Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Весна Отрывок из поэмы "В общежитии"
Г.Н.Яковлев: "Не жалею, что остался в школе".
Григорий Яковлев
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Из стихов В.Коржикова


Весна

Отрывок из поэмы "В общежитии"


Зима ушла, снега забыв

в смятенье,

Хозяйничает в городе весна.

Всей комнатой - по общему

решенью -

Мы выставляем раму из окна.

Сперва донёсся гул соседней

стройки,

Ворвался крик заботливых

грачей.

Уверенно шагнув на наши койки,

На простынях улёгся сноп лучей.

Горластых воробьёв лихая стая

Кантату о весне с утра поёт.

В весеннем небе роспись оставляя,

Мелькает реактивный самолёт.

Лист так и рвётся из набухших

почек.

- Сейчас бы побродить часок

в лесу!

- Вот и весна.

- Эх, а хорош денёчек!

- Да, хорошо...

- Зачёты на носу.

Весна! Кого она не взбудоражит,

К какому сердцу не найдёт

ключи?!

Пусть только луч один весенний

ляжет -

И ты готов. А если все лучи?!

Кто не сидел на лекции весною

С тоскливым чувством, выросшим

в груди!

"Эх, солнце так и брызжет

за спиною...

Там вот весна, а ты вот тут

сиди!"

Кто по весне, когда бывало

жарко,

Не шёл с друзьями к берегу реки,

Кто вечерами не бродил по парку,

Рассчитываясь ночью за грехи!

И, несомненно, из студентов

каждый

Твердил, когда, бывало, припечёт:

"Вот, мол, сижу, томим "духовной

жаждой",

Но что ж поделать? - через день

зачёт!

И он сидел в такое время года,

Сидел и выполнял свои дела,

А за окном весенняя природа

Теплом своим манила и звала.

И вот опять... У нас открыты окна,

Лучи ложатся на паркетный пол.

А на дворе, где лужи только сохнут,

Друзья уже играют в волейбол.

И тянет в парк. И множество работы,

Сияет ярко солнце. Даль светла.

А впереди, понятно всем, зачёты,

А на дворе скворец поёт: "Весна!"


Ленинец, 1952, 24 апреля


Качка


А что такое качка?

Уже четыре дня

На палубе горячка,

В каюте толкотня.

Ботинки бродят сами,

Я слышу их шаги,

Разводят рукавами на стенках пиджаки.

Вода

То хлещет сбоку,

То лезет из угла.

И прыгает у кока

Посуда со стола.

Но разве качка это?

Бывает, рулевой

Штурвал уже с рассвета

Бодает головой.

Волна поднимет лапу,

Ударит лапой в нос,

И катится по трапу

До кубрика матрос.

А море зарокочет,

Поднимет

Десять лап -

Он кубарем

Грохочет

Из кубрика на трап.

Но вот он, берег!

Косо

К нему идёт корма,

И косо

На матроса

Уставились дома.

Сверкая сапогами,

Он сходит с корабля,

И долго под ногами

Качается

Земля.


Г.Н.Яковлеву


Что останется от нас?

Чей-то вздох в вечерний час?

Стопка книг? Портрет? Картинка –

Двое, даль, рука в руке?

Или милая пластинка, чья-то запись в дневнике?

Или, кем-то не забыта,

Строчка, если ты поэт,

Или дальняя орбита –

Мировой вселенский след?


Что ж, и книги, и пластинка,

И наивная картинка:

Двое, даль, рука в руке,

И заметка в дневнике.

И строка, что крепко сбита,

И бессмертная орбита,

И, быть может, вслед, хоть раз,

Чей-то вздох в вечерний час…


* * *

В каком-то рейсе бросовом,

Неденежном, внеплановом,

Потеть в порту кокосовом

И тосковать в банановом.


А после шторма дикого

У ветерка попутного

Вдохнуть чего-то тихого,

Родимого, каютного.


До берега канадского –

Где взять за сроки не с кого –

Принять порой коньяцкого,

Перелистать Конецкого,


И нет душевней выбора

Среди уюта флотского,

Чем вспомнить Юрку Визбора,

Побормотать Высоцкого,


Ловить душой ответное

Дыхание экватора

И верить в кругосветное

Лицо иллюминатора.


