Geum.ru

Очень короткое предисловие

Вид материалаРассказ

Содержание


Часть вторая, германская
Фотограф Чумский
Боевое дежурство
Зубная боль Чемоданова
Белая горячка
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14
ЧАСТЬ ВТОРАЯ, ГЕРМАНСКАЯ


Клевей ядова друзевитая


Должно сказать, что Михайла Юрьевич Лермонтов, будучи отличным поэтом, был совершенно безобразным невростеником. С поэтами это вообще случается, но с Лермонтовым это случилось донельзя основательно. Вывести его из себя было проще, чем убить осеннюю муху. К примеру, идет Лермонтов по лесу, а на голову ему падает шишка. Обычный человек просто назовет шишку чем угодно, кроме шишки, и пойдет дальше. Обычный поэт сделает это изощренней и, может быть, стихами и тоже пойдет дальше. Лермонтов же непременно устроит самую отвратительную истерику, начнет кричать «дуэль, дуэль!» и палить во все стороны из пистолета. В конце концов, знакомые стали чураться Лермонтова, опасаясь его склонности к психопатии и недержанию оружия. Лермонтов скучал, грыз ногти и писал про своих знакомых гадкие стишки, вроде:


Кто же вас гонит, жабы осклизлые,

Гады ползучие, черти пропитые?

Может быть, вы преступленье замыслили?

Или клевей ядову друзевитую?


По стихам этим, особенно по последней строчке, видно, что Лермонтов к тому времени от одиночества начал спиваться. Однако же, был у Михайлы Юрьевича один хороший друг, который его так и не бросил. Очень уж он любил этого черта Лермонтова и почти все его стихи знал наизусть. «А что он псих, – говаривал о Лермонтове его друг, – так от этого лечат».

Звали друга Мартынов. И вот как-то гуляли Лермонтов и Мартынов по лесу. Погода стояла чудесная, весело щебетали лесные птицы, рыжые белки проворно скакали по пушистым лапам сосен и елей, чьи огромные узловатые корневища дугообразно приподымались над землей. И вот об одно из этих корневищ Лермонтов споткнулся, упал и в кровь расквасил себе нос. Тут он бешенно вскочил на ноги и принялся ругать Мартынова на чем свет стоит:

– Ты что ж это, сволочь и паразит, подставляешь мне ножку?

Мартынов обиделся и отвечает в духе тех грубых времен:

– Говно ты, Михайла Юрьевич, хотя и поэт великий.

Тут Лермонтов совершенно взбеленился.

– Всё, – кричит, – лопнуло мое терпение! Вот где, – кричит, – Мартынов, сидят у меня твои выходки! Вызываю тебя, подлеца, на дуэль!

Взяли они пистолеты и пошли стреляться, причем Мартынов по пути всё время размышлял с недоумением, какие такие его выходки сидят у Лермонтова в том месте, на которое тот показал. Наконец, нашли они подходящую для поединка окрестность с видом на горы и стали стреляться. Лермонтов в Мартынова прицелилися, выстрелил, а питсолет – щелк! – и дал осечку. Лермонтов кричит:

– Осечка! Осечка! Не считается!

А Мартынов, в которого от обиды тоже бес невовремя вселился, отвечает сквозь зубы:

– Почему это не считается? Очень даже считается. Моя очередь.

Прицелился и всадил Лермонтову пулю в живот. Ну, Лермонтов еще немного побегал с пулей в животе, причем очень поносно ругал Мартынова, а когда ругань иссякала, кричал:

– А пистолет-то мой очечку дал!

Это он таким образом объяснить хотел, почему не он, а Мартынов дуэль выиграл. Побегал он, значит, а потом пуля в животе дала себя знать, и Лермонтов упал и скончался. Потому что с пистолетом, известное дело, шутки плохи.


Фотограф Чумский


К фотографу Чумскому пришел клиент. Фотограф Чумский страшно обрадовался, но попытался скрыть свою радость от клиента.

– Так, – сказал фотограф Чумский, – очень мило, что вы пришли. И удивительно любезно с вашей стороны явиться именно в половину первого. Конечно, с утра у вас была масса неотложных дел, вам нужно было прочесть от корки до корки вчерашнюю газету, чтобы узнать, наконец, что этот мир катится ко всем чертям, потом задать конопляных семечек волнистым попугайчикам, от которых всё равно никакого толку, потому что мяса в них не больше наперстка, потом проследить, правильно ли писает ваша собачка, которую давно уже пора усыпить, потому что при ее виде даже у волнистых попугайчиков делается истерика, а потом уже, конечно, вы посмотрели на часы, и вам тут же приспичило сфотографироваться, потому что вы вспомнили, что в половину первого в фотографических салонах начинается обеденный перерыв.

Клиент хотел было открыть рот, чтобы опровергнуть хотя бы часть этих беспочвенных обвинений. Он хотел сказать, что не читает газет. Он хотел сказать, что у него никогда не было волнистых попугайчиков. Он хотел сказать, что собака у него да, была, но умерла четыре года назад, причем без всякого усыпления, а нажравшись крысиного яду, которым он предохранялся от грызунов. Всё это он хотел сказать, но фотограф Чумский не дал ему произнести ни слова.

– Садитесь в кресло, – сказал фотограф Чумский, – и закройте рот, потому что это не фотогенично. Смотрите в этот ящик с трубкой, который называется фотокамера, и улыбайтесь ослепительной улыбкой.

Клиент послушно сел в кресло и улыбнулся. Фотограф Чумский посмотрел в объектив и презрительно от него отстранился.

