Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Сергей Яковенко
Счастливые годы редакторства
Две ипостаси Вадима Егорова
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25

Сергей Яковенко


Весеннее

Грязный снег сползает в воду,

Влажный и холодный ветер,

В эту гадкую погоду

Тоже здорово на свете.


Ветер хлещет в лица воду,

И вода по лицам льётся,

В эту грустную погоду

Тоже весело живётся.


Не беда, что свет фонарный

Был вчера в какой-то маске,

Не беда, что так бездарно

Подобрались нынче краски.


Серые стволы нагие,

Серая вода повсюду.

Будут ли цвета другие?

Думаю, что скоро будут.


Шлёпнулся разиня в лужу

И глядит на мир с тоскою.

Не беда, вставай-ка, ну же!

Помни, что живёшь весною!

Ленинец, 1956, 14 мая


Л.Б.Кофман:

"Я постоянно думаю о родном вузе"

Лев Борисович Кофман, ещё будучи студентом, стал активным пропагандистом физкультуры, увлекался тяжёлой атлетикой и приобщил к занятиям спортом многих своих однокашников. Благородное дело пропаганды активного образа жизни несколько лет продолжал на посту председателя Комитета физической культуры и спорта правительства Москвы (занятий спортом при этом не бросил: он горячий поклонник большого тенниса). Л.Б.Кофман – доктор педагогических наук. В своей диссертации, посвящённой принципам и моделям физкультурно-спортивной работы с молодёжью, он анализировал организацию таких крупных спортивных мероприятий, как Игры олимпийских надежд, Всемирные юношеские игры. Недостатка в материале не было, поскольку Лев Борисович Кофман был исполнительным директором первых Всемирных юношеских игр, проходивших в Москве в июле 98-го года. А ещё он член исполкома Олимпийского комитета России. Но самое главное, что он с родным вузом не только в ностальгических воспоминаниях: профессор Кофман возглавляет кафедру физической культуры МПГУ и опекает факультет физкультуры и спорта, всячески заботясь о преподавателях и студентах альма-матер не на словах, а на деле. Энергичный, обаятельный, он сразу располагает к себе уже тем, что начинает разговор с крепкого рукопожатия…

— МГПИ я закончил в 1962 году. Учился на историко-филологическом факультете и на факультете общественных профессий. Уже в 60-м году по просьбе кафедры физического воспитания открыл в институте отделение тяжёлой атлетики, обучал ребят. Уже через два-три года мои подшефные, студенты этого отделения, успешно выступали на первенстве вузов. Затем я по предложению заведующего кафедрой физвоспитания Сергея Георгиевича Щукина решением парткома был оставлен на работе в институте в качестве председателя спортивного клуба. Эти годы, с 62-го по 66-й, я вспоминаю с удовольствием, потому что работал с радостью, энергично, инициативно. И студенты были энтузиасты, а мы этот энтузиазм всячески поддерживали.

— Всегда ли одобряло это начальство?

— В первые месяцы моей работы, накануне спортивного вечера, мы устроили в вестибюле Главного корпуса выставку о спорте. Пришёл ректор Далматов: "У нас здесь не институт физкультуры. Убрать!" Я отказался. Тогда он сказал: "Ещё не было в нашем институте случая, чтобы не выполнялось распоряжение ректора". И тут меня поддержал партком, выставку разрешили оставить.

— Вы были организатором вечеров встреч с выдающимися спортсменами. Кто был вашим гостем?

— Дважды у нас выступал сильнейший человек планеты Юрий Власов. Бывала чемпионка мира по спортивной гимнастике Галина Шамрай, десятиборец Кузнецов. Во главе с Давидом Тышлером приезжали фехтовальщики, чемпионы мира и Олимпийских игр: Марк Мидлер, Умар Мавлиханов, Владимир Кузнецов. Рассказывали студентам о своей жизни и спортивных победах знаменитые футболисты, легкоатлеты...

— Интересная была жизнь! Нынешние студенты всё-таки живут скучнее...

— Сейчас каждую свободную минуту ребята стараются заработать, и это понятно. А тогда слово "бизнесмен" было самым обидным.

— Наш вуз не только принимал у себя знаменитых спортсменов, но и сам растил мастеров.