И хоть душа терзается –

Бог знает, как терзается,

Но все углы – срезаются,

Срезаются, срезаются…


В.Черкашину


Какая тишина! Ночной штурвальный пост -

То правь, держи штурвал, то медленно маячь ты.

Иллюминатор. Ночь. Покачиванье звёзд,

И где-то между звёзд покачиванье мачты.


Так десять лет в зачёт, и 20 - ост, норд-ост -

То пей, то напевай, то молча слёзы прячь ты -

Всё то же: та же ночь, покачиванье звёзд

И где-то возле звёзд покачиванье мачты...


Полжизни прогудит в солёной злой золе,

Уже друзей - в обрез, уже седеют дети.

И спросят: что всего прекрасней на земле?

И спросят: что всего мучительней на свете?


Что - страны? Острова? Волны крутой захлёст?

Что вспомнишь из удач и горьких неудач ты?

А вспомнишь: океан, покачиванье звёзд

И где-то возле звёзд покачиванье мачты...


* * *


Когда творят не на потребу

Куску, подёнщине, хвале,

То пишут звёздами по небу

Или цветами по земле.

Воспрявшей радостью - по горю,

Творящей кровью - по рукам,

Добром - по злу,

Волной - по морю и бегом гор - по облакам.

Тогда слова не сочленяют

В холопский ряд, убогий ряд.

Тогда небес не сочиняют, а небесами говорят.

Г.Н.Яковлев: "Не жалею, что остался в школе".


"Мы хотим поклониться учителю словесности, который учил Слову, Добру, Истине. Только сейчас мы поняли всю силу вашего негромкого слова, смогли оценить вашу жертвенную любовь к русской литературе, ваш поистине подвижнический труд". Под этими словами ученицы Григория Наумовича Яковлева подпишутся сотни других его учеников. Его сокурсник и друг Виталий Коржиков как-то сказал: "Гриша всегда отличался добродушием". Да что там добродушием - подлинной добротой. И в других – счастливое свойство характера! - в первую очередь учитель Яковлев видит хорошее. И самозабвенно стремится это хорошее в людях поддержать.

Григорий Наумович - человек скромный. Вот бы удивились его ученики, узнав о некоторых фактах биографии своего учителя! Перед войной, в классе первом, он декламировал "Коричневую пуговку" Е.Долматовского (ту самую, что стала народно-дворовой песней) перед собранием полярников и удостоился похвалы знаменитого Петра Ширшова, будущего наркома морфлота, который угощал юного чтеца водой с сиропом. Потом были два года эвакуации в Ташкенте. Была детская театральная студия, где началась дружба с будущим народным артистом России Игорем Ледогоровым. Однажды ребята-студийцы даже выступали вместе с артистами эвакуированного МХАТа.

Были выступления и в госпиталях, участие в съёмках кинофильма "Два бойца", когда мальчишкам поручили укреплять колючую проволоку и поджигать дымовые шашки. Было краткое, но запоминающееся общение с Корнеем Чуковским, который, сжалившись над ребятишками, не имеющими денег на лотерею в Ташкентском зоопарке, купил им билетики, и маленький Гриша выиграл волнистого попугайчика.

После войны - учёба в известной московской школе N324, описанной в статьях Симона Соловейчика, который был классом старше (Григория Наумовича с ним всегда связывали добрые отношения). Потом - МГПИ и школа. Более сорока лет Григорий Наумович Яковлев преподаёт литературу. На его уроках поощряется любая самостоятельная - пусть и наивная пока - мысль, царит атмосфера творчества, а диспуты, читательские конференции и литературные вечера - обычное дело. На эти уроки стремятся попасть учителя из разных школ, а в одной из публикаций в центральной печати имя Г.Н.Яковлева стоит в одном ряду с именами учителей-новаторов Шаталова, Волкова и других талантливых российских педагогов. Не случайно он в конце 80-х годов был членом рабочей группы по выработке концепции литературного образования в СССР при Госкомитете по народному образованию. Предложил внести революционные даже по тем временам изменения в школьные программы по литературе: убрать высказывания Ленина после каждого раздела учебника, ввести Библию в школьную программу. Тогда он подвергся резкой критике некоторых педагогических функционеров, но уже через три года Библию начали изучать в школе, а цитаты Ленина были изъяты из учебников.