– И этот кислый оскал, – сказал он, – вы называете ослепительной улыбкой?

Клиент растянул губы пошире.

– По-моему, – сказал фотограф Чумский, – вы пришли сюда не фотографироваться, а поделиться гнетущей вас меланхолией. Или мы будем улыбаться, или мы будем освобождать это кресло для более оптимистичного поколения.

Клиент довел улыбку до полного идиотизма на лице.

– Я, – сказал фотограф Чумский, – сейчас ударю вас по голове этим фотоаппаратом. По-моему, вы принципиально не хотите улыбаться.

Клиент совершил над собой последнее усилие и растянул свой рот в немыслимом оскале. Уголки губ сошлись у него на затылке, и верхняя половина головы опрокинулась назад, как крышка музыкальной шкатулки.

– И вот это теперь называется клиент, – вздохнул фотограф Чумский. – Это жалкое, чахлое, невыразительное сущуство, которое не умеет улыбнуться без того, чтоб у него не снесло половину черепа!

Фотограф Чумский сокрушенно покачал головой, запер дверь мастерской, повесив снаружи табличку «Перерыв на обед», и принялся мрачно перекусывать бутербродом с крутым яйцом и посыпанными сверху перышками зеленого лука.


Скот


Я тихо взял ее за руку и подвел к зарослям можжевельника. Сосны и ели неслышно раскачивались над нами, между их кронами чернело небо, усыпанное ночными звездами. Я объяснил ей, как называются созвездья, а потом сказал: «Жди меня здесь», зашел за можжевельник и исчез.

Спустя некоторое время я уже плыл через море, сидя за столиком на палубе белоснежного теплохода, потягивал какую-то очень вкусную дрянь из высокого стакана и думал, что она, наверно, стоит у зарослей можжевельника, повторяет бессовестно вымышленные мною названия созвездий, ждет меня и мерзнет. Мысль об этом почему-то очень меня смешила. Я представлял себе, как она глядит на заросли можжевельника, может быть, даже говорит «ку-ку» или «ну, ты скоро?», а оттуда никто не идет. Я представил себя на ее месте и фыркнул в стакан, так что несколько капель очень вкусной дряни брызнули мне в лицо.

Ко мне подошел стюард, казавшийся в своем белом костюмчике привидением на фоне ночного неба. Он спросил, всё ли у меня в порядке, и я ответил, что у меня более чем всё в порядке. Он спросил, не хочу ли я расплатиться, и я ответил, что очень хочу расплатиться, но сначала пусть он мне принесет еще один стакан. Стюард отправился за стаканом, а я удрал на корму и исчез.

Некоторое время спустя я лежал на широкой постели в очень дорогом гостиничном номере, снова пил какую-то очень вкусную дрянь – на сей раз из конусообразного бокала – и слушал, как за окном шелестят кипарисы и пальмы. Я думал о том, как она мерзнет у зарослей можжевельника, как стюард изумленно пялится на пустой столик, представлял себя на их месте и снова очень смеялся. Я думал о том, как назавтра исчезну, не заплатив, из очень дорогого гостиничного номера, как я и дальше буду внезапно появляться и внезапно исчезать и оставлять людей в недоумении. Я думал о том, как однажды я совсем исчезну, оставив по себе всё то же недоумение, раздражение и самую недобрую память. И еще я думал о том, что я совершенно законченный скот. Но мысль об этом почему-то меня веселила.


Боевое дежурство


Солдаты Зарницин и Мрачный стояли на боевом посту и говорили о том, что им ни в коем случае нельзя уснуть.

– Пойми, – объяснял Зарницин Мрачному, – нам ведь ни в коем случае нельзя уснуть. Ты представляешь, что начнется, если мы уснем?

– А что начнется? – угрюмо спрашивал Мрачный.

– Начнется ужас, – отвечал Зарницин. – Начнется такой ужас, что не хотел бы я быть на месте того, кто этот ужас застанет.

– Да, – потрясенно кивал Мрачный. – скверное дело.

– А я тебе о чем! – пылко восклицал Зарницин. – Так что давай уж прилагать все усилия к тому, чтоб не заснуть.

От природы несловоохотливый Мрачный кивком соглашался с Зарнициным. Время от времени то одного, то другого начинало, всё же, неудержимо клонить ко сну. Когда клонило Мрачного, Зарницин бил его кулаком по ребрам, а когда клонило Зарницина, Мрачный кусал товарища за лодыжку. Потом их начало клонить ко сну часто-часто, и со стороны могло показаться, что между ними происходит безобразная драка, хотя на самом деле во всем мире не было более нежных друзей.

И вот, когда их дружба грозила кончиться взаимными увечьями, в небе промчалась вдруг огненная колесница, запряженная четверкой муми-троллей. Лица муми-троллей были унылы, глаза бессмысленны, а челюсти механически двигались от пережевывания молодых побегов бамбука. На козлах колесницы сидел интересный мужчина свирепого вида, курил самокрутку и время от времени постегивал апатичных муми-троллей кнутом.

Зарницин и Мрачный прекратили убийственные проявления дружбы и смотрели вверх, пока колесница не скрылась за горизонтом.

– Может, рискнем, всё же? – спросил товарища Зарницин.

Мрачный по обыкновению угрюмо кивнул в ответ. Зарницин достал из-за пазухи гимнастерки пистолет и выстрелил вверх сигнальной ракетой. В ту же секунду с деревьев посыпались и закружились плавно в воздухе желтые и пурпурные листья.

– Пора, – сказал Зарницин.