— Несколько лет назад мы с Игорем Петровичем Запоровым при поддержке ректора создали факультет физической культуры, и сейчас на нём учатся даже заслуженные мастера спорта, а уж мастеров спорта — пруд пруди! В течение восьми лет наш университет является победителем первенства Москвы среди вузов. Продолжается и спортивная жизнь в самом МПГУ, ежегодно проводится спартакиада между факультетами.

— Не пойму, как вы совмещаете все свои работы?

— Ну как совмещаю? Трудно, конечно. Теперь, к сожалению, я вузу уделяю меньше времени, но постоянно о нём думаю. Думаю о лучшей организации соревнований, занятий, о том, чтобы лучше технически оснастить спортивные залы университета и чтобы преподаватели чувствовали себя достойно. И кое-что удаётся…

— В общем, преподавателям помогаете?

— Если им не помогать, они разбегутся. А ведь у нас на кафедре самый большой штат преподавателей и учебно-вспомо­гательного персонала – более 50 человек! И лучшие кадры из года в год сохраняются, да ещё получаем пополнение из выпускников факультета физической культуры.

— А какие преподаватели вас самого учили в институте?

— К сожалению, многих уже нет в живых... Запомнился Пётр Васильевич Гора, который заведовал кафедрой методики преподавания истории, потом был деканом, проректором. Очень хороший человек, деятельный, энергичный. Запомнились и другие профессора: В.Ф.Семёнов, преподававший историю средних веков, А.А.Кириллова, читавшая историю древнего мира, Н.П.Михальская, специалист по истории зарубежной литературы, М.Буняев, который вёл политическую экономию. Очень интересным преподавателем был историк, профессор А.И.Молок... В нашем институте всегда был очень сильный преподавательский состав.

— Были среди ваших однокурсников яркие личности?

— Да. Это Владимир Курашов, ставший профессором, Владимир Резников, который потом закончил режиссёрский факультет Института кинематографии. Замечательным педагогом стали Ирина Яковлева, Лидия Иванова. Мы до сих пор общаемся, приглашаем друг друга на дни рождения. И МГПИ в моей жизни значил и значит очень много.


1999 г.

Счастливые годы редакторства

Валентина Славина


Валентина Александровна Славина — из тех наших выпускников, чья жизнь с первого курса и по сегодняшний день связана с институтом. В 1959-м она переступила порог здания на Фрунзенской, да так с ним и не расстаётся, являясь редактором газеты "Педагогический университет" ("Ленинец") и профессором кафедры русской литературы ХХ века.

- Время нашего студенчества было очень интересное. Только мы поступили на первый курс, нас сразу отправили на картошку. Это было первое знакомство друг с другом. Все ходили важные, все были поэтами, читали и обсуждали стихи. Я тоже считала себя поэтессой, а когда познакомилась с будущим мужем, он раскритиковал мои стихи в пух и прах, и я перестала писать. Смешные были стихи, честно говоря... Среди нас были и неплохие поэты. Я училась на одном курсе с очень симпатичным человеком, Володей Бочаровым. У него были хорошие стихи, из которых мне запомнилась одна строчка: "И из того же кумача колпак шута и роба палача". На первом и втором курсах у нас было прекрасное литобъединение, которое вели Всеволод Сурганов и Игорь Мотяшов. Народу было там много-много. К нам приходили молодые тогда поэты: Евтушенко (ему все писали записки — объяснения в любви, которых было так много, что они высыпались из кармана брюк), Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, читали свои стихи. Это было время хрущёвской оттепели и, откровенно говоря, мы из него не вышли. По состоянию души мы и в годы застоя оставались свободными людьми. На нашем филфаке выходила газета "Молодость" — на восьми, как минимум, ватманских листах. До шестнадцати листов доходило! Помню, только прошла выставка знаменитых художников в Манеже, на которой Хрущёв топал ногами, ругал матом скульптуры Эрнста Неизвестного, картины Фалька. У нас тут же вышла газета: "Фальк — да! Фальк — нет!". То есть могли говорить всё, что угодно. Никаких не было запретов, абсолютно свободное было время.

