Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института
| Вид материала | Интервью |
- «Технологическое образование для подготовки инженерно-технических кадров», 80.83kb.
- Промышленной Электроники Московского Энергетического Института. Непрерывная инженерно-исследовательская, 197.46kb.
- Программа 14 Л. С. Саломатина преподаватель Педагогического колледжа №4, доцент кафедры, 299.28kb.
- Тренировочные задания по бтологии (Задачи из материалов жюри олимпиады имени, 101.37kb.
- Российско-казахстанское приграничное сотрудничество (Конец XX начало XXI вв.), 499.96kb.
- Журнал Московского Педагогического Государственного Университета им. В. И. Ленина., 42.87kb.
- Учебное пособие Ось-89, 3008.96kb.
- О проблемах правового просвещения, специального и педагогического юридического образования, 116.69kb.
- Программа москва, 23-25 ноября 2011 года В. В. Рубцов (председатель) ректор Московского, 523.84kb.
- План учебной и воспитательной работы лесосибирского педагогического института филиала, 822.67kb.
Роза Харитонова
Мы в декабре.
В декабре в Москве темнеет рано.
Сумерки накатывают волнами.
Дом нас манит. Мы бредём, как странники.
Ты прости нам вольные-невольные.
Как помнятся слова! Я в тех словах гостила.
Как жжёт шершавый стебелёк досады!
Прости меня, прости. Тебя ж прощать не надо:
Ведь я давным-давно тебя простила.
В кирпичный дом на Яузе спешат,
Идут сквозь снег знакомые фигуры.
Помедлят чуть у окон, не дыша:
Там, там ещё картины и скульптуры.
Кирпич уже забыл тепло июня.
А если заглянуть в стекло окна,
На отмели стола одна скульптура:
Иона во чреве кита.
Увидишь с улицы, где так темнеет рано,
Тобой в июне собранный букет.
Его едва удерживает рама,
От тяжести цветов скрипит багет.
Где ты сейчас?
Уплыл? Листвой укрылся?
Но дом не запер, ключ оставил нам.
На самой лёгкой в мире лодке скрылся
Туда, где - что?
Дай знак нам - как ты там?
На узенькой заснеженной тропинке,
Где, кроме нас, и пешеходов нет,
Кленовый лист горит в неравном поединке
С зимой.
Твой знак и твой привет.
1997 г.
Анемоны
В чёрной луже сиял фонарь. Мы остановились на углу. "Ах, ах! — плакала забытая сосулька. — Ах, ах!" Проехало такси, подмигивая зелёным глазком. Тихо. Гаев всегда умел молчать тогда, когда это было нужно. Он умел всё делать вовремя. Наверное, это всё-таки плохо. А вообще он очень славный. Вот уже год он провожает меня в далёкое "домой" из библиотеки и из театра, в мороз и в дождь, в хорошем и плохом настроении. Я почему-то зову его по фамилии: "Гаев". Так мне нравится. А час назад очень серьёзно и смешно он сделал мне предложение и теперь молчал. Мне тоже не хотелось говорить.
Тихо. Прокричал ночной поезд в стороне Курского вокзала. Вывернулся из подворотни шалый кот и метнулся за угол.
— Я забыл отдать тебе... Вот... анемоны. — Согретые под пальто сонные цветы пахли свежей травой.
Анемоны... Вспомнилось.
— Ты похожа на лесной весенний цветок. На анемон. Анемона значит ветренница. Поцелуй меня. Ты лохматая, снежная! Поцелуй меня. До весны ещё долго, но я принесу тебе анемонов. Целую охапку, слышишь, запомни! Я люблю тебя. Посмотри мне в глаза. Я люблю тебя. Видишь? Видишь, как я люблю тебя? Глазами? Губами? Слышишь? Лю-блю! Будет весна, мы, синие лужи и солнце! Жёлтое нахальное солнце будет хохотать в лужах. Я напишу рассказ. О тебе. Он будет начинаться так: "В синих лужах звонко хохотало весеннее солнце..." Хорошо? Я обязательно напишу такой рассказ. Хотя, скорее всего, я всё-таки не напишу такого рассказа, но я принесу тебе много анемонов...
Пришла весна. Пробежало лето. Дотянула до первого снега осень. Он прятал глаза, как будто сделал что-то плохое и всё время куда-то спешил. А потом он просто... Просто я его больше не видела.
"Так не бывает, так не бывает, — стучало сердце, — он ещё принесёт тебе анемоны, он помнит". "Так не бывает, так не бывает, — говорил разум. — Он не помнит, не хочет помнить, не любит".
Зима завалила снегом деревья около моего дома, запорошила следы у моих дверей; недолго до весны, когда всё растает и вырастут цветы с таким странным именем — АНЕМОНЫ. В словаре на букву А случайно прочитала: "Анемона, anemo — ветер".
Однажды в метро я случайно увидела его. Радостно блестя глазами, он говорил что-то темноволосой девушке. Он был здоров и весел. Мне показалось, что он увидел меня! Нет, он по-прежнему улыбается девушке. Показалось.
