Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Семён Богуславский, Юрий Визбор Снова в Турграде
Вот что говорит о нём Марк Розовский
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Семён Богуславский, Юрий Визбор




Снова в Турграде



Городок за озером вдали,

И леса торжественно стоят.

Хорошо, что снова мы пришли

В знаменитый песнями Турград.

И не только песнями, друзья.

До сих пор забыть я не могу,

Как трудилась дружная семья

Вот на этом самом берегу.

И опять знакомый уголок.

Над лесной поляной реет флаг.

Где бы ещё тебя я встретить мог,

Мой товарищ-ленинец, земляк?

Но, конечно, это не конец

Нашей дружбе, крепкой с давних пор.

Эй, дружок, подкинь ещё дровец!

Разгорайся ярче, наш костёр!

Всю бы жизнь я здесь прожить готов,

Чтобы вечно были мне видны

Синева задумчивых лесов,

Голубой простор моей страны.

примерно 1952-й г.


Неустановленный автор


Девушки – опора института


Много вузов есть,

Где разных гениев не счесть,

И профессуры, аспирантуры

Не перечесть.

Много докторов,

Немало умных лекторов,

Но свет пройдёшь

И не найдёшь

Ты столько девушек, как в нашем.


Припев:

Девушки - опора института.

Пусть ваши очи горят огнём.

Девушки, пускай бегут минуты,

Мы в этот вечер о вас поём.

Горя не знайте, пусть мчатся жизни дни.

Девушки, вы всё ж не забывайте,

Что вас много, а мы одни.


Девушки умны,

Они примерны и скромны,

И их манеры

Для нас примером служить должны.

Девушки - краса,

У них глаза как небеса.

К тебе, бывало, подойдёт и скажет,

Ну, к примеру:

"Эй ты, какого, братец, чёрта

Ты членских взносов не заплатил.

Дурень! Ведь ты же ради спорта

Родную группу совсем забыл!

Монету в фонд гони!"

Девушки, вы всё ж не забывайте,

Что вас много, а мы одни.

Вот уже на старт весёлый

Вышел месяц март.

И мы восьмое

Вином омоем

Средь школьных парт.

Потом втроём

Мы вам тихонечко споём:

"Сердечно вам желаем счастья

И давайте скажем прямо:


Девушки - опора института... (см. припев)


Каждый знает -

Мы к вам уважения полны.

О смехе звонком

Иной девчонки

Мы видим сны.

Что тут говорить?

Мы рады снова повторить:

Пусть лучше косы,

А не взносы

Крепко-накрепко нас свяжут.

Припев.


Ю.Е. Ряшенцев:

«У нас была уникальная вещь – братство»


Как-то прочла об одном поэте восхищённую, с лёгким оттенком зависти, характеристику его ровесника: «Ему 70, но, тем не менее, целый день дамы звонят!» Юрию Ряшенцеву не то что дамы – двадцатилетние студентки звонят. Подтянутый, спортивный – до сих пор носится по корту с ракеткой, - обладающий безупречным вкусом, блистательный, остроумный рассказчик, он и в свои семьдесят излучает мощное мужское обаяние. Студенты родного вуза, перед которыми он часто выступает, его обожают: «А когда к нам опять Юрий Евгеньевич придёт?» Популярность у молодых – убедительное доказательство молодости души. Лучше всяких рекомендаций говорят о Юрии Ряшенцеве отзывы студенток. «Ю.Ряшенцев лишний раз продемонстрировал на своём примере, что человек, занимающийся спортом, всегда активен, весел и молод. Никто из нашей группы не дал ему столько лет, сколько ему на самом деле» (Р.Климачкова). «В этом человеке сочетается и мальчишка-шутник, и человек, который стремится жить, который не устал от жизни» (О.Калаева) «Это просто не человек, а монстр энергии, юмора, силы, жизни… Как хорошо, что такие люди ещё существуют! Он очаровал аудиторию с первой минуты своими шутками, энтузиазмом. А как он выглядит! Да ему больше сорока и дать-то нельзя! Мало того, что он умный, интересный, он ещё и жутко талантливый… А кроме того, он просто очаровательный и сексуальный мужчина» (И.Перкина)

Юрий Ряшенцев – не только автор шлягера «Пора-пора-порадуемся», написанного с подначки Розовского: «Ты для интеллигенции можешь писать, а для кабака – нет». Юрий Ряшенцев может всё. Десятки песен, написанных для фильмов, в числе которых «Три мушкетёра» и «Гардемарины, вперёд!», «Забытая мелодия для флейты» и «Рецепт её молодости». Музыкальные номера для спектаклей, многие из которых, как, например, легендарная «История лошади», «Бедная Лиза», «Романсы с Обломовым», «Гамбринус», поставлены Марком Розовским (в жанре музыкальной драматургии Юрий Ряшенцев работает с 1972 года). Переводы с разных языков, от бурятского до итальянского. Пьесы. Повести, рассказы, роман «В Маковниках. И больше нигде», в своё время выдвигавшийся на Букеровскую премию. И, конечно, главное дело всей жизни поэта – лирика.

Потому что Юрий Ряшенцев – это отнюдь не только милая, незатейливая песенка мушкетёров. Это, прежде всего, сложнейшая философская поэзия, глубокая, болевая, искренняя, восхищающая многоцветием мира, который открывается в этих стихах, богатством и изысканностью языка, многообразием поэтических форм. Привычный ямб являет себя то в сонете, то в частушке, то заберётся в редчайшие терцины и рубаи. Хотя спокойный ямб поэту мало интересен. Он любит экспериментировать, и каких только размеров не встретишь в его стихах! Дольники и тактовики, верлибр и даже русский гекзаметр – Юрий Ряшенцев может всё!

Его однокурсник Валентин Иванович Коровин заметил: «Чувство языка дано было Юре ещё до института, потому что стихотворения, написанные в студенческие годы, отличались, насколько я помню, чистотой поэтической речи». Юрий Ряшенцев вообще учился легко и в 1954 году окончил институт с красным дипломом. Семь лет работал в школе (три года, вместе с Максимом Кусургашевым, — в школе для переростков). Долгие годы сотрудничал с журналом "Юность", где в 1955 опубликованы его первые стихи. Вёл в "Юности" студию молодых поэтов. С его именем были связаны первые литературные шаги Владимира Вишневского, Виктора Шендеровича, поэтов Инны Кабыш и Алексея Дидурова, написавшего знаменитый вальс "Когда уйдём со школьного двора"...

Вот что говорит о нём Марк Розовский: "Те стихи, которые создаёт Юрий Ряшенцев, — неотъемлемая часть и всей художественной доктрины каждой из наших работ, и, самое главное, это опорные драматургические элементы. Всякий раз, когда мы брались за сценизацию классических произведений, стояла задача создать некий авторский мир, который в театре соответствовал бы первоисточнику. Воплотить это на театре помогали стихи Ряшенцева, который совершенно блистательно справлялся с задачей: создавал поэтический комментарий к действию, который значил ничуть не меньше, чем собственно отношения персонажей. Делает он это всегда мастерски". Актёр Семён Фарада так отозвался о творчестве Ряшенцева: "Он написал совершенно гениальные зонги к "Истории лошади". Вообще альянс Розовский-Ряшенцев — это высший класс! Так же, как Горин-Захаров, Брагинский-Рязанов..."