Они с Мрачным сняли каски, зарыли в землю автоматы, за их спинами выросли крылья, и оба взлетели вверх. Веревки, привязанные одним концом к дереву, а другим к правой ноге каждого, натянулись, и Зарницин с Мрачным оказались под самой поредевшей кроной, отчаянно хлопая крыльями.

– Тужься, Мрачный, тужься! – с покрасневшим лицом говорил Зарницин.

– Я и тужусь, Зарницин, – отвечал Мрачный, лицо которого сделалось уже почти фиолетовым.

– Неужели, Мрачный, обычная веревка может быть такой прочной? – почти кричал Зарницин, размазывая по щекам непрошенные слезы.

– Как видишь, может, Зарницин, – отвечал Мрачный, задыхаясь от бессилия.

Они прохлопали крыльями до заката, плача, ругая веревки, временами впадая в беспамятство, но даже в беспамятстве продолжая хлопать крыльями. Потом закат погас, наступила темнота, крылья сделались невидны, и Зарницин с Мрачным опустились на землю.

– Когда же это кончится, Мрачный? – спросил Зарницин.

– Когда-нибудь кончится, – ответил Мрачный.

– Ты настоящий друг, – сказал Зарницин.

– Спасибо, – сказал Мрачный.

Они сели под деревом, наклонившись друг к другу головами, и так сидели и ждали. Из сгустившегося мрака послышались голоса.

– Может, посмотрим на звезды? – предложил Зарницин.

– Нет, лучше не надо, – ответил Мрачный. – Только хуже потом будет.

Из темноты вышли фигуры двух подсменщиков и сопровождающих в масках. Сопровождающие сняли с Зарницина и Мрачного веревки, внимательно осмотрели их и усмехнулись сквозь маски.

– Опять глупостями занимались? – спросили они.

Зарницин и Мрачный молчали.

– Как дети, честное слово, – покачали головами сопровождающие. – Между прочим, еще раз зароете оружие в землю – поменяетесь с ним местами.

Они надели веревки на подсменщиков и закрепили узлы. А Зарницина и Мрачного заставили надеть по-новой каски, вырыть из земли автоматы, отвели обоих в казарму и задали им овса.


Зубная боль Чемоданова


У Чемоданова страшно болели зубы. Чемоданов не мог найти себе места от боли. Чемоданов ходил по квартире и стучал головой о все стены. Боль не прошла, но проснулись чемодановские соседи.

– Чемоданов! – послышались суровые соседские голоса. – Если ты ещё раз стукнешь головой о стенку, мы тебя ударим по голове какой-нибудь тяжестью!

Чемоданов отошёл от стены, но зубы заболели ещё сильнее. Чемоданов высунулся в окно и протяжно завыл.

– Проклятая собака! – послышался соседский голос.

– Какая собака! – возразил второй соседский голос. – Будь я проклят, если это снова не Чемоданов. Его гнетёт страшная мечта получить по морде.

Чемоданов прекратил выть и отошёл от окна. Зубы болели отчаянно. Чемоданов вспомнил старинное народное средство и решил выпить водки. После первой рюмки ему не полегчало, после второй тоже. Тогда Чемоданов решил просто напиться и в одиночку прикончил всю бутылку. После этого Чемоданов с трудом добрёл до постели, упал на неё и заснул.

И Чемоданову приснился дивный сон. Приснилось ему, будто на всей земле ни у кого нет зубов, а сам он, Чемоданов, сидит на пестреющем цветами лугу и пережёвывает голыми дёснами кашку из пастушьей сумки...


Белая горячка


Поздравьте меня – у меня белая горячка. Об этом мне сообщил мой доктор.

– Поздравляю вас, – говорит, – мой юный пациент, у вас – белая горячка. Вам теперь уже в жизни ничего не страшно. Можете, если хотите, смотреть за полночь фильмы про вампиров – вас это не потрясет.

– Я, – говорю, – доктор, вампиров не боюсь. Если разобраться, я сам вампир. А вы точно уверены, что у меня белая горячка?

– Ну конечно, – добродушно отвечает доктор. – Достаточно на вас взглянуть. Чертей перед собой видете?

– Тебя, – говорю, – черта очкастого вижу.

– Ну вот, – улыбается доктор, – какие вам еще нужны доказательства?

– А как вы думаете, доктор, – говорю с легким беспокойством, – это не отразится на моих профессиональных способностях?

– А вы кто по профессии?

Я подумал и говорю:

– Укладчик.

– Ага, – говорит доктор, – это, значит, рельсы укладываете?

– Что подвернется, – отвечаю, – то и укладываю. Когда рельсы, когда волосы, когда женщин в постель.

Смотрю – доктор оживился.

– Расскажите, – говорит, – поподробнее, как вы женщин в постель укладываете.

– А вам, – подозрительно спрашиваю, – зачем?

– Да понимаете, – замялся доктор, – дело в том, что я импотент с четырех лет.

– Ага, – киваю сочувственно, – тяжелая наследственность?

– Да нет, – обреченно машет рукой доктор, – бертолетовой солью муде оторвало.

– Боже мой, – говорю, – какой ужас.

– Вы даже не представляете какой, – вздыхает доктор. – Так расскажете?

Вижу – нужно человеку. И начинаю ему со всеми подробностями описывать, какая это трудная и неблагодарная работа – укладывать женщин в постель. И сколько такта при этом нужно проявить, и какие колыбельные петь, чтоб эта уложенная стерва поскорей уснула. Смотрю – доктор от слов моих весь порочной испариной покрылся, точно у него на месте бертолетового безобразия новое муде зачесалось.

