Россия и русские: Характер народа и судьбы страны. 1

Вид материала

Документы

Содержание Ритмы развития страны в связи с особенностями национального духа

Подобный материал:

• «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты, 21.1kb.
• Реферат по истории Отечества. "Освободительный характер войны 1812 г. Мужество и героизм, 276.77kb.
• Т. Н. Александрова, 89.5kb.
• Реферат по теме: Весенние русские народные праздники, 550.55kb.
• И. П. Смирнов Национальная мыслительная традиция — предмет истории мысли, 157.61kb.
• Реферат по литературе на тему: «История страны и судьба народа в поэме А. Ахматовой, 236.19kb.
• Нп «сибирская ассоциация консультантов», 171.79kb.
• Современный русский язык это национальный язык русского народа, форма русской национальной, 71.42kb.
• «Культура Древней Руси IX-XIII в в.», 130.88kb.
• «Культура Древней Руси IX-XIII в в.», 127.11kb.

РИТМЫ РАЗВИТИЯ СТРАНЫ В СВЯЗИ С ОСОБЕННОСТЯМИ НАЦИОНАЛЬНОГО ДУХА

Преобладание в русском национальном духе, особенно в подсознании, коллективистской тенденции и связан­ных с нею ценностей, норм и социально-психологических черт служило тормозом нормальному, то есть основан­ному на свободной индивидуальной деятельности, об­щественному развитию. Обусловлено было это преоб­ладание в дореволюционное время самим фактом боль­шинства крестьянства в общей численности населения.

Общинные структуры, будучи первичной клеточкой социальных, хозяйственных, семейных отношений, затра­гивали все сферы образа жизни крестьянина, они оп­ределяли хозяйственную деятельность, социальное регу­лирование, коллективизм общественного сознания. Все это не могло не влиять на ценности, сознание и подсоз­нание основного населения страны. Кроме того, общи­на с ее прекрасными идеалами справедливости и равен­ства, труда и гуманного отношения к человеку всегда обладала удивительно притягательной силой для рус­ского культурного человека, интеллигента. Ее активно поддерживали и защищали народники, многие деятели культуры.

Притягательность общинных крестьянских идеалов была так велика еще и потому, что среди «прогрессив­ной», как считалось в пореформенной России вплоть до Октября, интеллигенции особенно была распростране­на нелюбовь к богатству. Как свидетельствует один из авторов" «Вех», «в душе русского интеллигента есть по­таенный уголок, в котором глухо, но властно и настой­чиво звучит... оценка: „Есть только одно состояние, ко­торое хуже бедности, и это — богатство"» (Франк Л. С.

01

Этика нигилизма//Вехи, Сборник статей о русской ин­теллигенции. Репринтное воспроизведение издания 1909 года. М., 1990. С. 201). Стремление же к справедливос­ти, равенству, свойственное общинникам, доходило у ин­теллигенции до крайностей. По свидетельству Н. Бер­дяева, «интересы распределения и уравне­ния в сознании и чувствах русской интел­лигенции всегда доминировали над и н т .е,-ресами производства и творчества».

И далее... «Интеллигенция всегда охотно принима­ла идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства, а все творчество было в загоне... Многие воздерживались от философ­ского и художественного творчества, так как считали это делом безнравственным с точки зрения интересов распределения и равенства, видели в этом измену на­родному благу» (Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда//Вехи. М., 1990. С. 3).

Не в общинных отношениях, как уже указывалось, было ложное понимание справедливости, равенства. Оно сводилось к равному распределению и одинаковости по материальному положению, а не к равенству возмож­ностей.

Из общины Иные социальные слои перенимали нор­мы беспечно-фаталистического отношения к жизни, ра­боты «на авось», отрицания богатства как достойной человека ценности, излишнее уважение к администра­тивной власти и т. д. (эти нормы и ценности усваива­лись иногда буквально с «молоком кормилицы»). Стерж­нем всех этих процессов было отрицание в общине индивидуального, рационального и в итоге — рыночно-товарного хозяйства как важного способа утвердить со­циальную значимость человека.

В общественное подсознание шли, конечно, импуль­сы от рыночного хозяйства, прежде всего от мещан и купцов, но их влияние было заметно слабее в силу мно­гочисленности крестьянства. К тому же купцы были поч­ти сплошь из крестьян и вобрали их психологию. Может быть, определенную роль играло и то, что среди ремес­ленничества и купечества, особенно в столицах, было много иностранцев. И прогрессивные нормы их деятель­ности хуже воспринимались русскими людьми именно в силу их «иностранного» происхождения. Примеров то­му много, в частности попытка графа С. Витте развить промышленность и сельское хозяйство через иностран­ный капитал. Тогдашняя «номенклатура» активно вы-

9?

