Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Опалиха. Осень
Девичий портрет
Мореплавания Коржикова
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Опалиха. Осень


Пахнет здесь прелью и грустью

Осенней лесной тишины.

Берёзам с раздетою грудью

Весенние чудятся сны.


Воспоминание


Синь сосулек прозрачных,

Звон последней капели.

Это было когда-то,

Это было в апреле.

По крышам московским

Слонялась без сна

Хмельная от талого снега,

Слепая от солнца весна.


Девичий портрет


Не глаза у тебя – самоцветы.

Полыхают зелёным огнём.

И лежат соболиные брови

Серповидным турецким клинком.

Не целованные, чуть припухшие,

Спеют-млеют малиною губы,

Первоснежьем на солнце лучистым

Улыбаются зубы.

Воспоминание


Летит над землёю листва золотая,

Осенняя синь в небесах.

Стоит у дороги девчонка простая

В чувашских заволжских лесах.

От неба такого, от волжской водицы

Лесные озёра-глаза.

И цветом с листвой золотою сравнится

Девичья коса-егоза.

И как не сошёл я в ту пору с лежнёвки,

И как не приблизился к ней!

Но я не имел для знакомства сноровки,

И стыд мне казался страшней.

Летит над землёю листва золотая,

Осенняя синь в небесах.

Стоит пред глазами девчонка простая,

В чувашских заволжских лесах.


* * *

Я не знаю, какою порою,

По асфальту иль, может, по льду

И простой, и весёлый, и лёгкий

На свиданье с тобою приду.


И над нами лохматое небо,

Или синий безмежный простор.

Ты увидишь, что гладким я не был.

Ты простишь мне ошибку и вздор.


Я строкою тебя обнимаю,

Шалой рифмой целую глаза.

Это дерзость. И я понимаю.

Но что делать? Иначе нельзя.


Кто-то там, без вина очумелый,

Станет солнце с тобой сторожить.

Я же буду рукою несмелой

Нужных слов раскрывать багажи.


На работу выходит светило.

Осушает слезу и росу.

И строку, чтобы, грея, светила,

Людям я на руках принесу.


Мореплавания Коржикова


Виталий Коржиков, детский писатель, поэт, закончил МГПИ в 1953 году. Он из тех людей, которые живут словно с обнажёнными нервами, обострённо воспринимая чужую боль. Романтик, максималист, всю жизнь ведущий бой за справедливость, - делами, книгами, стихами. Писатель, Моряк и настоящий Мужчина - всё с большой буквы. Каждая строчка его стихов проверена честной и чистой жизнью, в которой было столько трагического и возвышенного, что хватит на десятки судеб и книг. В нём переплетается мужественное и беззащитно-детское, он весь словно светится добротой - как Солнышкин, герой самой знаменитой его книжки.

Когда Виталий Коржиков начинает свой неспешный рассказ о кругосветных плаваниях, невольно замираешь. И приходит счастливое ощущение необычайности мира, как было в детстве от «Пятнадцатилетнего капитана», «Одиссеи капитана Блада», «Робинзона Крузо». «Мы шли на Америку. Сидели с моим дружком Юрой, который стал потом прототипом Солнышкина, на баке и смотрели, как плыли в прозрачной воде черепахи, огромные медузы, акулы…» Или вдруг достанет старенький блокнотик и покажет странички, исписанные по-испански Фиделем Кастро. Тогда, в 62-м, судно, на котором был матросом и по совместительству корреспондентом дальневосточных газет Коржиков, доставило на Кубу лес, из которого строили школы. В благодарность кубинский лидер написал дальневосточникам тёплое письмо. «А потом Фидель дал нам лодку, охранников, и мы с капитаном и главным механиком ловили диковинных рыб, которые переливались лунным светом и небесной голубизной. Было это в тех местах, где рыбачил Хэмингуэй». Дух захватывает от этой пряной экзотики, и испытываешь благодарность к человеку, который делится с тобой радостью открытия мира, такого праздничного и многообразного.

В писательском багаже Виталия Коржикова десятки книг, любимых многими поколениями детей: и первая его книжка "Морской конёк" (1958 г.), и стихотворные сборники "Морской сундучок", "40 белых кораблей". И книга рассказов "Жил человек у океана". И повесть "Волны словно кенгуру" - о плавании в Японию, Америку, Индию, Гонконг, Бангкок… В детстве настольной книгой у меня была захватывающая повесть о приключениях делегации советских ребят в монгольской пустыне Гоби. На жёлто-оранжевой обложке – весёлый мальчишка в пионерском галстуке, оседлавший динозавра. На имя автора, конечно, по молодости лет не обратила внимания. И только много лет спустя, уже подружившись с Виталием Титовичем Коржиковым, достала как-то с полки эту книжку - и словно плеснуло горячей волной радости: автор любимой книги детства, которого давно уже считала заочным другом, оказался другом на самом деле!

Книга, принесшая ему известность, - "Мореплавания Солнышкина". Эта трилогия родилась из весёлых полуреальных-полуфантастических морских историй, которые писатель однажды рассказал двум своим сыновьям. Когда в 1965 году вышла первая книга, "Весёлое мореплавание Солнышкина", печатать её не хотели: что за намёки, что за капитан такой деспотичный и глупый Плавали-Знаем? Советские капитаны так не поступают. Что за матросы, попадающие в дурацкие истории? Тогдашний замредактора "Пионерской правды", Станислав Фурин, всё-таки опубликовал в отсутствие начальства несколько отрывков из "Солнышкина". Но пошли письма: "Моему внуку подарили книжку, а там советские моряки выставлены дураками!" Однако ребятам книжка полюбилась, и Виталий Титович был приятно удивлён, когда на одном судне к нему подошёл солидный адмирал и признался, что "Солнышкин" - любимая книга его детства...

