Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института
| Вид материала | Интервью |
- «Технологическое образование для подготовки инженерно-технических кадров», 80.83kb.
- Промышленной Электроники Московского Энергетического Института. Непрерывная инженерно-исследовательская, 197.46kb.
- Программа 14 Л. С. Саломатина преподаватель Педагогического колледжа №4, доцент кафедры, 299.28kb.
- Тренировочные задания по бтологии (Задачи из материалов жюри олимпиады имени, 101.37kb.
- Российско-казахстанское приграничное сотрудничество (Конец XX начало XXI вв.), 499.96kb.
- Журнал Московского Педагогического Государственного Университета им. В. И. Ленина., 42.87kb.
- Учебное пособие Ось-89, 3008.96kb.
- О проблемах правового просвещения, специального и педагогического юридического образования, 116.69kb.
- Программа москва, 23-25 ноября 2011 года В. В. Рубцов (председатель) ректор Московского, 523.84kb.
- План учебной и воспитательной работы лесосибирского педагогического института филиала, 822.67kb.
Наталья Богатырёва
СВЯТО ДРУЖЕСКОЕ ПЛАМЯ
Интервью с выпускниками Московского
государственного педагогического института
(МГПИ им.В.И.Ленина)
Москва, 2002, издание 2 дополненное
От автора, 2002-2011 г. С момента выхода первого издания сборника интервью с выпускниками МГПИ им.Ленина прошло три года. За это время практически все герои этой книжки стали для меня очень близкими людьми. А про близких людей всегда писать трудно. Заглавием сборника стали слова из песни Юлия Кима «Девятнадцатое октября». В этой песне – суть поколения шестидесятников. Мне повезло, что я видела это «бескорыстное доверье» друг к другу, это «безоглядное веселье», училась у них «вольнодумной глубине». Повезло и моим студентам, к которым герои сборника часто приходят в гости. И с каким восхищением смотрят двадцатилетние, как умеют веселиться люди, которые старше их втрое, сколько в них жизнелюбия и щедрости души, как умеют они дружить – преданно и нежно. Хотя прошло уже 50 лет с тех пор, как они переступили порог здания на Пироговке… «Свято дружеское пламя…». И меня согрело оно. Тепла и любви я получила от них столько, что хватит на всю оставшуюся жизнь. И только с одним нельзя примириться: с тем, что они стареют. Потому что души-то их не состарились, не ожесточились, и чувства, как в юности, свежи и сильны. А вот сил всё меньше…
На презентации первого издания сборника они ещё были – все. Но нет уже Михаила Максимовича Кукунова, Всеволода Алексеевича Сурганова, Алексея Васильевича Терновского, Владимира Геннадьевича Маландина, Владимира Александровича Дворцова, Нины Васильевны Михальковой, Максима Дмитриевича Кусургашева, Семёна Рувимовича Богуславского, Виталия Титовича Коржикова, Григория Наумовича Яковлева… А их шаги звучат в просторном нашем Главном зале, у подножия колонн. Ничего не уходит в никуда. Те, кто так сильно любили институт и наполнили его теплом и нежностью, остались в нём навсегда. И сегодняшние студенты, узнав о яркой и счастливой юности своих предшественников, шестидесятников, это обязательно почувствуют. Однажды на вечере памяти Юрия Коваля другой Юрий, Ряшенцев, так сказал о Ковале и Визборе: «Это была талантливая жизнь талантливых людей». Эти слова можно отнести ко всем моим дорогим шестидесятникам. И пусть их жизнь длится как можно дольше.
То, первое издание сборника «Свято дружеское пламя» увидело свет благодаря Алексею Владимировичу Лубкову, тогдашнему проректору МПГУ по научной работе. Он поступил на истфак нашего вуза в конце 70-х, но по духу настоящий шестидесятник, живущий для других, благородный, глубоко и тонко чувствующий людей и преданный своей альма-матер. Это он поддержал идею Альберта Павловича Ненарокова собрать под одной обложкой все мои интервью, выходившие в «Ленинце» (спасибо редактору Валентине Александровне Славиной). Именно А.В.Лубков нашёл средства для издания этой своеобразной книги памяти и живой истории МГПИ. Благодаря таким людям, как Алексей Владимирович Лубков, проректор по социальной и молодёжной политике Андрей Александрович Коновалов, его помощник Олег Бордуков и другие замечательные наши преподаватели и студенты, и не гаснет святое дружеское пламя в нашей альма-матер.
Ю.Ряшенцев, будучи в гостях у студентов, однажды заметил: «МГПИ – это семья. И счастье, что в нашей семье есть дети». Дети растут достойные. Невозможно перечислить всех моих отзывчивых и славных студентов. Но несколько имён – самых дорогих мне – назвать необходимо. Аня Лаврова (истфак), Алёна Козырева, Аня Пархоменко, Алёна Бородина, (дошфак), Неля Акчурина (ФНК), Наташа Егорова, Миша Климанов, Ибрагим Костоев, Лена Зубаркина, Саша Боголюбов, Серёжа Валюгин (филфак). И, конечно, мои журналисты, верные мои помощники во всех начинаниях, поступившие в 2008-м (я у них куратор)… Вместе сбережём дружеское пламя и святые традиции МГПИ – традиции братства, справедливости и радостного творчества. Не для себя, как говорил Виталий Коржиков. Для всех!