После первого курса мы строили какой-то завод — это был один из первых стройотрядов. Однажды нас попросили дать концерт для местных жителей. И вот выходит на сцену мой будущий муж и читает громовым голосом Маяковского: "Я сошью себе жёлтую кофту ..." Публика деревенская насторожилась. После него выходит Владик Акопян, мифический человек на нашем факультете. Он уже отслужил армию, был намного старше нас, но, поскольку отличался очень маленьким ростом, подвижностью, вечно куда-то бегал, прыгал, мы его воспринимали как ровесника. Он обычно первым узнавал вещи, о которых мы никогда не слышали, и доставал для нас всю закрытую литературу. Для нас не было никаких открытий в перестроечную эпоху, потому что всё это мы прочитали благодаря Владику ещё студентами. Владик очень хотел петь и играть, как популярные на нашем курсе Боря Вахнюк и Ловшиц (кажется, он был англичанин). Тогда очень моден был рок-н-ролл. Его пели и плясали все и повсюду. Мне очень неудобно, что сегодня наши рояли в больших аудиториях в таком состоянии, но плясали даже на них. И вот Владик сел к роялю (он, кстати, никогда не учился в музыкальной школе, а мог только имитировать голосом фортепиано) и начал издавать страшные крики, иногда ударяя по клавишам. Впереди меня сидели колхозники, и, слышу, они говорят друг другу: "Наверно, американские шпионы приехали".

— Как вы познакомились со своим будущим мужем?

— С мужем я познакомилась 31 августа того года, когда поступила в институт. Я ехала на первое собрание в институт в метро и обратила внимание на очень симпатичного мальчика, который читал какую-то книжку (наверное, смешную) и улыбался такой хорошей улыбкой, что мне это понравилось. Вот, думаю, какой человек непосредственный. Стало интересно, куда он пойдёт дальше. Отправилась за ним. По дороге он зачем-то приостановился – я тоже сделала вид, что рассматриваю что-то. Он свернул в институт, и с тех пор я его, так сказать, "имела в виду". Борис был очень любвеобильный, и я терпеливо ждала своей очереди. Но, видимо, я ему тоже сразу понравилась, потому что уже в сентябре он пригласил меня в свою компанию отметить первую стипендию. Правда, приглашение было интересное: "Ты, пожалуйста, дай мне ответ побыстрей, потому что если не сможешь, я тогда кого-нибудь ещё приглашу".

— Кто вам запомнился из МГПИшников тогдашней поры?

— Со мной на курсе учились Феликс Залманов, Юрочка Махаев, который работал в "Ленкоме" у Марка Захарова, поставил "Тиля" и "Синие кони на красной траве", Людмила Зайцева, директор передач для детей на телевидении, в том числе таких популярных программ, как "Пока все дома", "Умники и умницы". Митхат Шилов также работает на телевидении. Он начинал вместе с Роланом Быковым в программе "До шестнадцати и старше", стал главным редактором литературных передач. Сашка Латышев был душой компании, пел в нашем знаменитом женском октете вместе со своей будущей женой Алкой Голубковой. Галка Гладкова, много лет проработавшая в издательстве "Малыш", училась на одном курсе с Натальей Ипполитовой, которая после академического отпуска пришла в нашу группу. Римма Нус — директор школы. Миша Сумбатов запомнился тем, что хорошо пел. Илья Габай был курса на два старше. Одно время, когда я училась на первом курсе, он ухаживал за мной. После института я потеряла его из виду. Мой муж встретил его, освободившегося из тюрьмы, и узнал, что наши ребята помогли ему устроиться на работу — время было тяжёлое, особенно для диссидента Габая. Внешне он мне, семнадцатилетней, красавцем не казался, но уже тогда я понимала, читая его стихи в "Ленинце" и факультетской стенгазете, что он очень талантливый поэт.

Нас было пять подруг: Ира Ледовская, Ида Фалалеева, Галя Клюева, всю жизнь проработавшие в школе, Наташа Ефременко и я. В память о нашей дружбе мы посадили пять деревьев в садике возле Главного корпуса... Со многими ребятами связаны весёлые воспоминания. Однажды Герка Худин привёз в пионерский лагерь, где мы проходили вожатскую практику, своего друга, нашего однокурсника Витю Иванова, заросшего бородой, и сказал пионерам, что это Хемингуэй. Устроил конференцию, и дети, поверив, задавали "Хемингуэю" вопросы...

— А преподаватели?

— Совершенно блестящие лекции читали Головенченко и Клобуновский. Интересным преподавателем был Барг, который читал нам историю средних веков, а историю Англии давал по произведениям Шекспира. Все любили Алексея Васильевича Терновского, и я завидовала тем ребятам, у которых он преподавал. Вообще прекрасные у нас были преподаватели...

— Вы с Борисом Славиным поженились уже на первых курсах (и счастливо живёте уже более трёх десятков лет). Трудно, наверно, приходилось на первых порах студенческой семье?