Валентин Берестов однажды заметил: "Без стихов Виталия Коржикова современная детская поэзия немыслима". Но сам о себе Коржиков говорит: "Мои детские стихи со взрослой душой... Я не детский писатель по сути". О поэзии Виталия Коржикова тепло отзывались К.Чуковский, В.Катаев, Б.Полевой, Я.Смеляков, М.Светлов. Я.Смеляков говорил М. Луконину про стихотворение "Морская игла": "Ты послушай, что этот детский поэт пишет! Вот где философии надо учиться! Пойдём по стопке за это выпьем".

Наш институт подарил Виталию Коржикову друзей и верную любовь - очаровательную Тамару Сергеевну После окончания математического факультета МГПИ Тамара Сергеевна поехала во Владивосток вместе с мужем и маленьким сыном (Андрей стал замечательным хирургом-онкологом, написал книгу «Онкология для гомо-сапиенс»). Строили быт с нуля, а потом она, пока муж плавал, растила сыновей (вскоре родился Алёша) и работала в школе. Своей профессии Тамара Сергеевна не изменила до сих пор. В повести Виталия Коржикова «Добрая дорога» учительница математики, красивая, строгая, справедливая и отзывчивая Снежная Королева – просто портрет с натуры, в котором сразу узнаёшь Тамару Сергеевну.

Судьбе жены моряка не позавидуешь: по полгода в разлуке. Но есть у Коржикова такие строки, посвящённые жене: "Невозможно такую преданность предать". Не каждый имеет право сказать: "Я никогда никого не предавал". У Коржикова это право есть. Для меня он – воплощение деятельной доброты, справедливости и бережного отношения к людям. С ним рядом спокойно и надёжно: он никогда не даст в обиду. Я с удовольствием бываю в этом гостеприимном доме. Виталий Титович обязательно накормит собственноручно приготовленным обедом, а потом поведёт неспешный рассказ о невероятных, но всегда реальных событиях, которых в его памяти сотни, о необыкновенных людях. Это будет настоящая новелла, с напряжённым сюжетом и высоким нравственным накалом, образная и метафоричная, и будут в ней самые нужные, единственные слова – о добре и любви.

Есть в писательском и человеческом облике Виталия Коржикова что-то от Гайдара. Крепкий, прямой слог, искренний, честный характер, любовь и доверие к миру. Даже внешне они похожи: открытый взгляд и располагающая улыбка. Это сходство не случайно. Отец Коржикова, будучи в начале 30-х годов начальником строительства Магнитогорска, тесно общался с Гайдаром, приезжавшим на комсомольскую стройку. Коржиков, как и многие творческие люди, обладает ранней детской памятью и помнит, как Гайдар брал его на руки… Так же, как и Гайдар, Виталий Коржиков больше всего ценит в людях проявления доброты и человечности. Он и рассказывает, в основном, не про себя (а ему-то есть что рассказать), а про тех, с кем сводила судьба.

Он провожал меня до троллейбусной остановки. Навстречу спешили с работы люди, и почти у каждого при виде Коржикова светлело лицо: «Здравствуйте, Виталий Титович!» Похоже, его тут знает весь район: и соседи, и даже бабульки, торгующие сигаретами и квашеной капустой в переходе. Потому что для каждого у него найдётся сердечное, неказённое слово.

- Виталий Титович, ваш отец дружил с Фурмановым, знал Демьяна Бедного, сам был неплохим литератором. В довоенное время он занимал высокие государственные посты, искренне верил в коммунизм...

- Его родила бывшая крепостная крестьянка на поле. Родила и пошла дальше работать. Революция дала ему возможность окончить университет, впитать культуру - он ведь пьесы писал, в 18-м году одна из них была даже поставлена, не помню уже каким, театром. Отец стал первым председателем Клинцовского совета народных депутатов на Украине, потом первым председателем Черниговского и Донецкого исполкомов, был одним из тех, кто формировал дивизию Щорса, представлял ВСНХ в правительстве Украины. Его именем названы улицы в Сураже, Клинцах. В 30-е годы отец работал на Магнитке, затем в Москве, был начальником строительства завода «Карболит», а в 1937-м его расстреляли.

Отец открыто возмущался тем, как проходила коллективизация на Украине, и подготовил письмо в ЦК, где говорил о том, что, если не пересмотреть политику партии, это приведёт к страшному голоду - что и случилось. Отцу инкриминировали и его сочувствие к Троцкому, который был в годы гражданской войны национальным героем. Отец воевал под его началом, уважал этого человека, как и многие другие, и, когда Троцкого с позором выслали в Алма-Ату, негодовал. Он был уверен, что Сталин виноват во всём происходящем, но это поправимо: надо только дать народу возможность выбирать руководителя страны, и если оставлять Сталина, то так, чтобы народ мог корректировать его действия. Это был приговор самому себе. На следствии он сказал, что не только Сталин виноват, но и всё Политбюро, которое должно было уберечь его от неверных шагов, но этого не сделало. Заявить такую вещь - значило обречь себя на расстрел...