ступила против продажи земли. Это могло бы послу­жить основой новых социальных отношений, которые разрушили бы традиции социальной структуры. В ито­ге «инородец» Витте был отправлен в отставку.

Важно отметить при этом, что почти до конца про­шлого века русские купцы, как свидетельствует русская литература, весьма нередко вели дело «на авось», с большей долей бравады, чем хватки (см.: Мамин-Си­биряк Д. Н. Хлеб. С. 218). Писатель В. Бараев в своей книге приводит расписку купца А. Старцева (сына де­кабриста Н. Бестужева), где тот пишет: «Я, нижепод­писавшийся, дал сие условие китайским подданным... в том, что я обязан в течение семи дней дать им на до­ставку... под одну тысячу верблюдов байхового и кир­пичного чая... Если вышеозначенные подрядчики в те­чение десяти дней доставят мне от одной до пяти ты­сяч верблюдов, я не имею права отказываться, а обя­зан взять и отправить чай... в чем подписуюсь...» (Ба­раев В. В. Древо. Декабристы и семейство Кандинских. М., 1991. С. 21—23). То есть влияние общинной хозяй­ственной деятельности чувствовалось и в купечестве. Напротив, западноевропейские купцы скрупулезно рас­считывали «шансы» рынка, его конъюнктуру.

Выражение «рассчитывать шансы рынка» звучит для многих из нас довольно абстрактно. Может быть, поле­зен будет для некоторых читателей конкретный пример того, как рассчитывают эти шансы иностранные фирмы уже в настоящее время.

Одна из американских фирм, производящих шампу­ни, возымела намерение проникнуть на советский ры­нок. Она обратилась в советские инстанции с просьбой разрешить ей провести предварительное исследование с целью выяснить потребности советских людей в шам­пунях. Реакция советских чиновников была довольно типична, учитывая товарный голод: «Везите все, что хо­тите, у нас все купят».— «Нет,— ответили работники фирмы,— мы так работать не привыкли». И они добились разрешения провести соответствующий опрос. Одним из ключевых в этом исследовании стал пункт о том, как часто люди разных поколений и социальных групп и т. п. моют голову в течение недели. Оказывается, лю­ди в разных странах моют голову с разной частотой. И в зависимости от этого и составляется рецепт шам­пуня. В Европе и США волосы моют значительно ча­ще, чем у нас. И составы шампуней должны там быть, естественно, более «мягкими». Поэтому шампунь, рассчитанный на привычки западных людей, не подошел бы для нас — волосы промывались бы плохо. Фирма же не могла допустить ситуации, чтобы ее продукция не удо­влетворяла реальную потребность человека. Никто и никогда не должен говорить, что продукция фирмы пло­ха или «для меня она не годится».

Дворяне, естественно, не были ориентированы на ведение рационального хозяйства в подлинном смысле слова (для тех, кто пытался вести хозяйство «на анг­лийский манер», это чаще всего было очередной при­чудой, «затеей»). Да и сами ценности и нормы рыноч­ного хозяйства, особенно в период его становления, не отличались привлекательностью, равно как социально-психологические черты субъектов, ведущих его. Меща­не и купцы, сами, как говорилось, нередко выходцы из крестьян, несли в себе представление о правильной, «праведной» жизни. И даже «наглецы», отринувшие идеалы общины и всеми правдами и неправдами ско­лотившие себе состояние, не были уверены в «святос­ти» своего дела. «...Русский купец старого режима, ко­торый наживался нечистыми путями и становился мил­лионером, склонен был считать это грехом, замаливал этот грех и мечтал в светлые минуты о другой жизни, например о странничестве или монашестве» (Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 119). -

Да и Николай Александрович Бердяев признавался, что, хотя и «испорченный наследственным барством и эгоизмом философа и писателя, дорожащего прежде всего благоприятными условиями для своего умственно­го творчества, он «в глубине своего сердца» мечтал о праведной жизни» (Бердяев Н. А. Самопознание. Л., 1991. С. 200). Поэтому так часто основатели купечес­ких династий к концу жизни строили церкви, искупая грехи, а их потомки отказывались от ведения «дела», предпочитая заняться другой, более нравственной, с их точки зрения, деятельностью, тратя отцовские или де­довские капиталы на произведения искусства или под­готовку революции против самих же себя.

