Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Об институте
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   25

Об институте



- Максим Дмитриевич, за что вас и ваших одногруппников Ряшенцева и Волкова то и дело прорабатывали на комсомольских собраниях?

- Ну вот сидим мы с Юрой Ряшенцевым в буфете, пьём пиво - во время лекции, естественно (хотя, кстати, спиртное практически не пили, в отличие от нынешних студентов). Входит гроза института, Дмитрий Алексеевич Поликарпов: "А вы что здесь сидите?" Мы с Юркой говорим: "Дмитрий Алексеевич, у нас сегодня лекция по Чернышевскому, "Что делать?". Ну что там интересного? Вера Павловна всё спит да спит..." Он грозно так на нас посмотрел: "Вкусовщина!" - и величественно удалился. Хотя мог выгнать в два счёта. О нём по-разному отзываются. А ведь умнейший был человек, порядочный, несмотря на всю свою партийную карьеру. Он мог застукать нас во время прогулов, выступить на комсомольском собрании: "А эта железобетонная глыба, под которую никак не могут подобрать ключи, - Кусургашев?! Это же безобразие!" Вызывали наших матерей в институт - а мы уже были на третьем курсе!

- Вы ещё и судились с МГПИ?

- Было дело. Однажды оставил пальто в маленькой комнатке Совета добровольного спортивного общества (я был заместителем председателя) на первом этаже Главного корпуса, и это пальто утащили. А жили тогда небогато, больше ничего у меня не было, хорошо, Юрка Ряшенцев отдал своё старенькое пальтишко... И юрист посоветовал подать на институт в суд. Присудили выплатить мне стоимость пальто. Встретил меня в вестибюле Поликарпов: "Ну, Кусургашев, ты меня достал! Судебный исполнитель из-за тебя наложил арест на все наши счета! Я не могу куска мела купить!" А ведь мог и наказать...

Встретились с ним, когда я вернулся из Бурят-Монголии, где отработал по распределению в школе. В Москве не мог никуда устроиться - трудно тогда было с местами в школах. По наущению Славки Волкова пошёл в горком партии, где его отец к тому времени работал инструктором отдела. И встретил там Поликарпова, который стал секретарём горкома. "А ты что, Кусургашев, - говорит, - здесь делаешь?" "Да вот, - отвечаю, - Дмитрий Алексеевич, отбарабанил в Бурят-Монголии по распределению, теперь без работы. А те, кто на комсомольских собраниях кричали: "Все, как один, на Сахалин!" - все в аспирантуре". "Как в аспирантуре?! – говорит Поликарпов. - Всё, позвоню в институт, скажу, чтобы их фотографии повесили возле входа и вахтёр чтобы их не пускал!" Хороший был мужик.

- Ада Адамовна, а как вы оказались в МГПИ?

- Я жила на Плющихе, рядом с Пироговкой. Пришла в МГПИ, и красивое это здание произвело на меня такое впечатление!.. Но не помню уже, в силу каких причин, я подала заявление в МГУ. И там благополучно провалилась, получив по сочинению "тройку", хотя потом уже поняла, что надо было ставить "единицу". Надо сказать, что у меня отец белорус, а в белорусском языке особых правил нет, как слышат, так и пишут. Так что, может быть, гены сыграли свою роль. Я училась неплохо, зубрила много. Но, бывало, правило выучу шикарно, а пишу так, как мне хочется. Так что сочинение всё было испещрено исправлениями. К тому же оно было написано в стихах, которые были просто кошмарные! Но педагоги были жалостливые, вытянули другие предметы на "пятёрки". И с этими оценками в 1953 году меня зачислили на вечернее отделение литфака МГПИ (оно находилось тогда в здании около Бородинского моста). Я училась изо всех сил, и со всеми "пятёрками" меня перевели в прекрасное здание на Пироговке. Долго бегала сдавала хвосты и включилась в полноценную институтскую жизнь только с середины второго курса. Ходила на обозрения, на репетиции - пока в качестве зрителя. Я ещё никого не знала в лица и решила, что Визбор - это девушка. Потому что в "Словеснике" он опубликовал нежные такие, серебристые стихи: "Тиберда, Тиберда, голубая вода..."