Я пять часов читал в архивах КГБ следственные материалы по делу отца: он всё взял на себя и никого не назвал из тех, кто собирался подписать то письмо в ЦК. А ещё раньше, в 56-м, когда отца реабилитировали, полковник-чекист показал мне отцовское дело (читать не дал - ещё не было распоряжений) и сказал: "Знай, твой отец был удивительно порядочный и честный мужик".

- А как сложилась судьба вашей мамы?

- Её забрали прямо с пляжа - мы были тогда на Азовском море – и отправили в Москву. Били, но она - я читал потом показания - упрямо твердила: "Не было... Муж не виноват... Виновной себя не признаю". Мама была хорошим скульптором, подавала надежды, но судьба распорядилась иначе: она работала на шахте, таскала кирпичи... Освободили её в конце сороковых. Помню шок, который испытал после ареста родителей: вот был отец - и нет отца, была мать - и нет матери. Я долго не мог понять, где я оказался и почему, чувствовал себя отсечённым от мира, полгода не разговаривал. Последствия этого потрясения преодолевались ещё очень долго. Я с матерью, когда она вернулась из Воркуты, не мог найти общий язык. Она старалась наладить контакт, мне, четырнадцатилетнему парню, рассказывала те сказки, которые рассказывала десять лет назад. Как будто этим можно было вернуть утраченное! Мы даже поехали с ней на тот пляж, с которого её забрали, но для меня это побережье ассоциировалось уже со смертью и болью: я здесь во время войны мины вытаскивал, здесь подрывались ребята, мои товарищи. А для мамы это был всё тот же берег, где она когда-то рассказывала мне сказки, где лепила фигурки из глины...

- Что же помогло не сломаться?

- Люди, которые меня окружали. Дядька, который меня, сироту при живых родителях, принял в свою семью и которому я посвятил "Балладу о последней рубахе". И во дворе ко мне относились с каким-то единодушным сочувствием и приязнью. Были там армяне, была цыганская семья, евреи, украинцы... И никто никогда не давал меня в обиду. Из детства я вынес ощущение человечности, исходившей от окружающих людей. Официальная власть, которую устанавливал мой отец, отобрала его у меня и расстреляла, на долгие годы лишила матери. А народ этой страны для меня остался добрым, отзывчивым, в самое трудное время понимающим, что дитя есть дитя и надо его защитить.

- Сталин принёс горе вашей семье. И вдруг в "Ленинце" за 1951 год в вашем стихотворении о приезде в институт китайских студентов такие строки: "В уме теснились сотни разных дум, сердца восторг свой сдерживать устали. Мы закричали им: "Мао Цзе-Дун!" Они нам хором отвечали: "Сталин!" ....

- Такова была реальность. Сталина я видел за два дня до ареста отца, в Кремле, и запомнил, с каким ожесточением посмотрел этот человек. У них с отцом должна была состояться встреча, но, понятно, не состоялась. Потому что отец уже подписал себе приговор. Несколько лет спустя, когда отец и мать уже были репрессированы, по всей стране отмечали 60-летие Сталина, и я никак не мог понять, как с тем жёстким человеком сочетается то, что преподносили нам. А потом началась война, и с именем Сталина шли умирать. Мой дядька был одним из тех, кто формировал 28-ю Панфиловскую дивизию. Писал письма с фронта: "Мы пойдём за Родину, за Сталина!" А ведь его перед этим пытали в органах. Он был райвоенкомом в Талды-Курганском районе и отсидел в тюрьме год. Потом ушёл на фронт, дошёл до командира дивизии и погиб в бою - с именем Сталина. А уже потом, в институте, многое становилось ясно. Дело врачей началось, борьба с космополитизмом... Я уж не говорю о том, когда народ начал из лагерей возвращаться. Когда мы ходили в рейс в Арктику, то видели лагеря, ряды кладбищ. И отношение к Сталину стало меняться.

А в стихах того времени - и в тех, которые вы процитировали, и в других - было ощущение радости жизни в своей стране. Это тогда носилось в воздухе. И я не избежал этой участи и этих чувств. Помню, что, когда начал печататься в "Юности", закопёрщики журнала, Толя Гладилин и Вася Аксёнов, критически реагировали на кое-какие мои патриотические стихи о революции. Они уже тогда понимали многое... А я? Нет, конъюнктурщиком я не был, а был человеком веры. Веры, которая ломалась, менялась... Интересно, что когда вышла книжка "Морской конёк", стихотворение "Осьминог", в которое я не вкладывал ни малейшего политического смысла, вдруг обрели политическое звучание, неожиданно напомнив развенчание культа личности. А я если и соотносил их с конкретной личностью, то с Берией... Помню, на майской демонстрации в 53-м году мы с Гришей Яковлевым шли по Красной площади и у самого мавзолея уронили портрет Берии –перед самим Берией - в грязь и по нему пошлёпали. Тут я вспомнил слова моей тётки: "Ну дурак ты дурак, куда ты со своей биографией лезешь?". Тогда, к счастью, обошлось...

- И вы не отказываетесь от юношеских своих восторженных стихов?

- Это всё равно, что отказаться от себя - прежнего.

- Но есть такие, кто кается...

- А чего каяться людям, у которых руки не были в крови, душа в крови не была? Окровавленная была, но не в крови...

