-Богу, в унитазе засолю! Тоже мне, мальчика нашел – за пивом ему бегать...


Школьный поэт


В школе я учился отвратительнее скверного, а уж ненавидел это занятие всеми, как говорится, жабрами души. Однако ж мне из страха перед будущим приходилось, как и прочим моим сверстникам, высиживать бабочек на уроках и спасться от раздирающей меня зевоты сочинением стишков. И вот это бессмысленное на первый взгляд занятие помогло мне обрести смысл жизни и будущую профессию. Сижу я как-то на уроке истории и придумываю такой вот стишок:


Французов рать рейтузова

Оттузила Кутузова.


Естественно, записываю его в тетрадку для лучшего запоминания, и тут мимо проходит наш историк, цапает рукой мою тетрадку, прочитывает свежую запись и багровеет, как знамя над рейхстагом.

– Ага, – говорит, – значит, таков твой зловещий взгляд на родную историю?

Я только плечами пожал – да уж, вот такой вот взгляд, юный и незамутненный.

А историк мне:

– Подобный, – говорит, – взгляд заслуживает педсовета. Придешь?

Я пообещал, что приду.

И вот, буквально на следуюшей неделе собрался педсовет. Я пришел, как и обещался, смотрю – а там уже весь цвет и запах нашей школы, включая учителя математики Карловыварова. Вот кому я обрадовался и даже подмигнул – мы с ним почти что родственные души. Он хоть и математик, тоже любит стихами изъясняться, правда, какими-то полубелыми, вроде:


Пирамиду назвали вы конусом,

Я за это вам ставлю три с минусом.


А поскольку я математику и на три с минусом никогда не знал, мне на него просто глупо было обижаться.

Дальше дело было так: историк зачитал мой стих, началось обсуждение. Литераторша наша говорит:

– По крайней мере, рифма присутствует. А про литературу ты можешь сочинить?

– Могу, – говорю и тут же придумываю:


Часовой воскликнул: «Стой!»

Так попался Лев Толстой.


Литераторша заявляет:

– Рифма присутствует, а смысла – ни копейки.

До чего меркантильная!

Тут от других учителей начали заказы поступать, и я по широте душевной никому не отказвал. Для физика такое сочинил:


Ньютон, склонясь над парапетом,

Придумал мобиле перпетум.


Физик говорит:

– Глупости, никогда Ньютон такой чепухой не занимался!

А я смастерил такую физиономию, будто мне одному о Ньютоне что-то очень личное известно и говорю:

– Кто знает, кто знает...

Больше всех на меня почему-то географ разозлился, хотя я для него одного стих с названием придумал:


«Признание туземки»


А Миклухо-Маклая

Не любить не могла я.


– При чем тут, – кричит географ, – это! У Миклухо, – кричит, – Маклая была совсем другая миссия!

Мне даже обидно стало за земляка.

– Что ж, – говорю, – Миклухо-Маклай не человек, что ли? Какого-то ананаса с клипсой в носу, выходит, можно полюбить, а отважного героя с дружественного континента нельзя?

Смотрю – географ совсем обезумел. Бегает по кабинету, головой о все четыре стенки стучит и всё твердит:

– Нельзя, нельзя, нельзя!

Вот это, я понимаю, любовь к своему предмету!

А вот кому мои стихи понравились, так это учителю биологии. Я для него такое сочинил:


Зачем простой улитке

Почтовые открытки?


– Правильно, – говорит биолог, – абсолютно незачем. Молодец, знаешь биологию.

И тут я ясно представил себе свое будущее, и когда закончил эту проклятую школу, стал выдающимся биологом с мировым именем и откопал такого динозавра, какого еще никто не закапывал. И даже стишок про него по старой памяти придумал:


Печальный этот динозавр

Скончался по дороге в Гавр.


Сердобольная старушка


Иду я как-то по улице, и вдруг до того мне себя жалко сделалось – просто сил нет! Сел я прямо на тротуар и начал причитать:

– Ох, – говорю, – вы ручки, мои рученьки, ох вы ножки, мои ноженьки! Ох вы...

А тут мимо старушка какая-то проходит. Останавливается возле меня и говорит с сердобольностью:

– Что ж, внучек, плохо тебе, бедному?

– Ох, – говорю, – бабушка, плохо! Так, – говорю, – бабушка, плохо, что хоть ложись и помирай!

