Geum.ru

Судьбы и время

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   7   8   9   10   11   12   13   14   15

Часто она говорила отцу, «Если она не будет спать ночью, то весь день будет сонливая, заболеет». Таким образом, я закончила 9-10-11класс( мы были последним 11-классом в то время). И это время было для меня, когда я очень сильно была увлечена сочинением стихов.


Откуда-то мне в руки попала книга стихов Эдуарда Межелайтиса. Наверное, я её взяла из библиотеки. Она была издана под названием «Человек». В то время я уже знала наизусть 2-3 книги. Книги были на узбекском языке. Мы в колхозе русскому языку обучались только во время уроков. Затем мне в руки попал роман Войнич «Овод». Впечатления, полученные в детстве, отпечатались в моей памяти. И я до сих пор, как и тогда живо представляю себе некоторые эпизоды этого романа. Переживания Эммы до сих пор тревожат мое сердце. Я хочу сказать, что очень многое зависит от среды. Среда направляет человека, или сбивает его с пути. Среда может формировать истинного человека.

Дом наш мне казался особенным. У нас была лошадь с отметиной на лбу. Больше я нигде не встречала такого коня, весь иссиня-чёрный, а отметина светилась белизной. Первое своё стихотворение я посвятила нашему коню - «Чёрный конь с белой отметиной». Его опубликовали в районной газете.

Вы знаете, в моем детстве было много труда, вообще сейчас мне кажется, что жизнь в основном состояла из труда. Мы собирали клевер. В Кишлаках девушки работают наравне с парнями. У меня была подруга Бухалима (её так звали), с ней мы перевозили скошенный клевер в огромные сараи. У нас был крупный осел почти как лошадь, и на нем я однажды въехала прямо в сарай. Я о чем-то задумалась, и не заметила, как осел, нагруженный травой, вместе со мной въехал туда. Хорошо я успела упасть навзничь.

Мама, испугалась, подумала, что меня убило, как закричит, «Вай, умер мой ребенок!». А меня завалила травой, это меня и спасло.

Потом, вот что я забыть не могу. Когда я училась в 5-классе, моя мама приехала как-то из Москвы (с какого-то совещания) и привезла мне красную плюшевую жилетку. У Абдуллы Арипова69 есть такие слова, «У детства большие глаза». Всё тогда казалось очень красивым, и впечатления глубоко врезались в память. Так вот привезла она красную жилетку и резиновые сапожки. У сапожек этих был ещё небольшой каблучок. С малолетства я любила танцевать. Старшеклассницы меня часто выводили в круг, а сами рассматривали мою одежду.

А ещё у нас был большой сад. И сейчас он сохранился. Это были объединенные два двора, около 30 соток – и двор и огород вместе. В этом саду росли белые яблоки (сорта «белый налив»). Когда на III курсе учебы на филологическим факультете ТашГУ умер мой отец, в 70-ые годы это было, была издана моя вторая книга «Белые яблоки», которую я посвятила в памяти об отце и этому саду.

А яблоки были большие, крупные, без единой червоточины. Может быть, мне так казалось в детстве.. Потом, когда я училась в Москве и сильно скучала по этим временам, эта книга была выпущена уже в Москве под тем же названием на русском языке.

Когда я начинала фантазировать, мне казалось, что эти яблоки похожи на голеньких младенцев заснувших в траве. Ведь в кишлаках так и есть, маленькие дети гуляют голенькими и засыпают где попало.

Яблоки на траве

Напоминают мне детей

Уставших и уснувших на траве.

Как детей поднимает счастливая страна,

Так время делает плодоносным сад.

Вот такое у меня было красиво написанное стихотворение. Оно было очень популярным в то время. Какие-то чистые воспоминания остаются в детской памяти. Как будто художник изобразил на своем полотне эти яркие, чистые, светлые цвета. Этот «живой кадр» остаётся в душе человека на всю жизнь. Эти сады остались у меня в памяти какими-то особенными. И сейчас мы приезжаем туда, он и сейчас цветёт и даёт плоды. Но красота не та, какая была в тогда. Наверное, потому что так кажется а воспоминания ярче реальности Это понимаешь потом. Подобно тому, как старики говорят, вспоминая свою молодость, «Мы были другими, горели как огонь». Значит, когда ты был ребёнком, всё казалось по-другому. Так и сейчас, детям, наверное, все видится по-другому…

На протяжении всей моей жизни так сложилось, я даже удивляюсь сейчас этому, я успевала и там и тут. Если человек захочет, то найдет возможность. Как я уже говорила, меня выдали замуж через три дня после окончания школы. Со скандалом, я не хотела выходить замуж. После того, как я приехала в Ташкент на учебу, мы развелись. С моим вторым супругом мы познакомились во время моей учебы в Москве, когда он защищал свою кандидатскую. Там же в Москве и свадьба состоялась. После нашего приезда родились и остальные наши дети. Когда я вернулась, то устроилась на работу в издательство «Ёш гвардия» руководителем отдела. Два года проработала заместителем журнала «Саодат», а потом 10 лет редактором. Это время до 1994 года.


Что такое счастье?


Наталья Янов-Яновская.


Семья Янов-Яновских жила в Ташкенте с 1923 г. Дед Феликса –Юрий Яковлевич, ставил в Туркестанском крае печатные станки и до 1935 г.(до начала известных событий) был коммерческим директором издательства «Правда Востока». Отец - Марк Юрьевич, известный в Узбекистане журналист, работал ответственным секретарем редакции «Правды Востока». В 1937 г. по доносу был арестован и пробыл в лагерях и ссылке до реабилитации –17 лет. Когда мы поженились, мы все время лелеяли мечту найти его могилу.


Консерватория – действительно новое явление не только для Узбекистана, но и для всей Центральной Азии. До поры до времени она была единственной консерваторией в регионе. Ведь новое время – ХХ век – не мог не отразиться на национальной культуре. Это же естественно. То есть вступать в XXI век, имея только традиционное, хотя и богатейшее искусство, было уже недостаточно. В обществе назрела уже художественная потребность и в другом. Причем, уверяю Вас, если бы мне, не имеющей восточных корней и даже не родившейся здесь, сказали бы: «Или традиционное искусство, или новое», - я бы решительно ответила: «Традиционное искусство».


Словом, в регионе возникло понимание необходимости освоить и новое искусство. Не взамен, не в отмену старого, а чтобы рядом со старым встало новое. Такова была потребность самой культуры, потому что это, повторю, и выход в новый широкий мир, и овладение основами другой – многоголосной – системы средств и жанров. В своих статьях я так и писала, что Узбекистан может гордиться, имея в своем арсенале все возможные музыкальные виды ХХ века, чем мало какая западная страна может похвастаться. Ну, а для того, чтобы освоить новое искусство, нужны новые учителя, новые формы обучения, вообще новая система музыкального образования. И здесь вполне логическим шагом явилось открытие консерватории. Только с одной поправкой…Консерватория родилась здесь, в Ташкенте, в 1936 году. Но правоту моих слов о равном внимании к старому и новому подтверждает тот факт, что еще в 1928 году в Самарканде был организован Институт музыки и хореографии, где было сосредоточено все национально-традиционное. То есть все великие мастера монодического искусства, хафизы, бастакоры, исполнители на народных инструментах с энтузиазмом начали здесь обучение студентов традиционному искусству традиционными же методами. У нас в Узбекистане, к счастью, получилось как-то, что все это вовремя успели сохранить и лишь потом создали консерваторию, то есть учебное заведение европейского типа, включив в нее, однако, и обучение на народных инструментах. Впоследствии почувствовали необходимость и внутри консерватории создать восточное отделение, чтобы сохранить преемственность с традиционно- восточной системой обучения.