— Мне показалось, что ты сейчас упадёшь! Что ты? — Гаев тряс меня за плечо.
— Тебе уже нужно идти домой. Ты замёрзла, и, наверное, промокла. Лужи — это, по-моему, единственный недостаток весны! А завтра я к тебе приду. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Гаев.
Цветы я забыла взять.
Ночь была спокойна. Я лежала с открытыми глазами. Два года я ничего не знала о нём, никогда ни у кого не спрашивала. Слышала о нём много, слушать не любила, но говорили. И плохое. Я разлюбила наших общих знакомых, потому что ребята говорили о нём: "Трепач, хвастун и позёр". Девчонки поднимали брови и шептали: "Не может быть, чтобы такая любовь кончилась!" При этом глаза у них делались большими и неискренними. А его лучший друг сказал: "Негодяй". Сгоряча ударила его по щеке. Не верю. Неправда. Ничего им доказывать не стала, но... они не знают его! Нет, нет, я совсем не хочу сказать, что... Всё это далеко-далеко. Но я знаю, что он... Я знаю только, что никогда не буду женой Гаева. Я знаю, что непрошеное воспоминание уйдёт, как и он уедет скоро со своими геологами далеко на Восток, и, может быть, мы никогда больше не увидимся, но я верю и знаю, что когда-нибудь я прочитаю рассказ, который будет начинаться словами: "В синих лужах звонко хохотало весеннее солнце".
Ленинец, 1960, 8 мая
Пространство детства Ирины Олтаржевской
Ирина Дмитриевна Демакова, доктор педагогических наук, профессор, заведующая кафедрой педагогики и психологии Российской Академии повышения квалификации, создатель и руководитель Молодёжного корчаковского центра, МГПИшникам известна как Ирина Олтаржевская. Именно под этой, девичьей фамилией она руководила знаменитым октетом, перешедшим к ней от Ады Якушевой, и даже написала несколько песен.
Даже удивительно, что эта весёлая, скромная, радушная и отзывчивая женщина, такая лёгкая в общении, - весьма известный в научных кругах специалист по проблемам гуманизации образования. Её диссертация носит название «Воспитательная деятельность педагога как фактор гуманизации пространства детства». В её доме, всегда открытом для учеников (а их уже сотни) - ребят из Корчаковского центра, институтских друзей - уютно и тепло. И даже перенеся страшное горе – потерю сына – она не закрылась от людей, смогла выстоять и по-прежнему дарит окружающим тепло своей души.
- Я родом из Сталинграда. Когда началась война, мама ушла на фронт, а меня вместе с дедушкой, врачом госпиталя, эвакуировали в Энгельс. Сразу после Сталинградской битвы мы вернулись, а на месте нашего дома - воронка… Когда мне было 6 лет, мама и отчим забрали меня в Москву. Отец, как я потом узнала, 18 лет провёл в ГУЛАГе, и отчим, известный архитектор, получивший образование в Париже, удочерил меня и дал свою фамилию. Когда отец вышел из лагеря, мы увиделись с ним. Потом он уехал в Израиль, умер в 1993 году, и когда я в 1994 году ездила на Корчаковский симпозиум, побывала на его могиле. У одного его сына от второго брака я совершенно случайно была классным руководителем. Эти ребята, мой первый выпуск, стали моими ближайшими друзьями, в том числе и мой брат Володя.
- Как вы оказались в МГПИ?
- Я поступила на литературный факультет МГПИ в 1955 году. Знала, что поступать буду только туда. Моя мама окончила этот институт, училась в одной группе со Степаном Ивановичем Шешуковым, всю жизнь проработала учителем литературы, много лет – в физико-математической школе №101. Я выросла в учительской семье и рано поняла, что учительство- это моё призвание.
Попала в одну группу с Розой Харитоновой, Людой Ловковой, Галкой Колесниковой. Все мы получили одну четвёрку по неосновному предмету и не были приняты в институт. Я никогда не умела бороться и сдалась без боя, а вот другие непринятые добились того, что из нас сформировали группу, которую мы почему-то назвали «шестая краснознамённая».
- Кто был среди ваших институтских друзей?
- Один из самых главных для меня людей – это Роза Харитонова. Это человек, от которого идёт свет. Она абсолютно искренна, очень правдива и необыкновенно талантлива. Она была, по-моему, самой талантливой на нашем курсе. Ну, не считая Юры Коваля, конечно. Но Роза была богата каким-то другим талантом. Она обладала – и обладает - особым внутренним зрением. Это Божий дар! Я очень дружила с Инной Ганцбург, которая пела в октете. Потом мы оказались родственницами: вышли замуж за братьев-близнецов… И, конечно, безумно была влюблена в Аду Якушеву! Ада Якушева – одна из ключевых институтских фигур - была для меня человеком очень важным. В институте мы очень дружили. Вместе проучились год – Ада была уже на последнем курсе. Потом дружили домами: Юра Визбор дружил с моим первым мужем Женей, они были горнолыжники, туристы. Ада произвела на меня неотразимое впечатление! Беленькая, изящная, совершенно прелестная внешне, для меня она была первой красавицей! Ада очень талантлива, очень музыкальна - это было очевидно. Но главное – она меня поразила своей храбростью в выражении чувств. В те годы пели: «Слава великому Сталину!». Я сама пела это очень искренне и была настроена патриотично – такая была наивная и романтичная натура. Но когда я услышала песни Ады, я испугалась: как можно об этом петь? Каждое слово её песен разрушало во мне привычные представления о том, о чем можно и о чём нельзя говорить. Что касается воспитания чувств, то песни Ады сыграли огромную роль в моей личной судьбе. Для меня они были как новый мир. Помню её «Северного». Для меня это была песня бесстрашия, любовного откровения. Когда она пела свои песни в девятой аудитории, я холодела от ужаса: а вдруг кто-то неправильно поймёт? Ада – не боялась. Она была абсолютно бесстрашным человеком в этом смысле, и своей искренностью меня потрясла.