- Как-то вы признались, что в вашем человеческом становлении МГПИ сыграл не последнюю роль.

- Я приехал поступать в Московский университет, хотел на факультет журналистики, но с моей анкетой даже пытаться было бесполезно. Не прошёл и на восточное отделение экономического факультета, где вообще не было конкурса и где меня встретили с распростёртыми объятиями, но, как только узнали, что отец репрессирован, сразу отправили восвояси. Я вернулся на Украину, поступил в Мелитопольский педагогический институт, но проучился там всего год: Москва манила меня, и в 1950 году я перевёлся в МГПИ. Заместитель директора, Дмитрий Алексеевич Поликарпов, тогда сказал в подтверждение приказа о приёме: "Иди и скажи Устинову, что я тебя принимаю. Всё у тебя будет в порядке". Так и оказалось.

- Ваша жена, Тамара Сергеевна, однажды обмолвилась, что Поликарпов – в каком-то смысле ваш крёстный: первое благословение в вашей супружеской жизни получили именно от него. И вообще он был к вам внимателен и добр. Как это сочетается с репутацией Поликарпова как жёсткого и догматичного сталиниста?

- Я знаю одно: при нём в институте никого не распяли. Я ни разу не слышал от него в свой адрес ни одного злого замечания, предупреждения, несмотря на все свои выходки. Помню, я задал ему вопрос: "Дмитрий Алексеевич, почему бы нам не создать кружок по изучению религии?" По тем временам, чтобы такое сказать, надо было быть пустомелей и дураком, а Дмитрий Алексеевич измерил меня взглядом сверху донизу, спросил: "Ну и где же ты будешь заниматься этим изучением?" - и пошёл. Я думал: всё, выгонит из института, а он слова никому не сказал. Сейчас говорят, что он принадлежал к тёмным силам, к реакции. Да, он действительно был несправедлив к Пастернаку, но я думаю, что позиция Поликарпова во многом определялась незнанием пастернаковской поэзии. Если бы такой человек, как Дмитрий Алексеевич (а он был достаточно эмоционален и искренен), понял Пастернака, то вёл бы себя иначе. Трудно, конечно, отвечать за других, но я видел много порядочных поступков со стороны Поликарпова. Он был справедлив к преподавателям и студентам. Часто приезжал в общежитие в Тарасовку - на электричке, а не на машине, между прочим, в любые морозы. Обходил комнаты, интересовался, где чего не хватает. Однажды мы с ним возвращались из Тарасовки вместе и на вокзале увидели, как какой-то подвыпивший солдатик хулиганит, женщин толкает. Поликарпов его остановил, тот на него с кулаками. Директор наш был высокий, крепкий, но вместо того, чтобы врезать этому солдатику, сказал: "Остепенись, сынок, зачем нарываешься?" А ведь мог бы и патруль подозвать... Конечно, это был человек своего времени, и о нём создавалось впечатление, как о героях Маяковского: "Мы живём, зажатые железной клятвой". Так он понимал свой долг. Но для нас он сделал много хорошего и сам был хорошим человеком.

- Какой была ваша студенческая жизнь?

- Не могу сказать, что я был хорошим студентом. Хороший студент должен записывать лекции, вникать в старославянский... Был у нас преподаватель марксизма-ленинизма Бутурлов, который учил нас больше не своему предмету, а широте души - и тем был хорош. Он увидел нас с Аркашей Штутиным, когда мы готовились к экзамену в скверике у института, и спросил меня: "Вон сколько народу попёрло в аспирантуру заявление подавать. А ты что же? Не хочешь? Ну и дурак". Ну вот, я дураком остался до сих пор, но зато пришёл к своему делу, которое люблю. В 3-й группе литфака, куда я попал, учились неплохие ребята, но большинство из них были этакими ортодоксальными академистами, озабоченными будущей научной карьерой, поступлением в аспирантуру. Не все были карьеристами, конечно. Галя Белая и её муж Лёва Шубин по достоинству заслужили учёбу в аспирантуре. Галя действительно была талантливой студенткой, напористой, умеющей доказать свою точку зрения, умной...

Я чувствовал себя в институте как лицеист, а моим одногруппникам казался наивным и несерьёзным. Я мог на семинаре задать открыто такой вопрос, который никто из них никогда бы не задал. На семинаре по марксизму-ленинизму распинали клику Броз Тито: "Тито - негодяй! Тито - оппортунист, шпион!" Я встал и говорю: "Знаете, может быть, у него и были оппортунистические воззрения, но какой же он шпион? Это же народный герой!" Тут на меня все как зашикают: "Ты что! Всю группу под мушку подведёшь!" И таких эпизодов было много. Удивляюсь, как меня из комсомола не выгнали... И если у некоторых моих одногруппников была цель - карьера, у меня - поэзия. Я был одним из сменных редакторов факультетской стенгазеты, целыми днями торчал на балконе, что-то рисовал, писал... В результате меня из 3-й группы вытеснили потихонечку, и больше я их академический покой не нарушал. Отношения у меня со всеми остались добрыми, особенно с Гришей Яковлевым, Славой Иващенко, Аркашей Штутиным, Валей Митрофановым (он стал учёным, доктором наук, были у него всякие неприятности: исключали из партии, потом восстанавливали... Но в студенческую пору он был хорошим товарищем, очень энергичным, оживлял обстановку на факультете. Кстати, жена его, Оля, стала академиком). Девчонки были хорошие, настоящими педагогами стали, как, например, Лида Фомина, Сима Чернявская...