Конечно, самые волнующие и в каком-то смысле драматические воспоминания связаны с началом войны. У меня день рождения 31 мая, а папу уже в марте 41 года призвали в армию он был инженером и служил в строительных войсках на Дальнем Востоке. Мы собирались ехать к нему сразу же после моего дня рождения, чтобы вместе с ним провести лето. Мне исполнилось 7 лет, а брату Вите – 4 года. И вот мы с мамой втроем едем к папе на Дальний Восток. Еще был мир. Папа нас прекрасно встретил – он очень по нас соскучился. Помнится мне и изумительная природа: сопки, покрытые зеленью, цветы, какие-то высокие незнакомые травы.

Там, где жил папа, стояло всего два дома для семей военнослужащих и санчасть, потому что это было военное подразделение. Начали там жить. В день начала войны было воскресенье, мы ходили собирать ландыши, а вечером, хорошо это помню, мама с папой танцевали под патефон. И вдруг – объявление о войне. Первые мои воспоминания связаны с ужасом, которым сопровождалась наша внезапная эвакуация – ведь папина часть стояла на самой границе(неслучайно местечко называлось «Погран-Петровка»), и буквально в два-три дня всех членов семей военнослужащих отправили в тыл. Время было суматошное. Нас посадили в теплушки – товарные вагоны, для того, чтобы мы добрались до Свердловска.

Без содрогания и сегодня не могу вспоминать один дорожный эпизод. На остановках, а поезд шел, естественно, вне расписаний, мама выбегала, чтобы нам что-нибудь купить поесть. И вот на очередной станции мама выскочила с чайником за кипятком. И представьте себе: поезд тронулся, а мамы нет. Я стала кричать. Все взрослые, которые были в вагоне, подходили к нам с Витей и старались успокоить, Я металась, не знала, что делать. И вдруг через две остановки появляется мама в сопровождении санитарки. Как сейчас вижу эту картину: вводят маму, она была смуглой, и потому на ней особенно выделялся красный сарафан на лямочках и белая бинтовая повязка на голове, сквозь которую проступало красное кровавое пятно. Оказывается, когда она уже бежала с чайником назад, - а приходилось подлезать под вагоны стоящих составов, она поднялась раньше времени и сильно поранила чем-то острым голову. И спасибо женщине из нашего же поезда, она ее подобрала и отвела в санитарный вагон, который был, по счастью, в нашем составе. У мамы до конца жизни остался шрам от этой раны.

Военные годы в уральском тылу – это тоже достаточно тяжелые воспоминания. У нас с братом от недоедания была последняя стадия дистрофии. Мама устроилась работать на пищекомбинат, потому что могла иногда приносить нам жареный лук (они делали какие-то консервы). Помню (я уже ходила в первый класс), что утром, по дороге в школу, я всегда встречала маму, возвращавшуюся с ночной смены, и она давала мне пожевать горсть этого лука… Помнится страшный голод, дом без света и тепла в уральские-то морозы. У нас со Светой, моей двоюродной сестрой, была одна пара рукавиц на двоих, и когда мы собирались в школу, нам привязывали портфели, а руки каждая засовывала в одну варежку.

Очень важным для моей будущей судьбы, как оказалось (тогда мы не придавали этому значения), явился один факт. Дело в том, что наша семья, все мужчины которой сражались на фронте, была освобождена в силу этого от уплотнения. А Свердловск и Урал в целом наводнили тогда беженцы из Украины, Белоруссии и т.д. Но дедушка сам привел к нам буквально с улицы одну семью из Харькова – Анну Яковлевну, ее мужа и дочь. Несмотря на то, что квартира была небольшая, этой семье отвели половину зала, перегородив его пополам. Анна Яковлевна была педагогом музыки. И вот она нас со Светой по собственной инициативе – из благодарности – стала учить игре на пианино. А инструмент у нас был, поскольку мамина сестра занималась в музыкальном училище, а во время войны как певица участвовала в работе концертных бригад, обслуживавших госпитали и воинские части. Благодаря Анне Яковлевне мне удалось в Свердловске поступить в музыкальную школу.

Практически до конца войны папа оставался на Дальнем Востоке. Когда это было возможно, он периодически вызывал нас к себе. Поэтому у меня получилась очень пестрая школьная жизнь: я ни в одном городе не училась больше года (10 моих Похвальных грамот – из разных городов Советского Союза). В 1948 году папу перевели в Ташкент и наша семья осела в Узбекистане. Папе должны были дать работу в Военпроекте и квартиру. Но вместо этого, когда случилось ашхабадское землетрясение, его отправили восстанавливать разрушенное жилье. Там ужас что было: папа работал в организации, где уцелело 5% личного состава. Это было что-то страшное…


Когда я начала работать над дипломной темой – «Творчество Грига» (руководителем был профессор Семен Маркович Векслер), то поняла, что мне нравится научно-исследовательская работа, я почувствовала вкус к ней. Многие относились к дипломному сочинению как к «обязаловке», а я просто «купалась» в этой сфере. Помню, я перечитала в библиотеке им. Навои все, что касалось моей темы, скандинавской культуры вообще. Мы с Феликсом были уже женаты (поженились в 1956 г.). Это было золотое время и в том плане, что буквально за гроши продавались изумительные ноты – Петерсовские издания. Мы тогда с Феликсом купили всего Грига, Вагнера, Бетховена, Брамса и многое другое. И это было приобретено на студенческую стипендию! Ныне невозможно такое себе даже представить. А тогда мы просто обогатились. Сейчас все удивляются нашим собраниям. 23 года назад, когда мы переезжали на новую квартиру, в которой сейчас живем, соседи подумали, что сюда въезжает библиотека. А это была лишь капля в море по сравнению с тем, что удалось приобрести потом. Словом, начав работать над дипломной темой, я в самой себе открыла желание приобщиться к научной сфере, наблюдать, сопоставлять, делать выводы, обобщения. Спасибо Эдварду Григу…

Когда я окончила консерваторию в 1958 г., меня пригласили работать на радио. И буквально на второй день после выпускного вечера я уже работала в редакции Иностранного вещания и стала заниматься пропагандой узбекской музыки для зарубежных стран. То есть я заказывала передачи, некоторые делала сама – мне это тоже нравилось.


Но, тем не менее, когда Файзулла Музаффарович Кароматов (Кароматли) пригласил меня в Институт искусствознания - это было в 1960 г. – я очень обрадовалась. Хотя постоянно сомневалась в том, насколько смогу быть там полезной. Но оказалось, что я попала в самую точку. Потому что в институте была соответствующая атмосфера, атмосфера научного поиска, творческих замыслов и т.д. Я считаю, что если я чему-то научилась и смогла в жизни сделать что-то полезное и нужное, то это благодаря, прежде всего институту, где я проработала 32 года. Случилось так, что в Институте меня опекала Тамара Семеновна Вызго. Светлая ей память. Я очень благодарна ей, хотя у нее был достаточно сложный характер, и, конечно, Ф.М. Кароматову, зав.отделом, которые смогли создать такие условия, когда можно было свободно и спокойно трудиться. Тамара Семеновна вначале поручала мне вспомогательные работы, и это было правильно. Допустим, собрать материал о какой-то известной в прошлом певице или пианистке, которые были живы и которым было, что рассказать. Я встречалась с очень интересными людьми, деятелями старшего поколения, ходила к ним, записывала их воспоминания. Потом на основании этих бесед мы вели «Летопись музыкальной жизни», готовили материалы для будущей истории узбекской музыки.

