Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Виталий Сластёнин
Ленинец, 1954, 14 февраля
Педагогическая поэма Эрика Хан-Пира
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   25

Виталий Сластёнин



Дело большое, нужное

(факультативные курсы рисования)


Вам приходилось, читатель, проходя по третьему этажу главного корпуса, видеть сидящими за импровизированными мольбертами юношей и девушек. За перегородками балкона, а то и прямо в коридоре, они часами просиживают над рисунком, подолгу всматриваются в такие, казалось бы, знакомые детали сводов, колонн, барельефов нашего вестибюля, неожиданно для себя открывая всё новые и новые признаки и штрихи...

В этом году проводится четвёртый выпуск факультативных курсов рисования. Организованные в 1948 году, они подготовили для школ шестьдесят два квалифицированных учителя школьного рисования. Сейчас на курсах занимается около ста студентов все факультетов института... Лучшими, наивысшими баллами оцениваются работы студенток Валентины Романенко, Елены Антонюк, Наташи Мандельштам, Ирины Головневой. Хорошо начали свои занятия рисованием первокурсники Валерия Мухина, Валя Щелкина, Василий Иваницкий, Жанна Экимян и Ирина Легат. Слушатели курсов рисования, как правило, большие любители живописи. Доцент Н.М.Черёмухина знакомит их с историей живописи, с различными направлениями и школами в искусстве...

Много писем приходит на курсы от бывших слушателей... Воспитанники института с похвалой отзываются о факультативных курсах рисования, давших им много знаний и методических навыков. И ещё одна мысль проходит через все письма. Это признательность старшему преподавателю Ольге Лаврентьевне Подольской и преподавателю Михаилу Максимовичу Кукунову. Это они научили студентов понимать живопись, любить наше реалистическое искусство, любить и прививать такую же любовь к нему у школьников. Добрым словом вспоминают питомцы курсов и лаборантку Ларису Давыдову...

Ленинец, 1954, 14 февраля




Патриарх авторской песни МГПИ

Всеволод Сурганов


Всеволод Алексеевич Сурганов, доктор филологических наук, профессор, закончил филфак МГПИ в 1951-м. Отца его, главного бухгалтера номерного завода, расстреляли в 37-м году. «Он был на 20 лет старше моей мамы, которая осталась с нами двумя: Борька, брат, был совсем маленький..., - вспоминает Всеволод Алексеевич. - Долгие годы мать надеялась, что он жив: мы не знали тогда, что "десять лет без права переписки" означает расстрел. Но как ни странно, на моей судьбе это не отразилось. Хотя жили мы трудно, скудно. И слава Богу, что у нас была большая дружная семья - все помогали друг другу...». После института работал преподавателем русского языка и литературы в Тушинском спецучилище N42, затем в школе N10 Подольска, где жил тогда, в Подольском горкоме комсомола (дорос до второго секретаря). Одновременно сдал кандидатский минимум и вернулся в институт в 1957-58 годах уже аспирантом кафедры советской литературы. В 58-м защитил кандидатскую. Прошёл все этапы от старшего преподавателя до доцента. С 1976 года заведовал кафедрой советской литературы в Литературном институте им.А.М.Горького, но альма-матер не покидал: читал лекции, вёл семинары... Как-то Юлий Ким назвал его патриархом авторской песни МГПИ. И действительно, стихи Всеволода Сурганова были тогда на слуху у многих. Но бардом он не стал, избрав путь вузовского преподавателя, профессионального критика и написав ряд книг, посвящённых жизни и творчеству Леонида Соболева, Фёдора Панфёрова, других российских писателей...

- Особого стремления к педагогической деятельности у меня не было. Наоборот, заканчивая школу, я собирался поступать куда угодно, только не в педагогический институт. Глядя на учителей, которые столько лет с нами возились, редко встречая понимание, я приобрёл стойкое отвращение к преподавательской работе. Сначала подался в Институт востоковедения, но преимущество при поступлении отдали афганцам, и мы, человек двадцать, остались ни с чем. Пединститут оказался для меня последним прибежищем. Это было в 47-м. А в 49-м году я приобрёл вкус к преподавательской деятельности.

- Благодаря чему же?

- Благодаря туристской секции и её энтузиастам. Лев Гурвич с геофака завербовал меня в зимний поход по маршруту Москва-Руза-Звенигород-Истра. После похода были очень интересные занятия в туристском семинаре. А Сергей Николаевич Болдырев, мастер спорта по туризму, который очень увлекался идеями Макаренко, направил меня, собственно, на педагогическую стезю. В спортивно-туристском лагере общества "Буревестник", в Красной Поляне, на Кавказе, и свершилось чудо моего преображения. Мне очень понравилось вести людей, не знакомых с маршрутом, с опасностями гор, и успешно справляться с нагрузками. Инструктором горного туризма я проработал в этом лагере несколько лет.

- А с чего началось ваше пристрастие к песням?

- Сергей Николаевич Болдырев отдал приказ по лагерю: "Инструкторам Нагорному, Ратову, Сурганову придумать лагерную песню." И мы, лёжа на койках в инструкторской, придумали слова на мелодию "Летят перелётные птицы":

В зелёной долине Кавказа,

Где ветрам и вихрям простор,

Раскинулась наша турбаза

Средь снежных и каменных гор.

Здесь к небу поднялись отроги,

Где вечный белеется снег,

Отсюда уводят дороги

В долины грохочущих рек.

Встающему солнцу навстречу

Спортивный взвивается флаг.

Надень же, товарищ, на плечи

Свой верный походный рюкзак.

Туда, где вздымаются скалы,

Где сосны лесные шумят,

Где в тучах лежат перевалы,

Уходит туристский отряд.