Сколько всего было! Гуляли в саду на Пироговке, песни пели, целовались... Парень, который прошёл весь фронт, Лёша Петров с физмата, говорил: "Ёлки-палки, зачем мне на Курской дуге живот располосовало? Не могу по-настоящему похохотать..." На Новый год в Главном корпусе висел такой прекрасный шар, весь обклеенный зеркальными осколками. И вертелся он, и столько было чудесных бликов, летящих по залу, по колоннам, по этим молодым лицам...

- Вы жили в студенческом общежитии на Погодинке. Кто были вашими соседями?

- Женя Липченков, студент то ли истфака, то ли геофака - теперь уже не помню. Женя Рудаков - с истфака. У него вся грудь была в орденах: на танке въехал в немецкий город и взял его один! Сашка Сагандуков – с физмата, по национальности остяк, слепой от рождения (я про него маленькую поэму в "Ленинец" написал). Его отец выводил Сталина из нарымской ссылки, и Сашка любил всем рассказывать, как ему по указу лично товарища Сталина - и это была правда - в Филатовской больнице сделали операцию, частично вернули зрение. Он был очень хороший математик, мгновенно решал задачи, с которыми кандидаты наук не могли справиться... Помню и Вано Ионесяна, и прекрасного парня-корейца Луку Чжена... Липченков и Рудаков героические ребята были! Я-то видел войну краем, был лет на семь младше их, а это были настоящие бойцы. Но нас всех уравнивало то, что надо было жить на стипендию. Устраивали дежурство, на шестерых распределяли деньги, покупали еду, сами варили – и вкусно, между прочим, получалось! Вот чему я научился по-настоящему в пединституте - умению готовить! Вместе иногда ходили подзаработать. Помню, расчистили от мусора громадную площадку в Лужниках, там, где сейчас стадион имени Ленина. Мы очень дружно жили. Обсуждали то, что творилось в стране (ещё до смерти Сталина). И разговоры были очень жёсткие. Но никто ни на кого не капал, никто! Помню, спорили о культе личности. Женя Рудаков говорил: "Да не виноваты те, кого посадили в 37-м!" Более осторожный Женя Липченков возражал: "Может, кто-то и виноват..." А Коля Рубцов молчал, но лицо у него было такое, что становилось ясно: понимал он гораздо больше нас…

- Не тот ли это Николай Рубцов, памятник которому стоит в Главном корпусе?

- Он самый. Коля - это душа-парень! Очень добрый, серьёзный и в то же время общительный и раскованный. Те, кто помладше, смотрели на него с восхищением: "Вон Коля Рубцов пошёл! Герой Советского Союза!" А для нас он был просто хороший товарищ, который мог в общежитии и выпить, и в карты до утра играть... Он в войну командовал взводом, форсировал Днепр, за это и звание Героя получил. Руку на войне потерял. Помню, я очерк о нём писал для "Ленинца"...

- А что это за история про вашу ночную пирушку в Главном корпусе с Визбором?

- Однажды готовился очередной студенческий вечер, и для нашего курса закупили большое количество продовольствия и винных напитков. Охранять их поручили мне. Вечером институт опустел, я расположился поуютней в аудитории на втором этаже, стал стихи сочинять. Вдруг - перебор гитары. Выглянул - идёт Визбор. Оказалось, с утра какая-то группа собиралась в поход и Юрка остался охранять рюкзаки. Мы разговорились, потом распили с ним одну бутылку и закусили рыбой. И рыба была до того хороша, что Визбор сказал: "Слушай, а что если ещё навернуть?" Навернули ещё... Потом, уже после института, через многие годы, Юрка приглашал меня в открывшийся при "Кругозоре" детский звуковой журнал "Колобок", и я там записывал пластинки, рассказывал о кругосветном плавании, о том, как тонули в Арктике... Когда уходил в очередной рейс, Юрка мне дал с собой бутылку коньяка, и капитан моего судна, с которым мы эту бутылку распили, оказалось, тоже знает Визбора, настолько тот был популярен на флоте. Вернулся в Москву, слышал, что Юра написал на мои стихи песню "Качка"...

- И всё-таки время было жестокое...

- Да, времена нашего студенчества были крутые, но в институте было хорошо. И друзья хорошие были. Я очень много доброго и хорошего вынес из института. Если есть что-то целомудренное и святое в моей душе, то оно от тех добрых ребят и девчонок, с которыми мы дружили. Я очень рад тому, что рядом со мной в институте были такие ребята, как Гриша Яковлев, Аркаша Штутин, Юра Визбор, Вовка Маландин... Хороший парень Максим Кусургашев. Он всегда искал мужское, настоящее дело и нашёл его, много сделав, будучи радиожурналистом, для БАМа. Были в его жизни такие ситуации, когда другой рассыпался бы, а Макс - выдержал... Очень чистый и светлый человек был Юра Коваль, с которым я познакомился уже после института. И писатель он отличный. Очень хорошая книжица "Чистый Дор" - в неё собралось всё чистое, что было в нём самом и всё, что он увидел в жизни чистого и хорошего. Юлика Кима я в институте не помнил, но тут ему пришлось с моим сыном, медиком, общаться, и оказалось, что мы друг друга знаем и уважаем. Мне приходилось слышать в 60-е годы его песни, которые делали душу светлей, а ум прозрачней.