Старушка тоже вся заохала, заахала, оборачивается и говорит:

– Господа, мальчику плохо!

Смотрю – те прохожие, которые уже привыкли, чтоб их господами называли, стали нас как-то сторониться – наверно, подумали, будто мы милостыню напару собираем. А те, которые привыкли себя товарищами считать, наоборот – подходят к нам, глядят на нас злобно и говорят:

– А гори он огнем, ваш господский мальчик!

И тоже уходят. Остались мы снова со старушкой вдвоем. Я всё причитаю, старушка за мной.

– Что ж, – говорит, – внучек, болят твои рученьки?

– Ох, – говорю, – нет, бабушка, не болят.

Она удивляется.

– А ноженьки? – спрашивает.

– Ох, – говорю, – и ноженьки не болят.

– А что же? – спрашивает.

– Ох, – говорю, – плохо мне.

Смотрю – старушка белениться начала.

– Что ж ты, – говорит, – иродов конь, голову старым людям морочишь?

И как хряснет меня палочкой своей по шее! И пошла.

– Ох, – кричу ей вдогонку, – шея моя, шеенька! Болит, бабушка, шеенька моя, ох болит!

Тут старушка возвращается, а в каждом глазу у ней яду с полкило.

– А голова, – спрашивает, – не болит?

– Нет, – отвечаю, – голова, слава Богу и всем его сподвижникам, не болит.

– Ну, – говорит старушка, – сейчас будет.

И хрясь меня палочкой по голове! Я аж закричал от боли и неожиданности.

– Что ж вы, – говорю, – бабушка, делаете? Где же ваша хваленая совесть?

А старушка совсем разошлась. Скачет, прыгает, лупит меня палочкой по всему организму и заливается счастливым смехом.

– Ох, – кричу, – болят мои рученьки, болят мои ноженьки, болят мои шейка с головушкой! Уймись, дура старая – у меня уже всё болит!

– Ну, то-то ж, – говорит старушка, успокаиваясь. – Спасибо тебе, внучек, давно мне так весело не было. Пойдем теперь ко мне, чайку похлебаем.

Встаю, чуть не плача, говорю ей:

– Свиньи пусть с вами чаек хлебают. А я вам отныне – хуже постороннего.

И бросился от нее бежать. Один раз только оглянулся, вижу – старушка моя еще витрину аптечную раскокола и постового по фуражке сандальнула. А когда он ее за это в отделение потащил, распевать начала:


Синеглазый мой Васек

На посту меня засек.

По дороге в каталажку

Ущипнул меня за ляжку.


И на душе у меня вдруг хорошо до безумия сделалось. Что ни говори – приятно кому-нибудь подарить радость. Хотя бы на день.


Ноги


– Где твои ноги?

– Ась?

– Где твои ноги, я спрашиваю?

– Ой, папочка, только не бей меня ремнем!

– Какой папочка, я – твоя жена!

В самом деле, как быстро я вырос!

– Где твои ноги?

Правда, где мои ноги? Какой я молодец, что дошел без них!

– Подлец ты, а не молодец.

Ну ее... Не до нее. Где же вы, мои ноги? Еще вчера они жаловались на дурное обращение, причитали, что устали и износились, а я только смеялся в ответ и нарочно шлепал по грязи, подставлял под колеса грузовиков, футбольнул здоровенный кирпич... Теперь они обиделись и ушли. Не удивлюсь, если он ушли к моему соседу Федотову – тот уж наверняка натянет на них серые штаны на ватной подкладке, чтобы они не простыли и не расчихались. Или к инвалиду Фоме Гриневу – он так мечтает о ногах! Каждый день он пристегивает свои культяпки к тележке и, стуча колодками, выкатывает на прогулку. С ногами он будет смотреться просто шикарно!

– Иди на кухню, разогрей себе суп, душа болвана.

Иду на кухню разогревать суп. Жена напряженно глядит мне вслед.

– Хотела бы я знать, – говорит она вдруг, – как это ты ходишь без ног?

Как хожу? Плохо хожу. Безрадостно, по инерции.

– Может, в таком случае, сходишь за хлебом?

А вот это уж дудки, без ног не пойду, мы теперь свои права знаем!