Извилистой горной тропою

Идти нелегко на подъём,

Но всё же, товарищ, с тобою

Вперёд мы упрямо идём.

И пусть, нам тропу застилая,

Навстречу ползут облака,

В походе, товарищ, мы знаем,

Туристская дружба крепка.

Когда же с победою в лагерь

Придут из похода друзья,

Цветами их встретит у флага

Туристская наша семья.

И тот, кто по склонам Кавказа

С походным прошёл рюкзаком,

Вовек не забудет турбазу

Родной и любимый наш дом.

Была ещё одна песня, "Рассвет над соснами встаёт", которую я уже сам написал в следующем году на мелодию из популярной тогда передачи "Клуб знаменитых капитанов".

- Народ подхватил эти песни?

- Да. Наша коллективная краснополянская песня была одно время гимном лагеря. А другую я встретил лет через десять-пятнадцать в Коктебеле, где отдыхал по линии Союза писателей. В соседнем туристском лагере я не только услышал свою песню, но и увидел распечатанным её текст, конечно без указания автора. Летом 1986 года в Коктебеле неожиданно обнаружил на территории турбазы "Голубой залив", расположенной близ Дома творчества писателей, три ярких плаката с изображением горных пейзажей, туристских палаток и прочих походных атрибутов. Всё это сопровождалось стихотворными строчками, в которых я с изумлением узнал фрагменты из моей песни. Причём один из них - "Стеной зубчатою встают хребты могучих гор" - был подписан именем Максимилиана Волошина! Прочие два были безымянны.

- "Слова народные", как и положено произведению патриарха авторской песни МГПИ, как назвал вас однажды Юлий Ким. Вы согласны с этим определением?

- В общем, да. Так оно и было. Хотя это не настоящие бардовские песни - мелодии-то были готовые. А настоящий расцвет авторской песни – это Визбор, Ким, Ада Якушева...

- А как вы с Визбором познакомились?

- При довольно забавных обстоятельствах. В 51-м году я закончил институт и, помня макаренковские заветы Болдырева, оформился, с лёгкой руки того же Сергея Николаевича, в специальное ремесленное училище в Тушине для ребят-сирот из оккупированных фашистами областей. Летом я повёл в поход этих мальчишек. Юра Визбор назвал потом эту шумную орду "монголами". Колонна в восемьдесят гавриков, обмундированных в синие робы, и впрямь была впечатляющей - старушки деревенские охали, крестились и причитали: "Родненькие, куда ж вас гонют?"... Но где было взять такое количество рюкзаков? И тогда я поехал с этой проблемой к своему другу Игорю Мотяшову, ныне известному критику детской литературы, который тогда ещё учился в МГПИ и командовал турсекцией. И он мне дал, в придачу к рюкзакам, двух друзей-инструкторов в помощь, студентов-младшекурсников. Одним был Визбор, а вторым - Боря Шешенин. Вот так я с Юркой и познакомился.

- Каким он вам запомнился?

- Весёлым, отчаянным. Очень не любил бриться... Мы с ним потом не раз ещё ходили в походы, участвовали в инструкторском горном семинаре.

- Вы сказали, что известный критик Игорь Мотяшов был в студенческие годы вашим другом?

- Игоря Мотяшова я очень хорошо знаю и люблю, и действительно, дружили мы с ним очень. Но он теперь постоянно живёт в Подмосковье, и виделись мы последний раз лет семь или восемь назад. Кстати, поступив в Литинститут, я тоже пошёл в секцию критики.

- Вы уже начинали преподавать, а Ким, Коваль и их друзья ещё ходили в студентах. Какими они были?

- Озорными, азартными. Я тогда писал стихи и помню, как бурно реагировали они на моё творчество. По наивности я писал серьёзные произведения. Было стихотворение, которое мне самому нравилось:

Берег шелестит осокой,

Бел песок, высок подъём.

За Окою синеокой

Лёг широкий окоём.

За Окою, за рекою,

Не окинешь оком ширь.

Травы в солнечном покое

Буйным соком хороши.

Лес каймою свесил космы

В блеске зноя день-деньской.

И от кос звенят покосы

На откосах за Окой...

Над лугами, над стогами

В небе зорька отцвела,

И плывут над берегами

Золотые зеркала.

Проплывают, отражают

Заревой вечерний свет.

Чёткой тенью обрезает

Чёрной лодки силуэт.

И Юлька Ким тут же написал в мой адрес в факультетской стенгазете "Словесник": "Ты не акай и не окай, ты не какай под осокой".

- В каких отношениях вы были со стенной печатью?

- Я был редактором "Комсомольца" (это был орган комитета комсомола), который выходил каждую неделю. Готовили выпуск сменные редколлегии на пяти ватманских листах - ни больше, ни меньше. Помню Юру Разумовского, которого у нас похитила соседняя группа - он там женился. Помню Бориса Гриншпуна... Нашим художником была Люда Яковлева. Параллельно выходил филфаковский зубастый "Словесник", но это не значит, что «Комсомолец" был казённо-официальный. Нет, и у нас было много весёлого, остроумного.

- Что значит для вас МГПИ?

- Всё! Если бы была возможность начать жизнь по-новой, я бы опять пришёл в МГПИ. Я доволен своей судьбой.

1998 г.


В.А.Сурганов


* * *

Рассвет над соснами встаёт,

Туман ползёт с реки.

Друзья, пора идти в поход,

наденьте рюкзаки!..

Пусть песня звонкая летит,

Вперёд, друзья, вперёд!

Зовут нас дальние пути,

Нас Родина зовёт...

Мы любим Родину свою,

Широк её простор,

Стеной зубчатою встают

Хребты могучих гор.

Леса поднялись на пути,

Блестит речная гладь.

Так много надо нам пройти,

Увидеть и узнать!..