– Скажите, – говорит он хриплым голосом, – а вы не слыхали, чтоб у человека на месте утраченного новый... как бы выразиться... енк вырос?

– Нет, – говорю, – о таких феноменах медицина пока скромно умалчивает. И вообще, я к вам пришел не про ваш «енк» говорить, а про мою белую горячку.

– Да-да, – говорит доктор, но по всему видно, что мысли его – далеко, возле оторванного достоинства. – Так вот, горячка у вас совершенно белая. Вам нужно побольше красного вина пить.

– Как же так? – говорю удивлённо. – Разве мне можно пить?

– Конечно, – говорит доктор. – Вам теперь всё можно. Всё-всё.

– Нет, правда? – говорю радостно. – Ну, спасибо, доктор, вы меня просто осчастливили.

Всё можно – подумать только! Первым делом я доктора убил – он мне уже давно не нравился. Ведь какой эгоист – только и думает, как бы себе новую детородность отрастить, а на пациентов ему совершенно наплевать. После этого я разбил окно в докторском кабинете и преспокойно вышел на улицу. На дворе, кстати, стояла настоящая весна, в воздухе до одури пахло сиренью и порхал тополиный пух.

Тут я увидел, что навстречу мне идет некто Парамон. Парамон этот был величайшая в мире скотина и подлец. Он хвастался направо и налево, что он – официальный дебил, и на этом основании хватал всех за нос грязными пальцами. Вот и теперь, едва Парамон заметил меня, как его средний и указательный пальцы скрючились, как у вампира, и потянулись к моему носу. Я небрежным жестом отвел его пахабную руку в сторону. Парамон удивленно посмотрел на меня.

– Спокойно, Парамон, – сказал я. – Пришел и на мою улицу праздник.

И с наслаждением плюнул ему в ухо.

Оставив потрясенного Парамона за спиною, я зашагал дальше. Пьянила свобода, пьянила цветущая сирень, но мне вдруг захотелось, чтобы меня опьянило нечто более существенное. Я принялся прикидывать, где бы мне раздобыть топливо для моей белой горячки, и вдруг вспомнил, что приглашен на день рождения бывшей своей однокласницей – бывшей же любовницей. У нее, кстати, несколько лет, как имелся муж, не страдаюший ни белой горячкой, ни какими-либо другими физическими и душевными заболеваниями. Свинья, а не человек, одним словом. Конечно, в моем положении я мог бы явиться на день рождения и без подарка, но вот – хотите верте, хотите нет – посовестился.

Оглянувшись по сторонам я увидел всего в нескольких шагах от себя клумбу, на которой белели, розовели и алели роскошные розы. Недолго думаючи, я забрался на клумбу и принялся обламывать колючие веточки со спелыми бутонами. Проходившие мимо люди неодобрительно косились на меня, но ничего не говорили, только один старичок в белой с дырочками шляпе, классический образчик Въедливого Пенсионера, остановился и закричал:

– Вы что это там делаете, хулиган?

– Очищаю город от сорняков, – отозвался я. – Cпасаю его от нашествия розовой чумы, которая угрожает всем дышащим. Газеты читать надо.

– Я сейчас милицию вызову, – пригрозил Въедливый Пенсионер.

– Зовите, – беззаботно ответил я. – Зовите, неблагодарный.

Сжимая розы, я подошел к старичку и сунул ему букет в руки.

– Это вам, – сказал я.

– Мне? – изумился старичок.

– Ну, конечно. За то, что вы такой любезный. А вы подарите мне взамен вашу шляпу.

Я стащил белую в дырочках шляпу с головы старичка, обнажив розовую плешь с тремя скучающими блохами, и с этим сувениром отправился на день рождения.

Бывшая моя одноклассница встретила меня в прихожей. На ней было какое-то сумасшедшее черно-красное платье с вызывающим вырезом на груди. Из-под выреза розово гляделись два упругих мячика.

– Здорово, Катька, – сказал я. – Поздравляю с днём рожденья. Что это у тебя? – и я нажал указательным пальцем на один из мячиков.

– Фу, какой противный, – с деланной сердитостью фыркнула Катька. – Ну, перестань же, перестань. Поцелуй меня в щечку, и всё.

Я поцеловал ее в пахнущую пудрой и румянами щеку и вручил шляпу.

– Что это? – удивилась Катька.

– Это мой подарок, – объяснил я. – Если ты в этом платье и этой шляпе пройдешься вечерком по Крещатику...

– Спасибо, – сдержанно сказала Катька. – Ты, я вижу, так и не изменился ничуть.

– Времени у меня не было, – оправдался я. – Зато ты изменилась.

– Что, уродливей стала? – кокетливо спросила Катька. – Или красивей?

– Да я в общем смысле... Возмужала как-то...

Тут открылась дверь комнаты, и к нам вышел парень приблизительно одних со мной лет.

– Познакомтесь,– сказала Катька. – Это мой бывший одноклассник Михаил. А это мой муж Павел.

– Павел? – воскликнул я. – Не может быть! Корчагин? Герой всех одноименных романов?

– Почему Корчагин? – засмущался Павел. – Я просто Павел.

– А-а-а, – несколько разочарованно протянул я. – Ну, тогда... Тогда пожалуй.

– Ну, пойдемте же, пойдемте к гостям, – засуетилась стервоза-Катька, и мы вошли в комнату.

За столом, щедро уставленным аппетитной снедью и еще более аппетитной выпивкой, сидело восемь человек гостей. Никого из них я не знал, и меня это почему-то обрадовало.

«Сейчас, – думаю, – они меня ещё узнают». А вслух говорю:

– Очень приятно. Добрый вечер. Михаил. Можно просто – Слава.