Григорий Наумович, кроме всего прочего, вдумчивый, широко эрудированный, нетрадиционно мыслящий литературовед, чьи статьи о Пушкине, Маяковском, Блоке, Фадееве, Гоголе в серьёзных профессиональных изданиях взрывают привычные представления о творчестве этих классиков. А ещё он - надёжный друг и образцовый семьянин. Кстати, жена Григория Наумовича, Евгения Абрамовна, тоже посвятила жизнь школе, 40 лет проработав учителем биологии на одном месте... Я знаю, что в их доме мне всегда рады. Что меня, даже если зашла по-соседски, на пять минут, тут же вкусно накормят и согреют душевной теплотой. Что в любое время дня и ночи, стоит только набрать номер, в телефонной трубке раздастся солнечный голос, от одного звука которого у меня повышается настроение. А потом меня начнут убеждать, какая я замечательная. И действительно начинаешь в это верить! Потому что у прирождённого оптимиста Григория Наумовича Яковлева есть чудесное свойство укреплять в людях веру в себя и без оглядки делиться той доброй, радостной энергией, которой его щедро наделила природа.

Григория Наумовича я знаю дольше, чем всех остальных героев этой книжки. По распределению пришла работать в его школу, и очень быстро он стал для меня центром школьной вселенной. Наши долгие беседы «за жизнь» и «за литературу» остались самым светлым воспоминанием тех лет. И когда вдруг выяснилось, что у нас одна альма-матер – МГПИ, он стал ещё ближе и роднее.

- "Начиная с 7 класса и до последних дней учёбы в школе я занимался с группой учеников нашего класса, отстававших по русскому языку" – это из институтской автобиографии. Выходит, призвание учительствовать вы ощутили ещё на школьной скамье?

- Меня всегда тянуло к обучению других. Действительно, и в школе, и позднее в институте я занимался русским языком и литературой с товарищами, составлял для них диктанты... В десятом классе решил изменить правила грамматики: например, избавиться от мягких знаков после шипящих в глаголах настоящего и будущего времени, как в своё время избавились от "ера". Свои предложения отправил в "Правду", а оттуда моё письмо переслали в Академию наук, и вскоре пришёл ответ за подписью очень известного тогда языковеда Шапиро со словами: "Вы совершенно правы, но то, что вы предлагаете, - часть реформы русского языка, которая в настоящее время по целому ряду причин нецелесообразна". Я был очень горд лестным отзывом профессора и решил серьёзно заниматься русским языком. Для этого было два пути: университет и пединститут. Я не был уверен, что поступлю в МГУ, а на литфак в МГПИ было 10 человек на место, но всё-таки больше шансов поступить. Правда, сначала я отправился в городской Потёмкинский пединститут, который размещался в обычном школьном здании. И был разочарован: те же коридоры и кабинеты, надоевшие за десять лет. На этом фоне Ленинский пединститут впечатлял уже одним своим вестибюлем. Однако радость от поступления омрачалась тем, что отец, начальник инженерной службы погранотряда в Бресте, хотел видеть меня только инженером и, узнав о моём решении, рассердился и перестал присылать деньги. Я жил тогда один и первый семестр перебивался кое-как: продал аккордеон, велосипед... Стипендия была жалкая: даже повышенная – всего 29 рублей. Хорошо, отец в конце концов смягчился и прислал денег...

- Вы закончили МГПИ в 53-м, годы учёбы пришлись на культ личности Сталина. Как жилось тогда студентам нашего института?