— Нелегко, особенно когда на третьем курсе родился Борька. Это был первый студенческий ребёнок на нашем курсе, и ребята дружно скинулись ему на подарок. Помню, Оксана Юрьевна Богданова, наш куратор, дала больше всех — 3 рубля... Как-то случился забавный эпизод. Я ушла по делам, оставила сына с Борисом, прихожу и вижу: за столом сидит большая компания институтских приятелей Бориса, стоит одна выпивка, закуски нет вообще – на неё денег не было. И среди них сидит мой двухлетний сын и ест брикет маргарина, как мороженое. Это Володька Македонский (он стал кинорежиссёром) "позаботился" о малыше.

— А как вы стали редактором нашей газеты?

— Журналистом я мечтала быть всегда и на истфил МГПИ попала случайно: хотела поступать либо в Литературный институт, либо на журфак МГУ. Но мне не повезло: в тот год (это был 59-й) в этих вузах ввели обязательный двухгодичный стаж. Вместе с подругой-одноклассницей пришла в МГПИ, увидела это красивое здание на Фрунзенской и решила, что буду здесь учиться. Педагогом я не хотела быть, но когда закончила институт и распределилась в школу, поняла, что очень люблю это дело — преподавание. Однако мечта о журналистике оставалась, и когда мне предложили стать редактором "Ленинца" (В.В.Москвина, бывшего редактора, выбрали заместителем секретаря парткома), я сразу согласилась. Из школы меня не отпускали, и пришлось совмещать две работы. Было очень тяжело, тем более, что я начала работать, ничего не понимая в технических тонкостях выпуска газеты. Филологическое образование нашего вуза никогда не уступало МГУшному, но есть такие вещи, которым учат только журналистов: шрифты (я не знала, чем петит отличается от боргеса), макет, типографский набор. Мне пришлось начинать с азов, и тут я согласна со многими журналистами, которые начинали в многотиражке, что именно здесь приобретается самый большой профессиональный опыт. После многотиражки ничего не страшно, потому что ты знаешь о газете всё... Редактор тогда утверждался на парткоме института, и против меня очень резко выступил... Степан Иванович Шешуков.

— Как?! Ведь Шешуков потом очень дружил с газетой, которую вы возглавили, и считал вас одной из самых любимых своих учениц?

— Представь себе! "Какая-то школьница будет редактором?! – возмущался он. — У нас работали такие мэтры: Терновой, Дербинов, Сурганов, Москвин, — и вдруг девчонка!" Хотя прошло уже несколько лет, как я закончила институт, все принимали за студентку: скромное платьице, белый воротничок, манжеты... И тут встал другой член парткома, Иван Егорович Иванов, обнял меня и сказал: "Ничего, девочка, не боги горшки обжигают. Сможешь работать!" И меня утвердили. А через некоторое время Степан Иванович Шешуков стал моим научным руководителем и, увидев, что газета ничуть не хуже, чем была, признал во мне редактора.

— Кто тогда начинал в "Ленинце" вместе с вами?

— Мы работали практически вдвоём с литсотрудником, ныне известным поэтом Александром Щупловым. Ещё была машинистка — и всё. А в те годы за регулярным выпуском газеты следил райком партии. Сорок номером в год должны были выйти обязательно, ни одним меньше!

— И как вы успевали только! Но, наверно, студенты помогали?

— Тогда студенты были более активны, чем сейчас. Теперь все такие деловые стали, всё время на часы смотрят, как после занятий ещё и на подработку успеть. Но ничего не поделаешь, время такое. А мы на часы не смотрели. Каждую неделю у нас проводилось заседание редколлегии, и это был самый интересный день в жизни редакции. Приходили в три часа и уходили в двенадцать ночи, причём разговоры не кончались: шли пешком от Фрунзенской до Парка культуры и спорили, дискутировали... Это было очень счастливое время! И преподаватели и студенты были как одно целое. Редколлегия состояла из очень преданных, любящих газету людей. В.Н.Щукина и её дочь Вероника Гусева (они были чуть ли не самыми активными друзьями газеты), Н.Н.Загрязкина с кафедры педагогики, Э.К.Суслова с дошфака, А.К.Панфилов и Л.Ю.Максимов с филфака, В.А.Сластёнин, Ю.М.Бутов и многие другие преподаватели. А студенты постоянно менялись, но, даже закончив институт, неизменно приходили к нам в редакцию, приносили свои материалы.