– Слава? – удивилась одна гостья, рыжая, как львица, девчонка в очках. – Вас же, кажется, Михаилом зовут.

– Точно, – говорю, – Михаилом. Но можно просто – Слава.

– Мишка, перестань, – прошипела мне в ухо Катька. А вслух сказала:

– Он еще в школе таким шутником был. Его даже выгнать хотели из девятого класса за шуточки.

– Правда? – заинтересовалась рыжая девица. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее.

– Пусть она рассказывает, – я ткнул пальцем в Катьку. – А я стесняюсь.

– Вы умеете стесняться? – удивляется рыжая девица. – Никогда бы по вам не догадалась.

– И напрасно, – говорю. – Если разобраться, то я всё делаю по причине своей стеснительности. Я даже в близкие отношения с людьми вступал только потому, что стеснялся им отказать. Правда, Катька? Но поговорим об этом позже. А сейчас полагается выпить за здоровье именинницы. А то она, кажется, и не верит, что у нее день рождения.

Последней фразой я как-то сгладил неуютную и даже враждебную паузу после моего предыдущего заявления. Все оживились, водка полилась в рюмки, вино – в бокалы. Муж Павел поднялся из-за стола и произнес, то ли злобно, то ли настороженно поглядывая в мою сторону:

– Я хочу выпить за здоровье моей жены Катерины.

Все зааплодировали, и я тоже – и откуда в одном человеке столько красноречия? Потом все чокнулись друг с другом, и я поднес рюмку с водкой к губам.

«Сейчас, – шепчуя своей горячке, – сейчас, беленькая, я тебе лeкарство дам».

И – оп! – выпил всё до донца.

Сперва внутри меня происходил сложный процесс – водка, пройдя через горло, текла по пищеводу, по дороге заглядывала в вены, артерии, слепым дождичком орошала печень и прочие внутренности. Наконец она попала по назначению, потому что внутри себя я услышал хрипловатый шепот:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – говорю, – сейчас еще дам. – И обращаюсь вслух к гостям:

– Хорошее старинное правило гласит: между первой и второй перерывчик небольшой. Не будем обижать древних, наших мудрых учителей, наших пращуров и праящуров.

И – буль-буль-буль – налил всем по-новой.

– Ах, – говорит рыжая девица, всё больше мною восхищаясь, – как много интересных вещей вы знаете!

– Это еще что, – говорю, – я одну такую интересную вещь знаю – закачаетесь. После как-нибудь расскажу.

А сам тем временем снова поднимаю рюмку и шепчу:

– Сейчас моя беленькая.

А девица-то услышала, как я шепчу, и говорит игриво:

– Какая же я беленькая? Я рыженькая.

Врет. По-моему, она просто крашенная.

Сначала я водку выпил, а потом наклонился и прошептал ей на ухо.

– Ладно, рыженькая, давай знакомиться. Тебя как зовут?

– Марина, – отвечает она.

– Скажите пожалуйста! – говорю удивленно. – Ни за что б не подумал. – А сам снова обращаюсь к гостям, поскольку уж и так взял бразды правления в свои руки.

И тут пошло у нас за столом веселье, потому что тостов я множество знаю и преподношу их с просто-таки змеиною ловкостью, и гости, кажется, веселы, как никогда в жизни, и на меня не нарадуются. Одна только Катька, зараза, куксится, а потом хватает меня за рукав и выводит в коридор.

– Ты, – говорит, – зачем это мужа моего напоить хочешь?

– Очнись, красавица, – говорю, – зачем мне мужа твоего напаивать.

– Не знаю, – говорит Катька, – но, вообще-то, догадываюсь. Только выбрось всё это из головы – ничего у нас больше с тобой не будет. Так что можешь разве что для Маринки рыжей стараться – она к тебе и так весь вечер клеится.

– И не для тебя я вовсе стараюсь, – сказал я. – И не для Маринки тоже. А для своей беленькой.

– Для какой это ещё беленькой? – ревниво поинтересовалась Катька.

– Ты ее не знаешь, – загадочно ответил я. – И никто не знает. Но только она, она первая сделала меня по-настоящему свободным.

Тут Катька вдруг заплакала. Много выпила, наверное. Уткнулась мне влажным носом в плечо, а я ее по голове погладил – эдакий ангел-утешитель. В это время в коридор вышел, пошатываясь муж, Павел. Поглядел на нас с Катькой и спрашивает сурово:

– Михаил, по какому праву вы обнимаете мою жену?

– По праву бывшего одноклассника, – отвечаю, – и вообще человека. Ведь если один человек плачет, то другой должен его утешить, откинув все расовые и половые предрассудки.

– А почему она плачет? – подозрительно спросил Павел.

– От счастья, – ответил я. – От счастья, что у нее такой замечательный муж. Пойдемте, Павел, назад к гостям, я хочу немедленно выпить за ваше здоровье.

Вернулись мы все втроем к гостям, а те уже ждут не дождутся моего прихода, пока я им опять всем налью. Ну, налил я водки в рюмки и говорю:

– Предлагаю выпить за мужа именинницы, Павла, человека во всех отношениях положительного.

– Спасибо, Михаил, – сказал положительный Павел, и мы выпили.

После этого Павел встал и сказал:

– Михаил, не хотите выйти на кухню покурить?

«Неужели драться решил?» – подумал я, а вслух говорю:

– С удовольствием, Павел.

Вышли мы на кухню, сели и закурили. Нет, думаю, драться он пока не собирается.

– Михаил, – говорит Павел, – можно я буду называть вас на «ты» и просто «Миша»?