- Мы умели быть весёлыми и в те времена. Жизнь в институте кипела. Выпускали стенную газету, сочиняли вместе с моим другом, будущим писателем Виталием Коржиковым, песенки и сами исполняли их. Я пел: "Третья лекция идёт - Коржикова нету. На балконе он поёт...". А он подхватывал: "Делая газету!". Участвовал я и в спортивной жизни института. Был членом команды литфака по стрельбе, и однажды мы даже заняли первое место в институтских соревнованиях. Выступал на первой доске в соревнованиях по шахматам и шашкам между московскими вузами, был на уровне чемпиона института. Я помню, как мы громили историко-архивный институт и победили!

Наша группа - человек пятнадцать - часто собиралась в моей комнате в огромной коммуналке на Маросейке, где я тогда жил один. Помню, в день похорон Сталина вся группа осталась у меня ночевать. Мы четырнадцать часов стояли в очереди к гробу, но так и не увидели вождя народов... Время тогда было удивительное! Уже ощутимо было дыхание оттепели - и в жизни страны, и в жизни института.

- С кем из однокурсников дружили?

- Ближе всех мне были Галя Белая, ныне доктор филологических наук, профессор, декан историко-филологического факультета Российского гуманитарного университета, автор многих книг, и её бывший муж, покойный теперь, Лёва Шубин, один из самых первых исследователей творчества Платонова, редактор издательства "Советский писатель". Оба они были для меня примером и сыграли определённую роль в моей жизни. Затем Виталий Коржиков, известный детский писатель, автор чудесной книжки "Мореплавания Солнышкина". Аркадий Штутин не приобрёл столь громкого имени, но читатели библиотеки завода имени М.Калинина, где он проработал много лет, ценят и уважают его. Берта Михайловна Шумова в годы моего студенчества училась в аспирантуре, а теперь она заместитель директора музея Л.Толстого на Пречистенке. Близким моим другом была Валя Матюшина, которая посвятила свою жизнь школе. Она уехала в Донбасс, работала учителем и завучем и даже была награждена орденом. О многих хотелось бы рассказать, но с этими я был особенно дружен.

- Как сложились судьбы других ваших товарищей по группе?

- Я знаю не обо всех, но о некоторых могу сказать. Юнна Вертман из моей группы писала рассказы, обладала артистическим талантом: читала со сцены мою юмористическую поэму "Усы". Она стала режиссёром. Очень умная была и по-своему несчастливая... Оля Лаптева долгие годы работала заместителем директора Института русского языка имени А.С.Пушкина. Галя Занегина закончила школу с золотой медалью и сама стала директором школы.

- Как вы оказались на Сахалине?

- Мы на Сахалин по распределению поехали вместе: Коржиков, Штутин и я. Попросился я туда из романтических побуждений: хотелось увидеть дальние края, описанные моим любимым Чеховым... По пути на Сахалин мы остановились во Владивостоке, где Коржиков справил свадьбу с нашей студенткой Тамарой. Отправляясь на Сахалин, он сделал смелое заявление ректору Поликарпову. Тому самому Дмитрию Алексеевичу Поликарпову, который был секретарём Правления Союза советских писателей и являлся одной из самых мрачных фигур того времени. Виталий сказал ему: "Дмитрий Алексеевич, если Вы услышите, что Коржиков сбежал с Сахалина, то знайте, что он сбежал на Камчатку!". Он действительно побывает на Камчатке, совершив в качестве матроса кругосветное путешествие. Но раньше на Камчатку попал я: призвали в армию. Все мы на Сахалине работали в школе, но вскоре Виталий ушёл в газету, печатал там свои стихи. Он всегда хотел стать профессиональным поэтом и писателем - и стал им.

Кстати, в Александровске-Сахалинском я встретил своих товарищей по институту: Светлану Гордую и Виктора Бенсмана, которые необыкновенно заботливо ко мне отнеслись и очень помогли мне и в первые трудные дни, и в дальнейшем. И я им очень благодарен за то участие, которые они приняли в моей судьбе.

- Однажды вы рассказывали, что, будучи членом совета Научного студенческого общества, "песочили" за нерадивость Юрия Визбора.

- У меня до сих пор сохранился блокнот с записью: "Не сдают курсовые работы Визбор и Ряшенцев."

- Зато вы, как свидетельствует характеристика, занимались научной работой с удовольствием...