Достаточно рано выбрала я себе и индивидуальную тему. Тогда я не помышляла ни о какой диссертации, просто мне захотелось заниматься музыкой узбекского кино. Позже она стала темой моей кандидатской диссертации. Может быть, потому, что Феликс работал в кино, я тоже была в курсе событий этого вида искусства. Мне казалось, что очень интересные вещи происходят и в узбекском кино в целом, и в киномузыке, в частности, и это жанр, который никто, никогда ранее в Узбекистане не прослеживал. Я с энтузиазмом стала заниматься киномузыкой. В результате возникла моя кандидатская диссертация, которую я защитила в 1966 г. в Алма-Ате. А потом появилась и книга «Музыка узбекского кино», изданная издательством «Фан» в 1969г.


Тогда в Институте вынашивали очень серьезный замысел – создать «Историю узбекской советской музыки», потому что это материал, который сегодня есть, а завтра его может не быть, материал, который нужно было собирать, анализировать, обобщать и т.д. И я подключилась к работе над этим проектом.

I том был издан в 1971 г., II том – в 1972, III том – с большой временной дистанцией – в 1990 г. Это очень важное издание - такого рода работа оказалась беспрецедентной на территории Советского Союза (об этом даже писала специальная пресса).

Тут, надо сказать, инициатива принадлежала Ф.М.Кароматову, который приложил немало усилий, поскольку отношение к этой идее было неоднозначным. И жизнь доказала его правоту: сейчас именно факультет восточной музыки, функционирующий с 1972 г., играет виднейшую роль в музыкальном образовании Узбекистана. Все наши известные ныне музыковеды: А.Джумаев, О.Матякубов, А.Назаров, Р.Абдуллаев, О. Ибрагимов - имеют то или иное отношение к этому факультету. Факультет, который, поддерживая и развивая традиционное искусство, вместе с тем, дает своим воспитанникам возможность получить образование и в европейском плане. Плохо ли?! Здесь сумели совместить разное, но опять-таки не одно за счет другого. И самое главное: такая стратегия дает молодежи широту выбора. Что такое, действительно, свобода, если говорить не в каком-то абстрактном плане, а применительно к реальному человеку, к каждому из нас? Это, повторю, возможность свободного выбора. Кто-то, заканчивая консерваторию, идет в оперный театр, кто-то – в ансамбль макомистов, кто-то - в симфонический оркестр, кто-то - в эстраду.

Мой сын Дима50, окончил Музыкальную школу им. Успенского. Причем, он начал заниматься по классу скрипки, а потом увлекся сочинением. Сначала это увлечение не проявлялось, были специфические трудности и со скрипкой, поскольку Дима левша, и мы уже думали, не забрать ли его из школы. Но вот летом 1972 года мы приехали в Дом творчества «Сортавала», близ Петрозаводска. Там была так называемая «творилка» - маленький домик в лесу, в очень поэтическом месте. И все композиторы рвались туда, чтобы работать там, вдали от семьи и шума (хотя какой шум, когда каждая семья имела отдельную дачу?). Мы заметили, что Дима стал наведываться туда. Потом вдруг приносит фортепианный цикл «Ладожский альбом» - мы жили на берегу живописного Ладожского озера.

В это же время в Сортавале был Эдисон Денисов51, замечательный композитор и человек, и наш Дима настолько «обнаглел», что решился показать ему эту свою музыку. Эдисон Васильевич сказал потом Феликсу, что уже сейчас принял бы мальчика в консерваторию, и что у него, по-видимому, врожденная композиторская техника. ( Надо добавить, что и много лет спустя Эдисон Васильевич опекал Диму, следил за его ростом, способствовал его выходу на международную арену). Это было началом.

И вот в 1989, словно чувствуя, что идут последние годы Советского государства и потом совсем никуда не выберешься, мы поехали в Сибирь на поиски могилы Марка Юрьевича (отца Феликса). У нас были координаты, весьма условные, были письма хозяйки квартиры, у которой в ссылке жил Марк Юрьевич. Это деревня Макарово, под Канском. В итоге мы деревню разыскали. И тут нас ждало потрясение. Вместе с нами у деревни из автобуса вышла женщина средних лет. Мы сказали, что разыскиваем дом, где жил ссыльный. Она спросила: «А как фамилия?». Я говорю: «Янов-Яновский». Она: «Марк Юрьевич?» Вы представляете, столько лет прошло, ей было 8 лет, когда он умер. Это просто потрясло нас. И потом, Вы знаете, без слез не могу вспоминать, все в деревне звали нас к себе, его помнили, помнили песни, которые он любил.

Выяснилось, что Марк Юрьевич, будучи ссыльным, доказал, что с них неправильно брали налоги, и деревня на три года была от поборов освобождена. До сих пор они пользовались картами полей, которые он составил. Нам показали его могилу. Мы поехали в МТС, чтобы сделать табличку (это в 8 км от деревни). И первый же человек, к которому мы обратились, тоже помнил Марка Юрьевича, он сделал гравировку и категорически отказался от платы. Мы привели в порядок могилу, ограду и все, что полагается и сделали поминки. И вот, когда мы сидели за столом, одна из старушек говорит, что у нее для нас что-то есть. И приносит крышку от последней посылки, полученной Марком Юрьевичем из Ташкента, с его именем, и эту крышку она хранила под стеклом!..Такие вот люди.

Нельзя не сказать, что это за деревня: 6 часов езды от Канска на автобусе вглубь тайги, несколько домов, нет медпункта, нет телефона, хлеб привозят 3 раза в неделю, школа, в которой 1,2 и 3 классы занимаются в одной комнате одновременно, в 4 класс надо ходить в МТС через тайгу. Это в 1989 г. Что же было там, в конце 40-х? И в этом глухом краю в 30-е годы забирали людей за…заговор против Сталина!

Интересное совпадение. В 1989 г. документы Феликса, вместе с другими были посланы из Ташкента в Москву, в ВАК для утверждения в звании профессора. По распространенной тогда практике соискатели вызывались в другие города России для чтения лекций, и только по заключению из этих городов ВАК рассматривал присланные документы. Все коллеги Феликса вызывались в разные города России, и мы тоже ждали вызова. Вдруг осенью этого же года приходит сообщение, что ВАК без всяких дополнительных процедур утвердил Феликса в звании профессора. И произошло это 4 ноября, как раз в день рождения Марка Юрьевича. В подобном совпадении мы увидели руку судьбы…

Да, шипы были. Наверное, если результативно работаешь, то рано или поздно они возникают. Чтобы Вы поняли ситуацию такого рода, я должна сказать об одной из своих идей. Когда я стала заниматься узбекской симфонической музыкой, то была убеждена, что Узбекистан, как и любая другая восточная культура, осваивает композиторское творчество, в том числе, и симфонизм, не для того, чтобы просто повторить путь Европы. Кому это нужно? А для того, чтобы, научившись у нее, пойти своим путем, или, по крайней мере, предложить какие-то свои решения, которые опирались бы на потенциал собственной культуры. Казалось бы, это так очевидно, и жизнь стократ подтвердила мою правоту. А тогда из-за этого меня объявили идеологическим диверсантом, пособником буржуазных советологов и националистов, стремящихся оторвать Восток от Европы. И исходило все это от моего же сотрудника по Институту, который работал в соседней комнате. Причем, чтобы удар был сильнее человек этот не инициировал разбор моего «дела» в самом родном мне Институте, а предпочел сделать это в Москве, куда мы приехали на Всесоюзную теоретическую конференцию в декабре 1986 г. После его (ее) выступления в зале воцарилась напряженная тишина, все были обескуражены, видимо, давно подобного не слышали, поскольку полагали, что время политических доносов прошло. Потом кто-то что-то робко сказал. В коридорах ко мне многие подходили и сочувственно говорили: «Наташа, если бы это было несколько лет назад, за тобой бы сейчас приехал «черный ворон». Слава Богу, не приехал.