– Пожалуйста, Паша, – отвечаю великодушно.

– Миша, – говорит Паша, – у меня в кухне припрятана бутылка настоящего португальского портвейна «Оld Friends». Я хочу распить eго с тобой.

– Удобно ли это, Паша? – спрашиваю. – А гости как же?

– Хер с ними, – махнул рукой Паша.

– Водку с вином мешать, – продолжаю опасаться я. – Не вылезет ли это нам боком, Паша?

– Хер с нами, – снова махнул рукой Паша.

– Паша, – говорю строго, кладя ему руку на плечо. – Это – лучшие слова, которые раздавались за сегодняшний вечер. Давай пить твой портвейн.

Паша извлек из загашника темно-коричневую бутылочку и налил вино в два стакана.

– Ты предложил тост за меня, – сказал он, – а я предлагаю выпить за тебя. Чтобы не быть в долгу.

– Какие там долги, – говорю. – Расслабся, Паша. Спасибо.

Мы выпили. Тут изнутри меня шепоток полез:

– Это что же... это портвейн, что ли?

– Он самый, – говорю. – Пей, беленькая, пей.

– Ох, спасибо тебе, дорогой человек, – прочувствованно сказала беленькая. – Чую, развернусь я сегодня во всю красу и мощь.

– Дерзай, – говорю.

– Ты с кем это там разговариваешь? – поинтересовался Паша.

– Да так, с одной своей знакомой, – ответил я. – Эту бутылку я посвящаю ей.

– Вот ты, – задумчиво проговорил Паша, – сказал, что я – положительный человек. А вот жена моя, Катерина, чтоб ты знал, человек отрицательный.

– Не вижу ничего странного, – говорю. – Разноименные заряды, Паша, всегда притягиваются. Давай еще портвейну.

После того, как мы выпили полбутылки, Паша сказал:

– Скажи мне, Миша, честно: ты хочешь выебать мою жену Катерину?

– Говорю тебе, Паша, как на духу, – ответил я. – Не испытываю ни малейшего желания.

– Так вот, Миша, – не слушая меня, продолжает Паша, – если хочешь – еби, еби ее, сучью стерву.

– Ты, – говорю, – Паша, такой щедрый, что мне даже неудобно.

Тут Паша вскочил из-за стола и закричал пьяно:

– Сиди здесь, никуда не уходи. Сейчас я ее приведу.

И правда, буквально через минуту он возвращается и следом за собой тащит недоумевающую Катьку.

– В чем дело? – спрашивает Катька рассерженно.

– А вот он тебе сейчас объяснит, – сказал Паша и, сделав мне «рот-фронт» рукою, удалился.

– Ну? – сказала Катька, когда мы остались наедине. – В чем дело?

– Да ни в чем, – ответил я. – Просто твой муж Павел – сама любезность. Вот он и устроил так, чтоб мы, два бывших одноклассника, остались наедине, поболтали, припомнили счастливые школьные годы и любимых учителей...

– Мишка, Мишка, – завздыхала вдруг Катька.– И когда же ты болтать перестанешь...

Тут вдруг вырез ее сумасшедшего платья оказался непостижимым образом перед самым моим носом, и я увидел, что упругие мячики беспокойно шевелятся под ним, как два ссорящихся поросенка.

– Как ты думаешь, – зашептала она приглушенно-страстно, – а если бы я... если бы мы... Получилось бы у нас что-нибудь снова?

– Лежа, – говорю, – что-то, может, и получилось бы, а в остальных позах – к примеру, я – сидя в кресле, ты – стоя у плиты – нет. Так что не жалей ни о чем.

– А ты, – говорит Катька, притуляясь ко мне еще ближе, так что нос мой уже зажат ее поросятами, – ты ни о чем не жалеешь?

– Нет, – отвечаю я глухо (поскольку нос мой в розовом плену), – нет, я ни о чем не жалею. У меня вообще нет такой привычки – жалеть. Хорошо ли, худо ли – но ведь всё это БЫЛО, а могло бы и НЕ БЫТЬ, и что было бы ТОГДА – неизвестно. Ты понимаешь, о чем я?

– Нет, – говорит Катька, – не понимаю. По-моему, ты просто пьян. Ну, обними же меня и поцелуй.

Обнял я ее и собирался уж было поцеловать, как вдруг чувствую – всё, вот оно – настал час белой горячки.

– Шабаш, – говорю, – Катька. Живо тащи салатницу с винегретом.

– Ка-а-во-о? – удивилась Катька. – Ты что, проголодался, бедненький?

В ее голосе даже обида прозвучала – как это я, свинья, мог проголодаться в ее присутствии.

– Молчи, Катька, – ответил я.– И живей тащи винегрет – сейчас у меня начнутся видения.

– Какие ещё видения?

– Ох, ну откуда я знаю какие... Вот увижу – расскажу.

– А винигрет зачем? – спрашивает Катька, уже вообще мало что соображая.

– А затем, – поясняю, – чтоб я, отключившись, упал мордой в салатницу. Для вящего безобразия.

Катька, конечно, ничего не поняла, но спорить не стала, ушла и вскоре вернулась, держа в руках большую зеленую салатницу с остатками винегрета. И только она успела поставить ее передо мной на стол, как я отключился и нырнул мордой в багряную гущу...