- Я был в семинаре у Арусяк Георгиевны Гукасовой, замечательного пушкиниста. Она меня многому научила. Я у неё курсовую писал, так она буквально три шкуры с меня драла. Зато я получил вторую премию на московском смотре лучших студенческих научных работ. Я до сих пор не утратил интереса к Пушкину, напечатав о нём несколько полемических статей в «Литературной газете», журнале «Вечерняя школа» и в других изданиях. Гукасова учила, что называется, "делать науку", учила методике научной работы. Но в науку я так и не пошёл, хотя мне и предлагали поступать в аспирантуру. Степан Иванович Шешуков звал на кафедру советской литературы. Виктория Павловна Озерская – на кафедру методики преподавания русского языка. Но мне не нравилось ни то, ни другое. Вот если бы меня направили на кафедру литературы Х1Х века! Судьба распорядилась иначе: пошёл работать в школу. И это, наверное, правильно.

- Однако после армии в школу вы устроились не сразу.

- Действительно, не помогла даже блестящая характеристика из сахалинской школы. В отделах кадров были тогда огромные очереди, в школу попасть невозможно было, несмотря на нищенские ставки. Каждый день в течение восьми месяцев я ходил в отдел кадров роно, гороно, а пока устроился в Детгиз, где проработал два с половиной года. Мы готовили биобиблиографический словарь "Советские детские писатели", который вышел в 61-м году и содержал 60 моих статей. Кроме того, писал рецензии на рукописи, самотёком приходившие в Детгиз. Таких рецензий я написал 250. Потом была работа в вечерней школе, а когда её расформировали, мне предложили должность завуча в 716-й (теперь УВК N1811), где был умный и демократичный директор Лидия Васильевна Фейгенбаум. И вот уже больше тридцати лет я в этой школе.

- Неужели никогда не хотелось чего-то большего?

- Одно время я хотел заниматься редакторской работой. Пошёл к Бенедикту Сарнову (он тогда заведовал отделом в журнале "Пионер"), и он мне сказал: "В школе Вы имеете дело с великой литературой, а здесь будете какие-то серенькие статьи дотягивать до приличного уровня. Неужели можно променять великую литературу на эту ерунду? Подумайте!" Я подумал... и остался в школе. И не жалею об этом.

- Судя по очередям в городском отделе образования, кандидатов в учителя в те годы было великое множество. Получается, профессия учителя была более престижной?

- Пожалуй. Но и в то время учителя были бедны, и в то время в девятой аудитории Главного корпуса МГПИ красовался лозунг, урезанный, как и сейчас: "Учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на какой он никогда не стоял, не стоит и не может стоять в буржуазном обществе". А в оригинале, у Ленина, дальше было: "А для этого нужно работать и работать над повышением его материального уровня". Чуть-чуть материально улучшать жизнь учителей стали при Хрущёве. Он первый облагодетельствовал нас: повысил зарплату...

- В перестроечные годы вас знали как педагога-реформатора, последовательно и упорно выступающего за демократизацию школьной жизни.

- Я, наверно, всё-таки демократ, хотя это слово сегодня опорочено. Тем не менее, когда шла волна демократизации, я был на вершине этой волны: писал статьи в различные центральные и городские издания, поддерживал всё, что делается в направлении демократизации школы. Моя статья в "Московской правде" о Совете школы была одной из первых, появившихся в периодической печати на эту тему. И очень жаль, что идея демократизации оказалась загубленной, что пошла обратная волна - и в стране, и в просвещении...

- В печати часто можно было встретить ваши статьи, ратующие за отмену школьных переводных экзаменов - больное место и учителей, и учеников.

- Это одна из самых приятных, хотя и самых трудных страниц моей биографии. Я опубликовал несколько больших статей в центральных газетах, и меня поддержали многие, в том числе мой друг Семён Рувимович Богуславский, который напечатал отклик в "Московской правде". Пришлось выдержать борьбу с крупными чиновниками, но борьба в конце концов увенчалась победой: обязательные переводные экзамены были отменены.

- А как вам работается в женском коллективе?