Но, когда я вернулась в Ташкент, выяснилось, что донос поступил и в ЦК КПСС, откуда его переслали в Узбекистан. Была создана специальная комиссия, меня вызывали в ЦК КП Узбекистана, хотя я никогда не была членом партии, устраивались разбирательства в Институте и Союзе композитов Узбекистана, в результате чего, я просто заболела. Об этом трудно даже вспоминать…

Очередная попытка моей научной дискредитации была сделана в связи с термином «макомный симфонизм», который я ввела в качестве рабочего. Ведь, казалось бы, известно, что «о терминах не спорят, о них договариваются», поскольку термин экономит время. Вместо того, чтобы говорить «есть линия узбекского симфонизма, которая сознательно ориентирована на претворение макома» (а наши композиторы давно и успешно доказывали плодотворность такого рода синтеза на практике), я говорила «макомный симфонизм». Боже мой! В журнале «Советская музыка» появляется статья опять-таки о моей неблаговидной идеологической деятельности. Но потом сам журнал очень аргументировано и убедительно ответил автору этого материала. Кстати, аналогичное понятие (мугамный симфонизм), задолго до меня функционирующий в музыковедении «с легкой руки» азербайджанских музыкантов, никогда не вызывал негативной реакции. По-видимому, то, что происходило у нас, к науке отношения не имело…


Я ушла из Института искусствознания. Именно в этом институте написаны мои главные работы. Почему я ушла?

Это больная для меня тема. У меня в мыслях не было уходить. Когда началось новое время (шел конец 1991 г.), у нас в институте была создана аттестационная комиссия, и очень многие мои коллеги прибегали ко мне и спрашивали: «Наташа, ты что, не нервничаешь?». Я была абсолютно спокойна. Вроде 32 года проработала, многое для науки сделала. Мало того, узнаю, что меня снова включили в состав нового Ученого совета. Приглашают на первое заседание этого совета. А незадолго до этого утверждались планы дальнейшей научной работы, в том числе, и мои. И я, естественно, уже начала действовать в соответствии с этими планами. И вот началось заседание.

Председатель аттестационной комиссии оглашает новые условия для занятия должностей в институте и зачитывает буквально следующее: «…должность ведущего научного сотрудника может занимать только человек, свободно владеющий узбекским языком». А я уже несколько лет была ведущим научным сотрудником. Когда я это услышала, вдруг осознаю, что встала…Все на меня смотрят, и я говорю: «Дорогие мои друзья, я все поняла, со мной у вас никаких хлопот не будет. Я человек понятливый…». Такая пауза! Потом директор говорит: «Наталия Соломоновна, Вы приняли это на свой счет?!». Я отвечаю: «А как я могла не принять это на свой счет, из сидящих здесь только я одна, будучи ведущим научным сотрудником, не владею узбекским языком?». Он говорит: «Да Вы что! Мы для Вас сделаем исключение». Тогда я во второй раз поднялась и говорю: «Нет, 32 года я приходила сюда, как к себе домой, и знать, что я занимаю чье-то место, да еще в порядке исключения! Это не для меня».

И тут же, впервые без обсуждения с Феликсом, я приняла решение. Я должна была уйти в очередной отпуск, написала соответствующее заявление и в последний день отпуска принесла уже другое заявление – с просьбой уволить меня по собственному желанию. Я не стала создавать институту проблем, которые могли бы возникнуть, так как тогда еще не был принят Закон о языке, но даже он ни в одной своей редакции не декларирует языкового ценза для занятия той или иной должности (кроме должности Президента). Это произошло 8 октября 1992 г. И вдруг через месяц я получаю из Кембриджа весть, что Международный биографический центр удостоил меня номинации «Женщина года». Мне звонят друзья из института, читала ли я «Правду Востока» с заметкой «Весть из Кембриджа», где эта новость сообщалась.

Реакция институтских друзей была мне очень дорога. А годом позже такого же отличия меня удостоил Американский Биографический Институт…Тем не менее, членом Спецсовета по защитам в институте я осталась. И прихожу туда на очередные заседания. Конечно, было больно, да больно и по сей день. Ведь это громадная часть жизни! Столько вложено души. Не могу спокойно видеть комнату, в которой я работала так долго, свой стол. Хотя прошло уже 10 лет…


Сейчас уже никто ничего не смог бы ни собрать, ни найти. И поэтому я очень огорчена и глубоко переживаю по поводу того, что в провинции наш трехтомник по решению местных руководителей изъят из обращения. И, главным образом, из-за слова «советская» в названии книг. Таким образом, изъята из обращения вся история узбекской музыкальной культуры ХХ века. И мы все – снова на пустом месте…Конечно же, это чье-то скоропалительное и необдуманное решение. Ведь данный трехтомник совершенно бесценен. По этому поводу я даже выступала недавно в Министерстве по делам культуры, когда меня туда пригласили в числе других деятелей, чтобы обсудить перспективы развития искусства, в том числе, музыкального, на ближайшее десятилетие. Тогда я высказала это свое мнение. Когда началось новое время, я по собственному почину решила пересмотреть наш трехтомник с позиций сегодняшнего момента, - сколько у нас там «идеологических ляпов», крамолы, сколько искажений. И была счастлива, что ничего этого нет. Конечно, время не могло не отразиться: естественно, там упоминается партия, Ленин и т.д.

В своей статье «История узбекской советской музыки» и история», опубликованной в 1991г., я писала, что даже такой сложный процесс, как присоединение Средней Азии к России, у нас уже тогда рассматривался как очень противоречивый процесс, который принес много доброго, но создал и много проблем для местного населения и т.д. Или фигура Фитрата, когда его все замалчивали как джадида, - он у нас показан с позитивным знаком. Я это все написала, и тем горжусь. Потому что только по собственной инициативе я проделала этот анализ. И он показал, что в книгах нет ничего идеологически вредного и потому терять такой замечательный материал – богатый, фактический, означает поставить музыкально-историческую науку на уровень 1950 года, когда никаких книг по музыке ХХ века еще не было. Это значит оголить узбекское музыковедение, посвященное композиторскому творчеству, новым формам, жанрам.

Меня до такой степени возмущает подобная недальновидность, что, выступая в Министерстве, я поставила вопрос о том, что, может быть, стоило, рекомендуя это издание к изучению в вузах и музыкальных училищах, просто предупредить молодежь, что там могут встретиться какие-то отжившие формулировки, термины. Но ведь голова же у людей есть! Давайте разошлем маленькие «подсказочки» для педагогов или что-то в этом роде, и это разумнее, чем отказаться от трехтомника или заново писать. Самое же разумное – это сделать новую редакцию, сохранив весь богатейший уже исследованный материал. Но, к сожалению, для этого вряд ли можно будет найти средства…

Каково же было мое удивление, когда только в прошлом, 2001 году, 5 мая (его день рождения) Муталь Бурханов звонит мне и говорит: «Наташа ханум, во-первых, я вас с Феликсом жду сегодня к нам в гости, и, во-вторых, должен сказать, что я только недавно дочитал вашу книгу (он же читал с лупой, у него больные глаза). Я восхищен, я вас благодарю, я даже плакал…». Услышать это я была безмерно рада. Но подумала, значит, до сих пор он воспринимал книгу как бы только со слов его родных и друзей, которые ее читали, полностью доверяя их оценке и главное – доверяя мне самой. Конечно, мне было очень приятно. Понимаю, что я сделала хорошее дело, тем более что, как сказали бы раньше, книга писалась на «общественных началах». Рада я и тому, что, насколько я знаю, мой взгляд на творчество Бурханова адекватно воспринят в профессиональной среде. Должна сказать, что, работая над текстом, я нигде не покривила душой. То есть я сказала правду, как я ее понимаю, об опере «Алишер Навои», которая не получилась как опера. Я писала, что Бурханов был миниатюристом, он им и остался. И что его опера – это как бы цепь замечательных миниатюр, особенно в плане эмоционально окрашенной мелодики, но там нет оперы как жанра, который предполагает наличие развитого оркестра, сложной музыкальной драматургии, взаимодействия образов на расстоянии и т.д.