Нет, чертей я не увидел – в этом отношении моя беленькая оказалась особой лояльной. Сначала перед глазами крутилась цветная геометрическая муть, затем все круги-квадраты-треугольники сбежались в одну кучу, которая вдруг предстала огромной красной кошкой. Кошка поглядела на меня хищными зелеными глазами, но не набросилась, а напротив – стала осторожно пятиться, уменьшаясь постепенно до нормальных размеров. Затем она неожиданно прыгнула вверх, превратившись в милионный фонтан алых искр. Замерев на мгновение в воздухе, искры начали, медленно и плавно покачиваясь, опускаться вниз, тускнеть и жухнуть и, наконец, упали на мокрый асфальт октябрьским листьями. Тут же с серенького неба заморосил мелкий меланхоличный дождик, и я механически поднял воротник неизвестно откуда взявшегося плаща и надвинул на самые брови неизвестно откуда взявшуюся шляпу. Неподалеку от меня возникла скамейка, на которой сидела старушка в бежевом пальто и, скучая, жевала бутерброд. Когда я поровнялся с нею, она выплюнула шагов на пять недожеваный кусок и, ткнув в меня пальцем, спросила:

– Бога ищете, молодой человек?

– Нет, – неизвестно почему испугавшись, ответил я. – Просто нам в школе зaдaли написать сочинение «Хорошо осенью в парке». Вот я и хожу, набираюсь впечатлений.

– Ты лжешь! – завизжала вдруг старушка. – Осенью в парке плохо, очень плохо! Где находится твоя школа? Я сожгу ее, раз там задают писать такие лживые, фарисейские сочинения!

Тут я испугался по-настоящему и бросился бежать прочь. Но подлая старушка всё время проворно обгоняла меня и кричала:

– Не туда бежишь, не туда бежишь – Бога там нет!

– А где он есть? – спросил я, останавливаясь.

– А нигде! – неожиданно злобно захохотала старушка. – Нету его! Был, да вышел весь!

И тут она исчезла, и вместе с ней исчез парк с осенними листьями, а на его месте возникла комната с пошловато-розовыми обоями и большая кровать, на которой лежал я, а рядом со мной – бесстыжая голая Катька, которая гладила мой лоб и прилипшие к нему волосы.

– Привет, Катька, – сказал я. – Почему ты голая? От жары или от любви к ближнему?

– Ф-фух, очухался-таки, – облегченно вздохнула Катька. – Болтун.

– Почему ты голая? – повторил я.

– А что, – оттопырила нижнюю губу Катька, – не нравлюсь? Ты, между прочим, тоже голый, так что лежи и помалкивай.

– Мы тут все голые, – раздался чей-то голос сбоку, и, повернув голову, я обнapyжил, что неподалеку от меня и Катьки лежат такие же неодетые Павел и рыжая Маринка.

– Что здесь происходит? – слабо поинтересовался я. – Или намерено происходить?

– Понимаешь, Мишка, – начала объяснять Катька, – я так страшно перепугалась, когда ты нырнул башкой в салатницу... Я тебя кое-как перетащила в спальню и уложила на кровать. А потом сняла с тебя свитер и рубашку, чтоб тебе было легче дышать. А когда я сняла с тебя рубашку, я почему-то стащила с тебя и брюки... – (я усмехнулся) – ...А тут в комнату впорхнула эта рыжая блядица Маринка...

– Кто-кто? – Маринка подняла голову.

– Рыжая блядица, – медленно проговорил я. – Ты, Маринка, не обижайся – это не оскорбление и не комплимент. Просто констатация факта.

Маринка, однако, всё же обиделась или сделала вид, что обиделась, и повернулась к нам спиною, чтобы все видели, какая у нее красивая плавная линия перехода бедра в талию.

– Маринка, – продолжала Катька, – стащила с тебя майку и носки. А потом зашел Павел. Оказывается, пока мы на кухне сидели, они с Маринкой в гостинной целовались...

– Понятно, – сказал я. – Трусы с меня, значит, Павел стащил.

– Обойдемся без гадостей, – заявила Катька.– Все мы пьяны, все мы чего-то хотим, и ничто не имеет значения.

– Как красиво ты говоришь, Катерина, – сказал я.

– Она говорит правильно, – вмешался Павел. – В моем присутствии ты блядуешь с моей женой. В присутствии моей жены я блядую с Маринкой. Маринка, сволочь, тоже хочет с тобой, но согласна и со мной.

– Какое удивительное единение душ, – проскрежетал я. – Паша, а тебе не кажется, что ты превращаешься из положительного героя в отрицательного? В участника отвратительной сцены группового насилия?

– Не надо, Миша, считать меня дураком, – устало ответил Паша.

– Понимаешь, Паша, – сказал я, – уверовав однажды во что-то, очень трудно избавиться от этого чувства.

– Да, – задумчиво проговорил Павел, – это правда.

Катька сердито пихнула меня локтем в бок.

– Не пихайся, Катька, – сказал я. – А то не стану с тобой трахаться.

Рыжая блядица Маринка фыркнула и повернулась к нам лицом.

– Друзья, – сказал я, – прекрасен наш союз. Все считают, что пьяны, все кого-то хотят, и все хотят меня. Катька хочет меня, Маринка хочет меня. Паша, может, ты тоже хочешь меня?

– Стукните его кто-нибудь, кто ближе, – попросил Паша.

– Паша не хочет меня, – продолжал я. – Паша хочет всеобщей гармонии. Паша самый благородный из нас.

Катька снова пихнула меня локтем.

– Как ты жестока, Катерина, – сказал я. – Ты бьешь локтем в ту часть меня, где тихо и мирно, свернувшись в клубок, как котенок, притаилась моя беленькая. Самая добрая, самая чуткая, самая верная. Она сделала меня свободным, и я благодарен ей за это. А доктора я не убивал, это я так, для красного словца вставил.