- Очень уютно. Мне с женщинами даже легче общаться, чем с мужчинами.

- Что для вас главное в педагогической работе?

- Наверное, главное - это всё-таки делать Человека, помочь формированию его души. Я понимаю, что полностью эту задачу не решить, но если я могу хоть что-то в этом направлении делать, то ради этого стоит работать. А ещё это развитие вкуса: литературного, эстетического. Это то, что называли человековедением - умение разбираться в жизни, в людях. Если я вижу, что ребята стали немножко добрее, - пока я их учу хотя бы - это радостно. Пожалуй, на большее я не претендую, не переоцениваю возможностей учителей. Думать, что мы можем целиком перевернуть то, что сложилось за много лет, - наверное, неправильно. Но сделать то, что в наших силах, всё-таки должны.

От политики я не ухожу (хотя хотелось бы), ведь в нашей стране жизнь всегда была политизирована. И литература с политикой в России связана больше, чем в какой-либо другой стране, - так было всегда. Поэтому на уроках я использую любую возможность для острого разговора. И литература мне очень в этом помогает. После изучения творчества Горького, например, я даю ребятам сочинение на тему "Дно жизни в начале и в конце ХХ века". И мои ученики учатся видеть исторические параллели и задумываются, а где же выход. И тут на помощь приходит Толстой с его идеей бескровного сопротивления правительству... Но я не даю готовых рецептов, а подсказываю направление мысли. Литература должна заставить думать и делать выводы. Мнение своё я всегда высказываю - учитель имеет право на собственную точку зрения. Но никогда не подавляю учеников и не снижаю оценку, если мнение ребят с моей точкой зрения расходится: только говорите, не молчите! Гораздо хуже, если человек затаит свои чёрные мысли и они выразятся потом в поступках. Надо убеждать - в этом наше учительское дело. И я буду бороться: со всякой скверной мириться нельзя. Мы рискуем оказаться донкихотами, но жить тихо-мирно невозможно.

- Как вам удаётся, работая в школе, этом эпицентре страстей и разнообразных учительских интрижек, сохранять ровную и доброжелательную позицию?

- Чем дальше, тем более я склонен прощать людей. Я думаю, в этом есть святая правда. Ведь люди очень несовершенны. Конечно, я никогда не смогу оправдать злодеев, негодяев, убийц. Никогда не прощу нынешние проявления фашизма, расизма. Но за слабости людей по возможности надо прощать.

1995 г.

Григорий Яковлев


Первый урок


Класс взбудоражен,

шумит в нетерпенье.

- Студентка?

- Правда?

- Какая на вид?

Но вот и звонок...

Ещё мгновенье...

Класс в ожиданье притих,

молчит.

Девушка входит решительно,

смело,

Хотя от волненья -

кровь к щекам.

Сегодня мечта превращается в дело...

Путь её будет

светел

и прям!

Мчатся минуты одна за другою.

Всё ярче

горят

глаза у детей.

Слышится:

"Здравствуй,

племя младое..."

И сердце у девочек бьётся сильней.

Урок окончен.

В радостном рвении

Бегут ученицы к студентке

гурьбой.

Лица пылают

от возбуждения.

Вопросы сыплются наперебой.

Вот оно,

дело великое наше:

Словом сердца людей зажигать!

Чтоб жизнь становилась

счастливее,

краше,

Надо строить,

учить,

знать.

Ленинец, 1952, 24 апреля


Не за дальними морями,

Не за снежными горами,

Где волшебники живут,

Жил да был под небесами,

Под советскими дождями

Наш московский институт.


Приходили утром рано.

Нас приветствовал Голанов

И о звуках говорил.

Наши нимфы тихо млели,

Слыша Пуришева трели,

А Крючков был прост и мил.


Цементировал основы

Бодрый голос Шешукова,

И, конечно, неспроста

Юсы малые Орловой,

Превратиться в "я" готовы,

Вырастали на листах.


Был Полосин, был Архипов,

Споры, резкие до хрипа,

И весёлые дела.

И была любовь до боли,

И отнюдь не только к школе,

И Гукасова была...