Надо полагать, не только Володе Ульянову в детст­ве пели песенку: «Богачу-дураку и с казной не спится, бедняк гол, как сокол, поет-веселится».

Известно, что весь фольклор нашего народа насы­щен общинной психологией, в нем идет противопостав­ление богатого и бедного при сочувствии последнему. «Социальность» фольклора говорит о том, что народ­ный дух в основном пропагандирует психологию бед-

мости, нелюбовь к богатству. Это определено, по нашему мнению, неразвитостью рыночных отношений, госвод-. твои общинной структуры.

Если же взять такую специфическую и многочислен­ную социально-профессиональную группу, как чиновни­чество, неизбежную и необходимую при ведении «до­машнего» хозяйства Российской империи, то нормы, вы­рабатываемые этой группой, в основе своей не только не соотносились с нормами рациональной хозяйствен­ной деятельности, но были прямо противоположны ей. Казнокрадство и взяточничество, халатность и волоки­та, патернализм и раболепие расцвели пышным цветом.

Мы знаем, что в советское время даже жесточайшие сталинские репрессии лишь едва сдерживали эти поро­ки чиновничества. Но стоило чуть ослабить контроль, как к «законным» привилегиям, которые чиновничество само себе установило, добавились незаконные — те, что оно с вызовом и наглостью стремилось утвердить в об­щественном сознании как естественные. Поэтому про­блема справедливости, борьбы с привилегиями в по­следнее время стала предметом острых дискуссий, ос­новных тем митинговой стихии.

Можно сказать, что мы единственная страна, где в верховном органе власти существовала комиссия по привилегиям. Бюрократизм в нашем государстве, фак­тически ставший национальной чертой, еще раз под­тверждает, что общинные структуры тесно связаны с дес­потизмом, усиленной централизацией, которые еще бо­лее усилились в период социализма, и особенно во вре­мена после «оттепели».

Анализ социально-экономического развития России говорит о том, что общественные отношения мешали становлению буржуазных отношений, рыночной эконо­мики. Имея в виду это, Н. Бердяев писал, что «русский парод никогда не был буржуазным, он не имел буржу­азных предрассудков и не поклонялся буржуазным добродетелям и нормам» (Бердяев Н. А. Там же. С. 119).

Слабость российских привилегированных классов, «казавшаяся в годы гражданской войны, во многом бы-.ч,-( обусловлена именно сомнением представителей этих классов в справедливости «белого» дела, сутью кото­рого являлась как раз защита права индивида на лич­ное обогащение, личное богатство и, следовательно, пра­йм на эксплуатацию человека человеком. Усугублялась идейная слабость белой гвардии еще тем, что и пей су-

«8

ществовало течение, не признававшее за «простона­родьем» тех же прав на достижение социальной значи­мости, которое оно защищало для «своих». Можно ска­зать, фатальной ошибкой русских привилегированных классов было то, что они, признавая возможность быть социально значимым для любого представителя сво­его класса, отказывали в этом лицам из простого наро­да. Причем очень болезненно крестьяне и рабочий люд воспринимали именно неприятие их личного достоин­ства. В противном случае трудно понять причину мас­совых восстаний сибирских крестьян против Колчака, дававшего им свободу торговли хлебом, то есть рынок, но вновь поставившего крестьянина в положение «му­жичья», обязанного обслуживать «благородных».

Кстати, следует заметить, что имеющиеся в настоя­щее время попытки возложить всю ответственность за жертвы революции на большевиков и простонародье, обелив при этом «благородное дворянство» и «благоде­тельное купечество», крайне сомнительны, если не ска­зать— лживы. Высшие классы, твердо убежденные на протяжении многих веков, что «не беда, коль потерпит мужик», не смогли просветить национальное подсозна­ние, да и не хотели это делать. Народ, не желающий бо­лее быть средством в руках господ, деспотичной влас­ти, был абсолютно прав в своем стремлении освобо­диться от их власти. И не вина народа, а скорее его бе­да, что в движении к свободе он избрал, быть может, не самые оптимальные, а скорее разрушительные пу­ти. Но «просвещенные господа» были абсолютно не пра­вы, препятствуя народу в его порыве к свободе, соци­альной справедливости, то есть к достоинству и достой­ным человека жизни и отношениям. И кровь жертв ре­волюции падает и на их головы в первую очередь.