Конечно, он богемец по своему образу жизни, который ведёт и по сей день. Но мне довелось видеть и совершенно не богемные проявления Юрия Ряшенцева. Написав строчки: «Когда твой друг в крови – будь рядом до конца», – он тем самым определил для себя высокий уровень отношений с людьми, которому следует неукоснительно. Мне рассказывали, как он по первому звонку выезжал в любое время дня и ночи, если нужна была его помощь. Он хороший товарищ, ответственный, надёжный. Если пообещал – сделает, и никакое высокое давление и другие хвори не вынудят его подвести человека. Юрий Ряшенцев при всей своей занятости (а востребованность его по-прежнему велика и в театре, и в кино) – никогда не отказывался прийти к студентам родного вуза. И какой бы ни была изначально аудитория: усталой, равнодушной, далекой от поэзии, - к концу блистательного шоу, в которое всегда умеет превратить своё выступление Юрий Ряшенцев, на него будут устремлены десятки сияющих, влюблённых глаз. Причём, выступления Юрия Евгеньевича всегда познавательны, информационно насыщенны. И, что интересно, свои стихи он читать не любит, зато вдохновенно цитирует других поэтов – стихов помнит множество…

Я никогда не слышала от него сплетен или недобрых слов о других людях. Он очень щепетилен в вопросах чести – и чужой, и своей. А самое главное – предан институтским друзьям.

"Институт значил для меня ненормально много, — признался как-то Юрий Ряшенцев. — Закончив МГПИ в 54-м, я долго продолжал играть за сборные по волейболу и баскетболу. Тренировал женскую волейбольную команду МГПИ. Я проводил в институтских подвалах почти всё время. Сначала приходил к Юре Визбору и Володе Красновскому, которые были на курс младше, — с ними мы делали капустники. Потом на филфак поступили Ким и Коваль, и я дружил с ними. Я не думал, что когда-нибудь буду проходить мимо этого института, не входя в него..."

— Юрий Евгеньевич, история вашего поступления в МГПИ весьма драматична. В личном деле хранится письмо вашей мамы министру просвещения с описанием выпавших на вашу долю мытарств...

— На последнем экзамене заведующий спецотделом МГПИ начал задавать мне вопросы из институтских лекций и поставил тройку (по остальным четырём экзаменам были "пятёрки"). Я был спокоен: набрал 23 балла из 25, однако в институт не попал. Выручил декан факультета иностранных языков Андреев, который был большим болельщиком и страдал оттого, что на его факультете мало ребят и поэтому инфак не может достойно выглядеть на институтской спартакиаде. А я увлекался волейболом, и наша школьная команда хорошо сыграла с МГПИ. Представитель кафедры физвоспитания, замечательный тренер и хороший человек Казбек Елбаев звал меня в пединститут. Мне был закрыт путь в университет так же, как Юрию Визбору, Максиму Кусургашеву, Юлику Киму и многим другим — мы были детьми репрессированных: мой отец был крупным руководителем на Дальнем Востоке и погиб в 38-м, отчима репрессировали в 49-м... Но после некоторых недоразумений меня всё-таки взяли на инфак, где я проучился семестр, а потом сдал экзамены по программе факультета русского языка и литературы и, с разрешения Поликарпова, который тогда был замдиректора МГПИ по учебной работе, перешёл на литфак.

— С Поликарповым какие у вас были отношения?

— О-о, с Поликарповым у меня были отношения личные! Он любил стоять на лестнице у входа в 8 часов, когда начинались лекции. А я, как живущий рядом, естественно, просыпал и постоянно опаздывал. И вот Поликарпов, уже ставший директором МГПИ, стоял и молча смотрел на всех тех, кто сдавал свои пальто, которые не успевала принимать гардеробщица. Меня он звал — не знаю почему — "Чёрный рыцарь литфака" и всё время грозил отчислением. Надо сказать, что я неплохо учился. Но у меня всегда было плохо с дисциплиной, и я часто оказывался в кабинете директора. У него была очень странная манера. Ты к нему приходил, и он довольно спокойно говорил: "Садись." А потом начинал, всё более повышая тон, тебя отчитывать и доходил до совершеннейшего вопля: "Пошёл вон!". Ты вставал и шёл к двери, а он вдруг: "Вернись!". Ты возвращался на прежнее место, и он говорил неожиданно тёплым, лиричным тоном: "Ну как мама-то?". Ты говорил, что мама довольно плохо, простудилась на прошлой неделе... Он перебивал: "Ну конечно, простудилась! Довёл, небось! Ты же негодяй, ты даже на лекцию вовремя прийти не можешь!". Ты начинал объяснять: "Пробки, Дмитрий Алексеевич, трамвай застрял..." Он: "Какой трамвай?! Ты живёшь рядом, я знаю!". И снова начинал кричать, доходя до обычного: "Иди вон!". До МГПИ он был секретарём Правления Союза писателей СССР и прославился тем, что именно ему сказал Сталин свою знаменитую фразу: "Нет у меня, Поликарпов, для тебя других писателей". Фигура это очень колоритная. Сатрап, убеждённый в правильности того, что делал, крупный чиновник-демагог, не без обаяния какого-то странного. Его боялись. Помню, у нас была разработана определённая система сбегать с лекции: отмечались у старосты, а потом проползали в верхние двери большой аудитории, пока лектор не видит. Как-то раз одна девушка ползла и стучала по ногам, чтобы пропустили. И вдруг на пути мужские ботинки. Она стучит по ним — не убираются. Ещё раз — то же самое. Она поднимает голову и видит Поликарпова, который любил незаметно войти и послушать, как читают лекцию. Её долго отхаживали потом: Поликарпову достаточно было взглянуть, чтобы довести человека до обморока.

— Какой была институтская атмосфера тех лет?

- На первый взгляд, абсолютно недемократическая. В институте хозяйничал спецотдел. Я был свидетелем борьбы инфака за то, чтобы секретарём комсомольской организации была — как сейчас помню — Элла Фарбирович, а администрация была против человека с такой фамилией... У меня с этой администрацией были напряжённейшие отношения. Я много здесь беды видел. Если вам будут говорить, что наш институт всегда был светочем добра, эталоном свободомыслия — не верьте. Конечно, были люди среди преподавателей, которых мы любили: Борис Иванович Пуришев, Арусяк Георгиевна Гукасова. Были серьёзные, знающие преподаватели, например Ржига, который вёл спецкурс по русскому языку. Но всё-таки определяли дух той эпохи не они. Жутковатая была атмосфера, казённая, когда требовалось — черносотенная (но не без хронического комизма). Однако — не в студенческой среде. Была масса смешного и масса грустного. И была уникальная вещь — братство. У каждого в книжке значилось 17-18 телефонов, по которым ты звонил, если возникали проблемы, и все прибегали. Мы сами создали себе студенческое царство, в которое администрация проникнуть не могла.