Профессор Терновский
И теперь каждый раз, стоит прийти на кафедру русской литературы ХХ века и увидеть его опустевшее место за первым столом, кольнёт привычная уже тоска. На кафедре много интересных людей, но я приходила сюда для того, чтобы пообщаться с ним. Вот он тихонько встал и вышел за шкафчики покурить. Деликатно разминает в пожелтевших пальцах вечный свой «Беломор», к которому привык ещё на войне, и внимательно прислушивается к заседанию кафедры. Я только этого и жду, бросаюсь к нему радостно: «Алексей Васильевич, здравствуйте!» От него всегда исходила волна тепла и доброжелательности, и это притягивало к нему людей. Алексея Васильевича Терновского любили все, кто его знал.
К 80-летию профессора Терновского разные люди поделились своими мыслями об этом человеке. И сколько благодарных, идущих от самого сердца слов было тогда сказано! А.В.Лубков, проректор по научной работе МПГУ: «Алексей Васильевич – это гордость университета, его достоинство и честь. Это светлейший человек! Он воплощает в себе традиции святого студенческого братства МГПИ». В.Т.Коржиков: «Алексей Васильевич Терновский поступил в аспирантуру, когда мы ещё были студентами. Несмотря на разницу в возрасте – 10 лет, - он как-то сразу стал для студентов своим. К нему привлекала доброта, человеческая обаятельность. Сразу чувствовалось, что он человек с опытом и знанием жизни, всегда готовый сделать добро, откликнуться. Алексей Васильевич – человек, прошедший фронт. Но никогда в нём не было ни бахвальства, ни желания выпятить себя. Он был из тех, кто принёс в мирную жизнь настоящий свет и тепло. И через трудную фронтовую жизнь, и через жёсткости, которые его обступали потом, он пронёс доброту. Бывало, посмотришь: идёт медленно, с трудом, как через окопы, а подойдёт ближе – весь светится осветлённой душевной человечностью». Б.Вахнюк: «У меня сохранилась фотография, где Алексей Васильевич, Юлик Ким и я на демонстрации. Юлик настраивает гитару, Алексей Васильевич закуривает папиросу… Он с нами был всегда. И ни разу у меня не возникло ощущение, что этот человек нас учит. Он застенчиво делился с нами тем, что Бог ему отпустил (а отпущено ему было много). На своих занятиях он не мешал нам постигать литературу. Он не делил писателей по ранжиру, а говорил, что каждого надо потихоньку дорасти. И когда я в запальчивости заявлял: «Не люблю Леонова!» – он улыбался: «Как ему, наверное, сейчас плохо от вашей нелюбви!» Он если и вышучивал нас, то тактично, любя. Алексей Васильевич понимал, что те, кому он преподаёт литературу, сами произносят Слово. Мы были явно, демонстративно, дерзко пишущие, а он – не комментатором литературы, а нашим собеседником. Он понимал: надо не мешать литературе и студентам, которые её изучают. Пусть они обнаружат литературу в себе или себя в литературе. Ему я посвящаю эти строчки: «Да царствуют лет до ста короли, которые не падки на халтуру. Которые за руку нас вели в святую, как они, литературу»». Р.А.Харитонова: «Алексей Васильевич вёл у нас спецсеминар по творчеству Маяковского. И так необычен был его подход к этому поэту, что я увлеклась его творчеством и на пятом курсе даже написала диплом по киносценариям Маяковского… Алексей Васильевич много работал в институтских газетах – и в «Ленинце», и в стенгазете «Словесник». Помню, когда мой рассказ «Анемоны» получил первую премию на конкурсе в «Ленинце», нас всех, призёров конкурса, Алексей Васильевич и ответственный секретарь газеты Миша Горбулин повели в ресторан Дома журналиста. Было очень приятно, когда они за нас поднимали бокалы. А потом я укатила по распределению в Сибирь. И очень благодарна моим преподавателям – Алексею Васильевичу Терновскому и Михаилу Максимовичу Кукунову, которые писали мне туда и всячески поддерживали».
Каждый из тех, кто знал Алексея Васильевича, может вспомнить эпизод, в котором проявилось благородство и рыцарство профессора Терновского, его честность и скромность (он никогда не говорил, например, о том, что среди его боевых наград – медаль «За отвагу», которая давалась за личное мужество и больше всего ценилась среди фронтовиков). Алексей Васильевич Терновский – представитель классической русской интеллигенции. Ему был свойствен широчайший кругозор и уважительное, тактичное отношение к людям любых слоёв.