Нас дождь с дороги не собьёт,

Не испугает снег,

Не остановит наш поход

Теченье бурных рек.

Туристы не свернут нигде

- такой уж мы народ!

В горах, в лесу и на воде,

Всегда, везде вперёд!..


Педагогическая поэма Эрика Хан-Пира


Судьба Эрика Иосифовича Хан-Пиры – пример того, какие причудливые пути возвращают человека, в конце концов, к истоку. Он закончил МГПИ в 1950-м. По распределению отработал в Дагестане, потом преподавал в Ереване. В 1961 году поступил в аспирантуру Института русского языка Академии наук, где защитил кандидатскую диссертацию. 16 лет проработал во Всесоюзном научно-исследовательском институте документоведения и архивного дела, составлял словарь современной архивной терминологии, учил людей писать словарные статьи. Но мечтал, по его словам, вырваться на преподавательскую работу. В 1991 году такая возможность представилась, и он вернулся в альма-матер, став доцентом кафедры русского языка и методики его преподавания в начальной школе на факультете начальных классов.

На его лекциях всегда аншлаг: они содержательны и слушаются, как увлекательная повесть, а лектор неотразимо артистичен и остроумен. Однажды Эрик Иосифович пришёл к студентам факультета начальных классов, чтобы в неформальной обстановке рассказать о своих студенческих годах. И третьекурсницы, у которых он на первом курсе вёл русский язык, были приятно поражены, что их преподаватель может не только «грузить» их окказионализмами и метонимиями, но и рассказывать захватывающие истории из жизни и петь озорные песни собственного сочинения. А ведь Эрик Иосифович Хан-Пира – серьёзный учёный-лингвист, автор десятков научных, научно-популярных и полемических статей, посвящённых вопросам языка, истории и литературы, автор рецензий. Его статьи печатались в «Известиях Академии Наук» в серии литературы и языка, академических сборниках, в журналах «Русская речь», «Знамя», «Новый мир» (начало было ещё при Твардовском), в «Известиях»…

В бытность свою студентом Эрик Хан-Пира был членом комсомольского бюро факультета, отвечал за политмассовую работу на факультете. Эмоциональные выступления на комсомольских собраниях сделали его популярным у студентов разных курсов, и по институту даже гулял стишок: «Сегодня лаврами увит наш боевой Хан-оргполит». Говорили даже, что он подражает Сталину. «Я ему не подражал хотя бы потому, что у Сталина были замедленные движения, а я холерик, порывистый, быстрый. Но я с детства его любил. Мне было лет семь, когда отец решил меня разыграть: позвонил домой и изображал Сталина, а я дрожал от восторга. Сталин очень тяжело из меня уходил. Он мне снился ожившим. Я искренне ему верил. Нас так воспитывали. Когда началась борьба с космополитизмом, мы пытались понять, как это совместить с интернационализмом. Мы многого не знали тогда». В студенческие годы Эрик Хан-Пира был человеком искренней, горячей веры, но, в отличие от тех, для кого общественная работа была средством социального продвижения, старался жить в соответствии с законами чести и справедливости – как он их понимал. Прямодушие могло дорого ему обойтись, но он никогда себе не изменял. В 1966 году чуть не сорвалась защита его кандидатской диссертации, потому что участвовал в составлении письма в защиту Синявского и Даниэля, где говорилось о том, что нельзя судить за художественные произведения. В общем, всегда и везде оставался человеком.

- Эрик Иосифович, расскажите историю вашей необычной фамилии.

- Ох, эта фамилия! Сколько она мне вреда наделала! Я пришёл в пединститут с листочком о сдаче экзаменов во МГИМО. Надо было мне сообразить с такой фамилией, с таким местом рождения – город Тавриз, Иран – пойти во МГИМО! Там я получил «отлично» по истории, сочинение тоже написал хорошо, но вот по французскому языку получил «троечку». И это было основанием не пустить меня туда. После экзаменов нас собрали вместе объявить результаты, и директор Францев, который был в ранге посла, узнав, что мой отец работает на Севере, многозначительно сказал: «Многие туда ездили…» Я хотел сказать: ездили, но за казённый счёт, а мой отец поехал за свой собственный, вольнонаёмным, потому что не мог устроиться в Москве на работу. Но промолчал: слишком много было против меня.

Когда несколько лет спустя я вернулся из Еревана в Москву, у меня не было возможности сразу устроиться на работу, и Марко Георгиевич Горкушенко, мой институтский преподаватель, хотел устроить меня на кафедру русского языка в Академию внешней торговли. И я опять честно написал в графе, где родился: «Город Тавриз, Иран». И, конечно, меня не взяли. После этого я стал писать в этой графе: «Родился в семье советских граждан, командированных за рубеж». В графе «Был ли за границей» опять писал: «Родился в семье советских граждан… и т.д.»

Когда я поступал в пединститут, надо было про дедов написать. Про деда со стороны отца я написал: «Полковник старой армии». Нафанаил Хан-Пира был из зажиточных крестьян, урмийских ассирийцев (Урмия – озеро в Персии). В конце 19 века поехал в Россию, блестяще закончил офицерское училище и был выпущен офицером в полк. Потом вышел в отставку и жил в Тифлисе, где родился мой отец. Когда грянула первая мировая война, он в чине штабс-капитана был направлен на Кавказский фронт, тогда его называли Турецкий. Когда турки начали резать армян и ассирийцев за то, что они христиане, командование отправило деда возглавить ассирийские дружины. Дед был награждён орденом, который ему вручал великий князь Николай Николаевич, командующий Турецким фронтом. Последняя его должность: российский военный комендант города Тавриза. После революции он там остался, там и умер.