Тогда все громадные подвалы под институтом принадлежали нам. Те, кто жили в Тарасовском общежитии, забывали туда являться. Их единственные курточки висели в подвале, в шкафах. На "пыльных бархатных диванах" они спали. Здесь и женились. Администрация в эти подвалы старалась не спускаться. Когда я поступил в 50-м году в институт, там училось много ребят, пришедших с фронта. Им никакая администрация не была страшна. Они чувствовали себя хозяевами: не испугались Гитлера, так чего Поликарпова будут бояться?.. Когда я, вернувшись из Владивостока, побежал первым делом в институтский подвал, то увидел там сидящих на ящиках Володю Красновского, Петю Фоменко, Юру Визбора и прелестную девушку, которая оказалась Адой Якушевой... Сохранялись дружеские, командные идеалы, которые во многом определялись романтической туристской средой, царившей в институте.

Первый раз я пошёл в поход в лёгких ботиночках (ничего у меня не было) и, когда в кровь стёр ноги, видел, как девчонки подползают к рюкзаку и вынимают продукты, чтобы мне было легче... Всё это сопровождалось бесконечными, якобы философскими спорами на тему "Есть ли в жизни счастье?". Мы с Кусургашевым утверждали, иронически, естественно, что нет, писали соответствующую лирику, а Семён Богуславский, наоборот, писал жизнерадостные комсомольские стихи. Но всё это опиралось на серьёзную нравственную основу: нельзя было предавать, обманывать.

— Вы жили интереснее нас.

- Это, наверно, закон, что на Руси всегда рядом с эшафотом песни веселее. Своеобразный пир во время чумы. В институте, несмотря ни на что, царила атмосфера розыгрышей, непрерывного веселья. Тогда ещё не было традиции отмечать Первое апреля, но у нас 365 дней в году было Первое апреля. Например, с Максом Кусургашевым у меня было много весёлых, хулиганских минут. Одно то, как мы работали летом инструкторами, водили туристические группы на Волгу, чего стоит! Директором турбазы на Сходне, где, кроме нас, работал ещё один человек из МГПИ, Слава Волков, был Геннадий Моисеевич Свердлин, очень живой, энергичный человек. Его подсиживал Фёдор Михайлович, заведующий учебной частью. Кофликт между ними всячески нами поддерживался с помощью каких-то приблудных животных, странных телефонограмм из партийных органов, которые мы давали — Бог знает что творили! Из центра постоянно шли телефонограммы, а директор куда-то отлучился. Мы привели к нему в кабинет козу и в ответ на все телефонные звонки приставляли трубку к её морде и начинали крутить хвост. Она орала благим матом, в районе совершенно не понимали, что с Геннадием Моисеевичем...

Помню, как нас 20 человек ушло на Кавказ участвовать в соревнованиях, а приехали назад на 12 билетов, некоторые на крыше поезда. Есть было нечего, в последний день мы сварили себе из последних запасов ведро каши. При этом Кусургашев поддел Барышникова, тот погнался за ним, кинул в него мыло — оно попало в ведро. Пока мы его там вылавливали, мыло растворилось. Пришлось есть кашу с хозяйственным мылом... Атмосфера была непрерывного озорства!

- Да, Максим Дмитриевич Кусургашев вместе с вами немало потрудился для её формирования!

- Макс был неистощим на всякие смешные и хулиганские выходки. Славка Волков, не имея слуха, очень любил петь, особенно «Любо, братцы, любо». В тот раз мы с Максом поехали на турбазу чуть раньше него. Познакомились с другими инструкторами… Вдруг у Макса в глазах что-то заиграло, и он говорит: «Ребята, я вас хочу предупредить. Приедет наш друг, Славка Волков. Очень хороший парень, но у него не всё с психикой в порядке. Припадки редко бывают, но очень страшные. А за пять минут до припадка он всегда начинает петь «Любо, братцы, любо». Вечером приезжает Волков, возникает бутылка на столе, и Славка потихоньку затягивает: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить…» Народ испуганно начал от него ножи отодвигать… И такими выдумками Макс был набит до отказа.

— Немудрено, что в вашей характеристике рядом со словами "тов. Ряшенцев очень способный, разносторонне развитый студент" — нелестные отзывы о поведении. А в одном из декабрьских номеров "Ленинца" за 1953 год в заметке "О моральном облике студента" можно прочесть: "Недопустимое поведение студентов 4 курса факультета русского языка и литературы Волкова, Кусургашева и Ряшенцева также слишком поздно обратило на себя внимание стенной газеты. "Словеснику" давно бы следовало приняться за эту "святую троицу", поднять о ней суровый, товарищеский разговор..."

— Время от времени возникал вопрос об исключении нас то из института, то из комсомола. И однажды мы придумали вот что. Когда в очередной раз в группе состоялось комсомольское собрание по поводу нашего поведения, мы сказали: "Девочки, мы так благодарны, что вы нас пытаетесь перевоспитать. Но вы же будущие педагоги и знаете о принципе перспективы. А мы перспективы не видим. Давайте сделаем почин: всей группой заявим, что хотим поехать по распределению за Северный Полярный круг. Тогда мы будем знать, что есть перспектива." А такие почины завтра же становились известны всей стране, попадёт в "Комсомольскую правду" — потом не открутишься. И собрание как-то тихо завяло. Через несколько дней комсорг снова предложил обсудить поведение Волкова. Тут же я встал и сказал: "Давайте обсудим поведение Волкова и вернёмся к вопросу о почине". Собрание закончилось, не успев начаться... По отдельности все девочки были прекрасные. Но как только втроём собирались, мгновенно возникало комсомольское собрание с персональным делом.

— Да уж, положительными вас, в отличие от того же Богуславского, не назовёшь...

— Сёма лишь в силу своей огромной человеческой безукоризненности от нас не потерпел. Будь он хотя бы чуть-чуть другим, его ждала бы тяжелейшая судьба. Сёма был человеком настолько укоренённым в институтскую правильную стихию, что нам, вечным изгоям, которых постоянно собирались отчислить, это, конечно, не нравилось.

- Вы семь лет проработали школьным учителем, из них четыре в школе для переростков. Как вы там оказались и что это вообще такое?

- Какой-то педагогический ум придумал собрать всех двоечников в одну школу, чтобы улучшить успеваемость в районе. И в одной школе собрались ребятишки из всех подворотен Центрального района города Москвы. Меня в эту школу позвал Макс Кусургашев. Директор нам сказал: «Ребята, если вы русскому языку их не научите – ничего. Главное, чтобы они никого не убили». Когда я пришёл работать в эту школу, поначалу ученики разговаривали так: "Ну ты, педагог, потише, я тут партию выигрываю в шахматы."