Алексей Васильевич с его потрясающей способностью понимать людей умел поддержать в человеке даже самую малую искру таланта. Ещё студентом он увидел поэтическую и человеческую незаурядность своего однокурсника Николая Глазкова, а потом, как написал С.Р.Богуславский, «уже маститым мэтром, в суматохе ошалелых банд по ему лишь ведомым приметам истинный угадывал талант». Так провидел он литературную будущность Коваля, Кима, Вахнюка…
Учиться у Алексея Васильевича Терновского было легко и радостно. Потрясающе интересно он читал лекции по истории литературы серебряного века, а в последние годы вёл по символизму спецсеминар, который пользовался у студентов большим успехом. Алексей Васильевич поступил в МГПИ в 1938 году. Летом 41-го учёба была прервана: студентов отправили копать окопы под Рославль, навстречу наступающим немцам. Потом превратности военного времени забросили Алексея Терновского в Казань, где он закончил местный пединститут. Но он по праву считает себя МГПИшником, поскольку вся жизнь Алексея Васильевича с 52-го года связана с нашим вузом. Расставаться с МГПИ приходилось, но, к счастью, ненадолго: после войны А.В.Терновский работал в школе, а в 1963-м был командирован в ГДР и три года преподавал русский язык и литературу в пединституте города Гюстров.
При всей своей доброжелательности профессор Терновский всегда поступал принципиально. И никому никогда не приходило в голову на это обижаться. Потому что Алексей Васильевич мог влепить "тройку" своему студенту и соседу Юрию Ковалю, пропесочить в "Ленинце" Юрия Ряшенцева и Максима Кусургашева (которые, кстати, искренне веселятся, вспоминая этот эпизод, а Максим Кусургашев к юбилею Терновского даже написал: «Пожелание от одного из той троицы, которая некогда привлекла ваше внимание. Четвёртым будете?») И в то же время Алексей Васильевич посылал деньги бедствующему на Сахалине Валерию Агриколянскому, приютил у себя на несколько месяцев изгнанного с того же Сахалина за сочувствие к диссидентам безработного Дмитрия Рачкова. Дом Терновских (очаровательная Всеволода Всеволодовна, жена Алексея Васильевича, тоже филолог) всегда был открыт для друзей... Мы с Семёном Рувимовичем Богуславским, Ниной Васильевной Михальковой (Высотиной) и Розой Андреевной Харитоновой пришли к нему в больницу поздравить с 80-летием. Принесли номер «Ленинца» с поздравлениями. И как он радовался, читая сердечные слова своих учеников и коллег! Был, как всегда, по-юношески энергичен и бодр, словно по ошибке оказался в этом невесёлом месте. Много шутил, смеялся. Вот только любимые свои одесские песни не пел – больница всё-таки. А через три месяца его не стало. И как же не хватает его доброй улыбки, его спокойного приветливого голоса…
— Алексей Васильевич, ваш отец был врачом на первой мировой войне, заведовал кафедрой нормальной анатомии в Казанском университете, одним из первых в 1944 году был избран в только что созданную Академию медицинских наук. Ваша мама тоже врач. Почему же вы не пошли по их стопам?
— Отец предлагал мне пойти в медицину, такая возможность была обеспечена. Но я наотрез отказался. Меня интересовала литература, театр. Мечтал стать артистом, однако в театральный вуз поступать не решился, наслышался, как туда трудно попасть. К тому же побоялся, что не сумею стать хорошим актёром, а множить число плохих смысла нет. И я стал отважно сдавать экзамены в наш институт, который тогда назывался МГПИ им.А.Бубнова. Правда, через год имя Бубнова, наркома просвещения, было снято, потому что он был репрессирован, и в 40-м году наш МГПИ получил имя Ленина.
— На беду тогдашних абитуриентов, экзаменов, говорят, было очень много.
— Приходилось сдавать и химию, и физику, я уж не говорю про историю, русский и иностранный языки. Но мне дьявольски повезло на сочинении, потому что одна из тем была посвящена известному поэту-песеннику Лебедеву-Кумачу, а я очень хорошо знал его песни и биографию. Я целое исследование написал, которое привлекло внимание комиссии и обеспечило мне «зелёную улицу». Так я стал студентом литфака МГПИ и постепенно начал осваиваться в своей группе.
— В которой оказался и поэт Николай Глазков, чьё творчество сегодня начинает к нам возвращаться.
— Я прочёл его стихи и понял, что это совершенно незаурядная личность, человек хлебниковского типа, непохожий на других. Поскольку я тоже пытался что-то пописывать, у нас возникли дружеские отношения. Коля организовал литературную группу «небывалистов», в которую милостиво включил и меня. Это была линия продолжения поэзии футуристов, небывалая поэзия, устремлённая в будущее. Я очень многому у Глазкова научился и до сих пор благодарен судьбе, что в течение ряда лет близко общался с ним. В 40-м году Колю отчислили.
— За незаурядность, надо полагать?
— Он не вписывался в то прокрустово ложе, в котором находились все мы. Администрация боялась, что Глазков дурно влияет на ребят, которые группировались вокруг него. На самом деле никакого дурного влияния не было, а был лишь интерес к неофициальной поэзии, новой, необычной...
— Правда, что Глазков однажды прошёл по перилам одного из этажей Главного корпуса?