Я хвалю себя за то, что нигде не обходила острые углы. Я, например, называю войну 41-45 гг. Отечественной, потому что тогда это была именно Отечественная война для всех нас. Я не обошла стороной его «Оду партии», я даже задалась впервые, кажется, вопросом: как могло случиться, что человек, семья которого так пострадала от советской власти, пишет этой партии оду, и предлагаю собственные соображения по этому поводу. Так же, как я не обхожу конфликтов, которые возникали в творческой среде, связанных с проблемами соавторства, отношением к фольклорным заимствованиям и т.д. Возможно, что удача моей книги и в том, что у меня получился «неизолированный» Бурханов, Бурханов – сам по себе. Ведь многие работы как начинаются? «Родился там-то и там-то» и т.д. А у меня начинается с воссоздания музыкально-исторической ситуации в начале ХХ века и заканчивается обрисовкой общекультурной ситуации в конце ХХ столетия, то есть присутствует необходимый исторический контекст. Мне кажется, что только так и можно объяснить столь сложные вещи, как художественная психология, художественное творчество конкретного человека.

М.С.: У Вас счастливая творческая жизнь, но, думаю, что у Вас счастливая и семейная жизнь
  • Да, чтоб не сглазить! И, прежде всего, потому, что я встретила Феликса. Боюсь употребить какие-то патетические слова, но это человек редкого душевного благородства. Кроме того, мы с самого начала не боролись за какое-то там первенство в семье, а восприняли свои обязанности, как общее неделимое дело. Мы не только не старались переложить домашние заботы один на другого, но наоборот, - он хочет, чтобы я отдохнула, а я настаиваю, чтобы отдохнул он. И если мы начинаем препираться, то только на эту тему, за 46 лет у нас не было ни одной серьезной ссоры.

Феликс для меня и муж, и друг, и коллега, и психотерапевт. Так что мне крупно повезло в жизни. И если меня что-то беспокоит, то только его здоровье, поскольку он много берет на себя непосильного. Особенно сейчас, когда нам приходится ухаживать за Ниной Ивановной (мамой Феликса), которой 93 года и которая уже два года не выходит из своей комнаты. Феликс - первый читатель и строжайший критик моих работ, я – первый слушатель его сочинений. И с самого начала повелось не лукавить: я откровенно говорю ему, если что-то не нравится, а Феликс очень придирчив к моим работам.

М.С.: Каким Вам видится будущее профессиональной музыкальной культуры в Узбекистане?
  • Вопрос достаточно сложный и не предполагает однозначного и категоричного ответа. Именно потому, что в ХХ веке узбекской музыкой многое достигнуто, тревожит, сумеем ли сохранить и развить обретенное. С одной стороны, такой факт, как строительство нового грандиозного здания консерватории, это как символ того, что музыкальное искусство обязано крепнуть, набирать силы. С другой стороны, мы ведь знаем проблемы «изнутри». Это, прежде всего, проблема кадров – и педагогических, и студенческих. Особенно это касается ситуации на периферии, откуда консерватория и черпает кадры абитуриентов. Не хватает квалифицированных педагогов, не укомплектованы библиотеки и кабинеты звукозаписи (достаточно сказать, что даже в Ташкенте ни в консерватории, ни в Союзе композиторов, ни на Радио нет фонотеки узбекской композиторской музыки). Нет музыкального издательства, поэтому произведения узбекских композиторов находятся лишь в рукописи и малодоступны. Прекратились прослушивания новых сочинений, которые раньше проводились в Союзе композиторов регулярно, – то ли авторы перестали писать музыку, то ли виноваты организационные проблемы…
  • Все это вызывает тревогу за будущее узбекского композиторского творчества. Если говорить откровенно, то тревожно не только за новую традицию, но и за традицию старую, за традиционную макомную школу. Засилье эстрады, причем, весьма сомнительного качества, настолько велико, ею заполнен весь радио и телеэфир, что даже узбекская молодежь предпочитает идти на эстрадные концерты, чем на концерты традиционной музыки. Тут, мне кажется, сказывается и то, что ведется несколько однобокая политика: постановления выходят только по поводу эстрады, которая и так благополучно произрастает, ее не надо пропагандировать, поскольку в основном функционирует только она. Все переведено на коммерческую основу, что многое определяет. И очень жаль…

М.С.: С другой стороны, музыкальные школы хиреют…

- Да, здесь тоже сложная ситуация. Многие хорошие педагоги уехали, не хватает пособий и нот. Положение усугубилось, Вы, наверное, в курсе, о недавнем решении во много раз увеличить в школах музыкальных плату за обучение. Это немедленно вызвало отток учащихся. Мы отказывались верить, ведь тогда это – конец всей цепочке музыкального образования (от школы до консерватории). К счастью, ходят разговоры, что это решение может быть пересмотрено, иначе через несколько лет окажется, что (увы!) не было нужды в строительстве нового консерваторского здания…

Тем не менее, мы не утрачиваем оптимизма, поскольку музыкальный потенциал нашей страны достаточно силен. Скажем, во всем мире высокий авторитет имеет узбекская пианистическая школа: огромное число наших молодых музыкантов занимают первые места на международных конкурсах самого престижного уровня. Достаточно сказать, что не каждая страна может похвастаться тем, что ее музыканты дважды побеждали на таком конкурсе, как конкурс Ван Клиберна. Прекрасно показывают себя и наши скрипачи, исполнители на узбекских народных инструментах. Словом, хотелось бы смотреть в будущее с надеждой.

В заключение считаю своим долгом поблагодарить Вас за внимание, за то, что Вы сочли меня достойной участвовать в Вашем проекте. Оглядываясь назад, чему способствовали наши беседы, я могу сказать, что кое-что действительно мною сделано: изданы 4 монографии, более 150 публикаций в специальных научных сборниках и журналах, я участник многих международных симпозиумов и конференций; 10 моих аспирантов и соискателей из всех республик Центральной Азии благополучно защитили кандидатские диссертации. Рада, что я помогла рождению докторов в нашем регионе (оппонировала 6 соискателям), не говоря уже об оппонировании многочисленным кандидатским диссертациям. Я безмерно рада, что мой труд был очень высоко оценен и у нас в стране – в 2001году, в 10-ю годовщину нашего государства я была удостоена ордена «Дустлик». Это высокая награда, и она дает силы для дальнейшей работы.


Общеобразовательную школу я закончила с Золотой медалью, а по музыке была лишь на первом курсе училища по классу фортепиано. Я себя готовила к журналистской деятельности - в это время в Москве, на Воробьевых горах, открыли новое здание высотное Московского университета, это явилось притягательным обстоятельством. Да еще мой двоюродный брат, которого я никогда в жизни не видела, учился там, на философском факультете. И он писал письма, что, мол, пусть Ната приезжает, буду ее опекать и помогать.

А дальше моя жизнь шла таким образом. Как я уже говорила, в 1956 году мы с Феликсом поженились. Я тогда окончила 4 курс. Мы с мужем вкупе заканчивали консерваторию три года подряд (смеется): сначала Феликс окончил как скрипач – в1957 г. Потом я завершила учебу как музыковед – в1958, а в 1959 он заканчивал консерваторию как композитор. Потом в 1959 году родилась дочь Марина, в 1963 – сын Дима. Мы жили в той самой квартире на улице Лермонтова, у которой я в свое время споткнулась, до 1966 года, до землетрясения. Помню, это было ужасно. У нас в квартире были лепные потолки, и от толчка целые куски падали сверху. Соседи уже нам кричали в окно: «Выходите, выходите!». А испуганный Дима, которому едва исполнилось тогда три года, дрожал от страха у меня на руках и шептал: «Мама, зачем ты все это уронила?…».