Для начала нам надо было завоевать авторитет. У них ведь какие приоритеты? Футбол, гитара, блатная песня. Мы им доказали: то, что они поют, – это детский лепет, а вот настоящую блатную песню им Максим Дмитриевич Кусургашев споёт. Потом мы выиграли у них в волейбол. Они сказали: "Ну, волейбол — это для интеллигентов игра. Вот в дыр-дыр мы вас пометём!" (дыр-дыр — дворовый футбол). А среди нас были почти все — молодые преподаватели-разрядники. Естественно, обыграли их и в футбол: десятерых - впятером. Они таких учителей не видели и преисполнились к нам какого-то странного почтения, потому что мы всё делали лучше их — причём, на их поле. Потом организовали для них летние спортивные лагеря... И они нас обожали, после окончания школы долго звонили...

Так мы и работали. Сейчас мне за многое, что мы делали, стыдно. Но многое, видимо, было и хорошо. Работали по системе, близкой к Макаренко, со всеми недостатками и успехами этой системы. Принцип был такой: если ты хулиган и пользуешься кулаком, то будешь поставлен перед более сильным кулаком.

Разные случались эпизоды. Помню, закончились уроки, ученики мои высыпали в Успенский переулок около школы, я сел на велосипед, положил книжки на багажник и медленно поехал домой, в Хамовники. Мимо шёл какой-то человек навеселе и заехал ногой по багажнику. Книжки рассыпались, велосипед завилял... У меня было плохое настроение, я поставил велосипед, подошёл к этому человеку и ... не сдержался. На следующий день пришёл в класс и попытался их отчитать за то, что они в очередной раз отлупили кого-то: "Что это за аргумент такой — кулак?". На что они ответили: "А вчера, Юрий Евгеньевич, у вас в Успенском переулке что за аргумент был?" И тогда я сказал им: "Если кто-нибудь из вас в определённой ситуации не применит физическую силу — выгоню из класса. Если вы не покажете себя мужиками, когда бьют девочку на ваших глазах, бьют слабого, — мне такие не нужны". А говорить им прописные истины вроде "Советские школьники не бегают на переменах" — бессмысленно. Бегают, и ещё быстрее, чем другие, — от голода.

Каждое утро меня встречал длинный парень с маленькой головкой, Эрик Хренкин по кличке «Дон Питон». Приплясывая, он неизменно приветствовал меня словами: «Юрий Евгенич, почётик из Индонезии!» (Индонезия была тогда популярна). А мы тогда просили себе прибавку к зарплате как педагогам, работающим, и много работающим, с дефективными детьми (что было отчасти справедливо). И вот в школу приехала комиссия. Её встречали торжественно (Максим Дмитрич тут же на обеде подсыпал всей комиссии пургенчику). Неделю или две они смотрели уроки, а потом собрали нас, чтобы сказать о результатах. Встаёт председатель комиссии и говорит: «Дорогие товарищи! Несмотря на то, что у нас тут со здоровьем были проблемы, вы действительно замечательно работаете. Вы подвижники. А ребята ваши, конечно, хулиганы и шпана, но они нормальные. Платить вам больше мы не имеем права». Мы повесили носы. Вдруг дверь открывается, всовывается голова Хренкина и начинает вертеться на длинной шее: «А где директор? Директор, почётик из Индонезии!» Тяжёлое молчание, и голос председателя: «Будем просить 25 процентов к зарплате».

Этот Дон Питон, когда мы водили их в поход, обращался к своему отделению: «Господа ужи!» И однажды они наловили ужей, продели вместо пояса в брюки и завязали. Хорошо ещё, гадюк на пояс не повесили… Много было и смешного, и хорошего, и печального.

- А почему вы ушли из школы?

- Я ушёл из школы в 62-м году в журнал «Юность», где печатался. Всё-таки я чувствовал, что моё дело – литература. Мне хотелось писать стихи. Но когда начал работать и сидел в кабинетике в редакции, долго не мог понять: это что, работа?! Можно в любой момент встать, пойти выпить кофе… А в классе 45 волков против тебя сидит, и с ними надо справляться. Причём, действовать на них можно было только личным обаянием. Как-то раз ко мне в класс прислали жуткого хулигана. Я прихожу утром – сидит субъект с лихой чёлкой и тяжёлым взглядом. «Тебя как зовут?» – «Ну, Жан», – «А фамилия как?» – «Ну, Кастелини», - «Ты что, итальянец, что ли?» – «Ну, француз». Все педагогические ухищрения об него разбивались. Но однажды пришла его мама и сказала: «Юрий Евгеньевич, он так вас любит! Когда спросила, какое пальто ему купить, он сказал: как у Юрия Евгеньевича». Самый большой педагогический успех в моей жизни! А если серьёзно, воздействовать на них было сложно.

- И поэтому вы изобретали оригинальные способы влияния на своих учеников.

- Наиболее оригинальный способ педагогического воздействия нашёл Максим Дмитриевич Кусургашев. Вдруг у него в классе стала расти успеваемость. И директор повёл весь наш педагогический коллектив к нему на открытый урок. И вот сидит мрачный класс. «Так, что было задано?» – говорит Максим Дмитрич. С последней парты поднимается некий Жора, красавец боксёр, который никогда ничего не знал: «Выучить, кому что понравится из «Евгения Онегина»». И вызывается отвечать. «Дианы грудь, ланиты Флоры прекрасны, милые друзья. Но всё же ножки Терпсихоры приятней чем-то для меня». «А дальше?» – говорит Максим Дмитрич. «А мне больше ничего не понравилось». И тут мы поняли, каким методом Кусургашев добился успеваемости. «Иди сюда», - говорит он, и весь класс замирает. По лицу Жоры я понимаю, что сейчас состоится нечто ужасное. Макс лезет в карман, достаёт заржавленную машинку для стрижки волос и выстригает в Жориной шевелюре дорожку. И тут я вижу, что такая дорожка у половины класса! Макса потом чуть диплома не лишили…

Макс Кусургашев расходовал отпущенную ему талантливость, неординарность со щедростью, не принёсшей ему никаких дивидендов, но от этого замечательно обаятельной. Если перед ним встанет вопрос: получить от крупного чиновника деньги, посты и возможности или подсыпать ему пургену, - он выберет пурген. А иногда и то и другое. Мне это всегда очень нравилось в нём.

— Чем, на ваш взгляд, объясняется такое количество талантов, пришедшееся на ваше поколение?