По легенде, которая существует в нашей семье, дед носил фамилию Пира, а шах пожаловал ему хана. И фамилия наша писалась через чёрточку, которая тоже поработала против меня. Потом в Ереване паспортистка соединила обе части фамилии. И вот теперь по паспорту моя фамилия пишется слитно, а статьи подписываю через чёрточку.

- Чем знаменателен год вашего поступления в МГПИ?

- Это был 1946 год. В тот год была страшная жара. Это вызвало засуху. А в феврале Сталин обещал с трибуны, что будет отменена карточная система. Это встретило бурные аплодисменты, но карточную систему не удалось отменить, потому что в некоторых южных областях был голод, люди уходили на Северный Кавказ. Когда я после института работал в Дагестане, то видел тех, кто в 46-м году туда пришёл спасаться от голода. А ещё лето 46-го года было знаменито тем, что началась травля Ахматовой и Зощенко. На всех курсах изучали доклад Жданова и постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», о кинофильме «Иван Грозный», за который досталось Эйзенштейну. В этом постановлении опричники – прогрессивным войском. Руководитель этого «прогрессивного войска», Малюта Скуратов посетил по дороге на Ливонскую войну Филарета, который скрывался в монастыре, и, как писали тогда, «придушил его возглавием», то есть подушкой. Старца придушил этот «великий полководец», как назвал Сталин Малюту в беседе с Эйзенштейном и Черкасовым.

- Вы застали времена, напоминающие страшные годы правления Ивана Грозного.

- Да, и над нами прошли вихри. Мы были свидетелями борьбы с космополитизмом, которая превратилась в выискивание людей с еврейскими фамилиями. Если у преподавателя такая фамилия, значит, у него какие-то ошибки обнаруживаются, и на собраниях его молотят. Со мной в параллельной группе учился Герман Фейн. И профессор Волков, настоящий погромщик, с трибуны Учёного совета, на расширенном заседании говорил: «А вот студент Фа-а-айн написал работу о южных поэмах Пушкина, в которой заявил, что они написаны под влиянием Байрона». А тогда не дай Бог написать о влиянии иностранца! Хотя общепринято, что эти поэмы – байронические. Фейн пытался выйти выступить, но Волков заявил: «Оставьте ваше выступление мне, мы разберёмся». «Знаю я, как они будут разбираться», - сказал мне Герман. Была у нас доцент Арусяк Георгиевна Гукасова, вела хороший семинар по русской литературе, учила по-настоящему работать с источниками. Так Волков заявлял в кулуарах: «Гукасова? Армянка? Маскируется». Это была ужасная кампания!

Громили академика Виноградова в «Литературной газете» два человека, которые ничего не смыслили в лингвистике. Громили за то, что в его исследовании «Русский язык. Грамматическое учение о слове» слишком много иноязычных терминов, слишком много ссылок на иностранных учёных. К тому же в ней рассказывается о семантике, а в это время идёт война во Вьетнаме с французскими колонизаторами (причём здесь война во Вьетнаме?). И вот на кафедрах обсуждали эту статью и, в большинстве случаев, одобряли. Но нашлись преподаватели, которые выступили в защиту Виноградова, каждый в своём вузе, и среди них доцент нашего института Сергей Ефимович Крючков, который насмерть стоял за Виноградова. Борис Александрович Серебренников, который тогда был аспирантом МГУ, а умер академиком, и профессор МГУ Евдокия Михайловна Галкина-Федорук тоже бесстрашно защищали Виноградова. И в газетах писали: «Профессор Федорук, аспирант Серебренников и апологет Виноградова доцент Крючков…»

- Но это было уже после вашего поступления в МГПИ. А каким было начало учёбы?

- Первый день в Ленинском пединституте мне, выпускнику мужской школы, был странен. Нас пригласили в девятую аудиторию, и там я мог наблюдать, как с верхних ступенек и с нижних бежали навстречу друг другу девочки, которые встретились после экзаменов, и целовались. Это действие мне показалось странным. Сплошные «чмок-чмок» раздавались! Я их обошёл сторонкой и сел. С нами сидели на этой общей лекции первокурсники истфака, педфака, деффака – вот сколько факультетов училось в одном здании. И никогда никакой путаницы с аудиториями не было. Правда, мы учились попеременно. Один семестр литфак идёт в первую смену, второй – во вторую.

- Кто из преподавателей вас учил?

- Первую лекцию, по психологии, нам читал Константин Корнилов. Он был похож на Шевченко и считался тогда патриархом психологии. Это была старая психология, в большей степени интуитивная: особого инструментария, видимо, тогда ещё не было. Лекции по фольклору нам читал Владимир Иванович Чичеров. Он нам пел былины. Я до сих пор помню: дело идёт к вечеру, полутёмная аудитория, за столом сидит Владимир Иванович и поёт нам былины. Введение в литературоведение читал Головенченко. Говорят, когда-то он был референтом у Луначарского и сына своего тоже назвал Анатолием. В наше время Головенченко не только преподавал в пединституте. Он был ещё и директором Гослитиздата – издательства художественной литературы, то есть занимал генеральскую должность. Читал он водянисто. Увлекался только тогда, когда доходил до стихосложения: «В золотые закаты одевалась земля…» А когда выходил за пределы стихосложения, записывать было нечего. «Почему вы не пишете?» – спрашивала меня моя однокашница (тогда ещё на «вы» обращались друг к другу, хотя мы были из одной группы). Я отвечал: ««Н2О» - вот всё, что я могу записать».