И в масштабности вселенской

С обожанием Введенский

Марра нимбом окружал,

Пели оды хороводы,

Но великий вождь народов

Развенчал тот идеал.


Всё устойчивым казалось,

Не трещало, не шаталось,

Всё держалось до поры.

А потом заколебалось,

Раскололось, распаялось

И ушло в тартарары.


Годы шли, меняя вехи,

Были взлёты и огрехи,

Жизнь нас мало берегла.

Пятьдесят шестой отгрохал –

И вполголоса эпоха

Суд всему произнесла.


Ветер века чувства сушит,

Злые вьюги сердце душат

И порой мешают жить.

К чёрту вьюги, что их слушать!

Романтические души

Надо было сохранить.


Нет, совсем не очерствели

Даже те, кто близок к цели,

Потому мы и близки.

Оттого и я не вяну

И писать не перестану

Примитивные стишки.

80-е гг.


И.Г.Голанов - профессор кафедры русского языка.

Б.И.Пуришев - профессор кафедры зарубежной литературы.

С.Е.Крючков - читал лекции по современному русскому языку, автор популярного пособия для старшеклассников.

Л.В.Орлова - преподаватель кафедры русского языка.

И.Полосин - читал лекции по истории.

Архипов - лектор по истории критики.

Введенский - читал лекции по введению в языкознание.


Родом из шестидесятых

Галина Белая


Я была уверена, что у Галины Андреевны Белой не лучшие отношения с МГПИ. Боясь вызвать не слишком приятные воспоминания, я так и не решилась попросить её об интервью. Хотя человек она отнюдь не чужой: несмотря на высоты, которых достигла в жизни, институтских друзей не забывает, общаясь со своим однокурсником и моим другом Григорием Наумовичем Яковлевым, с другими своими однокашниками. Но для меня она сама оставалась высотой недостижимой. Ещё бы, Галина Белая – учёный с мировым именем, доктор филологических наук, известный критик, автор учебных пособий и программ по истории русской литературы и журналистики ХХ века, знаменитой книги «Дон-Кихоты 20-х годов». Много лет являлась профессором кафедры литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ, а в 1991 году организовала и возглавила историко-филологический факультет Российского государственного гуманитарного университета. В январе 2002 года факультет преобразован в Институт филологии и истории РГГУ, а Галина Андреевна Белая стала его директором.

И никогда бы я не решилась штурмовать эту высоту, если бы не профессор кафедры русской литературы ХХ века МПГУ Амина Абдулаевна Газизова, взявшая меня с собой в РГГУ на празднование юбилея Галины Андреевны. Знаменитая Галина Белая оказалась именно такой, какой её описывали друзья: очаровательной! И, как выяснилось, никаких трений у неё с МГПИ не было и нет. А по тому количеству цветов, которые ей дарили – и роскошные гигантские, и скромные букетики – было ясно: её здесь искренне любят за человечность, справедливость, высочайший профессионализм учёного-филолога и эрудицию. Особенно ярко эта любовь проявилась в те дни, когда на Галину Андреевну обрушились болезни и травмы. Без конца звонил телефон, дверь не закрывалась: люди шли, чтобы поддержать, помочь. И каждого она встречала с радушием и вниманием. Может быть, в этом ещё один секрет притяжения Галины Белой: она глубоко и точно чувствует людей и строит отношения с ними на искренности и уважении - вне зависимости от возраста.

- Галина Андреевна, откуда взялась нелепая легенда о том, что вы обижены на МГПИ?

- Не знаю! Я очень любила учиться в МГПИ. Я училась тогда, когда ректором был Дмитрий Алексеевич Поликарпов, и была свидетельницей исторического события, когда Поликарпов повёл нас в Колонный зал прощаться со Сталиным. Мы чуть было не погибли на Трубной площади, но нас вывел Лёва Шубин, тогда мой муж. Он хорошо знал Москву и вывел нас проходными дворами…