— И до нас в МГПИ были интересные люди, многие из которых серьёзно занимались литературой: Сева Сурганов, который писал стихи, или Эрик Хан-Пира. Действительно, пик пришёлся на наши годы. Я учился на одном курсе с Максимом Кусургашевым, Валей Коровиным, который, кстати, всегда заступался, когда нас выгоняли из комсомола, с Семёном Богуславским, Игорем Мотяшовым, Славой Иващенко (он тоже был одним из родоначальников туристской песни). На курс младше были Юра Визбор и Володя Красновский. Потом пришёл Петя Фоменко. Учился Боря Вахнюк, появились Юлик Ким, Юра Коваль... Мы заканчивали МГПИ, когда только что умер Сталин. Тогда нигде невозможно было проявить себя, кроме авторской песни, до которой у властей ещё руки не дошли. Нам нравилось любое неказённое слово, и стихи Юры Визбора, Юлика Кима были про нас, а не про того среднеарифметического, искусственно выведенного человека, которого воспевало официальное искусство. При этом мы были абсолютно советскими людьми и гибель отцов объясняли ошибками и трудностями периода... Я сам не раз задумывался о причинах появления в нашем институте такого количества людей, оставивших свой след в литературе и искусстве. Отчасти это объясняется, наверное, тем, что все они пережили семейно-общественную драму и носили в сердце боль, незнакомую другим. Кроме того, сажали тогда в первую очередь людей неординарных, и что-то, конечно, передавалось от отцов...

— Визбор, Коваль, Фоменко, Ким... Наверно, много хорошего связано у вас с этими именами...

— Я очень хорошо помню: 1 сентября, институт. В аудиторию вбегает чемпионка МГПИ по гимнастике Валя Давыдова: "Девочки, там такой хорошенький мальчик на первый курс пришёл!". Девочки с визгом устремляются смотреть на "хорошенького мальчика". Это был Юра Визбор. В институте он был вовсе не таким, каким его принято изображать. Это был человек, очень застенчивый, легко теряющийся, уступающий при жёстком давлении. Но он хотел стать хэмингуэевским героем — и он им стал. Благодаря стихам, благодаря борьбе со смертью, благодаря поразительному мужеству, с которым он ушёл. То, как Визбор выстроил свою жизнь, достойно восхищения. Мы довольно быстро познакомились, потому что у нас каждый человек, игравший в волейбол, был на счету. Я был четвёртым номером, капитаном факультетской, а потом институтской команды, а Визбор стал играть третьим, давать мне пас... Много-много позже, ночью на заправочной станции Веня Смехов сказал мне: "С Юркой плохо. Рак". Уезжая на лето из Москвы, я позвонил ему и услышал: "А у меня, старик, знаешь, гепатит. Так что я надолго. Ты приедешь — я в Москве буду. Увидимся". Нет, уже не увиделись... Хэмингуэй нашёл бы в нём достойного героя.

Уже закончив институт, я какое-то время ходил на заседания литературного объединения, которым руководил Фёдор Харитонович Власов, и там встретил Юлия Кима, который поразил меня смелостью своих стихов. В них была жизнь! Все мы тогда писали стихи, но шли во многом от прочитанного. Визбор очень любил поэзию Тихонова, я — Киплинга... А Юлик приносил стихи про нас, про эти подвалы институтские, про ёлку, стоящую под Новый год в Главном зале...

Коваля я впервые увидел всё в том же литературном объединении. Юра тогда, как и многие из нас, увлекался Хармсом, но, в отличие от других, "переболел" "обэриутами" и пошёл дальше, взяв от них всё, что можно: причудливую образность, ироничность. Талантливые люди талантливы во всём. Это прежде всего относится к Ковалю. Он был талантлив во многом: от малого тенниса до большой литературы. Коваль олицетворяет институтское творчество той поры — не кабинетное, не отъединённое от жизни, а естественно вырастающее из неё. Наши девушки считали его красавцем, а мне он всегда казался невыразимо обаятельным. В нём было гусарское начало. И хотя обычно песню про гусар, которую они исполняли с Кимом, он адресовал мне и Илюшке Суслову, выпускнику Полиграфического, позднее создателю клуба "12 стульев" в "Литературной газете" (мы с ним работали в "Юности"), Коваль сам был настоящим гусаром, непосредственным, азартным.

— А Пётр Фоменко?

— Петя поражал уже тем, что пропускал девушек в дверях вперёд. Он был демонстративно, старомодно галантен, иронически вежлив и заявлял старую культуру в творящемся кавардаке. И при этом способен на невероятные выходки. Помню, мы, Максим Кусургашев, Володя Красновский, Раф Лачинов (милейший стихотворец, хороший парень, который считал, что первый поэт — Жуковский, Пушкин — талантливый, но хулиган, остальные вообще никто), приехали в гости в пионерский лагерь, где Петя работал вожатым, и могли наблюдать, как он пародировал социалистические педагогические принципы: создавал образ вожатого на штампах. Мы набились все в маленькую вожатскую. Петя лежал на кровати. И вот время от времени раздавался стук в дверь, в щель заглядывало существо в пионерском галстуке и отдавало салют. Петя важно кивал головой, существо исчезало, потом появлялось опять и снова отдавало салют. Мы никак не могли понять, в чём дело. Оказывается, Петя завёл порядок ходить в туалет только после отдавания салюта пионервожатому.

Как-то мы встретили двух мальчишек, которые плевались через трубочку бузиной. Петя остановился и с грустной укоризной сказал: "Мальчик, что ты делаешь? Ты расплёвываешь бузину, эту жемчужину русского леса! Как тебе не стыдно? Ты же пионэ-э-эр!". Когда устыдившийся мальчик начал плакать, Петя взял его двумя пальцами за виски, поцеловал в лоб и сказал: "Иди и никогда не расплёвывай жемчужину русского леса". В те времена это была просто фронда!

В другой раз Петя устроил театрализованный вечер. Раф играл на баяне, исполнял симфонию "Черти в замке" (Петя подсвечивал ему под подбородок фонариком — жуткое зрелище!). Петя начинал хлопать, дети, ничего не понимая, тоже начинали бурно аплодировать, за ними — педагоги. Чудовищная профанация идеи культурного воспитания!

Позже рассказывал нам Петя такую историю. Был период, когда в Москве ему нельзя было работать, и он уехал в Тбилиси. Как-то с компанией актёров завалился в ресторан ВТО. Там их, нищих, встретили не очень любезно: постелили грязные скатерти, бросили сухие бутерброды. Вдруг появился какой-то человек, узнал, видимо, актёров, что-то сказал официантам, и мгновенно возникли хрустящие скатерти, потрясающие вина, хорошая еда. Незнакомец восседает во главе стола, пир, все пьют, общее братство... А дело было вскоре после доклада Хрущёва о культе личности Сталина на ХХ съезде. И вдруг этот человек встаёт на подоконник — внизу пропасть — и говорит: "Прошу вас выслушать меня. Я хочу выпить за великого сына этой земли, за Иосифа Сталина. И если кто-то не выпьет, я брошусь вниз". И в общей тишине Петя ставит стакан на стол: "Прыгай, б...". Тогда этот человек наклоняется и прыгает... в комнату: "Хрен с ним, выпьем за Ивана Грозного". В этом — весь Петька.

— Кстати, ваш первый опыт работы в жанре музыкальной драматургии был приобретён благодаря Петру Фоменко.