Юрка Визбор тоже был абсолютно неотразим. Он был так хорош прибалтийской красотой! Мы все в него были влюблены. Но, несмотря на то, что и он блистал, и Володя Красновский, и другие наши замечательные мальчики, для меня кумиром была Ада. Мне очень жаль, что она сегодня как будто ушла в тень. Её полное имя – Ариадна. И у меня давно уже возник образ: у нас была путеводная нить Ариадны, которая выводила нас из мрака к подлинному свету человеческих отношений. Был момент, когда меня пригласили на профессиональную сцену, в оркестр Олега Лундстрема. Ада приехала и сидела с моим грудным Димкой, а я на прослушивании пела её песни. Очень многое в моей судьбе связано с ней.
- Какую роль играла песня в вашей институтской жизни?
- Огромную! Она была фоном всей нашей жизни. Что касается меня, то я очень любила петь. У меня было меццо-сопрано, и мне даже прочили карьеру певицы. У нас в школе были сильные педагоги, и я 10 лет пела в хоре, в дуэте, квартете, была солисткой. Но потом в походах проорала свой голос, который, как думала, мне совершенно ни к чему. И песня, и гитара были нужны мне только для того, чтобы общаться с детьми. Сказывалась ранняя профессиональная ориентация. И вот мы только-только поступили в институт, и буквально в первые же дни состоялся какой-то слёт, на котором пела Ада Якушева. И всё, я пропала. Я совершенно была покорена всем, что увидела и услышала на этом слёте. Ада тут же позвала меня в октет.
- А как вы стали руководителем октета?
- Когда мы заканчивали первый курс, Ада уже заканчивала институт. И мы, все девчонки, которые пели с ней, были в совершеннейшей панике. Кто мог продолжить её дело? Ведь никто не играл на гитаре. И тогда Ада за час или два научила играть на гитаре меня. Она показала мне одну-единственную песню и сказала: «Ирка, если ты выучишь эти аккорды, то дальше сможешь подбирать что угодно». Эта была песня «Рекламы погасли уже» Светланы Богдасаровой: «Рекламы погасли уже, и площадь большая нема. А где-то вверху, на седьмом этаже, качает сынишку мать». Дивный блюз, но слова там – можно просто умереть! «Отец твой далёко-далёко, и пусть тебе, милый, приснится Охотское море и берег высокий, недремлющая граница». Красивая колыбельная оказывается в конце концов песней про пограничников.
Я целое лето разучивала эту песню (в ней были сложные аккорды), потом научилась подбирать другие песни и стала руководить октетом. Четыре года подряд мы были лауреатами Московского ежегодного конкурса бардовской песни. Мы были невероятно популярны! Про нас писали газеты, в нас влюблялись мальчишки из разных вузов, особенно технических. С нами пел Боря Вахнюк, Алик Хачатрян… В репертуаре были только наши, институтские песни: Юры Визбора, Бори Вахнюка, но в основном – Ады: «В институте под сводами лестниц», «Вечер бродит», «В речке каменной». Коронный номер - «Мой друг рисует горы».
Мы очень много выступали с агитбригадами, в сольных концертах, на стройплощадках… Все выступления организовывались по линии комсомола. Нина Высотина рассказывает: «Помню, я прошу тебя зайти в комитет комсомола. Ты прибегаешь с вытаращенными глазами, зная, что сейчас будут просить выступить. И точно: я говорю, что надо выступить перед строителями. Ты спрашиваешь: «Нин, это очень нужно?» Я говорю: «Очень!» - «Ну, тогда ладно»» И это «очень» было непрерывно четыре года. Я не знаю, когда я училась.
Ещё при Аде Юра Визбор вытащил нас на только что созданную радиостанцию «Юность». И мы стали делать записи на «Юности». Пели Юркины песни, например, «Прощай, Москва»… Потом был фестиваль молодёжи и студентов в 1957 году, и мы снова много выступали. А параллельно в институте Гриша Фельдблюм организовал камерный хор, и мы все пели и там. Этот опыт очень помог мне в школе. У меня были ансамбли, хор – всё это я взяла у института и принесла в школу. Лет 20 мои ребята пели в передаче для старшеклассников «Ровесники», занимали призовые места на разных конкурсах… После того, как мы окончили институт, Ада вернулась и снова стала руководить октетом. Там уже пели Рита Чигиринова, Нора Баллер, Тамара Комиссарова…
- Вы писали песни сами?