Зарубежную литературу нам читал Борис Иванович Пуришев. У него было очень милое лицо. Он на Фадеева был похож, только у него уши не торчали и была благородная седина. Он тогда уже был не молод, но это не мешало девицам вздыхать. В очередной раз мы группой собрались на квартире у кого-то из наших и устроили музей. Экспонаты, всё, как положено. Лежал трамвайный билет, а под ним была табличка: «Этот билет Борис Иванович Пуришев выронил на трамвайной остановке такого-то числа». Стояла банка, полная розовой воды. Табличка: «Основное содержание лекций профессора Неймана» (он читал русскую литературу 19 века). И про меня там было. Лежала какая-то ржавая бритва и под ней подпись: «Вот бритва, которой Хан сбреет усы». А рядом изображение рака: «когда этот рак свистнет».

Зарубежную литературу после Пуришева у нас вела родственница Ленина, Елизарова. Она была очень серьёзная женщина. Даже студенты, которые были партийными активистами, вроде нашего Пухова, которого некоторые преподаватели даже побаивались, не могли рассчитывать ни на какое снисхождение. А Елизарова отправляла его со своего экзамена несколько раз, так что ему приходилось потом пересдавать другим преподавателям. Лекции её были посвящены не столько художественному мастерству писателей, сколько выяснению их идейных позиций.

Древнюю историю у нас читала Ротберг. Она очень хорошо читала лекции, любила свой предмет, но, поскольку была крупной женщиной, мы про себя её звали «Мемфисский бык» (многие преподаватели становились для нас иллюстрацией к той дисциплине, которую они вели). Помню, мы сдавали ей экзамен. Ротберг посмотрела на мою фамилию и сказала: «А где ваша мочальная борода?» – имея в виду, что древние ассирийцы носили бороды. Я ответил: «Я оставил её дома».

Историю античной литературы и латинский язык у нас вела Надежда Алексеевна Тимофеева, которую студенты почему-то называли «Агамемнон». Историю средних веков нам читала доцент Себенцова. Она была из тех преподавателей истории, которые не забывают дорогу в архивы, часами сидя там и знакомясь с документами. Себенцова ходила в Центральный государственный архив древних актов, который расположен в архивном городке рядом с нашим корпусом на Пироговке, поэтому лекции её были очень интересными. Отечественную историю нам читал Иван Иванович Полосин. Поскольку он, в отличие от других преподавателей, приходил не только в «тройке», но и с бабочкой, то наши студенты звали его Жан Жанович Полосэн с ударением на последний слог. Он удивительным образом чувствовал время. На часы он не смотрел, но к концу лекции начинал фразу, очень насыщенную, образную, которая обрывалась тогда, когда звенел звонок. И, конечно, мы его провожали аплодисментами.

У нас читал Каиров, Президент тогдашней академии педагогических наук. Он рассказывал о своей поездке в Румынию и характеризовал молодого тогда короля: «сухота девичья». Первую лекцию, по обычаю, мы проводили аплодисментами. Он нас остановил и сказал: «Сегодня лекция удалась. Завтра лекция может не удаться. Аплодисментов не будет, я буду огорчён, поэтому прошу вас больше не аплодировать». Мы согласились и больше ему не аплодировали.

Профессор, который вёл историю партии (основы марксизма-ленинизма), вскоре исчез. Говорят, ему приписывали троцкистские взгляды. Заменили его Марко Георгиевичем Горкушенко. Я предпочитал читать первоисточники, а на лекции не всегда ходил, но на некоторых его лекциях был. Свои лекции он снабжал интересными, живыми примерами. Он работал в Средней Азии и рассказывал любопытные истории. Например, в одном кишлаке был митинг: несколько человек, присланных из центра, в чём-то пытались дехкан убедить. И вот председатель объявил, что митинг закрывается, а народ не расходится. Час прошёл – не расходятся. Тогда встаёт один из приезжих, рабочий из Нижнего Новгорода, и говорит: «Именем нижегородского пролетариата митинг считаю закрытым!» Разошлись! На лекции, посвящённой первой пятилетке, Горкушенко рассказывал, как ему поручили сопровождать Бернарда Шоу и леди Астор, очень немолодую и очень богатую представительницу консерваторов в парламенте, по подвалам Государственного банка. «Как вы думаете, - говорил он, - золото в слитках какого цвета? Жёлтое? Нет, оно зелёное!» По его рассказам, леди Астор, пройдя по этим подвалам, сказала: «Я богаче вашего государства». И Горкушенко добавил: «Вот какие мы были бедные в первую пятилетку». Такими примерами он иллюстрировал свой курс.

У нас преподавал доцент Николай Николаевич Прокопович. Его дочь училась в одной группе со мной. Заканчивая вуз, мы собирались ехать по распределению. Распределение тогда было строгое. Декан прочёл нам постановление: «Молодой специалист, не выехавший по распределению без уважительной причины, подлежит преданию суду. А после отбытия заключения он должен выехать на место работы». Я выбрал Дагестан. Попал в районный центр, электричества нет, керосиновые лампы… У меня возникали разные языковые вопросы. И я написал Николаю Николаевичу. Он ответил на все мои вопросы. И в первый, и во второй раз. А потом я взял и написал письмо, в котором было 34 вопроса. И бедный Николай Николаевич, нумеруя вопросы, ответил на все тридцать четыре. Вот такие у нас были учителя! Поэтому нам грешно не отвечать на вопросы студентов. Сегодня не можешь ответить – завтра ответишь.

- Вам посчастливилось поучиться у Лосева?

- У него я не учился. Лосев преподавал на классическом отделении, было такое. Там готовили учителей латинского и греческого языка. Я помню одну из тем курсовой работы, которую предлагал им Лосев: «Об убиении и ранении у Софокла и Еврипида». Студенты частенько наскакивали на него: «Лосев – компаративист, пропагандирует буржуазное направление!» А его первая жена говорила: «Оставьте его в покое. Его ещё Дзержинский сажал».

- Каким вам запомнился директор МГПИ, Дмитрий Алексеевич Поликарпов?