— Правда. Он встал на перила, опоясывающие третий этаж, и прошёл над бездной фойе, причём в незашнурованных ботинках. И хотя это был небольшой отрезок, мы все замерли от страха. В конце концов всё обошлось благополучно. Коля себя всячески старался утвердить, в том числе и такими поступками. Очень любил демонстрировать свою физическую силу: мог так пожать руку, что человек корчился от боли. Он ставил несколько стульев один на другой, поднимал всю пирамиду за одну ножку и призывал других последовать его примеру, но никто не мог. На военных занятиях его ставили в самый последний ряд, потому что он не хотел ходить в ногу и портил общую картину. В армию Глазкова не взяли, как он сам пишет, по статье 3-б. Это, видимо, связано с тем, что он всё-таки был не от мира сего. Что, кстати, спасло его от ареста (хотя отец у него репрессирован): таких не трогали — на Руси юродивые всегда считались людьми неприкосновенными, даже в те суровые годы... Сейчас я стараюсь всячески популяризировать стихи Коли Глазкова и даже взялся вести спецсеминар по его творчеству. Это действительно большой поэт, о котором Евтушенко сказал: «Сломавшийся, но успевший осуществиться гений».
— Всё-таки система его сломала?
— Да. Когда Глазков начал печататься — через 25 лет после начала своего творчества, — произошло это ценой компромисса, ценой отказа от того, что, собственно, и было настоящим Глазковым. И только в последние годы начали публиковать его ранние, самые интересные и самобытные стихи.
— Кто ещё учился с вами?
— Борис Лещинский, впоследствии знаменитый радиорепортёр. Была на нашем курсе Соня Шамурина, дочь известного библиографа и литературоведа Евгения Шамурина, одного из составителей лучшей в то время поэтической антологии начала ХХ века. Соня тоже стала литературоведом, преподавателем, доцентом в библиотечном институте. Михаил Павлович Ерёмин был на курс старше нас. Мы с ним были знакомы через Глазкова. Он стал талантливым преподавателем, работал сначала в библиотечном институте, а затем в Литинституте им.А.М.Горького. Студенты всегда его очень любили: он очень самобытно читал лекции по литературе 19 века. Многие наши ребята и девушки ушли в школы и там, я надеюсь, проявили себя с самой лучшей стороны, потому что наш институт давал хорошую основу для этого.
— Преподавателей каких помните?
— Многих. К сожалению, у нас на курсе почему-то не читали знаменитые братья Соколовы, специалисты по фольклору. Но зато преподавали молодые: Борис Иванович Пуришев, Николай Алексеевич Трифонов. Мы очень чтили молодого доцента Бориса Абрамовича Этингина, специалиста по современной русской литературе, который интересовался студенческим творчеством. Он погиб потом на фронте. Непременным участником наших поэтических вечеров был профессор Исаак Маркович Нусинов. Курс всемирной истории читал доцент Герчиков, и мы с удовольствием его слушали.
— Кто-нибудь из них пострадал во время репрессий?
— На моей памяти арестовывали преподавателей: Ивана Васильевича Устинова, Исаака Марковича Нусинова. В девятой аудитории собрали студентов и предали репрессированных анафеме... Устинову повезло: он вернулся. Можете себе представить, какими глазами смотрели на него те, кто клеймил его последними словами! И всё-таки общая атмосфера в институте в довоенные годы была, я бы сказал, подъёмная. Финская война, на которой побывал целый ряд наших студентов, немного поколебала наш оптимизм. Но, тем не менее, мы верили в свою страну, верили в победу... Современные студенты, конечно, находятся в лучшем положении, чем мы. Мы были лишены возможности открыто высказывать свои суждения и взгляды — это было опасно. Мы были лишены литературы, которая вернулась к читателям лишь недавно. Нам даже Есенина не давали читать! А сейчас возможности неограниченные, и можно лишь пожелать нашим студентам воспользоваться этими возможностями в полной мере и сделать то, что мы не смогли, к сожалению, сделать.
— После окончания пединститута была учёба в Томской военной академии связи, в Киевском военном училище связи, которое было эвакуировано в Красноярск. Потом, в 43-м, был Ленинградский фронт и командование взводом связистов в отдельном 963-м батальоне связи. Много трагического пришлось повидать...
— Да, но мне больше запомнились, как ни странно, комические эпизоды. Мы стояли в Эстонии, рядом расположилась зенитная батарея. И вот эту батарею засёк немецкий самолёт-разведчик. Когда зенитчики это увидели, они быстренько собрались и уехали. А мы остались. Вскоре прилетела стая самолётов и начала нас бомбить. И девчонки из моего взвода вместо того, чтобы бежать в укрытие, бросились спасать кастрюлю, стоявшую на огне, и бельё, которое сушилось на верёвках... Я оказался в доме, лёг на пол. Вдруг бабахнуло где-то очень близко. Смотрю, моя пилотка лежит рядом. Как она упала с головы? Взял её, вижу: она сзади порвана. А ведь целая была! Провёл рукой по шее сзади, а рука вся в крови. Осколок бомбы прошёл сквозь стену и срезал кожу. Ещё бы два сантиметра вглубь — и конец. Я припрятал этот осколок, ещё горячий, на память. Потом он пропал вместе с чемоданом, где я хранил очень интересные вещи: стихи Глазкова, которые он мне присылал на фронт, немецкие листовки, что по тем временам было очень рискованно: если бы нашли эти листовки, сразу же в СМЕРШ — и до свидания. Там у меня был ещё очень любопытный песенник власовской армии, который я нашёл в Эстонии. До сих пор помню слова одной песни: «Мы идём на бой с большевиками за свободу Родины своей...» Наверно, такие песенники и не сохранились: тираж-то был небольшой. Очень я сожалел об этой утрате...