- В институте не писать песни было почти неприлично. И я, чтобы не выделяться, придумала на стихи Тани Рябининой (Жилиной) туристскую песенку: «В нашей жизни маршруты туристские перепутались, дальние, близкие. По какому маршруту, какому пути будем снова мы вместе идти…» Так себе песенка, но почему-то вошла во многие сборники туристских песен. Я не знала ни одной ноты, но слух имела хороший, научилась – сначала вместе с Адой – раскладывать песни на четыре голоса. А потом я окончила институт и ушла с головой в школу. Сначала меня ещё приглашали выступить на институтские вечера, в кафе «Аэлита», где звучали бардовские песни, приглашали на первые Грушинские фестивали… Но мне свойствен максимализм: ушла – так ушла. Школа захватила полностью, и всё, что мне дал институт, я отдавала ребятам.
- А ведь ваша учительская карьера начиналась не безоблачно…
- Да, первая запись в моей трудовой книжке: «дисквалифицировать». Сразу после института я, за неимением другого места работы, устроилась в автомеханический техникум завода им.Лихачёва. Пришла с институтским багажом: песни, походы. Но уже через несколько дней меня вызвало начальство: «Нам эти ваши штучки здесь ни к чему». Это были старорежимные педагоги, по мнению которых, я разрушала вековые традиции. Через месяц меня выгнали вон и дисквалифицировали.
- Каково было бы этим недальновидным людям, узнай они, как сложилась дальше судьба «дисквалифицированной», которая стала блестящим педагогом. Ваша судьба – редкий пример того, как блестяще могут сочетаться педагогическая теория и практика…
- У меня очень счастливая профессиональная судьба. После этой злосчастной истории я 18 лет проработала в замечательной школе, №630, на Варшавском шоссе, и была настолько счастлива, что мне казалось: я должна заплатить за это счастье, ждала кары… Меня окружала такая любовь ребят!… Институт я принесла с собой в школу. Ту модель человеческих отношений, способ времяпрепровождения, которые были у нас. Я пришла в школу с гитарой, и дети запели Визбора, Аду Якушеву… Бардовские песни учили у нас на уроках пения! Мы даже переделывали слова старых институтских песен. Гимном школы была «Мирно засыпает родная страна»… Школа плыла как бы под алыми парусами романтики… Я ушла из школы, потому что очень тяжело болела, и этот уход был такой мукой для меня! Перешла в Академию педнаук, работала в лаборатории прогнозирования развития школы. Много лет преподавала педагогику на физфаке МГПИ, где в 1991 году создала Молодёжный Корчаковский центр.
- Он был организован в рамках Российского общества Януша Корчака. А как появилась идея создания такого общества?
- О Корчаке я знала ещё в институте. И вот в 1990 году мне предложили поехать на Корчаковский семинар в Израиль. Мы, тридцать московских педагогов, психологов, физиологов жили в кибуце Лохамей-Ха-Гетаот, в котором был организован прекрасный музей, посвящённый борцам гетто. В нём был Корчаковский зал. Занятия с нами вёл Александр Левин, старый корчаковед. Он работал у Корчака стажёром в его детских домах. Я была поражена тем, что там увидела и услышала. Меня потрясли до глубины души оригинальные корчаковские тексты, которые не были у нас переведены. Мы встречались с воспитанниками корчаковских детских домов, узнали, что существует Всемирная ассоциация Януша Корчака с центром в Варшаве, в тридцати странах есть корчаковские общества (кроме Советского Союза)… И я почувствовала, что всё это мне очень близко. В тот момент я уже работала в Академии, и после школы мне не хватало живого общения с ребятами. Образовалась брешь в душе. И после возвращения из Израиля мы, побывавшие на этом семинаре, подумали: а может быть, нам создать Российское общество Януша Корчака? Год мы пробивали эту идею – это оказалось очень трудно. И в 91-м году, летом, мы его создали. Я была одним из организаторов и членом правления.
- В чём заключается деятельность Корчаковского общества?
- Это пропаганда идей Корчака (самоценности, прощения, диалога между ребёнком и взрослым), организация работы с детьми в духе этих гуманистических идей, практическая помощь сиротам, инвалидам, детей из социально неблагополучных слоёв, а также обучение педагогов.
- Как возникла идея создать Молодёжный Корчаковский центр?