— А как складывались отношения "Ленинца" с цензурой?

— Нас, как политически грамотную газету, в конце концов с цензуры сняли, однако райком и парком продолжали нами руководить. Случались и казусы, связанные с цензурой. Однажды по вине типографского корректора в нашей газете прошла ошибка: "гоноральный секретарь Л.И.Брежнев". А как-то раз мне позвонили из горкома партии: "Откройте вашу газету и посмотрите, что у вас написано на четвёртой странице: "Воспитание умственно отсталых детей на примере жизни В.И.Ленина"". А это была всего лишь тема Ленинских чтений на деффаке. Или ещё случай. Один преподаватель с истфака эмигрировал. Мы в редакции об этом не знали и в номере, посвящённом сессии, дали фотографию, где этот преподаватель принимает экзамен, с подписью под снимком: "Идёт сессия". Через какое-то время — звонок из институтского комитета комсомола: "Вы дали фотографию диссидента. Мы это дело так не оставим". Мы сначала перепугались, а потом кто-то говорит: "А ведь он похож на Запорова! Давайте скажем, что это он!" Позвонила Игорю, он говорит: "Хорошо, пусть это буду я". Я пошла в партком: "Это Запоров". Там посмотрели внимательно (а сами всё отлично понимают) и говорят: "Да, это Запоров". На этом дело было закончено. Вот, кстати, пример того, что наш институт во все времена был человечным.

— Не жалеете, что большая часть жизни отдана пусть очень хорошей, но всё-таки многотиражке? Ведь вам часто предлагали престижные должности в крупных изданиях.

— В последнее время я часто думаю об этом. Да, мне предлагали высокие должности в больших газетах, имеющих выход за рубеж, что в те времена было ещё и материально выгодно. Но я настолько была привязана к институту, что не представляла, как буду жить без него, и уход из нашего вуза, из газеты всегда расценивала как предательство. И всё-таки всё чаще задумываюсь: состоялась моя карьера или не состоялась? Смотря что понимать под словом "карьера". Слава, почёт? Но разве это главное?.. Я до сих пор люблю свою газету. Мне нравится работать с молодыми журналистами и видеть, как они, уже ставшие родными, вырастают в талантливых людей. И потом, у меня в этом вузе совмещаются два любимых мною дела — редакторство и преподавание. Так что хочу надеяться, что моя жизнь состоялась.


1996 г.


Две ипостаси Вадима Егорова


Песни Вадима Егорова, как и положено настоящим авторским песням, давно стали «народными». Во всяком случае, мы в пионерском лагере, распевая «Над землёй бушуют травы», «Нам с сестрёнкой каюк, наша мама на юг улетела внезапно», «Мы купались неглиже», знать не знали, чьи это песни. Вадим Егоров — весёлый автор грустных стихов. «Я существую в двух ипостасях. Почему? Трудно сказать. Но в стихах я действительно человек невесёлый». Вадиму Егорову МГПИ, по его словам, дал не только неплохой уровень образования, настоящую студенческую жизнь, но и первых читателей его стихов в многотиражной и стенной печати, первых слушателей песен, которые исполняли участницы популярного в Москве в те годы дуэта МГПИ – Тамара Комиссарова и Ляля Фрайтор: «Это было тем стимулом, который так необходим начинающему поэту» (сам автор петь тогда стеснялся и ограничивался тем, что читал свои стихи на вечерах в разных вузах).

А ещё институт дал Вадиму Егорову семью. Однажды преподаватель психологии А.В.Петровский, в своё время возглавлявший Академию педагогических наук, пригласил юного поэта, к творчеству которого относился с интересом, почитать стихи его семье. «В гости? К любимому профессору? Нет проблем! Дверь открыла его дочь. Я увидел её и совершенно спятил. Влюбился до безобразия! Затем полтора года ухаживания, свадьба — и вот недавно отметили 30-летие супружества».