Войну мы закончили в Чехословакии. Там тоже был эпизод такой... весёлый. У меня во взводе появился автомобиль и даже свой шофёр, белорусский паренёк Коля Марковский. Нам с ним нужно было съездить в один населённый пункт. Поехали по короткой дороге среди лесов, совершенно безлюдной. Едем в радостном настроении, в ус не дуем: война кончается. Вдруг смотрим: дорогу перегородил отряд немцев с автоматами. Приказывают остановиться. Подходят к машине: «Рус?». Мы с Колей переглянулись, но делать нечего, говорим: «Рус». Я думаю: эх, надо было по той дороге ехать, где наши, не беда, что там «пробки», а теперь вон что получилось... И тут один автоматчик подходит поближе и говорит: «А мы чехи». Оказывается, это был чешский партизанский отряд, одетый в немецкую форму. Говорят, когда человек на пороге смерти, вся жизнь проносится у него перед глазами. А у меня не пронеслась... Я угостил чехов «Беломором», а они показали дорогу к ближайшей деревне, где нас очень хорошо встретили: бочки с пивом стояли вдоль улицы, толпы народу... Мы оказались первыми русскими в этом краю.
— Но вот война кончилась, и вы оказались в школе...
— Надо сказать, что учителем я не хотел быть. Думал о поэзии и театре всё-таки. Но жизнь потом меня поправила, и, когда я вернулся с фронта, встал вопрос, куда же мне деться. Поэта из меня не получилось, актёра тоже, в газеты, где я хотел работать, с улицы не брали. И тогда в отчаянии я пошёл в школу, чему впоследствии был очень рад, потому что там почувствовал себя на своём месте. 5 лет с удовольствием проработал в Лианозовской средней школе, с ребятами очень хорошие отношения были — мы до сих пор встречаемся, хотя они уже бабушки и дедушки. На выпускном вечере я спросил их, что они подумали, когда я, в шинели, с полевой сумкой — других вещей не было, пришёл на первый свой урок. Они говорят: «Подумали: такой молодой и всё уже знает». А я знал только тот урок, который давал, — за войну всё забыл. Опыт пришёл позднее. Школа была неплохая, но уж очень тяжело там было существовать материально, а у меня уже дочь росла.
— Но театр по-прежнему манил?
— Да, и после войны, уже работая в школе, я попробовал поступить в Школу-студию МХАТ за компанию с одной моей знакомой. Она знала, что я, ещё будучи студентом МГПИ, играл в нашем студенческом театре, которым руководила жена актёра Корчагина из Театра им.Ермоловой, Надежда Матвеевна. В "Тане" Арбузова у меня была эпизодическая роль, но через некоторое время я выдвинулся и в "Жорже Дандене" сыграл главную роль, а в спектакле "Без вины виноватые" — Шмагу. А Незнамова играл Евгений Щегольков, в те годы аспирант, впоследствии заслуженный деятель науки. Женя Щегольков меня собственноручно душил в одной из сцен спектакля. Нас, кстати, даже на московском городском конкурсе отметили... Когда я решил поступать в студию МХАТ, конкурс там был 600 человек на 30 мест. Но мне удалось пройти два тура, и я заволновался: чего доброго, примут! А я ведь не принимал эту эпопею всерьёз. На третьем туре надо было играть в присутствии зрителей, и я вдруг с ужасом понял, что начал работать на публику, чего нельзя было делать. И не попал в число счастливцев, принятых в студию. И, наверно, слава Богу! Судьба привела в МГПИ. В 52-м поступил в аспирантуру. Завкафедрой советской литературы Иван Григорьевич Клабуновский принял меня на свою кафедру, и к 56-му году я закончил аспирантуру. С тех пор и работаю на кафедре литературы ХХ века. Моим научным руководителем был Анатолий Андреевич Волков, профессор, впоследствии автор многих книг по литературе начала ХХ века и учебника по литературе для педвузов. А диссертацию я защитил по теме "Драматургия Н.Погодина".
— И с тех пор воспитали сотни учеников. Какой период работы был для вас самым радостным?