- Институт на всю жизнь свёл вас с Тамарой Сергеевной...

- Она один из лучших математиков страны, и упаси Бог подойти к ней в тот момент, когда она занята своей школьной работой - для неё ничего святее нет. Как-то в её день рождения, я сказал: "Знаешь, какое главное событие в этом тысячелетии? Что ты родилась, а я тебя встретил".

- Как началась ваша морская жизнь?

- Уехал по распределению на Сахалин - как и у многих, была жажда повидать новое. Работал во Владивостоке. А за окнами школы проплывали корабли, шла та жизнь, которая меня тянула давно-давно. Помню, в войну я прочёл "Дерсу Узала" Арсеньева и "Водители фрегатов" Н.Чуковского. Эти книги попали в цель и настолько сформировали мои желания, что, заканчивая седьмой класс, я хотел убежать в Ялту, в морскую школу, но болезнь тётки помешала. А два моих приятеля эту школу закончили и, возвращаясь из плавания, рассказывали такие вещи, что аппетит разгорался и разгорался. Подавал документы в загранфлот, а меня из-за биографии не пускают: пограничный край, в комиссии сидит двадцать остолопов, каждый имеет что-то против. И тут большую роль в моём определении на флот сыграл Василий Трофимович Кучерявенко, писатель, бывший моряк. Он сказал: "Не пускают за границу? Иди в Арктику! Там интересного ещё больше!" Не обошлось и без Жени Евтушенко, которого я провожал на Камчатку и так раззадорился, что начал часто ходить в кабинет начальника отдела кадров пароходства и однажды столкнулся там с капитаном, который кричал: "Мне грузчики нужны!" Я подошёл: "Возьмёте меня?" Так я отправился матросом второго класса в Арктику. Работали мы на погрузке, таскали стокилограммовые мешки: четыре часа грузим, четыре отдыхаем - только пообедали и опять: четыре через четыре, четыре через четыре...

Много увидел я там интересного: весёлого, трагического. И люди были замечательные: раскованные, свободные... И спасали друг друга, из-подо льда вытаскивали, и на необитаемом острове трое суток сидели во время шторма. Есть нечего, пить нечего. Вдруг шаги - пацан с ружьём, такой мужичок-с-ноготок: "Кушать хочешь? Пойдём!" Приводит на другую сторону острова, где лежит десяток распотрошённых огромных моржей. Мы спрашиваем: "Твои? Для себя, небось, набил?" А он в ответ с достоинством: "Зачем для себя? Для всех!" У нас это в поговорку вошло. Вот для того, чтобы увидеть этого человечка и услышать от него эти добрые слова, стоило попасть на шапку мира... Проходя через моря, я прошёл всё. И это дарило мне стержень человеческий.

- Ваша жизнь богата всякими невероятными событиями. Конечно, были среди них и драматические?

- Бывали такие жестокие ситуации, о которых и вспоминать не хочется. Однажды во Владивостоке возвращался поздно вечером после выступления перед читателями и увидел, как толпа, двенадцать человек, избивает ногами парня. Попробовал вмешаться - ничего слушать не хотят, тащат его на трамвайный круг, бросают на рельсы: трамвай из депо пойдёт и наверняка перережет. Я снова попытался их остановить, тогда они всей толпой набросились на меня. Один полоснул ножом по бушлату, по щеке, другой пытался впиться ногтями в глаза. Я его отчётливо запомнил: плюгавый, вёрткий. Тут из кинотеатра, что был неподалёку, народ показался - ночной сеанс закончился. Девушка и молодой парнишка из "бригадмильцев" (так назывались добровольные помощники милиции) бросились мне на помощь. Через несколько дней я того плюгавого случайно встретил в бане. Иду с полной шайкой кипятка, а он навстречу. Увидел - затрясся: "Прости, я рыбак, завтра в море ухожу - не держи зла!" Потом оказалось, что никакой он не рыбак, а вор. Целая банда занималась уже тогда, 30 лет назад, тайно в сопках каратэ. Они много попортили мне крови, прямо на допросе грозились отомстить, детей убить...

В другой раз провожал жену и сыновей в пионерлагерь на одном из островов под Владивостоком. Команда катера перепилась, и, когда пришли на остров, матросы стали неправильно подавать корму к причалу. Я уже выпрыгнул на берег, смотрю: трос вот-вот лопнет. Хотел отскочить назад, но этот трос человека пополам может перерубить, а обратно дороги нет - сзади старуха с двумя пацанами. Успел только лицо руками прикрыть. Страшный удар, крики: "Убило! Убило!" Открыл глаза, посмотрел под ноги - лежит моя половина или нет. Перебило мне обе руки, ключицу и позвонок. Решил: если дойду до конца причала - выживу. Увезли в больницу, загипсовали, дело до милиции дошло. Команда этого катера боролась за звание "Бригады коммунистического труда". Вот они и начали все вместе говорить, что это я был пьян, сам, дескать, покалечился, а они ни при чём. Но вступилась за меня та старуха: "Он меня спас и мальчишек моих!"

- Как начали печататься?

- Только-только открылся журнал "Юность", и я принёс туда целую кипу стихов. Валя Берестов сказал: "Немедленно понесу Катаеву". Катаев выбрал несколько: "Немедленно печатать, это освободительные стихи!"