- Я работала на физфаке МГПИ, да и на других факультетах было много знакомых студентов. На занятиях рассказывала им о Корчаке и предложила организовать центр для тех, кто интересуется идеями Корчака, готов работать с детьми. Ребята подхватили мою идею, и 18 декабря 1991 года мы открыли Молодёжный Корчаковский центр. Фактически он размещается в моей квартире. Мы начинали с того, что ребята ходили в больницы и детские дома. Потом стали организовывать летние лагеря, названные «Наш дом» - в память об одном из варшавских детских домов Януша Корчака. Это интеграционный лагерь для ребят от 6 до 17 лет, причём вместе живут и дети-инвалиды (слепые, глухие, с ДЦП, а в первом лагере были даже слепоглухонемые дети), и сироты, и ребята с трудностями в обучении и общении, и вполне благополучные дети трёх рас, пятнадцати национальностей из четырёх стран – России, Украины, Голландии и Германии. Вожатые – из шести: ещё из США и Швейцарии. Ребята рисуют, танцуют, учатся играть на гитаре, участвуют в ролевых играх и психологических тренингах, соревнуются в разных спортивных состязаниях (посильно вовлекаются и больные ребята) – всё под руководством специалистов. На равных со взрослыми ребята строят в лагере подлинно демократическое общество: избирается детский парламент, который одновременно выполняет функции товарищеского суда (главного органа самоуправления в педагогической системе Корчака). Права и обязанности закреплены в Конституции, придуманной и принятой в 1994 году. Каждый год проводятся фестивали культуры разных стран, карнавалы – скучать некогда!
А зимой мы обрабатываем и анализируем материалы, готовим фотоальбомы, видеофильмы, публикуем научно-методические материалы, готовим новых вожатых, проводим традиционные корчаковские уроки, на которых читают лекции специалисты по педагогике и психологии, организуем научно-практические студенческие семинары. В 2000 году была открыта «Школа вожатых корчаковских лагерей». В 2001 году провели 9-й летний лагерь.
- В одной из публикаций о лагере «Наш дом» прочла, что лагерь учит всех его участников деятельной любви к миру. И прежде всего это свойственно вам – главной «Маме» российских корчаковцев. Наверное, к этому приложил руку и наш институт. Что дал он вам?
- Главное, что дал институт – это друзья. Есть люди, с которыми жизнь связала меня с первого дня института - и навеки. Даже больше, чем их – со мной. У нас не было религии. Нашей религией стала дружба. Я больше, чем в любовь, верю в дружбу. МГПИ был тем пространством, где мы познали, что дружба – это навсегда. В институте мы учились дружить, потому что быстро поняли: дружить – это не только петь вместе песни. Нас связывали очень глубокие отношения. У нас было общее военное детство, у многих репрессированы родители, бедность. Но никто не озлобился! И наш МГПИ поддерживал в людях доброту и доброжелательность. Люди, которые нас окружали, задали очень высокий интеллектуальный и нравственный стандарт. Я не представляю, чтобы наши ребята могли совершить какую-нибудь подлость. Конечно, тон задавали они. А мы, девчонки, увидев в них талант, своей бескорыстной любовью к ним, своим восхищением их поддерживали.
А потом дружеские МГПИшные связи как-то затихли. Некоторое время мы мало виделись. Но когда в 1984 году встретились на кладбище у могилы Юры Визбора, все словно опомнились. Я помню, как Юра Коваль, которого я не видела много лет, подошёл ко мне и сказал: «Ирка, что же мы делаем? Надо нам видеться чаще!» И позвал всех к себе в мастерскую. Мы приехали туда и больше не расстаёмся. Для меня мой родной институт по-прежнему надежда и опора. Не то чтобы я туда возвращалась, я просто оттуда не уходила. Я безумно люблю институт! Не знаю, почему мне так повезло, но институт был счастьем!
Трудное счастье Сергея Яковенко
Сергей Яковенко, народный артист России, профессор кафедры мастерства актёра Российской Академии Театрального Искусства (РАТИ), доктор искусствоведения, член Союза композиторов России, Президент Шубертовского общества, певец-актёр, в репертуаре которого несколько тысяч произведений разных жанров (от русской духовной музыки и баховских кантат — до авангарда), записанных на десятки пластинок, компакт-диски. Пропагандист настоящей музыки, он многие годы, будучи членом правления Центрального Дома работников искусств, руководил общественным клубом камерных певцов и клубом "Слушаем — обсуждаем, "Артистическим салоном на Пушечной". Автор монографий о Павле Лисициан и Заре Долухановой, десятков статей, посвящённых вокальному искусству. Помимо преподавания в РАТИ, Сергей Яковенко работает со студентами Щукинского театрального училища, студийцами и актёрами театра имени Н.И.Сац, сотрудничает с театром "Экспромт".
"Не люблю певцов, которые любуются своим голосом, не давая работы мыслям, — говорит С.Яковенко. — Этакие шкафы для хранения голосов. Я люблю актёров-певцов, музыкантов-певцов и стараюсь таких воспитывать... Мечтаю создать свою кафедру музыкального воспитания драматического актёра, чтобы он был органичен и талантлив и во время пения. Потому что часто происходит раздвоение: человек начинает петь и как бы глупеет на сцене, уходит в голос. Хочется сохранить традиции такого актёрского пения, какое демонстрировал, например, Андрей Миронов". Его воспитанники стали лауреатами "Хрустальной Турандот", конкурса актёрской песни имени А.Миронова. "Школу Яковенко" осваивали такие разные индивидуальности, как звезда эстрады Анастасия и звезда Большого театра, известный бас Владимир Маторин.