— Середина 50-х-начало 60-х, благословенное время, взлёт, который бывает в жизни нечасто. Я в те годы был редактором факультетской стенной газеты. Сначала она называлась «Словесник», потом «Молодость». Мы с большим энтузиазмом выпускали эту газету, целые ночи проводили на «Собачьей площадке», в Малом зале. Ребята приходили с гитарой, много пели... Время от времени мы выпускали номера, целиком посвящённые творчеству студентов. Юра Коваль печатал там свои произведения, и Юлий Ким, и Юра Ряшенцев... Правда, мне часто за эту газету нагорало. Помню, вызвал как-то ректор Кашутин и начал отчитывать: «Почему у вас газета вся чёрная, мрачная?». А мы, действительно, выпустили один номер чёрно-белый, даже название чёрным вывели. Я быстро нашёлся и говорю: «Но ведь и газета «Правда» вся чёрная, а никто не возражает». Он и отступил... Это было действительно очень хорошее время. Одно удовольствие было общаться с теми ребятами. Гарик Бабушкин, Боря Вахнюк, Алик Ненароков, Паша Асс, Ада Якушева со своим октетом, Ира Олтаржевская, Нина Высотина (Михалькова), Юра Визбор... Но он был постарше, и я непосредственно с ним мало общался. Когда он выступал у нас в институте, я с удовольствием слушал его песни — мне это страшно нравилось. Он и Володя Красновский были основоположниками авторской песни на факультете, а Ким, Коваль — это уже младшее поколение. Хотя они справедливо говорят, что не разделяют себя по годам. Они все — из тех лет. Всё это ребята, которых я страшно люблю и до сих пор не могу забыть.
— А как они учились?
— С переменным успехом.
— На последней своей встрече со студентами и преподавателями нашего университета Юрий Коваль весело рассказывал, как вы ему за курсовую поставили «три»...
— Надо сказать, что мы с Юрой жили в одном доме (он описан им в рассказе «От Красных ворот»), я — площадкой выше. Часто бывали друг у друга, читали Зощенко (в какой-то мере я его «заразил» этим писателем), музицировали. Юра играл на пианино, банджо, на гитаре. Общался я и с его братом Борей, замечательным человеком, историком по образованию. Юра его очень уважал. Но вместе с тем, я всегда рассуждал так: дружба — дружбой, а служба — службой. И мне очень не хотелось, чтобы Юра, пользуясь тем, что мы в хороших отношениях, допускал какую-нибудь халтуру. Но он не обиделся, надо отдать ему должное, на эту «тройку». Я ему говорю: «Юр, это же объективная оценка». А он: «Да ну, Алексей Васильевич, ничего страшного». Он очень уважал Арусяк Георгиевну Гукасову, специалиста по Пушкину с кафедры русской литературы 19 века, очень серьёзную и знающую женщину. Нельзя сказать, чтобы Юра «грыз гранит науки», очень уж много было у него интересов: он тогда уже пытался писать, петь, занимался живописью. Но все требования Гукасовой всегда старался выполнить.
— Что за история связана с преподавателем кафедры советской литературы, который стал архимандритом православной церкви в латвийском городе Краслава?
— Виктор Арамович Мамонтов — очень хороший, добрый человек со сложной судьбой. Был аспирантом нашей кафедры, работал в Южносахалинском пединституте вместе с Агриколянским и Рачковым, с которыми дружил, но, по счастью, не пострадал, как они: наверное, на него просто не настучали. Пока был на Сахалине, жена нашла другого. Вернулся в Москву и мыкался, пока не устроился жить в мастерские каких-то художников. В его судьбе принимала участие Анастасия Цветаева, он дружил с вдовой Волошина, работал над докторской диссертацией по его творчеству. Когда освободилось место на нашей кафедре, я пригласил Виктора читать лекции. У студентов он пользовался большим успехом за гуманизм — уже тогда в его взглядах преобладала христианская направленность. В конце 70-х — начале 80-х он объявил, что хочет уйти в церковь и сдать партбилет. А накануне в Смоленске разогнали кафедру из-за аналогичного случая. И, конечно, все занервничали. Было собрание, я выступил, сказал, что Мамонтов — прекрасный преподаватель, что студенты его любят, что он партгруппорг наконец. Последний аргумент был очень сильным, хотя сейчас это выглядит забавным: парторг подался в религию! Спасибо Льву Страхову, тогдашнему секретарю парткома института, что дело было спущено на тормозах и кафедру не разогнали... Вот один из примеров доброты Виктора: он знал, как тяжело живётся лаборантке Елене Петровне Лебедевой, которая проработала на кафедре много лет, но получала очень мало. И он ей оказывал денежную помощь... Теперь Виктор Мамонтов за границей, но я слышал, что у прихожан он пользуется большим уважением и любовью.
— Многим известно ваше увлечение песнями 20-30-х годов. Гвоздь программы кафедральных посиделок — исполнение вами «Кирпичиков» и «Бубличков». А ведь официальное искусство эти песни не признавало, считая их «блатными», пропагандирующими воровскую романтику.
— На эти песни можно смотреть не как на пропаганду бандитского образа жизни, а как на явление искусства, литературы и музыки. И тогда вы застрахованы от вредного воздействия. У нормального человека есть иммунитет, он всё это всерьёз не примет, зато сможет оценить в этих песнях игру ума, даже мелодраматический надрыв. Вот замечательная песня из кинофильма «Путёвка в жизнь»:
Там, в лесу, при долине, громко пел соловей,
А я, мальчик, на чужбине позабыт от людей.
Позабыт-позаброшен с молодых-юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет...
Её уже можно всерьёз воспринимать, она полна щемящего чувства одиночества. И это уже факт искусства — при всех косолапых, с точки зрения высокой литературы, оборотах. В этих песнях я нашёл много близкого себе: юмор, остроумие.
— Но юмор-то плебейский...