- Это была очень своеобразная личность. Видимо, небесталанная: в 33 года возглавил Радиокомитет СССР. Но характер Поликарпов имел крутой, если не сказать грубый: кричал на Учёных Советах… Он часто изрекал высказывания, подобные тем, каких наслушался в ЦК. На комсомольском собрании факультета он мог сказать: «Студентка Ж. – умная студентка. Но ум у неё расположен не по всему периметру» Или пришёл в 8 утра на избирательный участок, за который отвечал Костя Тимербаев, аспирант кафедры марксизма-ленинизма. А того нет. «Где Тимербаев? Нет Тимербаева! Дрыхнет на своём высоком идейно-теоретическом уровне!» Впервые я увидел Поликарпова, тогда он был замдиректора, в деканате литфака. В комнате были замдекана Иван Яковлевич Блинов и я. Открылась дверь, вошёл Игорь Моросанов, фанатично преданный бегу, а за ним – человек с квадратной челюстью. Человек сказал, обращаясь к Ивану Яковлевичу: «Этого студента нельзя допускать до экзаменов: у него нет зачёта по педпрактике». Иван Яковлевич: «Но это же будет скандал!» А в ответ мы услышали: «Надо уметь один раз в жизни пойти на скандал». В 52-м году, разговаривая с аспиранткой Людмилой Шуваловой, пришедшей заступиться за выпускницу Люду Будилович, которая не могла поехать по распределению по уважительной причине, Поликарпов сказал: «Шувалова, жизни не знаете. Не знаете этих БудилЕвичей». Комментарии излишни.

- Деканат литфака в ваше время называли «трифонатом». Почему?

- Деканом был специалист по Древнему Риму Дератани. А заместителем декана - Николай Алексеевич Трифонов, доцент, который вёл семинар по критике (потом он ушёл в журнал «Литературное наследство»). Он был очень строгий, и студенты прозвали деканат «трифонатом». После него замдекана стал Иван Яковлевич Блинов, а деканом – Иван Васильевич Устинов.

- Какие воспоминания о ваших однокашниках?

- Моим ближайшим институтским другом был Борис Драгун, любимец кафедры физвоспитания. И дружба наша продолжалась полвека. Мне сейчас очень его не хватает. Познакомились мы в один из первых институтских дней в нашем замечательном спортзале (там сейчас бухгалтерия). Разговорились, повесив свои куртки, на параллельные брусья, и Сергей Георгиевич Щукин, который вошёл в этот момент в зал, сделал нам за это замечание. Мы с Борей основали секцию гимнастики, где были ребята и с нашего факультета. Шутя называли друг друга «зиждители и основатели». Мы с Борей по канату забирались и спускались на одних руках, держа ноги вытянутыми параллельно полу! Вообще, с занятиями по физкультуре связано немало светлых и смешных воспоминаний. Одну из групп девушек при смене снарядов вёл Михаил Иванович Северюхин. Он подстраховывал Люсю Смирнову во время упражнений на брусьях и… не удержал. Люся встала с мата, отряхнулась и сказала: «Спасибо, всё было очень вкусно». Михаил Иванович очень смутился. Мы потом часто повторяли эти слова совсем по другим поводам… Боря Драгун стал философом, работал в институте философии, потом ушёл в ИНИОН. У него были проблемы со зрением, и врач ему сказал: «Будете курить – ослепнете». Воли не хватило, и Боря ослеп, а вскоре умер.

Со мной на курсе учился Миша Успенский, теперь профессор кафедры методики преподавания русского языка на филфаке. Курсом ниже учился Ефим Крупник, ставший профессором психологии. Галю Белую и Лёву Шубина в институте звали «Белошубины». Я помню, как, посылая Лёву Шубина по распределению за много вёрст от Москвы, Поликарпов сказал: «Надо испытать семью на разрыв»…

- Вы тоже оказались по распределению далеко от столицы. Как вам работалось в Дагестане?

- Эта работа помогла мне быть выдержанным. Я работал в педучилище. Мои ученики закончили неполную среднюю школу, и владение русским языком было очень слабым, у некоторых почти нулевого уровня. В Дагестане несколько языков: даргинский, кумыкский, аварский. Я работал в даргинском педучилище, и родная фонетика мешала ученикам писать. Они не различали «О»-«У», «Ы»-«И». Они могли слово «пузырь» написать в четырёх вариантах. Учитель, который принял у них вступительный экзамен, натянул почти всем «троечки», и мне говорили: «Какой хороший выпуск вам достался». Как только я дал первый диктант, я понял, какой «хороший» выпуск мне достался. Трудно было. Надо было выбирать выражения, потому что всё воспринималось буквально. Если я говорил: «Отсядь, пожалуйста, ты дурно на соседа влияешь», - человек решал, что я его назвал дурным, то есть «с приветом». Некоторые студенты даже писали на меня жалобы в Министерство просвещения. Мне показали эти жалобы: «Он называет нас дуряк и ляботряс». Я говорю: «Вот «дурак» я произнести не мог, а «лоботряс», честно, говорил» В Дагестане я проработал два года и уехал в годичную ассистентуру в наш родной Ленинский институт. В связи с работами Сталина в Москве при университете и нашем институте готовили ассистентов для кафедр русского языка. А потом я уехал в Ереван, в русский пединститут, который тогда носил имя Жданова, а теперь Брюсова. И там мне пригодилась выучка, которую я приобрёл в Дагестане. Никакой студент не мог меня вывести из состояния равновесия. У нас были дружеские отношения.

- Умение находить общий язык со студентами вы пронесли через всю жизнь. Студенты любят и знают вас как замечательного преподавателя-лингвиста, но мало кто знает, что вы были дружны с Корнеем Чуковским.