Сергей Яковенко не закончил МГПИ. Но три года на истфиле сделали его патриотом нашего вуза, сыграв значительную роль в личной и творческой судьбе. Знаменитый английский композитор Бенджамин Бриттен о нём сказал: "Много есть певцов с голосами, но мало с интеллектом". Интеллектуальную закваску, по признанию Яковенко, он получил именно в Московском педагогическом. Потом был Гнесинский институт, победа на престижном Международном конкурсе вокалистов имени Дж.Энеску... Ещё будучи студентом, Сергей Яковенко стал солистом Центрального телевидения и Всесоюзного радио, потом перешёл в филармонию. Председателем Комитета по телевидению и радиовещанию был С.Г.Лапин, который в наказание за этот "антипатриотичный" уход отлучил певца от эфира, хотя до этого голос Яковенко звучал по всем программам. Впрочем, это не лишило певца аудитории, он по-прежнему оставался популярным, во многом благодаря потрясающему трудолюбию. Сотрудничал с замечательной пианисткой Марией Гринберг, лучшими отечественными дирижёрами Е.А.Светлановым, Г.Н.Рождественским.
По словам Сергея Яковенко, он всю жизнь разрывается между роялем и письменным столом. "Я привык — как в цирковой пирамиде нижний — всё на себе держать. Думаю, если этих нагрузок не будет, я сразу рухну. Композиторы до сих пор несут мне свои сочинения: монооперы, вокально-инструментальные симфонии, вокальные циклы. С утра вырубаю телефон и по многу часов, пока голова варит, учу новые произведения. Иногда, вымотанный, пожалуюсь жене: "Кошмар! Какое несчастье нести эту ношу!" А она мне: "Нет, вот это как раз и есть счастье". Трудное счастье".
— Я поступал в 54-м на факультет журналистики МГУ — и не поступил. Мой строгий папа сказал: "Болтаться не будешь, а то со стилягами свяжешься", — и я пошёл фрезеровщиком на завод, где проработал год. В университет поступать уже побоялся и выбрал филфак (потом он стал истфилом) МГПИ. Прослушал общие курсы, а когда начались методики преподавания русского и литературы, без которых можно было прожить, я уже совмещал учёбу в МГПИ с Гнесинским училищем, затем институтом.
— Надо полагать, что первый успех был у публики МГПИшной?
— Моя мама-певица всегда просила меня не петь дома, потому что – какое несчастье! — у отца голос, у матери голос, а сыну Бог голоса не дал (он у меня менялся в это время — мутация). Хотя в пионерском возрасте я выступал на фестивалях, пел дуэтом с Геной Шепиловым — он сейчас хирург в Центральной Кремлёвской больнице в Кунцево... Потом на несколько лет голос пропал, а в студенческие годы я снова стал напевать. И вот однажды Александр Александрович Зерчанинов читал у нас лекцию по устному народному творчеству. Изучали народные песни, и вдруг в конце лекции он говорит: "А может быть, кто-нибудь споёт?". И Юра Коваль с Лёшей Мезиновым на "слабо" меня и вытолкнули. Я вышел и спел единственную народную песню, которую знал тогда, "Среди долины ровныя". Это было в девятой аудитории. Первый выход на сцену, овации (правда, хлопали не столько за то, как я пел, а за то, что смело вышел). А после лекции Александр Александрович мне сказал: "Молодой человек, вам надо обратить внимание на голос. Я в своё время учился пению и вижу, что у вас профессиональные данные. Не ошиблись ли вы дверью?" И вот я пошёл, ни на что не надеясь, в Гнесинское училище. Меня взяли, и через год я перешёл в Гнесинский институт.
— Трудно было совмещать два института?
— Очень трудно. Вообще это было незаконно, но в МГПИ мне пошли навстречу (спасибо замдекана Захаркину и декану Головенченко) и дали мне аттестат, чтобы отнёс его в Гнесинку. Я безумно уставал. В семь утра шёл заниматься пением у своего профессора Г.Г.Адена, потом мчался на Пироговку — в 8.30 начинались лекции. После трёх часов и до ночи снова Гнесинка. Родители стали опасаться за моё здоровье, потому что приходилось много готовиться — я учился хорошо в обоих институтах. Надо было выбирать что-то одно, и я ушёл с третьего курса МГПИ в Гнесинку. Оказавшись там, после бешеной нагрузки воспринял учёбу как чистый отдых и неизменно Ленинскую стипендию получал.
— Тогдашние студенты были неистощимы на розыгрыши. Какой вам запомнился больше всего?