— Поступил я в МГПИ в 64-м году после окончания школы, не имея ни малейшего желания быть преподавателем, хотя у меня и отец и мать — педагоги и всю жизнь проработали в школе. Отец вёл русский язык и литературу, мама — биолог. Ещё в школе я напечатался в журнале «Смена» (тираж — три миллиона), посему считал себя состоявшимся поэтом, безусловным гением и был уверен, что мой путь лежит только в Литературный институт. Но без стажа туда не принимали, и тогда я решил поступать куда-нибудь на гуманитарный факультет. Проучусь два года, поработаю, думал, а после этого меня на руках внесут в Литературный институт — гений же! Вот так я стал студентом вечернего отделения филфака МГПИ. Поступил легко, потому что на нас, мужиков, тогда, как, наверно, и сейчас, был очень большой спрос. Абсолютно был бабский институт: у нас на курсе оказалось всего четыре парня.

— Никогда не хотелось перевестись в Литинститут?

— Никогда. И ни в какой Литературный институт не захотел переходить, потому что понял, что писать стихи никто тебя не научит. Если пишешь, то у тебя есть только один учебник — хорошие стихи других поэтов. Главное, чтобы они тебя не придавили своей мощью. А тот объём гуманитарных знаний, который необходим культурному человеку, можно получить в любом хорошем вузе, каким и был МГПИ. Институт – это было здорово!

— Ваши стихи постоянно появлялись в институтской многотиражке. Чем был для вас «Ленинец»?

— «Ленинец» — это веха в моём литературном развитии. Публикации в двух номерах «Смены» для меня, мальчишки, были визитной карточкой, трамплином (хотя стихи, откровенно говоря, были слабые). Как только я поступил в институт, мне сказали, что есть газета «Ленинец», а при газете — литературное объединение, которое жило бурной литературной жизнью: читали друг другу только что написанные стихи, восторгались ими, разносили их в пух и прах. Каждый из нас испытал взлёты, безумства, нелицеприятную критику. Но главное, у каждого были надежды на собственное литературное будущее.

— Кто руководил тогда литобъединением?

— Преподаватель кафедры советской литературы Всеволод Алексеевич Сурганов. Мы встретились с ним через многие годы, когда в 93-м меня приняли в Союз писателей и предложили путёвку в Дом творчества в Переделкино. Вот там-то мы и столкнулись нос к носу с Сургановым, увы, не помолодевшим, но сохранившим бодрость духа, ясность ума и оценок. Хорошо так посидели, повспоминали... А три десятка лет назад я пришёл к нему в литобъединение, где отнеслись ко мне по-доброму, и начал печататься в «Ленинце», а особенно активно — в стенных газетах «Историк» и «Словесник». Это были потрясающие газеты: из десятка ватманских листов составлялась «простыня» метров на восемь и вешалась в Главном корпусе, в проходе в большой вестибюль с колоннами. Несколько «Словесников» полностью состояли из моих стихов.

— В середине 60-х вы были, пожалуй, самой заметной поэтической фигурой в МГПИ.

— Было дело. И это испытание славой «районного» масштаба могло бы сыграть со мной злую шутку, превратить в этакий мыльный пузырь — посверкал на солнышке и лопнул. Но, к счастью, когда я был на втором курсе, на заседание литобъединения пришла группа первокурсников: Таня Реброва и Сергей Лузан стали после института литераторами, Леонид Школьник долгое время работал в НИИ Академии педнаук, Вадим Делоне стал известен как поэт и диссидент (его жизнь очень рано оборвалась в эмиграции в Париже). С ними я потом подружился, но то заседание стало для меня во многом переломным, потому что впервые я так получил по башке! Да ещё от молодняка, первокурсников! Я привык, что меня всё время хвалят, а они накинулись: «Разве это стихи? Банальщина! Сусальность! Вот мы!..» И стали читать свои стихи — не Бог весть какие, но по тем временам, видимо, более яркие, чем мои. И я ушёл в переоценку своих стихов, стал писать несколько иначе, уделять гораздо больше времени саморедактуре, искать другие темы — всё это было очень важно для меня.

— Сохранялась ли песенная традиция МГПИ в ваши студенческие годы?

— Конечно! Да, прошло 10 лет с тех пор, как Юрий Визбор закончил МГПИ, ушли Ада Якушева, Борис Вахнюк, Юлий Ким, Владимир Красновский, но их имена были знаковыми для института. И то, что мы начали писать песни, было естественным: эти песни рождались из той атмосферы, которая осталась в институте после них.

— У вас не было ностальгии по 50-м годам? Ведь оттепель кончилась...

— Не было. Надо сказать, что оттепель кончилась не так уж и быстро. 64-й год — год снятия Хрущёва. Ощущение нерадостных перемен пришло спустя два-три года, так что моя жизнь в институте протекала при относительной свободе. А потом, хотя мы и понимали, что живём в довольно дерьмовой стране, но деваться-то было некуда.