- Петя ставил спектакль по пьесе известного тогда драматурга Константина Финна, причём руководителем проекта был Андрей Александрович Гончаров. Пете пьеса не понравилась, и он со свойственным ему хулиганством придумал, что персонаж, который в пьесе к началу действия умер, появляется на сцене вопреки замыслу автора. Этот персонаж, поэт, должен был говорить не как все - стихами. И тут Пете понадобился Ряшенцев, который вместе с ним делал институтские капустники. Всё это делалось потихоньку от автора. И вот идут репетиции, на шухере стоит актёр, который даёт знак: «Автор идёт!» И этого персонажа убирают со сцены. Каково было удивление автора, который увидел на премьере своей пьесы мертвеца, говорящего стихами!

Композитором этого спектакля был Модест Табачников, великолепный мастер, одессит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он дал мне «рыбу» – ритмический рисунок написанной им мелодии, я написал текст и принёс ему. Он, сидя за роялем, поставил перед собой этот текст, долго смотрел на него и наконец сказал с отчаянным акцентом: «Слушай, что ты мне написал? Ты знаешь, что ты мне написал? Это ж только Сёма Кирсанов может написать, потому что он со мной из одного города! Рита, иди сюда! Посмотри, что этот мальчишка мне написал!» Появилась жена, посмотрела, повернулась ко мне и сказала: «Шлягер!» Я впервые узнал это слово и понял, что «шлягер» - это хорошо. Они долго вдвоём распевали этот текст, потом она ушла. Я сижу спокойный, довольный, наслаждаюсь мечтами о грядущей славе, и вдруг Табачников, всматриваясь в текст, говорит: «Что ты мне написал, слушай?» Я говорю: «Как что? Шлягер!» - «Какой шлягер?! Рита, иди сюда!» Она смотрит текст и говорит: «Это могло бы быть шлягером, но вы написали: «Я шёл». Вы что, не понимаете, что в Советском Союзе певиц в десять раз больше, чем певцов? Какие же мы авторские будем получать?» «Ну хорошо, - говорю я. – Давайте сделаем: «Я шла»!» «Мальчик, - сказал мне на это Табачников, - никогда не пиши: «Я шёл», «Я шла». Ты пиши: «Я иду»». Так началась моя работа в жанре музыкальной драматургии. А тот шлягер так и не увидел свет, потому что спектакль провалился, мертвеца убрали со сцены…

В 1972 году Марк Розовский позвал меня сделать зонги к "Бедной Лизе", и с тех пор мы работаем вместе: сначала я пишу поэтическую фантазию, а потом он делает на её основе пьесу. Что касается "Трёх мушкетёров", то сын Георгия Товстоногова, Сандро, предложил нам с Розовским сделать мюзикл. Это был моднейший спектакль, вся Москва на него рвалась, а Володя Качан, игравший Д`Артаньяна, был первым человеком!.. А потом вышел фильм, и мы с Розовским по поводу него даже судились с телевидением. Ироническое решение образа миледи они подменили мелодраматическим и сами сочинили песню, в которой были чудовищные слова: "Я провинилась красотой, я провинилась чистотой", каких я в жизни не мог написать. А у нас была смешная песенка миледи: "Союз злодеев прочен, в нём немало хороших людей. Всяк человек порочен, тренируйся — и будешь злодей". Кстати, мы это дело выиграли: авторов фильма обязали убрать написанную ими песню...

- Однажды вы сказали, что не любите эту работу – писать тексты к фильмам и спектаклям. Но ведь именно это принесло вам известность.

- Да, действительно, широко известны мои вещи, сделанные для кино и сцены. Но как автора лирических стихов меня знает минимум людей, интересующихся поэзией. Вообще, интерес к лирической поэзии в нашей стране сильно преувеличен, что стало особенно ясно с перестройкой. В 60-е годы страна этот интерес имитировала. Эти 14 тысяч человек, сметавшие конную милицию, чтобы прорваться на вечера моих друзей Евтушенко, Вознесенского, не стихов хотели. Они хотели услышать в адрес правительства гадость. А это было возможно только в стихах. И они это делали очень мощно и вернули интерес к поэзии. Западные люди, приезжая к нам, удивлялись: «Как у вас интересно! У нас поэт не может жить на стихи. У нас поэт работает, служит, а вечером пишет стихи». А у нас никто не работал, лежали на диване, писали стихи, получали гонорары. Ну и чем это кончилось? Тем, что страна перестала имитировать интерес к поэзии. И это нормально. Из ста человек поэзию любят двое-трое.

Представьте себе положение человека, пишущего стихи, у нас в стране. Едешь в поезде, знакомишься с соседями. «Васькин, инженер». Что ему скажешь в ответ? «Ряшенцев, поэт»? У меня никогда язык не повернётся так сказать. Поэт – не просто профессия и не просто состояние. Это профессия, которая позволяет делать твоё состояние достоянием других людей. Меня вообще в тридцать лет больше заботило то, что я того и гляди из первой волейбольной команды пединститута, за которую я продолжал играть, перейду во вторую, потому что у меня прыжок слабее стал. То, что у меня нет книги, меня мало заботило. Я долго сопротивлялся профессионализации. Но в один прекрасный момент понял, что есть прикладное применение стихотворной речи: спектакль, кино. Они дают возможность писать стихи, которые и есть, собственно, моя работа. А работа в мюзикле привлекает тем, что я очень люблю музыку, очень люблю театр. Кстати, в этом жанре работает и Юлий Ким, который, с моей точки зрения, просто классик театральной поэзии... Многие относятся к этой работе снисходительно, но мало кто умеет это делать, потому что часто приходится писать стихи на готовую музыку, а это чрезвычайно трудно. Конечно, есть и приятные моменты. Когда только-только вышли "Гардемарины", в шесть утра раздался звонок и такой специфический пэтэушный голос трогательно сказал: "Юрий Евгеньевич, вы дадите нам списать слова?". Окончательно я понял, что прославился, когда "Пора-пора-порадуемся" пьяные голоса запели у меня под окном.

- Какие свои работы в театре и кино вы считаете наиболее достойными?

- "История лошади" в театре Товстоногова, "Бедная Лиза" в театре Марка Розовского, "Леди Макбет Мценского уезда" в театре им.Маяковского. Своими немногими удачами в кино я мог бы назвать фильмы Гинзбурга – «Остров погибших кораблей» и в особенности фильм об аргонавтах, где замечательная музыка Басилая.

- А песни?

- Есть в фильмах несколько песен, которые мне представляются,— пусть это не покажется самонадеянным, — удачными. В "Мушкетёрах" — "Есть в графском парке Чёрный пруд", "Шпаги наголо, дворяне", песня Арамиса "Хоть Бог и запретил дуэли". В "Гардемаринах" — "Ланфрен-ланфра", стилизация под старую французскую песенку.

- Песни из «Мушкетёров» так обаятельны и искренни, что кажется, роман Дюма для вас лично много значил.

- Я шёл в школу через тёмную Усачёвку во время войны и знал, что на меня будут нападать гвардейцы кардинала в виде усачёвской шпаны, и должен был иметь рядом Арамиса, Портоса и Атоса. Мне было близко то, чем живут герои книги. Дружба дворовая, противостояние шпане – это было похоже.