Примечательны слова Н. Бердяева, который сам был жертвой революции, не по своей воле оказавшись в эмиграции: «Мне глубоко антипатична точка зрения многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они неизменно пребывают в правде и свете. Ответственны за револю­цию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима. Я давно считал революцию в России неизбежной и справедливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках. Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что побе­дят в ней экстремистские и враждебные культуре и «духу» элементы» (Бердяев Н. А. Самопознание. Л., 1991. С. 220).

Через несколько страниц он еще раз подчеркивав!: «Я был убежден, что вина и ответственность за ужасы революции лежат прежде всего на людях старого ре­жима и что не м№ быть судьями в этих ужасах» (там же. С. 225).

Характерна одна фактическая деталь, красноречи­во свидетельствующая о положении основной массы па­рода— крестьянства — в царской России. По мнению И. Тхоржевского, камергера двора и активного сотруд­ника таких политических деятелей, как Витте и Столы­пин, «немногие даже из русских людей знают и четко сознают, что справедливо прославленный на весь мир русский суд, свободный и независимый, созданный су­дебными уставами Александра III, на крестьян, то есть на девять десятых русского населения, не распростра­нялся. В самом важном для них, в делах земельно-иму­щественных, крестьяне ведались волостными судами, то есть своими односельчанами, подвластными земским начальникам, то есть администрации» (Тхоржевский Ив. Последний Петербург. Из воспоминаний камерге-ра//Нева. 1991, №5. С. 192).

Крестьяне являлись не гражданами, а «податным сословием». Удивителен ли их протест, выразившийся в революции?

В Западной Европе со времен Реформации в обще­ственном подсознании (и сознании, конечно) утвержда­лось и утвердилось представление о богатстве как о пра­ведном деле, угодном Богу. Ввод этого представления в -общественное подсознание потребовал определенно­го давления, насилия (мы помним цепь восстаний, бур­жуазных революций в середине — третьей четверти про­шлого века в Европе, кульминацией которых была Па­рижская коммуна). Но настоящим выходом из возник­шего противоречия могло быть только смягчение экс­плуатации и достижение классового мира. В целом Ев­ропе это удалось проведением в жизнь идей о классо­вом сотрудничестве, косвенной социализации богатст­ва через налоги и т.'д., но не прямой экспроприацией. Правда, не вполне ясно, отказались бы правящие клас­сы Европы от своих сугубо эгоистических интересов, ес­ли бы не страх перед возможной пролетарской револю­цией, аналогичной революции в России.

Выше были рассмотрены ценности, принятые русской общиной. И мы сделали вывод о том, что в ней не хватало стержневых ценностей, связанных с материаль­ной хозяйственной деятельностью, ориентированной на рынок. Это обусловливало консервативность общины и всего российского общества. Как было показано, кон­сервативность общинной структуры проявлялась во всем — в организации производства, в утверждении со­циальных и духовных ценностей, которые имели двоя­кий характер (гуманный и консервативный). Эта струк­тура определяла быт, своеобразие духовности, в част­ности фольклора, вводила в нее идеи неприятия неко­торых позитивных ценностей личности. Поэтому такие общечеловеческие ценности, как Дело, Богатство и Ма­стерство не были усвоены многими русскими людьми.

Но как обстояло дело с модусами социальной значи­мости человека в послереволюционный период? К сожа­лению, возможности ее достижения не возросли, а, по­жалуй, даже сузились.

Так, святость как модус социальной значимости бы­ла возможна только в ее «коммунистическом» варианте. Борьба за построение или собственно построение ком­мунистического общества признавалась высшей ценно­стью, абсолютным благом, во имя которого реально до­зволялось совершать любые деяния. Как заявлял В. Ле­нин, «в основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма» (Ле­нин В. И. Задачи союзов молодежи. Речь на Всероссий­ском съезде российского коммунистического союза мо­лодежи 2 октября 1920 г.//Полн. собр. соч. Т. 41. С. 313). Этот тезис, как только его носителями становятся лю­ди, лишенные личной порядочности и гуманности, пре­вращается в оправдание практически любого злодейст­ва по отношению к отдельному человеку. Он — основа идейно-морального давления на человека, преследова­ния его по политическим мотивам. Соединение этого те­зиса с тезисом о классовой борьбе неизбежно влечет многочисленные жертвы.