Закончив институт, я пошла работать в школу. Получила у Владислава Николаевича Афанасьева рекомендацию в аспирантуру, но в результате в 1953 году стала аспиранткой Института мировой литературы, потому что в аспирантуру МГПИ меня не пропустил Учёный Совет: у моей мамы еврейская фамилия. Конечно, была обида, но не такая, чтобы на годы, ни в коем случае! Впрочем, может быть, отсюда идёт эта легенда? Конкурс в отдел советской литературы ИМЛИ был 11 человек на место. Прошла одна я. Значит, нас хорошо готовили! Когда пришёл срок защищать диссертацию, вышло постановление о том, что её нельзя защищать в том месте, где ты её написал. И в 61-м году, уже работая в Институте мировой литературы, я вернулась в пединститут. Меня очень хорошо там приняли, и в 62-м году я защитила в МГПИ кандидатскую диссертацию. Я часто там бываю, оппонирую диссертации. Я сохранила хорошие отношения со Степаном Ивановичем Шешуковым, Валентином Александровичем Лазаревым. Там работает моя любимая Амина Абдулаевна Газизова, у которой я была оппонентом на её кандидатской диссертации. МГПИ - это близкое, дорогое, родное мне место.

- Но некий конфликт был с МГПИ у Льва Шубина…

- У него было несколько рекомендаций в аспирантуру, но Поликарпов своим директивным, авторитарным решением направил его работать в школу. Он должен был пойти завучем в 23-ю, базовую, подшефную школу института. В школе Лёва Шубин работать не хотел и не мог. Он страшно смущался, робел перед школьниками. Конечно, он был человек учёного склада. И, увидев объявление в газете о том, что открыт приём в аспирантуру Института мировой литературы, я не только подала туда свои документы, но уговорила и его. Он подал и прошёл. И когда его уже зачислили в аспирантуру, мы сказали об этом Поликарпову. Он, конечно, был в ярости от того, что его не послушали.

- Хорошая филологическая база приобретена вами благодаря институтским учителям.

- Каждый человек, закончивший вуз, однажды задумывается о том, кто был его главным институтским учителем. В то время, когда я училась, были преподаватели высокого класса: Борис Иванович Пуришев, Мария Евгеньевна Елизарова, Владимир Фёдорович Ржига. Философию преподавал Кохновер… Мы их любили и с удовольствием слушали их лекции. Но всё-таки сейчас, оглядываясь назад, я задаю себе вопрос: чьей ученицей я хотела бы себя считать? Я думаю, ученицей Владислава Николаевича Афанасьева. Он преподавал у нас русскую литературу начала ХХ века. В те времена, когда никто не говорил о Бунине, он занимался Буниным и читал нам лекции о нём. Но главное, это был человек иной культуры, не советского типа. Он был очень интеллигентен, внимателен к нам. И очень красив. Вёл он свой предмет совершенно не формально и был заинтересован в том, чтобы мы понимали и любили тот материал, который до этого момента был совершенно вне поля нашей ментальности и нашего понимания. Благодаря ему, как, впрочем, и благодаря Пуришеву, в наше сознание входила неофициальная, не «советская» культура. Культура поведения, одежды, культура отношения к человеку, культура понимания литературы.

Даже его смерть поразительно дополнила духовный облик этого человека. Он плохо себя чувствовал, у него болело сердце. Сидел в очереди к врачу, но сначала одна, потом другая женщина просили пропустить их вперёд. Он их пропускал, и кончилось тем, что он умер у дверей этого кабинета. Это логичный финал жизни, прожитой очень достойно.

На своём юбилее Галина Андреевна Белая подготовила ответное слово, превратившееся в великолепную лекцию о шестидесятничестве. Вот где в полной мере проявился её артистический талант, чётко обозначились этические, мировоззренческие принципы, свойственные её поколению. Не забыть того праздничного ощущения, когда целый час просидела, затаив дыхание и вытянув на два ряда вперёд руку с диктофоном – лишь бы не пропустить ни слова. Это рассказ о драматичных судьбах шестидесятников, о том, как кого-то жизнь сокрушала, а кто-то сумел выстоять. Галина Белая из числа этих последних. Слушая её, понимаешь особенности психологии тех, кто родился в тридцатые годы прошлого столетия: максимализм, обострённое чувство справедливости, коллективизм, надёжность.