- Познакомился я с Корнеем Ивановичем так. Мне нужно было выяснить, правильно ли я понимаю строчку Некрасова: «Иди и гибни безупречно… Дело прочно, когда под ним струится кровь». В 60-м году я услышал, как актёр прочёл: «Безупрёчно». По-видимому, так это слово и произносилось во времена Некрасова, и строчка звучало в рифму: «безупрёчно-прочно». То есть иди и гибни без упрёка. А когда мы говорим «безупречно», значение уже не то. И я послал на отзыв Корнею Ивановичу как известному некрасоведу статью о смысловой истории этого слова и связанным с нею изменением в его звуковом облике. В письме, которое было приложено к статье, я просил не щадить моего авторского самолюбия. Чуковский ответил, согласился со всем, что я написал, и закончил словами: «В литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий». Это правда, но он всегда это делал очень изящно и вежливо. Он был знаменитым критиком, его боялись литераторы, потому что он мог развенчать репутацию. У него был абсолютный литературный вкус, как бывает абсолютный музыкальный слух. А у нас его знают, в основном, как детского писателя. Это вынужденный уход в детскую литературу, потому что критикой было заниматься тогда трудно… Через какое-то время я что-то ещё ему послал. Он дал отрицательный отзыв, и я переделал статью. А потом, в 61-м году, я выступил в «Вопросах литературы» со статьёй «Поговорим о нашей речи». И вдруг звонок из редакции: «Вам письмо от Чуковского, приезжайте». Там были всякие похвальные слова о статье и критика по поводу названия. А в конце было приглашение приехать к нему, чтобы поговорить. Так состоялась наша первая встреча с Корнеем Ивановичем. После этого я много раз бывал у него. Приводил с собой товарищей, коллег. Корней Иванович любил, когда приходило много народу, и с удовольствием рассказывал всякие истории.

- Каким был Чуковский в жизни?

- У Корнея Ивановича был лёгкий характер. Он многих прощал. Простил Кассиля и Барто, которые подписали коллективное письмо, когда шла борьба с «чуковщиной». Но двух людей он простить не смог: литератора Югова и философа Астахова, который у нас в институте читал курс по эстетике. У Чуковского были свои симпатии и антипатии. Когда я однажды в разговоре о значениях слова «последний» привёл цитату из Есенина: «Я последний поэт деревни», которое подтверждало, что у этого слова есть не только осудительный смысл, Корней Иванович сказал: «Я такого поэта не знаю». Дело тут, видимо, в том, что Есенин как-то проехался насчёт его носа. Однажды мы с коллегами приехали к Чуковскому в санаторий в Барвиху и я поинтересовался: «Корней Иванович, что это Шкловский пишет, что вы поссорили Хлебникова с его невестой?» На что восьмидесятилетний Корней Иванович ответил: «Я когда-нибудь этому Шкловскому набью морду!» И пояснил, что Хлебников сам был виноват: приезжал, мол, с утра и сидел, сидел у неё…

Корней Иванович мог и созоровать. Зиновий Самойлович Паперный вспоминал, как Чуковский повёл его в гости к известному философу Валентину Фердинандовичу Асмусу. Когда они вошли, Асмус читал какую-то немецкую философскую книгу, жена его занималась рукоделием, а асмусята и их приятели тихо играли. Корней Иванович поманил одного асмусёнка: «Ты умеешь кричать?» Тот крикнул. «Эх ты, разве так кричат?» И сам закричал, подавая пример. Дети радостно завопили, стало очень шумно, а Чуковский повернулся к Паперному: «Паперный, уйдём из этого сумасшедшего дома». Однажды я пришёл к нему с красивой девушкой. «Как вас хорошо сделали!» – сказал ей Корней Иванович.

Корней Иванович – человек, который сам себя выстроил. Ему пришлось уйти из гимназии по указу о «кухаркиных детях», рано начать зарабатывать на жизнь. Он самостоятельно осилил гимназический курс и английский язык. Он настолько хорошо овладел английским, что одна из одесских газет даже послала его в Англию. Когда Пастернаку присудили Нобелевскую премию, Корней Иванович пошёл к нему и первым поздравил, но потом, когда началась травля поэта, выговаривал своему секретарю Кларе Лозовской: «Не надо было мне говорить об этой премии». Но он ни-че-го не подписал против Пастернака. Чуковский принадлежал к поколению, которое очень хорошо знало, что может последовать за этим. Он был очень добрым и отзывчивым человеком. К нему приходили с разными просьбами, и каждому он старался помочь. Он и Паустовский выступали в защиту репрессированных. Корней Иванович близко к сердцу принял историю с Бродским. Маршак и Чуковский отправили в суд своё высокое мнение о Бродском как переводчике.

- Среди историй, которые рассказывал вам Чуковский, наверняка были удивительные и поучительные.

- Корней Иванович вспоминал, как Горький рассказывал о своей поездке по Союзу. Горький говорил, что на одной из станций замечательно выступали какая-то женщина. На что Максим, его сын, заметил: «Папа, ты забыл, как она начала свою речь? «Дорогой Демьян Бедный!»» В 1916 году с делегацией писателей Корней Иванович отправился во второй раз в Англию. В делегации был старший брат режиссёра Немировича-Данченко, Алексей Николаевич Толстой и кто-то ещё. Алексей Николаевич забавлялся по-бурсацки. Оставил Немирович-Данченко свою вставную челюсть – Алексей Николаевич отправил её в море. Хорошо, у того была запасная. Потом Толстой узнал, что Чуковский, если его рассмешить, теряет силы. И когда они пристали к шведскому берегу и отправились прогуляться, Толстой рассказал очень смешной анекдот. Корней Иванович залился, а Толстой набросился на него, повалил в сугроб и запихал в рот снег. Чуковский встал, выплюнул снег и сказал: «Я вам отомщу. Приедем в Англию, и я, когда буду вас всех представлять, скажу, что вы – писатель Финкельштейн». Он знал, что Толстой страдает бытовой юдофобией. Тот побледнел: «Нет, вы этого не сделаете!» «Посмотрим», - сказал Чуковский и всю дорогу до Англии наслаждался терзаниями Толстого, который английским не владел. И только в последний момент Чуковский, представляя делегацию, пожалел Толстого и назвал его настоящую фамилию.