Потом получилось нелепо. Весь город был в растерянности. Пока толчки не прекратились, мы жили в палатке у моих родителей на Саперной. Потом все поутихло, и мы вернулись в квартиру на Лермонтова, которую очень любили. Начали ее восстанавливать, и только закончили ремонт, длившийся все лето, как нас приглашают получить ордер на новую квартиру, поскольку приняли решение о сносе нашей улицы. Так мы оказались на массиве Высоковольтном, где прожили 14 очень хороших лет, - до того, как построили дом композиторов, в котором мы с вами находимся, и куда мы переехали в 1979 году. Почему я говорю – «очень хороших лет»? Потому что мы были молоды, и все еще были живы: и папа, и мама, и столько у нас было друзей! Когда все собирались, мы даже снимали дверь между кухней и гостиной, клали ее на козлы и использовали в качестве стола. И все было как-то хорошо. Я с радостью вспоминаю это время.

Мир не без добрых, чутких людей…Как раз тогда, когда я уже думала, что действительно поеду в Москву учиться на журналиста, хотя и музыка мне тоже нравилась, к нам в Музыкальное училище приехала принимать гос.экзамены педагог Ташкентской консерватории Ирина Николаевна Карелова, у которой я впоследствии занималась. Это замечательный музыкант из старой интеллигентной семьи, как я потом убедилась – это были аристократы духа…Когда И.Н.Карелова приехала, все у нас в училище дрожали, что такой строгий педагог будет принимать государственные экзамены. А я только первый курс заканчивала. Но получилось так, что Ирина Николаевна присутствовала на моем переходном экзамене на второй курс. И вдруг, через несколько дней меня вызывает директор училища, у него сидит Ирина Николаевна, меня представляет ей мой педагог по музлитературе. И Ирина Николаевна говорит: «Наташа, нам показалось, что вы очень музыкальный человек. Но сказали, что вы еще любите литературу. А знаете ли вы, что есть профессия, которая соединяет музыку и литературу?». «Нет». «Есть такая профессия – музыковедение. Это значит, что вы будете связаны через музыку и с миром искусства вообще, и с литературой». Я ответила, что это было бы просто замечательно. И как решился вопрос? Ирина Николаевна, уезжая, оставила мне свой адрес и сказала: «Если вы будете в Ташкенте и если вы решитесь, сразу приходите ко мне». Я говорю, что у меня нет училищного образования, окончен только первый курс. Но она повторила: «Все равно, приходите ко мне».

Меня просто поразило такое теплое отношение. Я, конечно, очень была горда тем, что ташкентский педагог уделил мне столько внимания. И тут опять-таки, случайность, это судьба. Дело в том, что мама добивалась от папы, а он оставался военным, чтобы его перевели в Уральский военный округ, поближе к родовому гнезду. Но отца вновь направляют из Самарканда в Ташкент. И тут мы уже по-другому взглянули на предложение Ирины Николаевны. Стали думать, может быть, действительно попытаться. Что мне жить в Москве одной, когда всю семью переводят в Ташкент?

В Ташкенте в ожидании квартиры нас поселили в гостинице Окружного Дома Офицеров и я сразу же побежала разыскивать Ирину Николаевну. И, кстати говоря, когда я искала эту улицу (сейчас ее уже нет), я проходила по улице Лермонтова, на которой позже, по воле судеб, стала жить и куда меня привел Феликс после нашей свадьбы. И вот я иду по этой улице, оглядываюсь по сторонам, Ташкента не знаю, иду здесь в первый раз и вижу, стоят трое мальчиков, абсолютно разных: Феликс был очень красивым, рядом стоит огненно рыжий Эдик Каминский, с которым мы дружим и по сей день (сейчас он живет в Израиле) и Женя Финченко, тоже наш многолетний друг(к сожалению, уже покинувший нас…). И я не то чтобы загляделась, а именно от неожиданности запнулась, у меня слетела с ноги босоножка и упала в арык. И мальчики бросились вылавливать ее. Я потом шла вся красная, думая, что же произошло: «Боже, что это такое?»…


Возвращаясь к истории моего музыкального образования. В консерватории потом было все нормально. Поначалу, я должна сказать, меня одолевала какая-то дикая жажда, хотелось наверстать упущенное, я многого не знала. Когда мне ташкентские подруги говорили: «Что это ты бежишь на концерт, ты что, арию Снегурочки никогда не слышала?» Я отвечала: «Да, я никогда не слышала арию Снегурочки, я вообще ничего не знаю». Потому что тем, кто учил историю музыки из года в год, планомерно, систематически, это трудно понять, то есть, у меня был период, когда я просто впитывала и впитывала. Я и сейчас иногда ощущаю изъяны, отсутствия такого классического, системного образования. (Я говорю это без кокетства). Потом мы на курсе как-то выровнялись. Но помню, мы сдавали вступительные экзамены и мои подруги, с которыми я уже сблизилась, говорили мне: « Ты пойми, ты нигде не училась, у тебя Вечерняя школа, а у нас Золотые дипломы училища или Музыкальной школы-десятилетки. Может быть, тебе не стоит даже сдавать?». После одной такой «душеспасительной» беседы я в слезах прибежала к той же Ирине Николаевне и говорю: «Ирина Николаевна, ведь девочки ко мне хорошо относятся, они просто честно соизмеряют силы. Как же мне быть?» Но потом, когда начались экзамены, оказалось, что мы получили примерно одинаковые баллы.

Шахноза Ганиева.


Наби Ганиев - это основоположник узбекского кино, это мой дедушка, моего папы отец. Он создал такие хрестоматийные фильмы для восточного кинематографа, как “Тахир и Зухра”, “Похождения Насреддина”. Он стоял у истоков вообще создание кино в Узбекистане еще в 1924 году.

Мой прадед был таким, видимо, вездесущим человеком, что не побоялся отправить сына учиться в Москву, где он закончил курсы ВХУТЕМАС18 (там появилась такая плеяда одаренных людей). Хотя моего прадеда отлучили от мечети из-за того, что он своего единственного сына отправил, как тогда говорилось, учиться к “кафирам”). Тем не менее, когда он вернулся после учебы, всё вновь восстановилось. Потому что Хамид-ота, так звали моего прадеда, был очень мудрым человеком. Прежде, чем ввести снова своего сына в махаллю, он повел его сначала в парикмахерскую: переодел в чапан, снял с него фрак, бабочку, обрил его наголо, надел на него чалму, - и вот в таком виде ввел его в махаллю.

И когда старики там увидели, что ничего в нем не изменилось, все эти патриархальные отношения с махаллей, в которой они жили, они, как-то сразу восстановились. И мы , внуки – я была старшей внучкой дедушки – воспитывались на всех этих историях.


И у Франсуа Виньона есть знаменитое стихотворение, там он говорит: “Чужбина – страна моя родная”. Вы знаете, я все время так думала о России. Хотя работать, конечно, было, безусловно, легче, корреспондентам программы “Время” было, безусловно, легче работать, когда была единая система. Я хочу, чтобы меня правильно поняли. И ни в коем случае, не причислили к коммунистам. Потому что, я никогда не была никаким членом партии. Я вообще была единственным корреспондентом программы “Время”, который не был членом партии. И когда меня брали на работу, они ставили такое условие, что в течение трех месяцев должна, вступить. И я помню, мне звонили здесь, я прошла беседу в райкоме партии в отделе “Пропаганды и агитации”. Тогда Зиямов, по моему, руководил. Да, это был 87-86 год. И честно говоря, я тогда пообещала. Но я была настолько занята, мне Ходжаева (была министром социального обеспечения, в то время она была секретарем райкома) без конца звонила и говорила - Когда? Когда вы принесете документы? И в Москве меня ругали - Слушай, ты корреспондент программы “Время”!