- Вам здорово повезло на художников-иллюстраторов.

- За "Морского конька" мы с художником Витей Дувидовым получили премию. Он иллюстрировал и другие мои сборники: «Морской сундучок», «Сорок белых кораблей». Виктор Дувидов вместе с Маем Митуричем расписал Палеонтологический музей, стал лауреатом Государственной премии. Много книг, "Жил человек у океана", например, мы сделали с Колей Устиновым, который, кстати, пишет хорошие стихи - как начнёшь читать, можно целый день падать от смеха! "Солнышкина" иллюстрировал Генрих Оскарович Вальк. Хотел Виктор Чижиков взяться, но махнул рукой: после Валька это сделать невозможно. Художники, с которыми я работал, - талантливые ребята, к тому же и люди хорошие. Все они когда-то сгруппировались в журнале "Мурзилка", редактором которого был прекрасный человек, очень хороший писатель Анатолий Васильевич Митяев, который столько замечательных авторов вывел к читателям!

- Каково ваше писательское кредо?

- Детям надо рассказывать очень интересное и светлое. Чтобы они от жизни взяли светлое, а уж грязь им потом лопатами придётся разгребать. Надо воспитывать их так, чтобы был стержень.

- Расскажите, пожалуйста, о кинематографической судьбе "Солнышкина".

- В своё время был снят хороший мультфильм. Но вызвало меня начальство и говорит: "Что это у вас за матросы, которые ходят, качаясь, и поют одесские песни?" Я в ответ: "А вы что, хотите, чтобы они пели "Под звёздами Кремля"?" Они: "Если эти моменты не уберёте, поставите под удар труд целого коллектива". Пришлось нам уступить, и мультфильм вышел на экраны, но самых весёлых моментов там нет. Говорят, главный режиссёр студии выкроил из этих вырезанных кадров свой мульфильм. Эдик Успенский всё бегал и кричал: "Разве нас режут? Вот Коржикова как режут! Посмотрите, какую капусту из него сделали!"

Потом хотели делать по книжке мюзикл. Галина Михайловна Орлова собиралась пригласить на роль Солнышкина Костю Райкина: "Ничего, что он чёрненький, сделаем из него рыженького!" Но вызвал меня некий товарищ Мамедов: "Послушайте, почему у вас капитан Плавали-Знаем такая скотина? Надо вместо него поставить настоящего мужика, который бы жизнь знал". Я, говорю, делать этого не буду, потому что теряется весь смысл. Возвращаюсь из плавания, включаю телевизор - фильм. Многое, как у меня в "Солнышкине", только вместо Плавали-Знаем положительный крепкий капитан, которого играет любимец наших детских лет Борис Андреев. Через год ещё один фильм вышел, где в роли Солнышкина выступает девица, а в роли того, кто должен быть Плавали-Знаем, - уважаемый и любимый мной Николай Крючков. Такая вот история... Несколько лет назад пришёл ко мне режиссёр Александр Клименко: "Виталий Титович, я вашу книгу давно знаю, через Афганистан пронёс. Мечтаю с тех пор снять "Солнышкина"". Я предлагал сделать 12 серий, режиссёр - 26. Три четверти сериала отсняли - а тут кризис. И всё оказалось пока что в подвешенном состоянии.

- Ваше стихотворение времён "оттепели", "Мексиканка", заканчивается словами: "Никто земли не окуёт ни подлостью, ни золотом". А сейчас вы верите в это?

- Знаете, мы сами надеваем на себя оковы и новое ярмо. И ведём себя порой не совсем по-человечески. Была встреча Нового года, полная предощущения наваливающейся трагедии. Она перенасыщала воздух. А в Большом театре перед миллионами телезрителей хмельно танцевал уважаемый нами артист балета, а уважаемый поэт залихватски размахивал бутылкой шампанского. Море разливанное! А на следующий день, а может быть, и в ту самую ночь тысячи ребят полегли в Чечне. Есть этика момента, должно быть его предчувствие, когда то, что позволительно полчаса назад, через полчаса бесчеловечно. И если ты сердцем чувствуешь, что наступает, ты должен знать, что можно сказать, а что нельзя. В ту ночь я написал короткое стихотворение:

Опять - хоть век взорви! -

Нам пить из адской чаши:

Вновь мальчики в крови.

Всё наши, наши, наши!

Пробоины в броне забили юным телом,

И тянет по стране измученным, горелым.

Опять снега красны

И снова, снова, снова

Страну терзают сны Бориса Годунова.

- Но надеяться на лучшее надо всё равно. Ваша-то вера в чём?

- В том, что общество станет наконец думающим, а верховная власть - интеллектуальной, грамотной. Вот как наш Лукин, которого я в своё время встречал в институте ещё студентом. Он из очень по-хорошему практичных, бескорыстных и порядочных людей, не замешанных в переделе собственности и наживе. И только когда такие люди, прагматики в добром смысле этого слова, соберутся и обсудят будущее страны, и каждый сухарь, сунутый под подушку, когда команда голодает, будет выложен на бочку - вот тогда народ будет спасён.

- Но тогда опять польётся кровь...

- Не хотелось бы драк...

- Вы много раз оказывались на пороге смерти. Как вы относитесь к ней?

- Так же, как и к жизни. Есть жизнь. И есть смерть. И надо сделать так, чтобы она была такой же достойной, как и жизнь.