Корней Иванович рассказывал, как к нему пришла его знакомая Будберг-Бенкендорф искать у него защиты. После революции в её квартиру поселили красных башкирских конников, и жить там стало невозможно. И Чуковский повёл её к Горькому, который был заступником интеллигенции. На лестнице уже была к нему очередь. Бенкендорф села в коридоре на чемоданчик, а Корней Иванович, который был вхож к Горькому, прошёл к нему в кабинет. Горький плакал: «Я пишу письмо Ленину: арестован секретарь Академии наук, академик Ольденбург». Известно, что после письма Горького Ольденбурга освободили. Чуковский рассказал о Бенкендорф. Горький вышел в коридор и, как рассказывал Корней Иванович, она на него снизу вверх так мадоннисто посмотрела, что Горький провёл руками по мокрым от слёз усам и сказал: «Пройдёмте, сударыня». А дальше Корней Иванович говорит: «Знает только рожь высокая, как поладили они». Горький оставил Бенкендорф у себя как ванщицу. У Горького чуть ли не единственного в Петрограде действовала ванна, и к нему приходили мыться писатели. Бенкендорф выдавала им мочалку и мыло. Потом Горький устроил её на работу в переводческую секцию издательства «Мировая литература». Судьба этой женщины удивительна. Она была секретарём Горького, а после его смерти стала женой Герберта Уэллса. Приезжала из Англии к Корнею Ивановичу на дачу, встречалась там с первой женой Горького, и они перемывали косточки его второй жене.

Как-то я пригласил с собой к Чуковскому знакомую, которая была ординатором у знаменитого терапевта Мясникова, памятник которому стоит в Петроверигском переулке. После беседы она прослушала у Чуковского сердце и сказала: «Великолепное сердце!» Корней Иванович жил бы ещё и жил, если бы не ошибка врачей. Один раз они уже заразили его желтухой. Корней Иванович тогда выкарабкался. И тут опять внесли инфекцию. Чуковский очень тяжело умирал. И одной своей посетительнице сказал: «Пожелайте, чтобы у меня не было завтра». И это жизнерадостный Корней Иванович, который мужественно пережил все горести и от всех тягостей и бед находил успокоение в работе! На похоронах Кассиль сказал: «Никто мне уже не постучит палкой по трубе: дескать, выходи гулять». Кассиль тоже жил в Переделкине. Ближайшим соседом Чуковского по даче был Катаев. С другой стороны его соседом был Катаев. Однажды Катаев пришёл к Корнею Ивановичу с журналистом Александром Вертом. Оба гостя уже были под хорошим градусом. Катаев начал каяться в грехах, повторяя: «Я подлец!» Чуковский успокаивал его: «Да, но какой талантливый!»

- Эти рассказы об известных писателях дают новое представление о них, лишённое школьного хрестоматийного глянца.

-Ещё школьником я был на встрече с Алексеем Толстым (после спектакля «Золотой ключик»), на которой он читал свои новые сказки. Он сидел на сцене, и в это время у него за спиной показался высокий человек в москвошвееском костюме, с фотоаппаратом и штативом с лампами, за которым тянулись провода. Толстой прекратил чтение, повернулся к этому человеку, ударил кулаком по столу и рявкнул: «Чёрт вас возьми, сколько раз я просил вас не мешать мне работать!» Человек съёжился, повернулся и побрёл за кулисы. Мы, дети, были поражены: знаменитый писатель публично обидел человека! А если в зале сидят дети этого фотографа?.. И сияние Толстого померкло.

- Вы общались с Чуковским до самой его смерти в 1969 году. Он ценил вас как лингвиста?

- Он советовался со мной. В 61-м году Корней Иванович прислал мне готовое к печати очередное издание «От двух до пяти», чтобы я сделал, если нужно, замечания. Однажды даже пришёл на обсуждение моей статьи в Дом литераторов, выступил там. Корней Иванович просил меня присылать ему всё, что у меня печатается: «Сделайте меня абонентом ваших сочинений». Когда в 61-м году на Евгения Евтушенко за стихотворение «Бабий яр» напали один поэт (стихами) и критик (прозой), я написал письмо ХХ11 партсъезду, увидя в этих нападках антисемитский душок. Копию письма отослал Корнею Ивановичу. Он ответил открыткой, что с восторгом прочёл и дал размножить, и написал: «Я и не подозревал у вас такого публицистического дарования».

- Эрик Иосифович, за несколько лет до появления в МГПИ звёздной плеяды поэтов и бардов: Визбора, Кима, Якушевой и других – вы уже начали подготавливать для них почву, сочиняя стихи и песни.

- Это не так. Более-менее серьёзные стихи я начал сочинять, когда мне было под тридцать – вырабатывал слог.

- Что для вас значили студенческие годы?

- Хотя мы учились в тяжёлые годы, но воспоминания об институте светлые и радостные. Встречаемся с группой, перезваниваемся, ходим на выставки. И вспоминаем эти годы как самые лучшие. Здесь встретился с первой любовью. Она училась в параллельной группе. Для меня моя вторая группа – это «команда молодости нашей». Когда мне трудно, я мысленно чувствую её за своей спиной, и это ободряет. Когда я работал в Дагестане, фотопортрет группы стоял на столе. Я смотрел на однокашников, они – на меня и будто говорили: «Ну, Хан, не подведи!»