— Я бы этого не сказал. Эти песни сочиняли люди неглупые, с определённым художественным уровнем. И даже в «Мурке», с её наигранным мелодраматизмом, есть неожиданные повороты. Да, мои любимые песни — это песни 20-30-х. Это, наверно, связано с тем, что «как молоды мы были».
— Можно сказать, что вы занимаетесь популяризацией этих песен?
— Только в узком кругу, да и то редко. А раньше часто вспоминали старые песни. Ещё Леонард Юрьевич Максимов, большой певун, был жив. Вообще-то этим серьёзно надо заниматься, избрать это дело своей специальностью. Для меня это хобби. Я многие годы собирал ноты, узнал много интересного об автора песен того времени. Среди них есть удивительные люди. Вот, например, поэт Павел Герман. Кому это имя сейчас что-то говорит? А ведь «Всё выше и выше» — это его песня. Так же, как «Кирпичики» или «Вальс конца войны». Или композиторы, работавшие в жанре «цыганщины»: Борис Фомин, который написал «Дорогой длинною», «День и ночь роняет сердце ласку», «Ну улыбнись, родная»; Юлий Хайт и Валентин Кручинин. Несколько лет назад я с грустью узнал о том, что пропал архив Матвея Блантера. Он не только сочинил «Катюшу» и множество других прекрасных песен: «В лесу прифронтовом», «Моя любимая». Ещё в 20-е годы он начинал как нэповский эстрадник. До сих пор по радио часто можно услышать его известную мелодию «Джон Грэй». Ранний Блантер — это очень приятные, мелодичные песенки «Фудзияма», «Сильнее смерти», в 30-е годы — танго «Беседка», «Утро и вечер», фокстрот «Грустить не надо». И всё это, видимо, сгинуло! Мы такие нерачительные хозяева! А ведь это могло бы сейчас украсить жизнь.
А какая трагическая судьба у Владимира Агатова, автора песен к кинофильму «Два бойца» — «Шаланды, полные кефали...» и «Тёмная ночь»! Вскоре после выхода фильма он попал в лагеря, скорее всего, за стихи, и сидел сначала при Сталине, потом при Хрущёве. Или писатель Григорий Шурмак, имя которого мне было давно известно, потому что он был знаком с Колей Глазковым. Но лишь совсем недавно я узнал, что именно он написал известную лагерную песню «Мы бежали с тобою зеленеющим маем...». Это всё наше достояние. Пусть эти песни не будут звучать каждый день — это и не нужно. Но хорошо бы сделать так, чтобы, кто хочет, мог эти песни найти и ещё раз осмыслить.
— Алексей Васильевич, считается, что первое качество, отличающее настоящего интеллигента, — это демократичность. По-моему, этим качеством вы обладаете в полной мере. А что вы сами вкладываете в это понятие?
— Для меня демократичность должна проявляться в общении с людьми. Я не согласен с тем, что профессор, допустим, более достоин уважения, чем водопроводчик. Человек ценится не по тому, какую он должность занимает, а по своим нравственным качествам.
1995-1999 гг.
.
Из стихов А.В.Терновского 1939 г.
* * *
Девушки ходили в высоком зале,
Девушки долго кого-то ждали.
Губы кусала себе беспокойная,
Темноволосая, дерзкая, стройная.
Светлая девушка с голубыми очами
Шла и молчала. Обе молчали.
Девушки ходили в высоком зале,
Девушки долго кого-то ждали.
Кто-то тихо смеялся в душе,
Кто-то плакал на третьем этаже.
(Высокий зал — это, конечно, центральное фойе Главного корпуса, а темноволосая девушка — будущая жена А.В.Терновского — Н.Б.)
Драка на Савёловской дороге.
По Савёловской дороге
Тоже ходят поезда.
По Савёловской дороге
Развесёлая езда!
В курящем вагоне уют,
В курящем вагоне поют.
- Ых, мать твою,
Я плохо пою?! -
Пошатнулся,
Размахнулся
Да сразу -
По глазу!
И пошёл в вагоне бой:
Головой,
Сапогой...
Эх, Москва-столица,
Двадцатый век,
Кто не матерится,
Тот не человек!
Тр-р-рах!
Стёкла вдребезги и вдрызг, -
Весёлое дело риск!
Сизый дым стоит столбом,
Кто-то слёг с разбитым лбом.
Здоровый мужик без памяти лежит...
Тем, кто слаб душой и телом,
Тоже здорово влетело.
Ну, а мне досталась
Малость,
Пустяк:
Синяк
Да вдобавок
Челюсть набок.
Ежли, братцы, разобраться -
Хорошо в вагоне драться!
Хранитель Парнаса
Михаил Максимович Кукунов
С Михаилом Максимовичем Кукуновым мы пересекались только на заседаниях Совета Факультета общественных профессий, где он преподавал рисунок, я - журналистику. "Здрасьте - здрасьте". Но вот однажды он, восседая на обычном своём месте в окружении влюблённо глядящих на него учениц, строго поманил меня к себе: "Ну что, журналист, всё бегаешь? Читаю, читаю твои статейки. Что ты всё про Коваля да про Коваля? Других что ли не было?" - "Вот вы бы мне и рассказали про других". Долго отнекивался, а потом увлёкся и начал вспоминать - хорошо, диктофон оказался под рукой. Это было весной. А в сентябре на дверях деканата ФОПа появилось объявление о том, что в связи с тяжёлым положением М.М.Кукунова просьба его в больнице не беспокоить. И стало ясно, что поучиться рисовать у него мне уже не доведётся - слишком долго собиралась...