- Неужели вы не боялись вступиться за того парня, которого бандиты избивали?

- Не хотелось бояться.

- Но ведь это сложно контролировать. Это ведь инстинкт, животное чувство - страх смерти.

- Когда рядом были эти сапоги, которыми меня и того парнишку били, - это было ужасно отвратительно. Это было дико и страшно. И мысль была: "Не успею сделать..." (я тогда как раз начал писать "Солнышкина"). Перед жизнью есть обязанности. И перед смертью тоже... Рядом с тобой те, чья жизнь и счастье зависит от тебя. Думаешь иногда: господи, надо столько сделать!.. Знаете, мне часто хочется то, что я написал, прочитать тем, кого уже нет. Гораздо больше, чем тем, которые есть и которые будут. Потому что, бывало, те, кого сейчас рядом нет, ждали от меня поступка, а я повёл себя не лучшим образом. И каждый раз хочется оправдаться, покаяться перед ними - теми, кого хотел быть достоин, перед кем хотел быть хорошим человеком.

- Вам-то в чём каяться?

- У каждого всего хватает... Я, наверное, мало грешен, но были моменты, которые больно вспоминать. То, что другой не замечает, забывает и прощает в себе, я себе не прощу. Был в моём детстве прекрасный девятилетний мальчишка Юзик, из польских евреев. И была у нас жестокая забава: незаметно вынуть из костра раскалённую железную палку и подбросить какому-нибудь бедолаге. Я кинул эту палку Юзику, и он сжёг себе ладонь. И эта боль горит во мне уже столько лет. Тем более, что этого Юзика через три месяца расстреляли немцы - за то, что он швырнул камень в офицера. И я понял, что боль, которую ты доставил людям, гораздо сильнее, чем та, которую доставили тебе...

Бывало, чувствуешь, что поступил не так, а мог, а должен был бы иначе - лучше. Вот хочется, чтобы это долженствование осуществилось перед теми, кого уже нет. Перед братишкой двоюродным, который 15-летним меня, помороженного, на себе из-под бомбёжки в донецких степях вытащил. Он ушёл добровольцем на фронт и погиб, отбивая танковую атаку... Жить надо по-человечески, чтобы тебе не смогли посмотреть вслед с гадливостью.

- От Всеволода Алексеевича Сурганова слышала, что история, случившаяся с вами, отражена Гайдаром в "Чуке и Геке".

- Мне было года три. Мы ехали к отцу в Магнитогорск. Ночью я выскользнул из купе и пошёл по своим мужским делам. Вернулся - смотрю: вместо матери какая-то усатая морда. Ну, я заорал, сверху спрыгнул человек в галифе и шерстяных носках: "Чего орёшь?". Взял со столика апельсин, сунул мне в руку, потом отвёл к моей матери в купе. Много лет спустя во время рейса в Тикси я вдруг вспомнил эту историю и рассказал ребятам из команды. Витя Огурец там был, Володя Гайдаевский, Верка-уборщица... И Огурец говорит: "Ха-ха! Это "Чук и Гек"!" Я: "Да нет, это со мной было!" Он: "А апельсин у тебя был?". Пройдя Арктику и возвратившись в бухту Провидения, мы побежали в библиотеку, взяли "Чука и Гека" и выяснили, что апельсин был - в книжке, как и у меня тогда. Откуда Гайдар узнал эту историю? Гайдар, по утверждению матери, ехал тогда с нами в поезде. И с отцом они встречались на Магнитке.

- Столько повидать за свою жизнь и сохранить нежное сердце, вырастить хороших сыновей и внуков, пройти вместе с подругой юности до самых седин, написать честные и добрые книги... Вы счастливый человек, Виталий Титович!

- Счастье, говоря языком, близким к Вознесенскому, это многогранник. Можно сверкать одной гранью или воспринимать блеск одной грани, но ведь земля полна счастья и несчастья. Я собирался дождаться судна «Тикси» с рейсом на Новую Зеландию. Дошёл на другом судне до Японии и тут радиограмма от Тамары: «Заболел Алёшка, слепнет». И я, вернувшись во Владивосток, срочно вылетел в Москву, где уже жила семья. В пароходстве решили, что при первой же возможности меня возьмут на «Тикси». Я знал экипаж этого судна. В первом моём рейсе мы стояли в Находке рядом с «Тикси», и оно тогда чуть не перевернулось: борт оттаял под солнцем, а там была мороженая руда, и судно накренилось. Нас отправили на помощь ребятам, и мы вместе с ними перемещали груз… А несколько лет спустя, ушло «Тикси» на Новую Зеландию без меня. Через какое-то время, уже в Москве, я поймал ночью «Голос Америки» и услышал, что на траверзе японского порта Иокогама затонуло советское судно «Тикси». Никто из экипажа не спасся.

Счастье, что я случайно уцелел. Но всю жизнь меня потом будет преследовать мысль: а Володи нет. И Вани нет. И Доры нет... Счастье - величина, существующая во времени. Сегодня счастье, а завтра оно несчастьем оборачивается. И сколько вокруг человеческих несчастий! Можно ли быть полностью счастливым, зная это? И если ты вырастишь в себе душу, способную жить любовью к другим людям, то, когда придёт счастье, ты поймёшь это без всяких определений. Для меня счастье - знать, что ты приносишь радость своим близким...

1996-2002 гг.