— В диссиденты вы не пошли...

— На диссидентство у меня не хватило пороху. На активное и вызывающее диссидентство я никогда не шёл из инстинкта самосохранения, говорю об этом откровенно. Другое дело, что я никогда себя не ограничивал в высказываниях своего отношения ко всему происходящему — в кругу друзей и в писаниях своих... Впрочем, вспомнился один эпизод. Однажды я чуть не вылетел из института. Должны были выйти какие-то мои стихи в «Ленинце» — довольно безобидные, но была в них какая-то двусмысленность. Они были сняты по личному указанию секретаря парторганизации института ...ну, скажем, Семёнова, назовём его так — человек, небось, уже на пенсии, пусть живёт спокойно. И я тогда написал очень злое, совершенно диссидентское стихотворение «Открытое письмо гражданину Семёнову». Помню кусочек из него: «Довольно о прошлом, живём настоящим. Что было — уплыло в свинцовую Лету. Вы тихий, Семёнов. Вы смирный. Вы ящер, задумчивый ящер с партийным билетом». И это письмо пошло гулять по институту в списках. Меня вызывали в деканат, угрожали: «Будет ещё нечто подобное — вылетите из института».

— В 50-е годы МГПИ был богат ставшими вскоре знаменитыми именами. Есть такие среди тех, кто учился с вами?

— Ну как же, Татьяна Кузовлева, довольно известная поэтесса. Я был потрясён, когда на первом курсе увидел в «Ленинце» полосу с её стихами из первой книжки. Прекрасные были стихи, прекрасные! Старше меня на несколько курсов был Геннадий Жаворонков, сейчас журналист, работающий в "Московских новостях". Недавно я получил в подарок книжку от ещё одного МГПИшника, Александра Юдахина. Ещё учась в институте, он напечатался в «Юности», о нём хорошо отозвался Андрей Вознесенский... Все они с дневного отделения, с которым я всегда тусовался в общаге. Но все — старше меня.

— Какие впечатления остались о преподавателях?

— Разные остались впечатления, от восторженных до отвратных. Восторженные впечатления — от преподавательницы современного русского языка и старославянского Зои Николаевны Литвиной. Она осталась у меня в памяти как интеллигент, умница, замечательнейший преподаватель и человек. Это говорит тот, кто столько раз заваливался на её экзамене! Я был бездельник и шантрапа, ни разу не открывал учебника и нагло приходил на экзамен, ничего не зная. И она ещё что-то пыталась из меня вытянуть. Когда я последний раз явился пересдавать старославянский, она вздохнула глубоко и сказала: «Ну что мне с вами делать? Как не знали ничего — так и не знаете. Если бы не ваши стихи... Вот вам тройка». У меня было стихотворение, ей посвящённое: «Твержу, как благостную весть, невыразимую словами: «Как мир наполнен тем, что есть, так институт наполнен Вами...»». Ужасное впечатление было от преподавателя истории КПСС. Он преподал нам однажды урок политической беспринципности. Вчера ещё он говорил: «Наш дорогой Никита Сергеевич», но едва Хрущёва сняли, пришёл в аудиторию и заявил: «Товарища Хрущёва освободили от обязанностей за проявление волюнтаризма и отсутствие коллегиальности в принятии важных решений. Мы, коммунисты, давно чувствовали...». Чувствовали они, мать их!.. Понимаю, конечно, такая уж работа у него была: колебаться вместе с генеральной линией партии. Но этот урок политической проституции не забуду никогда. А вообще хороших преподавателей было больше. Литературу 19 века, например, интересно вёл Фёдоров...

— А как вы после окончания МГПИ оказались в научно-исследовательском институте дефектологии?

— По чистой случайности. Я к науке особой склонности не имел. Да вообще ни к чему не имел склонности, только к писанию, а это вещь нематериальная. Но тут узнал от знакомого, что в одной из лабораторий есть вакантное место. Пошёл туда с бухты-барахты, и никак не думал, что осяду в этом институте на двадцать семь лет. Я ушёл оттуда только два года назад на вольные хлеба. Хотя давным-давно не жил на свой научный заработок: выступаю я много лет, и надо быть идиотом, чтобы говорить, что эти выступления не приносят заработок. Конечно, приносят. И это единственный мой хлеб.