Нельзя не видеть связи этого положения с идеями общинных отношений. Ведь в общине точно так же во имя примитивно понимаемой справедливости подавля­лась личность, ограничивалось ее стремление к социаль­ной значимости. Короче говоря, личность приносилась в жертву во имя сохранения устойчивого существования «мира».

В последние годы мы склонны представлять дело так, что неуважение к правам и свободам человека и связанные с этим массовые репрессии — результат исключительно действий Сталина и особенностей его ха­рактера. Конечно, многое в нашей послереволюционной истории несет на себе отпечаток личности Сталина. Но важно подчеркнуть другое: приход к власти «вождя всех народов» стал возможен в определенных усло­виях— в условиях господства общинно-коммунистиче­ских идеалов. По ним человеческая жизнь обретала выс­ший смысл только тогда, когда была принесена в жерт­ву обществу.

Безусловно, общество — одна из высших общечелове­ческих ценностей. И добровольное, свободное служение ему — прекрасный путь самоутверждения. Но если слу­жение обществу превращают в обязанность вынужден­ную, то подобные идеалы не просто теряют свою при­влекательность, но становятся враждебными человеку, лишенному возможности выбирать свой путь.

Что же касается собственно коммунистической свя­тости, то претендовать на причастность к этому благу, на то, чтобы быть очевидным носителем и экспертом его, мог только высший руководитель. Любой другой деятель партии, пытавшийся сохранить за собой роль идеологического вождя, рисковал с необычайной легко­стью оказаться обвиненным и ереси, вероотступничест­ва («оппортунизме», «ревизионизме») и т. д. Любая же другая святость (религиозного типа) или харизма (на­циональная идея) практически не допускалась. Подра­зумевалось, что это временная и вынужденная уступка. Таким образом, совершенствовать свой дух (а это и есть основная задача человека, стремящегося к свято­сти) вне коммунистического идеала, поиск и стремление к какому-то иному, высшему благу на законных основа­ниях было невозможно, а совершенствование духа в русле коммунистической нравственности сводилось к одобрению и утверждению («проведению в жизнь») вы­сказываний и установок очередного вождя. Понятно, что подобная «святость» нередко превращалась в свою про­тивоположность. Для большинства же верующих путь к достижению социальной значимости через святость был наглухо закрыт.

Немногим лучше обстояло дело и с доступностью Знания. Правда, классическое естествознание активно пропагандировалось (точнее говоря, та часть естество­знания, которая была одобрена идеологами, доказывав­шими ее полезность для нового мировоззрения). Но что касается новых ветвей естественных наук, а также всего философско-гуманитарного наследия, не освященных авторитетом классиков диалектического материализма или другими авторитетами, то попытки прикоснуться к ним или пропагандировать их резко пресекались. Впрочем, даже наследие классиков служило объектом конъюнк­турных манипуляций, когда из него извлекались и ак­тивно использовались лишь подходящие для определен­ного момента идеи. Самостоятельный же поиск знаний, свободное исследование были попросту опасны, о чем свидетельствуют известные массовые преследования и шельмования по идеологическим соображениям научных работников. Были загублены целые направления в нау­ке. И хотя доступность знания и отсутствие запретов на его получение — одна из важнейших характеристик де­мократического общества, в России развитию личности препятствовали относительная недоступность знаний до революции и заидеологизированность их в советское время.

В настоящее время нельзя сказать, что сняты все преграды на пути к знанию-. Элементы недоступности знания остаются из-за социальных различий населения, его расселения (город и село), не везде сняты и идеоло­гические препятствия. Ко всему этому добавились но­вые различия в экономическом положении. Да и «па­рад суверенитетов», разрушая общесоюзную систему образования, не способствует молодым людям найти се­бя в профессии, в деле, приобрести нужные знания.

Правда, следует отметить, что в первый послерево­люционный период, когда была ликвидирована негра­мотность, массовое приобщение народа к знанию, пусть самому первоначальному, сильно двинуло вперед все развитие страны. И это по сравнению с прежней недо­ступностью знания для народа оказалось великим бла­гом. Впрочем, идеологические ограничения заработали в полную силу позднее, когда благодаря «передовой ре­волюционной теории» советская наука оказалась «самой передовой в мире», успешно искоренив и ликвидировав все «буржуазные лженауки».