Я так яростно вошла в студенческую жизнь! Поняла, что самый интересный народ - это туристы. Когда они пели свои песни, что-то загадочное между ними промелькивало, какая-то молния. Они знали что-то такое, чего я не знала. И я стала посещать туристскую секцию. Когда училась - не понимаю, но училась неплохо. У меня только с политэкономией социализма были нелады. В политэкономии капитализма я нашла какую-то логику, а в социализме не могла найти... На педпрактике я вела дневник, куда записывала всякие забавные случаи. И показала этот дневник Визбору. Он пришёл в такой восторг, что назначил меня администратором "обозренщиков". Писать с ними мне, конечно, не позволили, но вот обзвонить всех, стол принести, стул - это пожалуйста. Я тогда ещё ни одной строчки не написала. Но они, уезжая по распределению, погладили меня по головке и сказали, что теперь я должна взять все их творческие заботы на себя. Я пришла в ужас... Заметила, ни одного слова про учёбу! Как будто я попала в театральный, литературный институт или институт кинематографии. Самое светлое и нежное, что сопутствует юности, связано у меня с этим вузом.

Максим Кусургашев: Для нас институт был действительно родным домом. Сюда мы писали, когда уезжали по распределению. И человек из института был как родной. Приехал я в Актюбинск в командировку, иду по городу, смотрю - школа. На дверях записка: "Преподатель Юрий Солодуб будет тогда-то". И тут он сам, фигура его кащееобразная. Это была такая встреча, как будто на Таити встретил соплеменника! А какие преподаватели были ярчайшие! Борис Иванович Пуришев, Арусяк Георгиевна Гукасова, Сергей Ефимович Крючков...

Ада Якушева: У Сергея Ефимовича Крючкова была фраза, которой каждый год начинал первую лекцию у первокурсников: "Вошла студентка в белой шляпке". Старшекурсники об этом предупреждали новичков, и когда Сергей Ефимович входил в аудиторию и произносил эту фразу, все грохали от хохота. У преподавателя исторической грамматики Тимофеевой тоже была запоминающаяся фраза: "А теперь мы спускаемся в глубь веков". "Что там происходит? - говорила она взволнованно. - Там происходит выпадение буквы "ять"!" И тут мы должны были все расплакаться: такая трагедия! Может, потому учебный процесс и прошёл так незаметно, что это было в удовольствие.

М.К.: Я до сих пор удивляюсь смелости Гукасовой, которая, например, о декабризме отзывалась без официального восторга, примерно так: "Да какие это политические деятели? Мальчишки, хлебнувшие воздуха свободы Европы и мечтающие кому-нибудь голову оторвать!" Вот кто диссиденты-то были! А комсомольские работники были стервецы отчаянные.

А.Я.: А Маландин-лапушка? Разве он плохой был?

М.К.: Нет-нет, конечно! Были и хорошие ребята, искренние. Вот Юра Сорокин, к примеру, Оля Жилова, Нина Агафонова, Люда Берёза...

А.Я.: Володя Маландин любил соединять людей. Знал, что мне Визбор нравился, и всё пытался нас вместе сдвинуть. Он верил, что задача комсомольского лидера - делать так, чтобы всем было хорошо.

М.К.: А другой секретарь комитета комсомола просто вербовал меня в КГБ стукачом. Мы знали, что такие есть, и старались держаться от них подальше. Был у нас парень, который на каждой вечеринке первый тост провозглашал за Иосифа Виссарионовича. И попробуй тут не выпей.

А.Я.: Время было такое. Когда умер Сталин, я плакала, как безумная. Мне было так страшно!

М.К.: Ты плакала, потому что у тебя отец погиб на фронте, а у нас: Юрки Ряшенцева, Юлика Кима, Валерки Агриколянского, Юры Визбора - отцы были расстреляны. С чего нам плакать? Когда институт собирался идти в Колонный зал прощаться со Сталиным, Поликарпов даже цыкнул на нас с Ряшенцевым: "Вся страна в горе, а вы тут веселитесь!" Я жил рядом с Домом Союзов, на Пушкинской улице, знал все проходные дворы. И мы лазали там по крышам, чтобы не попасть в давку. Для нас это была весёлая такая туристская альпиниада... Недаром на нас ребята, которые фронт прошли, смотрели, как на салаг. Тот же Семён Богуславский, Яша Скляревский, известный журналист "Московского комсомольца", Алёша Селиванов, секретарь комитета комсомола, Николай Рубцов, Герой Советского Союза. До нас были Севка Сурганов, Эрик Хан-Пира. Эрик искренне исповедовал комсомольскую веру, по-хорошему принципиальный был. А ведь очень многие приспособлялись. Как правило, комсомольские говоруны на четвёртом курсе стали замуж выходить, в аспирантуру устраиваться. А остальные к чёрту на рога по распределению поехали. Нинка Агафонова - в Амурскую область. Юлик Ким - на Камчатку. Юрка Визбор с Красновским - в Коми АССР. Я - в Забайкалье.