Жена одевается и уходит за хлебом сама. Еще хоть на четверть часа я освобожден от созерцания ее умной, всегда и во всем правой физиономии. Случись эта история с ногами лет пять назад – и я был бы свободен от этого всю жизнь. А, может, ноги – это только начало? Может, скоро я по частям исчезну весь? Остнется только родинка на правой ягодице, столь любимая мною с детства. А, может, и она не останется. В замке завозился ключ – возвратилась жена. Вот она открывает дверь, извлекает из сумки купленный хлеб, заходит на кухню, где в кастрюльке выкипает совершенно забытый мною суп...

– Ты где?

Вот кикимора, смотрит на меня в упор и не видит. Неужели я и вправду весь исчез вместе с пресловутой родинкой?

– Так... сбежал, сукин кот. Ну, только вернись домой...

А вот это уж выкусите, этого вы уж от меня как раз и не дождетесь, дорогая супружница! Вылетаю, выбегаю, выхожу – теперь уж всё равно – из квартиры и – вниз, вниз, вниз! У подъезда сидит на скамейке пожилая соседка Смирнова с ненаглядной собакой Цуцей и ковыряет в зубах толстой спичкой. Окликаю:

– Привет, пенсия!

Смирнова недоуменно глазеет по сторонам, а Цуца заливается визгливым лаем. Мерзкая животинка, дать бы ей по носу – да нечем.

– Ауф видерзеен, счастливая пара! – и дальше, дальше, вперед, на Кудыкину гору.

Тормознуть такси? Скромнее, товарищ. Вас хоть и нет, но – скромнее. Залажу в автобус, подбираюсь к водителю.

– Дай порулить, старый маргарин.

Тот озирается и глядит сквозь меня, раззинув рот.

– Закрой, – говорю ему, – рот и смотри на дорогу. На твоей ответственности жизнь сорока пассажиров.

Он едва не врезается в телеграфный солб и, вытерев пот, едет дальше.

Конечная, метро. В будке – крашенная в блондинку мымра рвет нововведенные тридцатикопеечнве талоны.

– А у меня чего талон не спрашиваете? На службе не должно быть любимчиков.

Ах, ах, захлопала синюшными веками.

– Это кто тут такой умный?

– Это я тут такой умный.

Заскакиваю в вагон, еду. На следующей станции заходит жирный наглолицый мальчик с мамой и садится прямо на меня. Я ему гаркаю в ухо и он вскакивает, как ошпареный.

– Ай!

– Что ж ты, мальчик, такая свинья? Хочешь сесть – скажи, я тебе сам уступлю место.

Мальчик испуганно жмется к маме. Получил, жирнюк?

Станция «Вокзальная». Выхожу, поднимаюсь на эскалаторе вверх. Толпы людей – откуда вас столько, черти? Вам-то зачем на Кудыкину гору понадобилось? Езжайте домой, ешьте разогретый суп...

А вот и гнусавое объявление по вокзалу:

– Поезд на Кудыкину гору отбывает в ночную пору.

Буду ждать! Втиснулся на скамеечку между негром и грузином, задремал. Просыпаюсь – дело к ночи. И снова гнусавое объявление:

– Поезд на Кудыкину гору отправляется очень скоро.

Из дикторской будки выходит молодая девушка с каштановыми волосами и прищепкой на носу. Подскакиваю к ней и спрашиваю:

– Зачем на такой чудный нос – и прищепку?

– А затем, – говорит, – что стыжусь свой профессии и стараюсь, чтоб голос мой не узнали.

– Постойте, – говорю вдруг, – вы, что ж, меня видите?

– Конечно, – говорит, – вижу. Я ведь, знаете, не слепая.

Гляжу на себя – вот он я весь, снова появился, включая ноги, а, может, и родинку на правой ягодице – сейчас смотреть времени нет. Так что заказан мне теперь путь на Кудыкину гору, только и осталось, что домой возвращаться.

Вернулся, а дома жена ждет.

– Ну, – говорит, – и где ты шлендрал?

– Ноги, – говорю, – искал. Вот, гляди, нашел.

Поглядела она на мои ноги.

– Ну-ну, – говорит. – Суп твой выкипел, есть нечего.

– И не надо, – говорю. – Я есть не хочу, я курить хочу.

– В коридоре, – говорит она.

Вышел я в коридор, поднялся к мусоропроводу, а там мой сосед Федотов стоит в серых штанах на ватной подкладке и тоже курит. Кивнул я ему, говорю:

– Живешь?

– Живу, – отвечает, – по мере сил.

Постояли мы с ним, покурили и спать разошлись. Надо ж иногда и ногам покой давать.