Geum.ru

Очень короткое предисловие

Вид материалаРассказ

Содержание


Сема и дедушка
Стороны света
Воспоминания о ветре
Прямой путь
Случай с Андрюшей Раковым
Андрюша Раков у зеркала
Урок математики
Бог Андрюша Раков
Картинка первая
Картинка вторая
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14

Сема и дедушка


– А вот это вы, молодой человек, выдумываете, у меня и в мыслях не было давать вам в долг, – сказал Илья Макарович, отчаянно скребясь под мышками.

Молодой человек по имени Сема посмотрел на Илью Макаровича с обидой и заметил:

– Да у вас, Илья Макарович, и мыслей никаких нет, так, одни зеленые червячки в голове ползают.

Семино хамство объяснялось отчаянным положением вещей. Илья Макарович, его двоюродный дедушка, известный в деревне буйный сумасшедший, вдруг вбил себе в голову, что Сема хочет от него взаймы, и теперь держал того привязанным простынями к деревянному столбу в конюшне.

Илья Макарович бесился обыкновенно в конце мая – начале июня, когда сирень начинала уже отцветать, оставляя в душе пустоту. Закаты повисали тогда над деревней тяжелые, излишне багряные, звезды по ночам сияли чересчур крупно, и от всего этого дедушкин ум выдыхался. И черт же дернул Сему явиться к нему отведать якобы первача! Ведь знал же, что скопидом-дедушка скорей удавиться, чем угостит кого-то понюшкой собственного поту.

Илья Макарович, между тем, снял со стены острый серп и принялся им размахивать, затем отшвырнул в сторону, сел на пол и заплакал:

– Знаю, чего хочешь. Смерти моей хочешь. Чулком капроновым задушить. Каждую ночь в дом мой прокрадываешься, чулок мне на шею накидываешь, а потом говоришь: э, нет, пусть пока помучается старый хрыч жизнь своей падальной, а там, глядишь, я для него что страшнее придумаю.

Илья Макарович свирепо посмотрел на Сему, всхлипнул, утерся рукавом и произнес:

– Что, Семушка, отвязать тебя?

– Отвяжите, дедушка.

– Вот еще придумал. Не теперь.

И тут Илья Макарович ушел в дом, а Сему оставил привязанным на конюшне. Страшно сделалось Семе, страшно и холодно, потому что надвигалась уже ночь. Сквозь неприкрытую дверь конюшни видел он и луну, и вид луны был безрадостен. Сема тихо заскулил и стал проклинать свою глупость. Что ж с ним теперь будет? А вот придет сейчас дедушка и зарубит серпом. Или волк заберется в конюшню. Или сам конь, такой же дурак, как и дедушка, копытом стукнет насмерть. Страшные мысли утомили Сему, и он уснул.

Наутро отвязали Сему соседи. Они же сообщили ему, что этой ночью Илья Макарович сверзился с крыши, пытаясь поймать луну, и теперь лежит во дворе мертвый и с совершенно разбитой башкой. Сема тут же пошел поглядеть на дедушку и внезапно убедился в своей правоте: в раскроенной голове Ильи Макаровича действительно никаких мыслей не было, зато вокруг черепа обильно ползали вылезшие наружу зеленые червячки.


Месть


Я взял пустое перо и принялся ожесточённо шкрябать им по листу бумаги. Прошкрябав с час, я обмакнул перо в чернильницу, положил на лист, спрятался за краешек стола и стал наблюдать.

Спустя некоторое время, перо приподнялось и начало исписывать лист, а я из своего укрытия с мстительным наслаждением наблюдал, как с пера на бумагу перетекают убогости.


Стороны света


– ... Таким образом, будь человек созданье Божье или производное от обезьяны, он остаётся наиболее совершенным существом на Земле! – победоносно закончил я.

Проводив гостей, я допил остатки коньяка в рюмке, разделся и лёг спать.

Проснувшись наутро, я свесил с постели ноги и попытался нащупать тапочки, но лишь бесплодно проелозил ступнями по полу. Тогда я встал и заглянул под кровать. Тапочек там не было. Их не было во всей комнате. Я кинулся в прихожую и открыл тумбочку для обуви. Тумбочка была пуста. Исчезли все мои туфли, ботинки, сандалии...