— А каковы истоки вашего творчества?

— Мама воспитала, кроме меня, троих детей — не своих. Это были девочки, получившие университетское образование, которые зачитывались Гумилёвым, тогда практически запрещённым, Ахматовой. Мама в молодости очень хорошо пела. Однажды она сидела за роялем, а мимо окна проходил аккомпаниатор знаменитой тогда певицы Вяльцевой и заинтересовался её редким низким голосом. Однако маме нужно было кормить семью, она занималась раскраской тканей — а это катастрофа для голоса. Как бы то ни было, в доме всегда звучали хорошие стихи, романсы. Но я выходил в Языковский или Оболенский переулок и слышал "Гоп со смыком", "Жил-был Лёва, имел четыре дома", "Баночки-коробочки" и прочий репертуар приблатнённого московского двора, воспитанного на другой и, кстати говоря, очень хлёсткой и талантливой традиции, которую потом использовали и Галич, и Высоцкий...

— Когда написали первые стихи?

— В четыре года. И горжусь ими гораздо больше, чем "Мирно засыпает родная страна". Был военный инцидент на Дальнем Востоке, наши отбили у японцев сопку Заозёрную, и я написал такие строки — не без влияния Маршака, как понимаю теперь, — "Над сопкой Заозёрной взвился наш красный флаг, под сопкой Заозёрною лежал разбитый враг". Ничего более лаконичного с тех пор я не написал... До тридцати лет я практически не позволял себе писать стихи. Когда меня позвали в "Юность", я был автором одного стихотворения. Его напечатали и спросили: "Ещё есть?". Я нагло сказал: "Есть", — у меня не было. Ко вторнику принёс второе и перестал сочинять, в силу того, что меня гораздо более серьёзные проблемы волновали: я перестал, например, проходить за первую волейбольную команду института, потому что пришли здоровые молодые ребята, которые прыгали выше...

— Писали ли вы мелодии на свои стихи, как делали это Визбор, Ада Якушева, Юлий Ким и другие наши барды?

— Нет, никогда не писал. Были юмористические подтекстовки на тогдашние шлягеры, но я относился к этому совершенно по-хулигански. А первыми людьми, начавшими писать собственные мелодии, были Володя Красновский и Юра Визбор... Песни свои никогда не пою. Я так и не взял в руки гитару — зачем? Вокруг и так все играли.

— Ваши песни звучат в исполнении эстрадных артистов: Ларисы Долиной, Алёны Апиной, группы "На-На". Часто ли пишете для эстрады?

— Чтобы работать на эстраде, надо обладать таким качеством, как открытость, бесхитростность. Надо ещё комплименты публике делать, а я не очень это люблю. Ефим Шифрин, с которым мы работали над фильмом "Ангел с окурком", убедил меня, что мой цикл "Слобода" — для эстрады. Район Хамовники, где я живу всю жизнь, заселяли горожане в первом поколении — рабочие фабрики "Красная роза", завода "Каучук". Я ещё застал здесь поросят и гусей... Быт этой слободы лёг в основу 14 песен, которые исполнил в фильме Ефим Шифрин, по-моему очень удачно. Но в принципе эстрада — это не моё.

- Поэтом надо родиться?

- Конечно. Поэзия физиологична. Если Бог не положил в тебя слуха, то как ты можешь писать стихи?

- В ваших стихах постоянно звучит тема одиночества, а в последнее время она усилилась. Между тем, вы всё время окружены людьми: друзьями, поклонницами…

- На самом деле в душе я очень одинок. Всякий сколько-нибудь глубокий человек одинок. Да, по первому моему звонку ко мне придут мои друзья. Но самому большому моему другу, ближе которого у меня никого нет и не будет, маме моей, я не мог объяснить некоторых вещей в себе. Иначе не может быть. Творчество предполагает одиночество. Ничего страшного в этом нет. Пока ты не будешь по-настоящему одинок, ты ничего не сможешь написать. В одном из стихов я написал: «Ты осудил меня за обращенье к Богу. А с кем мне разговаривать? С тобой?» Я всё время об этом сейчас думаю. У людей нет ответов на вечные вопросы.

- И всё-таки создаётся впечатление, что вы полностью принадлежите богеме.

- Человек богемный вечером начинает психовать, куда пойти. Меня не вытащишь из дома. Самое большое счастье – лежать на диване. Вы не назовёте ни одной писательской обоймы, куда я вхожу.

- Вы считаете, что состоялись в своей профессии?

- Да. Я не всё сказал, что хотел, но многое из того, что хотел – сказал.

- Вы счастливый человек?

- Да. Счастливый, везучий человек, видевший очень много горя. Жизнь прекрасна, несмотря ни на что. Тем более, если верить, что она не кончается с физическим распадом. Что такое мужество? Это преодоление страха. А простое отсутствие страха может быть следствием эмоциональной неразвитости. Всё равно жизнь прекрасна. Феллини в этом смысле очень точен. Вообще это кинематограф очень близкий мне по ощущению: трагический и вместе с тем светлый. Если мне завтра суждено покинуть этот мир, я могу сказать, что очень благодарен ему за всё.

— На встрече со студентами вы всегда предельно искренни, даже в таких сокровенных вопросах, как любовь и вера...

— Конечно, иначе зачем приходить к ребятам? Вопрос крещения и веры — вещь гораздо более интимная, чем любовь даже... Нынешние молодые счастливее нас. Мы жили в обстановке воинствующего атеизма, который страшен не тем, что тебе не дают возможности под пионерским галстуком крестик носить. Не в этом дело. А в том, что мировоззрение, которое нам предлагалось, не учитывало того, с какой драмой живёт человек. У него есть мать, и либо он уйдёт раньше её — и это несправедливо, либо она уйдёт раньше его, что биологически справедливо, но это страшный удар для любого из нас. Это неминуемо, мы все приговорены... Достоевский высказал мысль о том, что центральный вопрос любой философии, который предстоит решить каждому из нас, — глина ли мы, кончаемся ли мы с физическим распадом или нет. Мы все были вынуты из этих размышлений... Последние слова, которые я бы сказал своим детям: ничего не бойтесь. Я думаю, что мир не может быть устроен так страшно. А атеистическая система предполагает, как мне кажется, не просто отсутствие Бога, а присутствие некого другого существа, которое организует мир совершенно чудовищно. Это та же вера, только мрачная. Я прожил — и продолжаю жить — очень грешной жизнью. Моя профессия — это вообще профессия грешная. Не случайно отношения церкви с искусством всегда напряжены, потому что искусство держится на чувственности. И если у вас с ушками плохо, и если с глазками у вас плохо, и с обонянием — плохо, то вам очень трудно написать стихи. Нам даны такие простые радости — радости плоти. И если вы прелесть тела человеческого не ощущаете, то это отнимает у вас очень много. А если вы его ощущаете, то возникают другие трагедии. Как с ними справляться? И как справляться с уходящим здоровьем, силой, с мыслью о том, что этого не будет больше?.. Мне бы хотелось, чтобы обо всём этом задумались те ребята, кто пишет стихи.