Судьба испытывала его страшно. Вечный груз тяжёлой болезни и этот чудовищный в своей нелепости финал - ну надо же, в 80 лет попасть под колёса профессионала, который и ехал-то со скоростью 40 километров! Но в этом маленьком больном человеке, похожем на растрёпанную птицу, не было ни зависти, ни злобы. И уходил он мужественно, думая не о себе, а о своих сиротеющих учениках. Тяжкий свой крест он нёс с мужественной простотой, никогда не жалуясь, зато всегда участливо расспрашивал о моих делах - и ведь помнил же! Много настрадавшийся, этот человек был опорой для многих физически здоровых, сильных, красивых...
- Михаил Максимович, с какого года вы ведёте свои занятия?
- С 49-го. А до этого в Потёмкинском работал, на худграфе, потом по издательствам, а потом уж сюда пришёл. Мы долго не имели своего угла. Идёшь, куда прогонят. Рисовали на балконе. А потом сюда перебрались, перегородили, забор поставили. Ректор Поликарпов увидел: "Убрать!" Мы уговорили, и нас оставили в покое. В 52-м году был очень трудный период - нас сняли со штата. Предупредили весной: всё, вас больше нет. Пришлось к Поликарпову ходить, бумаги собирать, воевать. Тут всё время воевать приходится...
- Что было раньше на Парнасе?
- Раньше оркестр репетировал. Потом был деканат заочного обучения. Слепые сюда часто ходили - недалеко, на улице Россолимо общество слепых было, замухрыжное такое помещение. Мы стенгазету им делали. Придут, бывало, почтительные такие, по-старинному раскланяются... Студенты наши только тогда поняли, что в жизни всё не так-то просто, что кому-то ещё хуже живётся. А то они всё писали в свои стенгазеты: и то у них плохо, и это... Михаил Андриянович Богданов, который в профкоме работал, приглашал духовой оркестр слепых. Здесь, на балконе, играли на вечерах вальсы, "На сопках Маньчжурии"…
- А откуда название "Собачья площадка"?
- Да там всё время - гитара, курили, бутылкейшены всякие... "Собачка", "Собачка" - так и пошло.
- У вас тут много народу перебывало и рисующего, и нерисующего, просто любопытствующего...
- Народ постоянно приходил: то им бумагу дай, то ещё что-нибудь... Был такой Боря Горбунов, у Довлатова в театре играл. Всё на демонстрациях флагом размахивал... Габай тоже заходил. Последний раз Габая встретил около своего дома - подо мной жили его родственники. И с тех пор я больше не видел его... Были знаменитые в институте испанцы, Анхель и Люсино. Там, где сейчас вьетнамское посольство, был Испанский детский дом, где они сначала жили. Туда в 37-м году привозили детей из Испании. А потом сюда пристроились и работали - один шофёром, а другой - на все руки мастером. Замечала, что над фонтаном выбита стена? Там окна были. Надо было новую надпись сделать, что здесь Ленин выступал. Заказали в Новодевичьем доску, Люсино выбил все рамы, хорошие, старинные, заложил кирпичами дыру. Повесили надпись, а ничего не видно! А денег заплатили за неё много. Пришлось заново писать текст на бумаге, вставлять в раму и закрывать это всё. Зря только архитектуру испортили. И ступенек, которые в девятую аудиторию ведут, не было - это ненормальное явление. Сколько раз профессора с непривычки падали! Смех и грех. Решили во всех аудиториях сделать сцену, поднять пол и спилили скамеек знаешь сколько!.. Видишь большие глубокие шкафы в стене? Это старинные шкафы. А их покрасили, испортили...
- Вы говорили, что филологи особой усидчивостью не отличались.
- Да, ругаешь, ругаешь их... Это уже закон такой: у филологов, историков, когда те ещё здесь учились, всё под рукой. Вот они то и дело бегают куда-то. А если человек с биологизма какого-нибудь (так М.М. называл биолого-химический факультет - Н.Б.), то приедет и сидит, работает - по аудиториям бегать некогда. Галя Эйдельман и Марик Харитонов тут познакомились, потом поженились. Галя хорошо рисовала. Левила немножко, а так ничего, интересные были работы... Когда был фестиваль молодёжи и студентов в 56-м году, мы тут день и ночь проводили. И Марик тоже... Сейчас худграфу поручают оформлять разные мероприятия, а раньше всё это мы делали. Лозунгов одних для демонстраций сколько! Каждый праздник оформление надо было в райкоме утверждать, там частенько кричали на нас – это ужас какой-то!..
Долгой беседы так и не получилось - не любил Михал Максимыч разглагольствовать. Подошла студентка с наброском, и последние его слова на плёнке были: "Ну, давай посмотрим..."
1998 г.