Доступ к власти также оказался серьезно ограничен. С самого начала было установлено, что определенное социальное происхождение и членство в партии были необходимым условием для получения практически лю­бого административного поста: Иначе говоря, власть ре­ально была недоступна большинству членов общества. Правда, номинально она казалась доступной (депутат­ство в Совете любого ранга) и беспартийным предостав­лялась определенная квота, но реальная власть принадлежала совсем другим лицам. Кроме toco, и приход к власти, и отстранение от нее не были снятии е AiMo-кратическими процедурами. Следовательно, у большин­ства руководителей неизбежно формировалась психоло­гия временщиков и подхалимов.

Фактически была снята и проблема активности, са­мостоятельности в управленческой деятельности, где полностью господствовала психология потакания высшей власти, идеям «сверху». В связи с этим у многих сло­жилось абсолютно ложное представление о карьере (служебной, политической), что связано с исчезновени­ем инициативы, самостоятельности во властной дея­тельности.

И о Богатстве, видимо, тоже нельзя говорить как о доступном на законных (пусть формальных) основани­ях модусе социальной значимости человека в советском обществе. Оно осуждалось официальной идеологией, да и не принималось обыденным сознанием. По нормам об­щества - оно было доступно отдельным представителям творческой элиты (писателям, композиторам, художни­кам, причем гарантированно владеть им не могли и эти люди). Получить же богатство каким-то другим путем — например, через Дело (Хозяйство)—было, разумеется, невозможно, поскольку и само Дело оставалось недо­ступным в условиях подавляющего господства коллек­тивных форм хозяйствования. Возьмем то же сельское хозяйство, где, кажется, предела творчеству, самостоя­тельности нет. Но гипертрофированная коллективизация привела к потере интереса работника к активному тру­ду, к безответственности, а в конечном счете — к сниже­нию производительности труда. Любая активность и са­мостоятельность всячески подавлялись, чаще всего с помощью судебных органов. Можно опять-таки привести пример с Худенко. Мы не отрицаем возможности суще­ствования коллективных форм организации хозяйства и труда, но их преувеличение ведет к потере человеком своей социальной значимости.

Коллективизм и уравнительная психология, утвер­дившиеся в нашем обществе, опирались не только на идеологию, но в своей основе учитывали общинные тра­диции России, которые глубоко запали в сознание и подсознание россиян. Повторим, что идеи ложно поня­той справедливости (равенства), коллективизма, свя­занные с общиной, определяли многие идейные течения русской общественной мысли. Они нашли отражение и в идеологии марксизма, в практике КПСС.

Богатство не могло быть использовано и как способ влияния на ход дел в сообществе. Оно предназначалось лишь для личного потребления. Разве что могло быть пожертвовано на какую-то официально признанную цель (например, строительство библиотеки в родном се­ле).

Богатство и Дело, однако, столь существенные цен­ности, что люди ни при каких условиях, по-видимому, не откажутся от них полностью. Вопреки официальной идеологии и массовым представлениям, всегда находи­лись и будут находиться люди, которые их ставят своей целью. Хотя понятно, что в условиях запрета самостоя­тельной, активной деятельности, частной собственности достижение этих ценностей приобретало извращенные формы и выступало либо как узурпация распредели­тельной власти и злоупотребление этой властью, либо как прямые преступления в сфере экономики (хищения и пр.).

Оставались более или менее доступными на закон­ных основаниях только Мастерство и Слава (Популяр­ность) как модусы социальной значимости человека. Причем последняя не должна была конкурировать с по­пулярностью первого лица (вождя). Мастерство же при отсутствии рынка как способа признания социальной значимости оказывалось ненужным или невостребован­ным. Качество продукта также не играло сколь бы то ни было существенной роли при оценке деятельности практически в любой профессии. Значительно важнее было получить одобрение власть имущего лица. Проще было «брать» количеством продукта, перевыполнением плана. В условиях относительно примитивной техники и технологии «большое количество» можно было получить за счет простого труда. Мастерство не запрещалось, но обществу реально оно не требовалось. Следовательно, достичь через него социальной значимости было крайне трудно, если речь не шла о каких-то особых сферах производства (например, оборонной промышленности) или какой-то «штучной» работе для лиц из высшей го­сударственной или общественной элиты («знаменито­сти»).

Что же касается Славы, то она приобрела чрезмер­ный вес как способ достижения социальной значимости, поскольку, как мы видели, прочие каналы были пере­крыты. На этом пути возникла чрезмерная же, явная и скрытая, конкуренция, повлекшая «изобретение» вред­ных для общества путей ее приобретения и защиты