— По-моему, вы единственный отечественный бард со степенью кандидата психологических наук.

— От темы моей диссертации могут уши в штопор свернуться: «Особенности восприятия литературно-художественных образов глухими учащимися старших классов». Защищался я потому, что знал: диссертация — это более высокий социальный статус и больше зарплата. Короче, причины, не имеющие никакого отношения к науке.

— Зачем же нужна была эта работа? Поэтам и писателям положено дома сидеть, книжки писать...

— Вы забываете, что я поступил в институт не вчера, не при недоразвитом нашем капитализме, а в советское время. Чтобы тебя признали писателем, а не тунеядцем, нужно было вступить в Союз писателей, а для этого — стать совком в литературе. Нужно было писать стихи о том, как славно воюет ограниченный контингент наших войск в Афганистане. Или о том, как славно строится БАМ. Можно было писать и о любви, и о дружбе, но обязательно попутно с официальными вещами. Я не хотел и не умел их писать. Но жизнь есть жизнь: я женился рано, в 19 лет, на третьем курсе, и надо было думать, как прокормить семью. В те годы даже представить себе не мог, что песенки мои когда-то могут стать для меня источником существования. Поэтому и пошёл в НИИ.

— Знаменитая «Нам с сестрёнкой каюк» списана с натуры?

— Конечно! У меня вообще нет песен не автобиографичных. Это может восприниматься как жуткий эгоцентризм, но пишу только о себе, любимом, в творчество выплёскивается лишь то, что сам пережил. Так что все события, описанные в моих стихах и песнях, — реальны. Были, были эти два оболтуса, которые чуть не сиганули с балкона...

— Как сложилась судьба у этих оболтусов?

— У героя упомянутой песни путь в жизни прямой. Уже в пятом классе он сказал себе, что будет медиком, и пошёл по стопам своего прадеда, профессора С.Н.Синельникова, который был самым известным в Харькове терапевтом. В шестом классе сын добился, чтобы его приняли в школу юного медика при Втором медицинском институте, куда принимали только после восьмого класса. А через два года пошёл в медучилище, закончил его с красным дипломом и в том же году поступил во Второй медицинский, после окончания которого работает в Первой градской больнице. Ещё студентом умудрился написать учебное пособие «Беседы об анатомии». Опубликовали — получилась «небольшая» книжечка в пятьсот страниц. Написал вторую… Дочка тоже окончила медучилище, но по этой стезе не пошла, выбрала компьютеры.

— Как пишутся сегодня песни?

— В последнее время не очень-то пишутся. В одном из недавних стихов есть такие строки: «Писать стихи, когда за сорок, — всё это блажь, натуга, морок, умерших звёзд холодный свет. «Но Фет, — вы скажете, — но Тютчев год из году писали лучше!». Так то же Тютчев был. И Фет». Но творческая жизнь продолжается: выходят компакт-диски и книги…

— На ваш взгляд, авторская песня сдала позиции?

— Нет, интересные авторы есть и сегодня, просто авторская песня как жанр занимает сегодня достаточно скромную нишу, и эти имена не приобретают той масштабности, как во времена нашей молодости. В те годы это был, вместе с Самиздатом, неподцензурный вид творчества и информирования людей. Магнитофоны сделали своё дело — песня стала неподконтрольна. В то время сделаться известным было достаточно легко. Стоило тебе написать более-менее неплохую песню и спеть её на концерте, где первые семь рядов занимали ребята с «Яузами» и «Астрами», и дальше она летела с плёнки на плёнку. Это было как пожар! Сегодня аудитория авторской песни сократилось с миллионов до нескольких сот тысяч. Но это нормально. Почему на это надо смотреть как на катастрофу, как на гибель авторской песни? Ведь бум на авторскую песню, на поэзию в 60-х – это скорей исключение из правила. Поэзия (бардовская песня — это, по сути, поющиеся стихи) всегда была вещью камерной, рассчитанной на элитарную публику. Но и Грушинские фестивали в последние годы собирают каждый раз более двухсот тысяч людей... Когда я прихожу на концерт, то знаю, что не соберу сейчас тысячный зал. Но мой зал в четыреста-пятьсот мест будет полон. Даже если придут двести человек — это прекрасно. Значит, я нужен двумстам людям! Так что не хороните авторскую песню. Не переживайте по поводу того, что она уже не то, что было. Она то, что есть. Но она есть. И это главное.

1998 г.