Шлёпая голыми ступнями по холодным бетонным ступенькам, я выбежал на улицу. На улице толпилось множество людей. Все они были босы, все смотрели в небо. В холодном осеннем небе ровными косяками летели бесчисленные штиблеты, сапоги, босоножки. Они тянулись к югу.

Люди опустили глаза. Затем посмотрели друг на друга, улыбнулись и отправились босиком на север.


Время


– Чтобы вы не говорили, – горячился Иван Данилыч, – а ворона является самым пернатым из всех нахалов!

– Лично меня, – поддержал его карлик Парамонов, – гораздо более конечности бытия волнует ущербность собственных конечностей.

– А я наоборот, – свирепо грохнул по столу кулаком Андрюша Раков, – не понимаю назначения буквы «цэ» в алфавите! Знаю лишь одно: мне эта буква чужда!

Я на это ничего не ответил, тихо встал и вышел на крылечко, спиною ощущая сочувственные взгляды остальных.

На крылечке я сел на ступеньки вгляделся в даль, где едва различимо на тёмно– синем фоне неба чернел лес, и принялся с тоскою ждать возвращения моих сандалей.


Прозрение


И увидев поутру, как по дождю стекают капли стекла, а время показывает часы, услышав, как из пения доносится птица, а шаги печатают прохожих, почувствовав, как сирень пахнет воздухом, а на куске рафинада тает мой язык, я понял, что лишь повторяю сказанное эхом.


Миг


Губы моей жены шевелились совсем беззвучно.

«Вряд ли это можно назвать стеклом, – подумал я, – но вряд ли и ветром».

И вдруг понял, что не принадлежу этому миру.


Каршиглахи


Ни разу за всю свою жизнь не видел я каршиглаха. Я мог часами мерить шагами комнату, годами путешествовать из страны в страну, но каршиглахи мне так и не встретились.

Однажды, вернувшись домой, я плотно задёрнул шторы и погасил лампу. Вглядевшись во тьму, я не увидел каршиглаха. Я снова включил свет, сел за письменный стол, взял ручку и лист бумаги. Теперь я знал наверняка: мир, который я создам, будет без каршиглахов.


Воспоминания о ветре


Он вспоминался мне розовым, но поскольку этот цвет мне не люб, я заменил его зелёным – бутылочного стекла. Теперь оставалось воссоздать его порывы, но как раз в это время где-то внутри меня кончилось электричество.


Ноктюрн


– Всего одно «но»! – воскликнул он, прослушав мой ноктюрн. – Настоящий шелест ночной листвы, получится, если вы замените конечное упругое «ля» на загадочное, неопределённое «ля-бемоль».

– Вы хотите сказать, – внешне сдержанно заметил я, – что «ля-бемоль» определяет шелест ночной листвы?

– Да, да и да!

Тогда я вытащил из кармана брюк пистолет и выстрелил в него. Тело его упало тихо, без стука.

Нет, я скорее любил его, чем ненавидел, но больше не мог выносить его манеру объяснять необъяснимое.


Выздоровление


Моё сумасшествие длилось одиннадцать дней. За это время я прочёл семь книг, одну рекламную статью в журнале и три счёта о неуплате.

Когда сумасшествие прошло, я позвал к себе в гости Ряхина, Пряхина и Рубахина, угостил их водкой и как бы вскользь заметил:

– Удивительное дело, во сне человек, уподобляясь Богу, создаёт свой собственный мир и оказывается в нём совершенно безвластен.

Ряхин, Пряхин и Рубахин разрыдались и покаялись, что счета о неуплате присылали они.


Тьма


Жестокосердный Павлов подманивал мух к оконному стеклу и давил их жёлтым от никотина большим пальцем. Мушиные тела выделяли густую непрозрачную жидкость, которая приклеивала их трупы к стеклу. Жестокосердный Павлов не мог остановиться в своей забаве, подманивая всё новых и новых мух. И однажды в доме его стало темно.


Христианство


– Вы – ловцы рыбы, а я – ловец человеков, – заключил Иисус.

И когда его схватили, судили, приговорили и водрузили на крест, одному из толпы вдруг представился человек, бьющийся в неводе и жадно глотающий воздух обречённым ртом.