— Надо сказать, что мужчин у нас на курсе было мало: в каждой группе на 28 девушек двое юношей. Лёша Мезинов был в одной группе, кажется, с Милей Херсонским, Юра Коваль — с Марком Харитоновым, я — с Сашей Кудряшовым. Девочки нас, конечно, баловали, и как-то раз, на Новый, 56-й, год, мне подарили смешную обезьянку на кольцах. Мне она почему-то показалась похожей на преподавательницу истории античности, профессора Ротберг. И во время её зачёта я просунул обезьянку в дверную щель и устроил в её исполнении небольшой знойный танец. Дверь в аудиторию распахнулась, и меня разоблачили. Ни о каком зачёте можно было не мечтать, поскольку мне было сказано: "Вы вряд ли способны учиться в столь серьёзном вузе и лучше сразу забирайте документы… Завтра я уезжаю в научную командировку, так что пересдача невозможна". Чтобы хоть немного развеять грустные мысли, я отправился на концерт Зары Долухановой — не пропадать же билету! А после концерта в гардеробе столкнулся с профессором Ротберг, которая никак не ожидала, чтобы такой шалопай, как я, мог забрести в консерваторию. Мы разговорились, выяснив, что наши музыкальные пристрастия совпадают, а после того, как я признался, что учусь ещё и в Гнесинском училище, строгая дама смягчилась окончательно, и зачёт был получен. Кстати, эту историю я описал в книге, посвящённой Заре Долухановой.
— Да, курьёзных происшествий на ваш студенческий век пришлось много...
— Не без этого. Вот, например, с Ленинской, девятой, аудиторией связана одна забавная история. В неё, как вы знаете, с первого этажа есть два входа. Каждый — из двух дверей. Сначала входишь в одни двери, поднимаешься по ступенькам, потом маленький тамбур, ещё одна дверь – и аудитория. Один из входов, ведущих в неё, был всегда закрыт. И как-то мы с Юрой Ковалём и Женей Немченко, по кличке "Кок", раздобыли ключ от него, поставили в тамбуре ящик, какие-то табуреточки и во время лекции стали играть там в преферанс. То ли кто-то настучал, то ли преподаватель видел, как мы туда прокрались, но вдруг открывается дверь со стороны аудитории, и мы — как в гербарии на булавке наколотые! Солнечные лучи прямо в глаза, мы буквально ослепли, слышим только гомерический хохот. Едва-едва нас не выгнали из института, таскали в комитет комсомола, партком, деканат: "Это верх цинизма! Как же надо не любить свой вуз, свою будущую профессию, русский язык и литературу!". Кто бы мог подумать, что одним из этих "нелюбящих" был Юрий Коваль...
— Кстати, роман Коваля "Суер-Выер" рождался на ваших глазах?
— На лекциях мы сидели вчетвером: я, Юра Коваль, Лёша Мезинов, Миля Херсонский — и писали смешные стихи, приличные и не очень, о преподавателях и студентах. Позже наш авторский коллектив разделился: мы с Милей продолжали сочинять стихи, а Юра с Лёшей начали писать "Простреленный протез", положивший начало "Суеру-Выеру". Юра посвятил Мезинову главу в романе, ведь многое из того, что я прочёл в окончательном варианте, они придумали вместе.
— С Юрием Ковалём вас объединяло не только совместное литературное творчество и пинг-понговый кружок, но и охотничьи вылазки...
— Мы часто ездили на большую Волгу, в охотхозяйство "Динамо", где у Юры было много друзей. Его все очень любили, и люди, и собаки. Обаяние у него было необыкновенное: словно заготовленное на несколько человек, оно досталось одному Юре... Однажды приехали мы охотиться по первой пороше на зайца, сидим в избушке, слушаем охотничьи рассказы, и вдруг — крик доносится, какой-то полуживотный вой. Мы с Юрой побежали на этот крик, смотрим: в воде человек. Уцепился за шлюзовую цепь – рядом был канал Москва-Волга — и равномерно орёт, всё тише и тише, видно, сил уже нет. Мы скорей в лодку, подплыли, начали отцеплять его с большим трудом, погрузили в лодку, привезли на берег и думаем, что с ним дальше делать: до ближайшей деревни, до врача безумно далеко, а он лежит на дне лодки бездыханный. И вдруг он встал, на нас посмотрел и как начал материться двадцативосьмиэтажным! Повернулся и деловито пошёл от нас. Мы за ним, а он чуть ли не в драку. Думаю, что дошёл-таки до дома — пьяному море по колено.
— Что за история была связана с художником Виктором Беловым, прототипом Фотографа из "Самой лёгкой лодки в мире", с которым Юрий Коваль делил мастерскую на Серебряннической набережной...
— Помню, как-то я пришёл к Юре Ковалю в мастерскую на Абельмановке и вижу: Витя Белов лежит, укрытый рубищем. То ли выпил, то ли нездоров был. Юра говорит: "Это очень больной и очень бедный, но гениальный художник. Его картины будут продавать, как Ван Гога, за миллионы долларов. А сейчас он нуждается в помощи. Купи картину "Изгнание из рая"!" Я нашёл 50 рублей, а тогда это были приличные деньги, отдал Юре. Он обрадовался: "Спасибо, ты человека спас! Пойду ему лекарство куплю". Принёс картину домой, а жена, увидев, вынесла вердикт: "Отнеси её туда, где взял!"
— Но, может быть, спустя годы вы действительно окажетесь обладателем бесценного сокровища... А с Юрием Визбором не доводилось встречаться?