А.Я.: Визбор прислал мне оттуда письмо, в котором ни слова про учёбу, зато: "Ну как там обозрения? Сколько песен написали? Нельзя ли ноты и слова прислать?" А потом от Нины Агафоновой письмо пришло, что было совсем уж удивительно, потому что я была младше на два курса и мы почти не общались. И в этом письме была интересная фраза: "Олени с почтой уже убегают". А помнишь, как вы в Удмуртию к Нинке Налимовой ездили, председателю нашей турсекции?

М.К.: В мои последние институтские зимние каникулы я, Юрка Визбор, Володька Красновский и Люська Фролова отправились в Удмуртию в сорокаградусные морозы, три недели кувыркались на лыжах по старым сибирским трактам. Зато какая радость была, когда мы туда приехали! Сельская школа на берегу Камы, и мы вваливаемся к Нинке среди ночи. Тогда Юрка пел первые свои песни, но выдавал их за чужие: вдруг не понравятся? "Да это мой сосед написал: "Лейтенант молодой и красивый..."

А.Я.: А помнишь песню, которую вы написали про Удмуртию сообща? "Тихий вечер спустился над Камою"...

М.К.: А в общем, мы были далеко не примерными мальчиками. Потому что у каждого была за спиной школа со всеми её прелестями того времени. Меня три раза исключали из школы. Последний раз за то, что на директора за какую-то несправедливость парту скинул, о чём Визбор написал в "Волейболе на Сретенке": "Здесь капитанствует известный террорист, сын ассирийца, ассириец Лев Уран. Известный тем, что перед властью не дрожа, зверю-директору он партой угрожал, и парту бросил он с шестого этажа, но, к сожалению для школы, не попал." За меня потом Фадеев хлопотал, чтобы назад приняли. С ним моя мама была знакома. Так же, как с Горьким и Роменом Ролланом...

А.Я.: Самое смешное было потом, когда Максима после Бурят-Монголии отправили работать в школу переростков...

М.К.: Я пришёл устраиваться на работу к заведующему роно, который оказался тем самым директором, по милости которого я вылетел из школы. "А, - говорит, - Кусургашев!" И потирает сладостно руки. "Я знаю, где ты будешь прекрасным учителем. В школе переростков!" Я туда и Юрку Ряшенцева перетащил.

А.Я.: Они в этой школе занимались туризмом и пригласили нас: меня, Богуславского, кого-то ещё - в поход с ребятами. Я никогда не видела таких хулиганов: они ходили по струночке! Вежливые, интеллигентные такие ребятки.

М.К.: Держали их строго. Железная дисциплина была. Как у Макаренко, Совет командиров... Я, может быть, до сих пор в школе работал, если бы не один эпизод. Когда начались прогулы, я сказал: "Ребята, решайте, что делать. Я хочу, чтобы у вас хоть какие-то знания были". И общее собрание постановило: того, кто прогуляет по неуважительной причине, стричь наголо. Двух-трёх выстригли, а потом в школу пришла девочка, корреспондент "Комсомольской правды", и решила написать о моей антипедагогической деятельности. Короче говоря, вышибли меня из школы. Было собрание родителей, которые протестовали против моего увольнения. Да не то чтобы меня вышибли. У нас была директриса хорошая, и она сказала: "Максим, не в той школе ты работаешь и не в то время. Тебя здесь съедят". А тут Юрка Визбор вернулся из армии и предложил пойти работать к ним в Радиокомитет. И в 57-м году я ушёл на радио и с той поры занимаюсь радиожурналистикой... Вообще, годы с 53 по 57-58 – самый яркий отрезок в институте. Для нас это был Лицей. Мы институт любили самозабвенно. Большую часть времени проводили именно там. Ночевали в подвалах, уходили оттуда в походы, туда же возвращались. Туризм тоже был средством не расставаться. Так мы уходили от обыденности. Институт очень много дал в смысле гражданского становления каждого, я бы не побоялся так сказать. Свой кодекс чести был.

А.Я.: Обижать человека было нельзя. Предавать нельзя было. Негодяев и предателей среди наших нет.

М.К.: И хотя бывали сложности в наших отношениях и с Ряшенцевым, и с Визбором, но принципиальных расхождений никогда не было. Юрке Ряшенцеву я готов был доверить всё самое сокровенное. Он очень чётко придерживается кодекса чести, в каких-то вопросах абсолютно надёжный человек. Конечно, у каждого было своё воспитание, наверняка и сейчас на многие вещи мы смотрим по-разному. Но если что-то случалось, я знал, куда позвонить. С Юркой всегда было интересно. Начитанный, с очень хорошим вкусом, он был самый первый критик.