Прямой путь


Я уже был готов ляпнуть вслух очередное пришедшее мне на ум кощунство, как вдруг ясно почувствовал, что сейчас на стуле напротив возникнет разгневанное Божество. Тогда я позабыл о своём кощунстве и стал ожидать. Но Божество так и не появилось.

В конце концов, я понял, что прямое исполнение ожидаемого невозможно.


Сюжет


Глядя на чистый лист, я вдруг понял, что мне не хочется писать о чём-то удивительном, странном, невероятном. А хочется написать о простом сельском учителе, который изо дня в день ходит в сельскую школу и преподаёт сельской детворе клаустрофобию.


Акула


– Хищное морское животное из девяти букв. – В этот вечер нам нечем было заняться, и мы разгадывали кроссворд.

– Акула, – ответил я.

Она посмотрела на меня удивлённо и несколько раздражённо.

– В акуле пять букв! – в её тоне осталось одно раздражение.

– Не может быть! – не поверил я.

И увидел акулу. Полуоткрытую пасть с несколькими рядами уродливых зубов, глаза, замутнённые порочным бессмыслием, голубоватую шершавую кожу, парус плавника и длинный, уходящий в бесконечность хвост.

Нет, в акуле несомненно было девять букв, но, превратясь в слово, несколько букв она подрастеряла.

Самоубийство


Я склонился над письменным столом. Меня окружали книжные полки, отсвечивая корешками фолиантов, в углу комнаты притаился плюшевый диван.

Я написал: «Я склонился над камнем. Меня окружали враждебные дикари, потрясая копьями, в углу пещеры притаился саблезубый тигр...»

В тот же миг книжные полки метнули в меня копья, а диван в огромном прыжке накрыл меня, и я почувствовал, как в моё тело вонзаются когти его плюшевых лап.


Случай с Андрюшей Раковым


Андрюша Раков достал из кармана яблоко и перочинный нож и задумался.

«Вот это яблоко, – сказал он самому себе. – А это – перочинный нож. Нужно взять перочинный нож и разрезать им яблоко».

Тут Андрюша Раков с сомнением покачал головой.

«Возможно, я ошибаюсь. Возможно, следует взять яблоко и разрезать им перочинный нож».

Андрюша Раков нахмурился и упёрся кулаками в пухлые щёки.

«Откуда во мне эта дикая самоуверенность? – негодующе спросил он самого себя. – Откуда мне вообще знать, что здесь яблоко, а что перочинный нож?»

Тут у яблока лопнуло терпение, оно взяло перочинный нож и разрезало напополам Андрюшу Ракова.

Два Андрюши Ракова достали по яблоку и по перочинному ножу и задумались.

И вскоре голая некогда планета заполнилась бесчисленными яблоками, перочинными ножами и Андрюшами Раковыми.


Встреча


Встретились однажды Откуда Мне Знать и Как Же Мне Не Плакать. И, приглядевшись к Как Же Мне Не Плакать, Откуда Мне Знать признало в нём себя, возвращающимся несколько веков спустя из страны Где Узнают Про Всё.


Андрюша Раков у зеркала


Если Андрюша Раков посмотрит в зеркало, то он увидит ещё одного Андрюшу Ракова. Но если два зеркала поставить друг против друга, то, стоя между ними, Андрюша Раков увидит бесконечное множество Андрюш Раковых.

И это, конечно, далеко не единственный случай, опровергающий математику.


Нити


– И всё же невидимые связи сильнее видимых, – убеждал, горячась, Андрюша Раков. – Иначе зритель видел бы нити в руках кукловода, а не действо между персонажами.

– Так-то оно так, – качал головою Иван Данилыч, – однако ж после кукловод возьмёт свои нити да и выдернет кукол со сцены, точно рыб из воды.

– Пусть так, – не уступал Андрюша Раков, – но только после того, как действо закончится.

Тут я не выдержал и развёл в стороны нити с барахтающимися на них Андрюшей Раковым и Иван Данилычем. Я не мог поступить иначе – зритель забыл бы обо мне.

И тут же почувствовал, как нить за моей спиной мстительно напряглась...


Урок математики


– Допустим, – бодрым тоном начал мой учитель математики, – что А равно В. Или, – на его лбу вспухли вдруг морщины, – что В равно А. Или В не равно А. Или А не равно В. Или, – по лицу его пробежал свет, – не существует ни А, ни В.