— Когда мы поступили, он только-только окончил институт и уехал в Воркуту по распределению. В сентябре, помню, появился очередной "Словесник", вокруг толпа — Визбор прислал свои стихи! Я эти стихи запомнил:
Крик паровоза ушёл в леса.
Поезд продолжил рейс.
Двести четыре стальных колеса
Стукнули в стыке рельс.
И каждый вагон отрабатывал такт:
"Москва-Воркута, Москва-Воркута".
Вагонные окна свет лили,
И в каждом вагоне люди пошлили.
Пехотный майор пристал к проводнице,
Старуха брюзжала, что ей здесь не спится,
Три рослые парня мечтали напиться,
А пышная дама - о жизни в столице.
И всё это ело, дышало, неслось,
И всем надоело, и всем не спалось.
А в тамбуре встали упрямые лица.
И им не сидится, не естся, не спится.
Когда же окончится их маята?
Москва-Воркута, Москва-Воркута...
Пока я учился, с Юрой мы не были знакомы. Прошло лет двадцать. Звонит мне композитор Аедоницкий и приглашает на концерты в Сочи, где должен был выступать и Юра Визбор. По дороге во Внуково они заехали за мной. Юра сидел рядом с водителем. Поворачивается ко мне, подаёт руку: "Визбор". А я ему в ответ: "Крик паровоза ушёл в леса..." — и начинаю читать это стихотворение, специально припасённое 20 лет назад. Он поразился: "Неужели это я написал?! Когда?!" И воспоминания об институте нас сразу сблизили. Юра был необыкновенно щедрый в дружбе. Там, в Сочи пел ночи напролёт, причём свои песни только на концертах. А в компании обожал петь Кима. У Визбора не было авторского тщеславия, звёздной болезни...
— Институтская многотиражка "Ленинец" была трамплином в большую литературу и для Визбора, и для Коваля, и для Кима... А в вашей жизни она играла какую-нибудь роль?
— И "Ленинец", и литобъединение сыграли для меня большую роль. В "Ленинце" мои лирические стихи печатались, причём девочки очень любили мою наивную музу, а ребята над ней подтрунивали, особенно два Юры — Коваль и Ряшенцев.
— Как складывались отношения с преподавателями?
— МГПИ — это была семья. И с преподавателями дружили со многими. Такие, как Пуришев, казались нам идеальными людьми. Помню, Лосеву античную литературу сдавал. Память у меня хорошая была: запоминал всё прочитанное. Лосев принимал экзамены со своей аспиранткой, которая потом стала его женой. Я отвечаю, а он говорит (практически ничего не видел тогда уже): "Зачем юноша читает? Я Гесиода знаю". А его ассистентка в ответ: "Он не читает, он наизусть рассказывает". "Не может быть!" — воскликнул тогда Лосев. Русскую литературу до 18 века читал профессор Ржига. Забавный внешне, он не раз бывал героем наших стихов, но при этом мы очень ценили его эрудицию. И когда я одно время был художественным руководителем Театра русского романса и делал программу из истории екатерининских времён, то знания, полученные на его лекциях, мне очень пригодились.
— Что было самым ценным вашим приобретением в МГПИ?
— В МГПИ царила такая же прелестная атмосфера, какая была, наверно, в пушкинском лицее. Главным было общение, тот совершенно феноменальный бульон, в котором мы варились. Вы посмотрите, наш курс: Марк Харитонов, Юра Коваль, Лёша Мезинов... На курс старше — Юлик Ким, Владимир Лукин, ещё старше — Агриколянский, Ряшенцев... И всё это в одно время, удивительное время! В МГПИ я получил интеллектуальную основу, знание литературы и любовь к ней, привитую замечательными профессорами. Это давало возможность подходить к роли не только с вокальных, но и философских, мировоззренческих позиций, глубже проникать в её суть, создавать многокрасочные образы. Я благодарен судьбе, что в моей жизни был пединститут. Всё, что я там постиг, повлияло на мою творческую, художественную жизнь.
Была ещё одна важная вещь. Получилось так, что самые близкие и душевные мои друзья: умерший рано Валерик Олейников, Женя Немченко, Юра Коваль, Лёша Мезинов — из МГПИ. Как-то не обзавёлся я после института друзьями. А общаться было сложно, потому что я был рабом режима – мне ведь на сцену выходить. Публике не объяснишь, что вчера я хорошо посидел с друзьями, громко смеялся, спорил, и сегодня не могу петь. Если артист хоть рюмку выпил, он уже не хозяин своего голосового аппарата. Пение — это невидимые миру слёзы, и вдохновенному выступлению предшествует очень большая работа. Для певца, инструмент которого находится внутри, очень важно, чтобы всё было скоординировано. И моя большая боль и беда в том, что я всё время сознательно обделял себя общением с нежно любимыми мною людьми. Потом уже, когда я меньше стал петь, встречаться с друзьями стал чаще. Жду этих встреч — без них теперь вообще невозможно. Тепло необыкновенное накатывает... В друзьях я счастлив.
1998 г.