Я так и не вступила ни в какую партию. Не от того, что я такая умная, а у меня просто не было времени, вот, дело случая. А потом, получилось так, что как здорово, что я не была коммунистом. Мне не пришлось свой документ куда то прятать.

Поэтому, когда я говорю, что было легче работать - это не ностальгия по старому времени. Нет, конечно, столько времени прошло. Тогда вся система работы программы “Время” была абсолютно другая. Тогда на заданную тему всем корреспондентам, как говориться, кидали клич, давали, как мы между собой говорили, фасс. И мы делали сиюминутные сюжеты, которые сегодня. И очень редко делали материал – консервную банку, т.е. тогда, когда материал касался какой то историко-культурологической темы, исследований, когда материал можно было и сегодня дать, и через 10 дней. Таких материалов практически тогда не было. Их больше стало потом, уже тогда, когда каждая страна стала развиваться по своему. Это тоже было интересным в программе “Время”.

А тогда мы работали – Референдум - надо дать материал по референдуму, там “Хлопковая кампания” – давай материал на эту тему. Хотя я, придерживалась этого, но я ведь искусствовед по образованию, не журналист. Меня конечно, очень сильно тянуло в свою область. Тем более, я до телевидения почти пять лет проработала в Государственном музее искусств, была по направлению туда направлена. Вообще то, на телевидении моя деятельность с этого и началась, что я вела программу по искусству из музея. Потом меня, покойный Убай Бурханович56 и пригласил к себе. Хотя их всех удручало, что я, по их понятиям, не знала узбекского языка. А эфир нужно было и на узбекском языке вести.

Хотя тогда передач на русском языке было 50%, ну почему то ко мне, предъявили такое требование. Я довольно таки быстро выучила узбекский язык, благодаря, у нас был Самад Пулатович Пулатов – это зам. главного редактора Литературной редакции. Сейчас он на пенсии. Я безмерно благодарна этому человеку. Это был такой книжный червь, которого никто не знал, он никогда не выходил в эфир. Но это был самый грамотный человек в редакции и он мне подсказал путь изучения языка, что я должна взять классическую поэзию и если даже я ее не понимаю, там смысл, словосочетания, то вот читать, читать для того, чтобы было произношение. И вот так получилось, что я на одном уровне вела и узбекские, и русские программы на Узбекском телевидении.

Я десять лет там проработала в отделе для подготовки программ для Центрального телевидения. И я работала в этом отделе, по-моему, заведующей была. Сейчас уже не помню, за давностью лет. Три раза в год мы готовили большие программы для Центрального телевидения, и вот когда я возила туда программы, на меня обратили внимание, посадили в эфир и сказали: «Почему бы тебе самой не прокомментировать эти передачи?». Хотя этого не делали, всегда это делали их ведущие. Вот так и началось мое сотрудничество. Потом уже меня пригласили в программу «Время». Я три месяца не соглашалась. Потому что я настолько была далека от этого, не могла себе представить- всегда вела передачи по искусству, и вдруг я стану среди поля и буду рассказывать о хлопке, или поеду на какую-то гидроэлектростанцию и покажу водоснабжение в Средней Азии и т.д. Ну, вот это темы того далекого времени, 70- 80-х годов. Я не представляла себе, поэтому никак не соглашалась.

И вот так получилось, что мой коллега Мухтар Ганиев ушел в отпуск, и корпункт в Ташкенте Москва попросила оставить на меня. Я начала делать какие-то - передачи, пошло, пошло и, в общем -то, судьба моя была решена. Уже настолько я втянулась сама, все таки система Узбекского телевидения была другой. Я работала с большой командой, ждала, когда тебе технику представят.

Тогда и техника была настолько примитивной, что мы на больших кадровских магнитофонах ночами сидели, чтобы смонтировать получасовую передачу. Для этого два видеоинженера смотрели друг на друга и одновременно должны были нажать на кнопку, чтобы склейка получилась. Это можно было 50 раз повторять на протяжении одного монтажа. Было, конечно, увлекательно, но достаточно сложно. И когда я вкусила эту самостоятельность в технических средствах, то это меня привлекло. Там были свои машины, шоферы зависели от меня и т.д. Ну, производство в корпункте было поставлено на совсем другом уровне. Это были очень большие привилегии по сравнению с тем, что ты в неделю один раз будешь делать передачу с большими усилиями. Естественно так вот получилось, что я как-то плавно там вписалась...


Все связи рвались. Перед нами ставились совершенно другие задачи.

Вот работает редакция – огромный организм. Если у тебя счастливая судьба на телевидении, и ты делаешь какие-то свои передачи, ни во что не вмешивайся. Ну, в принципе, это тонко направляемые вещи же были. Ты начинаешь понимать, что ты винтик огромной какой-то машины, которая работает. На Российском телевидении я чувствовала себя более значимым винтиком, потому что программа “Время”, вы знаете, - она была, как бы, зонтиком над нами. Мы тогда очень помогали людям. Мы приходили, и даже иногда не нужно было делать сюжета, стоило начать разбираться в письме или позвонить соответствующему начальнику, и как-то проблемы решались в пользу людей. Но значительно сложнее стало для нас потом, когда страны отделились. И требования стали неадекватными по отношению к нашему предприятию. Ты – человек между двумя студиями: ты должен сделать хороший профессиональный материал, удовлетворить Москву, и, вместе с тем, здесь никого не раздражить.

Ну были, конечно, ситуации, когда я не только раздражала, а в какой-то степени поплатилась. Вот не понравился сюжет – и я была оторвана от своей семьи, от страны, сидела в Москве. Хорошо, там сложилась такая ситуация (об этом не принято говорить, я боюсь за последствия). Ну, все-таки здесь приняли решение – вернуть меня. Какой был механизм – я об этом не буду рассказывать. Приняли решение меня вернуть в республику : корреспонденты здесь нужны, возвращайтесь, этот конфликт не имеет под собой ничего. Тогда была секретарь (вообще ее убрали, ее сейчас никто и не помнит), она вызвала меня и говорит: “Ты будешь здесь работать, так здесь тебе не жить и не работать”. Я тогда была молодая и я ей сказала:“Да не тебе решать, где мне жить и работать”. Встала и ушла. Я не думала о последствиях – мне страшно, нестрашно. Это была адекватная моя реакция на то, что мне говорили. Я даже не думала, что будет завтра, послезавтра. В жизни что самое главное? Это не потерять достоинство и уважение к себе. Я свято в это верю.

Для меня это очень важно, чтобы я спокойно утром просыпалась, нормально ложилась. Если нужно кому-то ответить, я могу и ответить. Но не-адекватно повести себя по отношению к общей ситуации? Смешно, это глупо. Я совершенно разумный человек. Хотя вот эти маяки, которые существовали, они могли. Наверно, надо быть очень талантливым человеком, очень верить в свои силы, быть действительно на уровне, быть совершенно неординарным человеком, чтобы идти на откровенный конфликт с обществом, с властью и т.д., как Сахаров, Солженицын. В древние века – все бунтари, да… Я, конечно, не причисляю себя к таким людям. Я просто работаю, и все.