Тут я, не удержавшись, встал, подошёл к доске и обнял его. А весь класс удивлённо смотрел на нас, не понимя того, чего не могли постичь мы.


Полет


Андрюша Раков придвинул стул к столу и вдруг подумал: «А существует ли стол?»

И стол исчез.

«А существует ли стул?» – подумал Андрюша Раков и тут же упал, потому что исчез и стул.

Но Андрюша Раков не ушибся, потому что в последний момент успел подумать: «А существует ли пол?»

И пол исчез. И Андрюша Раков летел бесконечно.

Бог Андрюша Раков


«Если бы я был Богом, – подумал Андрюша Раков, – я бы создал мир по-другому».

И он взял ручку и лист бумаги и создал мир по-другому. И люди в его мире затрепетали и ожили.

Но мир, в котором жил Андрюша Раков, не изменился. Потому что этот мир создал не он.


Пьесы Ль


Будни большого бодуна


КАРТИНКА ПЕРВАЯ


Комната. За столом сидят Казимир Сапожкин и Святослав Рильке. На столе – много водки и немного закуски: соленые огурцы да селедка. По комнате, изображая полет, ходит Обручев, жужжа, покачивая расставленными в сторону руками и всячески привлекая к себе внимание Казимира Сапожкина и Святослава Рильке


О б р у ч е в: Тыр-тыр-тыр, тыр-тыр-тыр, тыр-тыр-тыр!


Сапожкин наливает себе и Рильке водки, и они выпивают


Р и л ь к е: А который, интересно, час?


Из часов, что висят на стене, вылазит кукушка


К у к у ш к а: Без восемнадцати девять. (Уходит в часы, хлопнув дверцей.)

Р и л ь к е: Откуда такая уверенность? (Смотрит на часы. Те показывают без восемнадцати девять.) Надо же, не наврала. (Задумчиво): Вот уже ровно девяносто три часа и двенадцать минут, как я не брился.

С а п о ж к и н: А давай, Святослав Рильке, отпустим бороды.

О б р у ч е в (продолжая изображать полет): Тыр, тыр!

Р и л ь к е: Борода – это пошло. Да и куда прикажешь ее отпускать? В атмосферу? Так там уже Обручев летает. Еще столкнутся, не дай Бог...

С а п о ж к и н (проглотив селедку и вытерев губы): Я должен вам это сказать, Марфа Егоровна. Я больше не могу молчать. Дело в том, Марфа Егоровна, что я вас люблю.

О б р у ч е в (продолжая изображать полет, с интересом): Ты-рррр?

С а п о ж к и н (не обращая на него внимания): Вы, Марфа Егоровна, можете мне не поверить, но я не вертопрах какой-нибудь и такими словами на ветер не кидаюсь. Я буду вас любить до гроба и много дольше. Со мной вы познаете истинное счастье и вечное блаженство.

Р и л ь к е: Ты кончил?

С а п о ж к и н: Нет. Часы, Марфа Егоровна, покажутся вам минутами, а годы – мгновением. Вы будете просыпаться с улыбкой, ходить с ней весь день и с нею же засыпать.

Р и л ь к е: Что, так и будет всю жизнь улыбаться, как дура?

С а п о ж к и н (не обращая внимания): ... И мы умрем в один день и попадем в рай, где продолжим наше счастливое знакомство.

О б р у ч е в (якобы набирая высоту): Ты-ыыыырр!

Р и л ь к е: Ты кончил?

С а п о ж к и н: Пожалуй... Да, я кончил.

Р и л ь к е: И тебе можно налить?

С а п о ж к и н: Пожалуй... Да, мне можно налить.


Рильке наливает Сапожкину и себе. Они выпивают и закусывают огурцами. В это время звонит телефон


Р и л ь к е (кидается к телефону и хватает трубку): Алло, это Челябинск? (Кладет трубку.) Это не Челябинск.

С а п о ж к и н: Ты ждешь звонка из Челябинска?

Р и л ь к е (задумчиво): Вообще-то нет. Но нужно быть готовым к любым неожиданностям.

О б р у ч е в (скучая): Ты-ыр, ты-ыр, ты-ыр...

С а п о ж к и н и Р и л ь к е (хором): Обручев, перестань носиться по комнате, у нас в глазах рябит!

О б р у ч е в (заходя на посадку): Привет, мужики. Нальете?