А.Я.: Я ходила на занятия литературного кружка, который вёл Ряшенцев. И он всегда разбирал стихи очень тактично и доброжелательно. Если стихи хорошие, то он их мог и покритиковать. А если плохие или вообще не угадывались, то он начинал обсуждать их таким образом (мы даже этот кусочек вставили в своё обозрение): "Ну а при каких обстоятельствах вы написали этот стих? При открытой форточке или закрытой? Днём или вечером?" Лишь бы продолжить обсуждение и не обидеть человека. Кстати, в обозрениях наших, которые мы делали уже без Визбора и Красновского, нам очень помог Ряшенцев. Стихи связующие написал...

М.К.: Юрка крепко всегда писал, очень грамотно. У него не было каких-то приблизительных рифм. Когда мы с ним туризмом занимались, вели путевой альбом. Юрка туда стихи свои записывал. Получился своеобразный поэтический дневник наших походов. "Был он жёлтым, месяц, но потух, стал бледней берёзовой коры. Первым голосом поёт петух, наш походный горн поёт вторым"... Много было таких ребят, о которых самые тёплые воспоминания остались. Юра Солодуб, Слава Иващенко, доктор филологии, специалист по западной литературе, который долгое время был литконсультантом в журнале "Юность"... Или вот Боря Вульфов с Олей Давыдовой, очень хорошая пара. Валюшка Коровин - очень славный человек. Валера Олейников с истфака какой талантливый был! А Светка Богдасарова сколько могла бы написать!... У всех нас была общность взгляда, смотрели в одну сторону. Сколько талантливых людей дал наш институт! Вот Георгий Лепский, выпускник худграфа, который ещё до войны написал с Павлом Коганом знаменитую "Бригантину". А Володя Дворцов - цвет спортивной журналистики! Лёвка Барашков с истфака - певец и киноактёр, первый исполнитель песен "Главное, ребята, сердцем не стареть", "На безымянной высоте"... Многих жизнь покорёжила. Но кто-то смог во всех ситуациях сохраниться, устоять и даже пойти дальше. Тот же Юлик Ким, который пришёл уже после того, как мы закончили. Ряшенцев был у нас связующее звено. Он ходил на заседания литобъединения и как-то сказал мне: "Видишь корейца? Очень способный!"

А.Я.: У нас было принято читать друг другу стихи.

М.К.: Без этого не обходился ни один вечер. Причём, в основном читали чужие стихи...

А.Я.: И с большим восторгом! Каждая чужая удачная рифма воспринималась как собственный успех. Кто-то интересную песню напишет, и все с ней носятся, счастливые. Зависти почему-то не было. Дарили друг другу удачные строчки. Помню, я написала песню "В институте под сводами лестниц", и там были слова: "Или как в переулках Арбата прячет солнце закаты свои". Ряшенцев посмотрел: "Тут же не так должно быть! Надо: "Как в кривых переулках Арбата"". Будто кроссворд угадал!

М.К.: Ещё до хрущёвской оттепели, в 53-м, мы, участники литобъединения, создавали рукописный альманах "Лёд тронулся" со стихами, литературно-критическими заметками. У каждого был псевдоним: я - Мустафа Рамазанов, Красновский - Арпеджио Пициккато, Визбор - Хаим Дронг (ещё до Синявского - Абрама Терца!), Иващенко и Ряшенцев тоже имели псевдонимы...

- Вы дружили и с Петром Фоменко...

М.К.: Мы ездили в гости к Фоменко и Красновскому в пионерский лагерь под Ново-Иерусалимом, в деревню Глебово, где они проходили практику, и могли наблюдать их работу. Владимир Красновский бегает, как оголтелый, по футбольному полю (он был футболист отчаянный), а Пётр стоит у обочины и время от времени подбадривает: "Браво, Отелло, браво!" (В.Красновский ещё в институте увлёкся режиссурой, мечтал ставить Шекспира – Н.Б.) Петька демонстрировал педагогические находки: "Пионэр, иди сюда! Пионэр, ты куришь? Пионэр, отдай табак своему пионервожатому!"

А.Я.: Или ещё: "Пионэр, кем ты хочешь быть?" - "Индейцем», - «Как тебе не стыдно, пионэр, все хотят стать космонавтами, а ты – индейцем. Фу!»

- Ну, Максим Дмитриевич тоже паинькой не был. Недаром послужил прототипом неунывающего интригана в романе Ряшенцева "В Маковниках. И больше нигде"...

М.К.: Юрка всегда считал, что я люблю запутывать ситуацию.

А.Я.: Макс обожает разыгрывать людей по телефону. Когда нам звонят и попадают не туда, он говорит: "Разве вы не знаете? Он уже сидит". Но однажды он не нашёлся, что ответить, когда ему сказали: "Да мы знаем, не думали, что так скоро".