— Вернёмся к вашим студенческим годам. Говоря о большом вкладе, который внесли выпускники МГПИ в литературу, искусство, науку, обычно упоминают мужчин, а женщины остаются в тени...

— А между тем на литфаке училось много замечательных девушек. У нас не поощрялось ухаживание за девушками с других факультетов, и даже существовал лозунг: "Сегодня ты изменил группе, завтра ты изменишь Родине". Если серьёзно, то я могу назвать очень много имён. Вот Нина Агафонова, олицетворение всего хорошего, что было в институте, большая, красивая, с неизменной улыбкой, необычайной доброты. Оля Жилова — большая умница, потом очень интересно и здорово работавшая в школе. Ира Олтаржевская — очень одарённый человек, Галина Шахрай — замечательная спортсменка. Я уж не говорю об Аде Якушевой, которая знаменита своими песнями... Нина Высотина (Михалькова) — олицетворение порядочности, внутреннего порядка. Но временами и в ней видна лукавая озорница! Она очень много делает для того, чтобы традиции института продолжались, осуществляет подвижническую работу... Галя Царапкина работала в Институте художественного воспитания детей, где, кстати, работал ещё один наш выпускник, незаслуженно забытый институтом. А ведь не все те, кто на виду, определяли атмосферу МГПИ!

— Так давайте вспомним этого человека.

— Это Володя Лейбсон, едва ли не самый талантливый из людей моего поколения. У него была внешность доброго Мефистофеля. Володя писал хорошие пародии, а ещё был идейным вдохновителем литературного обозрения, где впервые прозвучал институтский гимн.

— Вы вместе с Визбором и Красновским были его автором...

- Но вообще-то мы сочиняли не гимн... Первое наше юмористическое обозрение "Кто тебя выдумал?" начиналось с того, что около дома на Малой Пироговской, из окон которого неслись крики: "Есть ещё мёртвые души!", — останавливалась карета. Оттуда раздавался голос: "Селифан, заезжай". То есть институт был уподоблен тому пространству, которое описано Гоголем в "Мёртвых душах". Каждое из подразделений МГПИ представляло усадьбу некоего персонажа: ДОСААФ — Ноздрёва, профком — Плюшкина и так далее. Сценарий писали после лекций у Визбора или у меня. Борька Вульфов придумал название диссертации, которую защищал на сцене Петя Фоменко, "Виртуальные случаи введения варваризмов, жаргонизмов и неологизмов в северные бурлески нашего времени". Петя, игравший диссертанта, очень долго полоскал горло, потом выплёвывал всё обратно в стакан. А рядом стоял с трубкой мрачный Красновский в вывернутой наизнанку шубе, с гитарой, которую он использовал как ударный инструмент. Он иллюстрировал диссертацию исполнением частушек моего сочинения: "Ох, темна полярна ночь, мне тюленя бить невмочь. Вот придёт полярный день, не уйдёт тогда тюлень". А ещё: "Ночи тёмные окрест, к нам в ярангу вор залез. Хорошо, что он залез не в родную МТС". Но что-то нам подсказывало, что, наряду со смешными номерами, должна быть одна серьёзная песня. И мы сочинили эту песню, запев в которой был на мелодию популярного тогда блюза Семёнова, а припев придумал Красновский. Обозрение заканчивалось, шло оно с большим успехом, зал хохотал. Но когда мы запели "Мирно засыпает родная страна...", воцарилась странная тишина, и нам показалось, что мы угробили спектакль. А потом раздались крики: "Песню! Песню!". С тех пор её поют, хотя мне лично очень стыдно за не слишком грамотный текст — во всяком случае, для студентов литературного факультета. После этого Поликарпов вызывал к себе: "Ну устроили вы балаганчик!..

(Теперь эта песня – официальный гимн МПГУ. И разве могли себе представить его авторы без малого 50 лет назад, что под звуки их студенческой песни будет подниматься тысячный зал: и студенты, и почтенные профессора, и гости вуза – известные политики, руководители разных рангов… По непонятным причинам слова гимна были искажены. И когда однажды студентки факультета начальных классов с воодушевлением исполнили «Мирно засыпает родная страна» в присутствии автора, он встал и сказал: «Вы поёте: «Новогодний бал, милые глаза». Но это неправильно. Мы с Визбором тогда увлекались усечёнными рифмами и придумали: «Новогодний ЗАЛ, милые глаЗА»». Хорошо бы учесть эту существенную поправку автора! – Н.Б.)

— Удивительно, что уже 40 лет вы, выпускники, поддерживаете друг с другом контакт. Обычно ведь как бывает: закончили институт — и разлетелись, кто куда.

— А мы так и сделали. Ну, с Визбором, Кусургашевым, Фоменко общались, поскольку работали в смежных областях искусства. Но вот такой тесной дружбы, как в последние годы (в очень большой степени благодаря Ковалю и Киму), раньше не было. Коваль предложил собираться в его мастерской каждый год 26 декабря. Однако это день рождения моей мамы, и мне стоило только заикнуться, как встречу перенесли на 27-е. Я до сих пор благодарен ребятам за их душевную чуткость. Вдруг мы почувствовали, что нам невозможно друг без друга. И стали встречаться — даже те, кто не были в институте близки, — всё чаще, чаще... Причём это люди не только из моего выпуска. Я трезво мыслящий человек и думаю, что лучшие наши времена прошли и нас будет собираться всё меньше и меньше. Многих уже нет. Но те, кто остался, это семья. Мне бы очень хотелось сказать нынешним студентам: пусть даст вам вуз то, что он дал нам, — не только знания, но и умение не покидать друг друга в беде. Пожалуйста, любите друг друга до самой старости. Как мы...

1995-2001 гг.


Ю.Визбор и Ю.Ряшенцев

при участии В.Красновского


Мирно засыпает родная страна,

И в московском небе золотая луна.

Ночью над Союзом и над нашим вузом

Медленно слетает тишина.

Пусть нам издалёка зачёты грозят,

Думать каждый час об этом всё же нельзя.

С песней кончил день ты,

Мы с тобой - студенты!

Это значит - мы с тобой друзья!


Припев:

Много впереди путей-дорог,

И уходит поезд на восток.

Светлые года

Будем мы всегда

Вспоминать.

Много впереди хороших встреч,

Но мы будем помнить и беречь

Новогодний зал,

Милые глаза,

Институт.


Институт подпишет последний приказ:

Дали Забайкалья, Сахалин и Кавказ.

В мае или в марте взглянешь ты на карту -

Вспомнишь ты друзей, а значит нас.

Но пока не кончен студенческий год,

Ждёт нас не один ещё серьёзный зачёт.

С песней кончил день ты,

Так поют студенты,

Это значит - молодость поёт.

Припев.