Р и л ь к е: Налей ему, Святослав Сапожкин.


Сапожкин наливает Обручеву, Рильке и себе, стряхивает последние капли на стол, ставит под него пустую бутылку и открывает новую


О б р у ч е в: Ну что, со свиданьицем?

Р и л ь к е: С приземленьицем.


Все трое чокаются и выпивают


С а п о ж к и н (затягивает песню): Широка да темна ты,

Ах ты, наша комната!

В с е т р о е (хором): Темна ты, темна ты, темна ты!

Р и л ь к е: Стоп! Шаги под окном.

О б р у ч е в (взлетая на стул): Это идет сержант Пархоменко.

С а п о ж к и н: Смерть ему! Смерть псу!


Рильке хватает с подоконника цветочный горшок и бросает его вниз за окно


С а п о ж к и н: Й-ех! Чуть мимо!

О б р у ч е в: Сержант Пархоменко родился под счастливой звездой.


Все трое возвращаются за стол


Р и л ь к е: Так на чем мы остановились, Казимир Сапожкин?

С а п о ж к и н: Бог, Марфа Егоровна, создал нас для того, чтобы мы встретились и узнали друг друга. Смеясь от счастья, благословит Он недрогнувшей рукой наш союз. Понятия «я» и «жизнь» и «жизнь» и «счастье» станут для вас тождественно-транзитивны.

О б р у ч е в (изумленно): Ты-ырррр! (Вспомнив, что он уже не летает, а сидит): То есть, не фига себе, сказал я себе!

Телефонный звонок. Рильке кидается к телефону и снимает трубку


Р и л ь к е: Алло, это Махачкала? (Кладет трубку.) И не Махачкала. (Наливает всем водку.)

О б р у ч е в (поднимая стакан): Со свиданьицем!

С а п о ж к и н: Было уже.

О б р у ч е в (обижаясь): Тогда сами придумывайте.

С а п о ж к и н: Святослав Рильке, скажи что-нибудь непонятное.

Р и л ь к е: Почему я должен говорить что-то непонятное?

С а п о ж к и н: Потому что ты немец.

Р и л ь к е: Почему я немец?

С а п о ж к и н: А кто же ты?

Р и л ь к е: Ну... бывает, что и немец.

С а п о ж к и н: Тогда скажи что-нибудь непонятное.

Р и л ь к е (почесав свободной рукой затылок): Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн.


Сапожкин и Обручев аплодируют и пьют. Шаги на лестнице


О б р у ч е в: Это идет сержант Пархоменко.

С а п о ж к и н: Смерть ему! Смерть собачьему выродку!


Рильке хватает второй цветочный горшок, и все трое устремляются за дверь. Слышен глухой удар и крик «мама!» Рильке, Сапожкин и Обручев возвращаются в комнату. В руках у Рильке цветок с клубнем земли, к кторому пристал один разбитый черепок.


Р и л ь к е (с грустью): Это был не сержант Пархоменко.

О б р у ч е в: Сержант Пархоменко родился в счастливой рубашке.

С а п о ж к и н: Мы должны выпить, чтобы утолить это жестокое разочарование.


Все трое садятся за стол, наливают и пьют. Раздается звонок в дверь


О б р у ч е в: Сержант Пархоменко!

Р и л ь к е: Нет, это наш сосед Григорий Зверянский.


Идет открывать дверь и возвращается с Григорием Зверянским


С а п о ж к и н: Здравствуйте, дорогой сосед Григорий Зверянский. Выпьете с нами?

З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня гланды.

С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...

З в е р я н с к и й: А я ведь к вам, уважаемый Святослав Рильке, по очень большому поводу. Я ведь написал письмо в «Литературную газету», а вы ведь очень образованный человек, Святослав Рильке. Я хотел, чтобы вы его отредактировали.

Р и л ь к е: Это очень интересно. Прочитайте нам вслух.

З в е р я н с к и й (достает письмо и читает): «Уважаемая редакция! Я прочитал известный роман писателя Тургенева «Муму». Мне очень понравилось. Ваш читатель Григорий Зверянский».

Р и л ь к е: Очень сильно написано.

С а п о ж к и н: Выпьете с нами, дорогой Григорий Зверянский?

З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня сыпной тиф.

С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...