– Какого еще доктора? – сердито спросила Катька.

– Неважно какого, – ответил я. – Важно то, что, став свободным, я всё же не стал убийцей. А теперь, Паша, прошу тебя во имя всеобщей гармонии: поработай сегодня за двоих. Моя беленькая вновь зовет меня за собой. Мне предстоят видения. Нет, Катька, не надо вскакивать – на сей раз обойдемся без винигрета. И не шипи на меня, как змея, – такой уж я уродился. Нас, алкоголиков, отличает от прочих то, что стволы наших орудий не всегда нацелены в небеса.

И с этой красивой фразой на устах я провалился во что-то и оказался на широком зеленом лугу, пестреющем красными, синими и желтыми цветами. По лугу бегал доктор в белом халате и большим сачком для бабочек пытался поймать свой порхающий оторванный енк. Енк же явно юлил и уворачивался от докторского сачка, размахивая, словно крыльями, волосатыми яйцами. Чуть поодаль Катька гонялась за Въедливым Пенсионером и пыталась всучить ему обратно белую с дырочками шляпу.

– Не возьму! – убегая, вопил Пенсионер. – Я честно сбыл ее с рук, приняв взамен на себя первый удар розовой чумы. Не имеете права! Я в милицию...

Где-то совсем вдалеке бродила рыжеволосая Маринка и искала кого-то. Тут над всеми над ними воспарил Павел и прокричал:

– Хочу всеобщей гармонии!

В тот же момент летающий енк поймался в докторский сачок, Въедливый Пенсионер дал Катьке догнать себя и надеть на себя шляпу, а рыжеволосая блядица Маринка неожиданно набросилась на меня.

– А ну-ка слезь с меня, живо, – процедил я сквозь зубы.

– Не слезу, – ответила покряхтывающая Маринка. – Я теперь с тебя никогда не слезу...

– Что, – спросил я с простодушным ехидством, – так и просидишь на мне всю жизнь верхом?

– Д-да, – стискивая челюсти, простонала Маринка.

– Катька, – пожаловался я, стараясь, чтобы в моем голосе прозвучала неподдельная обида, – кажется, меня насилуют.

Катька не ответила. Повернув голову, я увидел, что она и Павел, обнявшись, спят супружеским сном. Маринка же, сволочь, принялась в это время елозить по мне во всех направлениях с редкой сучьей изобретательностью. А в последний момент, когда я хотел скинуть ее с себя, прижалась ко мне всем телом, обхватив руками, и я только почувствовал, как что-то изнутри меня утекло, всхлипывая, вглубь ее организма.

«Приехали», – слабо подумал я.

А паскудная Маринка зашептала мне на ухо:

– Всё. Теперь ты мой. Теперь я тебе рожу богатыря.

– Хоть тридцать три, – ответил я. – Всё равно я их усыновлять не стану. Ищи себе другого Черномора. Суд признает случившееся как акт вандализма и насилия.

– Дурак, – грустно сказала Маринка. – Неужели ты не видишь, что я тебя люблю?

– Вижу, – сердито ответил я. – А ты не могла бы выражать свои чувства как-нибудь по-другому? Скажем, на языке цветов?

– Как это?

– Очень просто. Ты мне: роза – люблю; астра – хочу. Я тебе: лилия – скажите пожалуйста; подсолнух – считай, что мы уже.

– Какой ты гадкий, циничный человек, – сказала Маринка и вдруг расплакалась у меня на груди. Мне стало ее немного жалко, и в утешение я похлопал ее по попе. Маринка тут же перестала плакать и подозрительно заерзала. Я ухитрился как-то перевернуться на бок и провалиться в очередное видение.

Я увидел себя стоящим перед дверью собственной квартиры, в которую кто-то звонил снаружи. Я открыл. На пороге стоял доктор. Поверх белого халата на нем была милицейская форма, халат торчал из-под сизого кителя, как дамская ночная сорочка. Одной рукой доктор целился в меня из пистолета, другой вручал мне повестку в суд по делу о усыновлении дядьки Черномора.

– Скажите, – сказал Доктор, продолжая держать меня под прицелом, – здесь проживает гражданин Енк?

На этом мое видение оборвалось. Рыжая Маринка, навалившись на меня всем телом, шептала мне в ухо:

– Хочешь еще? Хочешь еще?

Я спихнул ее с себя, встал с кровати, нашел на полу свои трусы и майку и принялся одеваться.

– Ты куда? – забеспокоилась Маринка.

– В министерство труда, – огрызнулся я. – Совсем я с тобой позабыл. Меня ж дома галчонок ждет. Некормленный. Я тут недавно на улице галчонка подобрал. Маленький такой, беленький...

– Галчонок... беленький? – изумленно пробормотала Маринка. – Ты что, рехнулся?

Тем временем я натянул через голову свитер и влез в туфли.

– Прощай, – сказал я. – Не ищи меня. Не пиши. Не звони. Не пытайся узнать мое имя. Я потерян для этого мира навеки.

– Придурок! – зло крикнула она вслед.

Захлопнув за собою двери, я, шатаясь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Воздух был чист и свеж, небо едва-едва начало светлеть. Я обхватил себя руками – то ли от прохлады, то ли, чтоб не упасть, и зашагал домой. Внезапно слева от меня раздался жалобный писк, и я обернулся. В траве, неторопливо покрывающейся зябкой росой, сидел маленький белый галчонок и глядел на меня. Я почесал подбородок и посмотрел на него. Галчонок склонил голову влево. Я подошел к нему, взял на руки и, прижав к груди, понес домой.