А то, что зажимают информацию, - может быть. Я на себе такого давления откровенного никогда не испытывала. Ну, были случаи, вот второй случай. Я совершенно точно знаю, что благодаря своему сюжету я перестала быть зам.предом. Я совершенно точно знаю, хотя, об этом мне никто не говорил, и это не сразу произошло. Это все очень плавно было сделано. Я сама написала заявление, это как бы моё было решение. Но меня к этому решению подтолкнули. Опять-таки ты видишь бесполезность всех своих усилий. У меня и личная была драма (кровоизлияние в глазу), очень тяжелая была ситуация и я подумала, - зачем мне все это нужно? Когда по 12 часов сидишь в телецентре и у тебя совершенно выпали ресницы от обилия радиации. Допустим, ты буквально таешь на глазах, чувствуешь, что тебе просто не осилить две работы. Плюс, я вела курсы в Университете мировой экономики. Это просто игра была такая, т.е. я не была в штате, не было договора, я никакие деньги не получала, ничего. Меня пригласили поработать со студентами и открыли там так называемую – мастерскую Шахнозы Ганиевой. И этот курс в 16 человек, разросся до 160, т.е. приходили уже и юристы, и неизвестно кто, из консерватории и университета. Раз в неделю я читала там лекции по международной журналистике. Хотя никаких методических пособий, ничего не было. Я просто делилась с ними опытом. И дети какие-то уникальные были, они так ко мне и присосались. Я просто не знала, как от них отвязаться. Я давно уже не работаю, а они до сих пор ко мне звонят – в праздники каким-то образом меня находят. У меня старый телефон остался, мобильный, хотя я квартиру поменяла. Вот они звонят время от время, общаются.

Конечно, морально было тяжело. Я морально выдержала, но на физическом плане все равно наши возможности ограничены. Со мной случилось такое несчастье с глазом – мне вообще запретили работать на компьютере. Но я решила, хотя бы одну свою работу сохраню.

Я знаю, первой причиной всего этого был мой репортаж о детях, которые сидят на базарах, а не учатся. Я знаю, что там был очень большой разговор на Совете безопасности по этому случаю. Причем, умные люди мне сказали, что он сам не видел этого репортажа, - это все подготовили. Хотя в этом репортаже искренняя совершенно была моя боль. В Москве не хотели давать этот репортаж в эфир. Они мне, открытым текстом говорили: «Шахноза, мы на Западную Европу дадим этот материал, но на твой регион не дадим, потому что тебе не сносить головы». Но я тогда настояла на своем.

Они уже дали на Западную Европу этот материал, и все, и где то в течение недели только он вышел на 17-часовую программу “Время”. Я даже об этом не жалею. Потому что, мне кажется, именно после этого стала раскручиваться система, (не знаю насколько она эффективна), - появились эти разные фонды, обучения и т.д., и т.п. Как-то образованием очень сильно стали заниматься. Потому что у меня в репортаже были такие интервью, где ребята говорили: «А зачем нам это? – т.е. это последняя стадия, когда не знаю, обращаешься к сакраментальной классической фразе: “Чем выше мораль, тем ниже нравственность”. Когда смотришь на детей, которые дошли до такого уровня, что говорят: «Мне легче рыбой торговать на базаре, чем учиться. Ну, выучусь я, и что со мной будет?».. Понимаете? Очень все это было сложно. Хотелось, конечно, сделать что-то такое.

М.Т. Как человек культуры. Вот это превосходство одной культуры над другой. Есть такой момент. При чтении газеты меня просто отвращает, когда постоянно говорится о великом будущем, о великом прошлом. Это же все надо в сопоставлении с мировой культурой делать. Как-то мы становимся все более изолированными от мировой культуры. Вам не кажется?


Ш.Г: Вы знаете, с одной стороны – этот вопрос совсем непростой – то, о чем вы сейчас говорите. Если примитивно на все это посмотреть. Да. Я очень люблю Антокольского, русского поэта. Я очень люблю его поэзию, почему – то его никто не знает. У него есть прекрасная вещь, там такая строчка:”Для дураков и добрых”. Если поверхностно на все посмотреть. Нужно было вытаскивать страну – и для страны и для людей, конечно, нужны были идеалы. И эти идеалы нужно было отыскивать. Отсюда, наверно, великий Темур, наши великие предки и т.д. Люди плохо представляют себе, что это на самом деле. Вот как нам это подают. В республике есть, наверно, десятки людей, которые видели эти книги в подлинниках. Мне, например, по долгу своей службы много приходилось заниматься всем этим. Только последние прошлогодние юбилеи я уже не охватывала. Но у нас был другой принцип в работе, мы должны были найти какую то изюминку, т.е. по картинке и по содержанию, допустим, - не только праздник, а то, что люди никогда не видели. Поэтому, естественно, я лезла в библиотеки, в архивы, чтобы показать, например, тот же самый Коран Осман, да те же самые рукописи Навои, которые при Хусейне Байкара создавались… Это было очень важно для нашего эфира.

Я часто сталкивалась с болью в этом плане. Мне казалось, что чем проводить такой огромный праздник, с таким огромным количеством гостей, (хотя я понимаю, что бюджет предполагает такие затраты в стране) почему бы эти деньги не выделить Институту рукописей, чтобы они создали элементарные, какие-то приемлемые условия для этих бесценных фолиантов. Они же должны дойти – слава Богу, мы вступили в ХХI век – до конца ХХI века и далее. Если уж они действительно такие большие национальные ценности. Я даже говорила об этом с вице-премьером. В сюжетах я старалась обходить острые углы. Но при случае я могла сказать тому же человеку, который руководит этой областью: «Вы были в библиотеке муфтията, вы видели, в каком положении эти книги лежат? Хотя каждая из этих книг, я не знаю, какая ценность». Когда я говорила об этом в духовенстве, муфтию или его заместителю, они отвечали: «Ну, что нам делать, Шахнозахон, мы все это понимаем, но наш сотрудник получает 2 тыс. сумов. (Тогда так было, да). Ну, кто придет работать, и где взять средства на то, чтобы это все восстановить и сделать?». Конечно, здесь возникали какие-то очень болезненные моменты. Мне хотелось, чтобы все было так же идеально, как говорится.

Но вот этот детский максимализм, он тоже неадекватен жизни. Понимаете, может, придет когда-нибудь такое время, когда на внутреннюю сторону вопроса будут обращать внимание. Хотя, я говорю, может для такого среднего уровня обязательно нужны идеалы. Их нужно отыскивать, их нужно ставить. Я не могу об этом судить очень глубоко, потому что я стараюсь сохранить… Я не смотрю, например, Узбекского телевидения, хотя была зам.предом. Там команду раздолбали, которая с трудом создавалась на протяжении двух лет. Все равно какие-то зерна остались. Остался канал «Ёшлар», не знаю, сейчас в каком состоянии. Мне на эти вещи очень больно смотреть.


Это может быть очень опасно для молодежи, у которой нет прошлого

- Да. Мы – то - люди уже в возрасте, ничего не принимаем за чистую монету. Я не знаю, каким нужно быть божьим одуванчиком, чтобы всему верить, и ничего не подвергать анализу, критике. С другой стороны, мне кажется, что это тоже невозможно. Вот досужий наш лозунг, что без прошлого нет будущего. Он ведь и на противоположную сторону тоже влияет, на то, что хотят искоренить. Все равно, все эти люди, я смотрю, уроженцы, как говорится, европейской культуры. В них все равно, больше того, что было привито тогда, в ХХ веке, чем сейчас. Мне кажется, что во всем этом какой-то разумный баланс должен быть.

  • Ну, должен быть. На самом деле? Вы не видите опасности, что следующее поколение будет менее образованным, чем даже мы? Вам это не кажется?

На общем уровне? Потому что качество образования, коррупция – это же все влияет на поколение. И смена ценностей. 13- летняя девочка говорит: «Цель – выйти замуж». Я понимаю, когда 20, 25- летняя девушка так говорит. Но 13 -летняя девушка, она же должна к чему-то стремиться?


  • Ну, а что в этом плохого? Выйти замуж? Если бы вы сделали опрос и дали мне конкретные данные. Допустим, мы опросили 1000 13- летних девочек, и из них 999 хотят выйти замуж. Я бы сказала: «О, да, здесь что-то не то! Ну и что, не надо из этого делать трагедию.