З в е р я н с к и й: Что бы вы мне, всё-таки, посоветовали, уважаемый Святослав Рильке?

Р и л ь к е: Я бы вам посоветовал перед «ваш читатель Григорий Зверянский» написать «цел;ю».

З в е р я н с к и й: Спасибо, это ведь очень хороший совет. До свидания.

С а п о ж к и н: Разве вы не выпьете с нами, дорогой Григорий Зверянский?

З в е р я н с к и й: Спасибо, не могу. У меня таксидермия.

С а п о ж к и н (понимающе): А-аа...

Р и л ь к е: Скажите пожалуйста, а вы не встречали неподалеку сержанта Пархоменко?

З в е р я н с к и й: Нет, я такого не знаю. До свидания.


Уходит


О б р у ч е в (явно озорничая, начинает снова носиться по комнате с растопыренными руками и тарахтением): Тыррр, тыррр, тыррр!

С а п о ж к и н: Обручев, немедленно спускайся вниз. Мы должны выпить за нашего дорогого соседа Григория Зверянского, который прокладывает себе дорогу в большую литературу.


Обручев пикирует за стол и все трое выпивают


Р и л ь к е: А который, интересно, час?


Из часов вылезает кукушка


К у к у ш к а (сердито): Двадцать две минуты десятого.


Вылетает из часов в окно


В с е т р о е (наперебой): Куда, куда! А я лучше летаю! Цыпа, цыпа! Фогель, фогель, ком цурюк!

Р и л ь к е (с грустью): Улетела...

С а п о ж к и н (со слезами на глазах): Вы сами разбили наше счастье, Марфа Егоровна. Вы ушли и не попрощались.Вы держали перед собой раскрытый зонт, хотя дождь кончился еще прошлой весной. Ветер развевал ваши каштановые волосы и мои надежды. Солнце неумолимо клонилось к западу, обещая долгую, долгую, темную ночь... (Рыдает.)

Р и л ь к е (гладя его по голове): Ну не плачь ты, ну не плачь ты, ну не плачь!


Раздается телефонный звонок. Рильке бросается к телефону и снимает трубку


Алло, это Мюнхен?

Г о л о с в т р у б к е: Йа, йа, Мюнхен.

Р и л ь к е (кладет трубку, сияя): Это был Мюнхен! Это был Мюнхен! (Хватает плачущего Сапожкина и начинает кружиться с ним по комнате, напевая): Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн! Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирэн!

О б р у ч е в (носясь по комнате кругами): Тыррр! Тыррр! Тыррр!


Затемнение

КАРТИНКА ВТОРАЯ


Дальний Восток. Заснеженная степь. Сопки. Дозорная вышка. На вышке стоит сержант Пархоменко в тулупе и с автоматом. Ему холодно, и он хлопает себя руками, чтобы согреться.


П а р х о м е н к о (греясь): Раз-два, раз-два, раз-два.


Внезапно о вышку ударяется цветочный горшок и, разбившись, осыпается осколками вниз.


Что такое? Какая скотина кинула в наблюдательный пост горшок?


О вышку ударяется второй цветочный горшок и повторяет судьбу первого


Стой! Стрелять буду! (Щелкает затвором.) Ну? Какая сука пытается превзойти мое понимание? Не молчите, мне страшно! (Бросается к рации): Астра, астра, я тюльпан! Астра, астра, я тюльпан!


Из рации раздается голос диктора: «А сейчас мы прочтем письмо нашего постоянного слушателя Григория Зверянского. Дорогая редакция, недавно я прослушал в исполнении певицы Лидии Руслановой песню «Валенки». Мне очень понравилось. Целую, ваш слушатель Григорий Зверянский»


Какой еще, к чертовой матери, Григорий Зверянский?.. Астра, астра, я тюльпан, мне страшно! Астра, астра, я тюльпан, мне страшно!


Из рации снова раздается голос диктора: «А сейчас мы послушаем новую песню, которую написали наши немецкие друзья. «Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирен». В песне рассказвается о судьбе девочки, которая каждое утро ходит гулять в лес»


Какая девочка? Какие немцы? Мне страшно!


Из рации звучит пение: «Едэн моргэн гейт дас мэдхен ин дэн вальд шпацирен». Сцена погружается в темноту, из которой раздается отчаянный крик «Убью контру!» и серия автоматных выстрелов.