Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Позорное первенство
От Букварёва
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25

Борис Буховцев

Позорное первенство


... Что это за тёмные фигуры слоняются у деканата истфила и осаждают кафедру физического воспитания? Знакомое явление! Это "хвостисты". Так в просторечии называются люди, не сдавшие зачёта по физической культуре. Почему же они не получили зачёта? Причины у всех разные. Второкурсники Л.Мезинов, Н.Милнер, С.Сорокина... иногда не бывали на занятиях, а зачётных норм не выполнили. Почему не выполнили? "Не можем физически", — хором отвечают они. А может, их обижают, предъявляют невыполнимые требования? Может, они, бедняжки, просто слабые? Нет, не то. Все они имеют основную медицинскую группу. Значит, сдача зачётов им по силам. Не боги горшки обжигают. Однако до студентов эта истина пока не дошла.


Ленинец, 1957, 11 июня


Ю.Коваль, Л.Вольпе

Из рубрики " "Ленинец", Букварёву"


По коридору шёл мрачный юноша в ярко-коричневых брюках. Наше внимание он привлёк призывным кличем: "Алло, молотки!". Не найдя в себе сходства с вышеупомянутым столярным инструментом, мы хотели было пройти мимо, но поток красноречия этого юноши на время задержал наше внимание. "Мой кореш подкрямзал агрегат, пала! Не худо бы отразить хибарный хил! Во, Желдобии, пала! Агрегат-то клёвейший". Старожилы факультета объяснили нам, что речь шла о взятом напрокат патефоне и отсутствии места для вечеринки. "Я взыгратель. А где башня-башня пингпонгщик?" — обратился он к нам и, не дожидаясь ответа, сообщил: "Ну, я построил, пала! Надо ещё успеть липень заберлять и устроить Башенкину качум!".

От Букварёва

Поняв из всего письма только одно слово "пинг-понг", я решил разобраться во всём остальном. "Взыгрателей" я обнаружил в круглом зале. Первые полчаса понять что-либо было невозможно. Через час картина стала ясна. Возле стола с пинг-понгом изощрялись в коверкании обыкновенного человеческого языка. И невольно вспомнились дикие нравы и обычаи бурсы, когда услышал, как с гордостью за собственное "остроумие" здесь называют Егорова — Коржем, Немченко, которому скорее следовало быть героем письма, чем его автором, — Коком. Здесь не говорят: "Сыграл плохо", — вы услышите: "Сыграл в пол-гарика" (Бабушкина). Стыдно и противно смотреть на Егорова, "юношу в ярких коричневых брюках", кстати хорошо занимающегося, когда он после долгих потуг "выдаёт" перлы, которые вы прочитали в письме.

От атмосферы, царящей в круглом зале, отдаёт запахом пижонства и стиляжничества. Хорошим тоном считается сказать такое, чего не могут понять окружающие. Хуже всего, что появляются подражатели. И у многих это вызывает лишь снисходительную улыбку: "Ах, какие остроумные мальчики". А ведь через некоторое время эти "остроумные" мальчики будут учить ребят красоте и чистоте русского языка.

Рис. Ю.Коваля

Ленинец, 1957, 1 мая

Юрий Коваль


Зайцы

Из пародий на охотничьи рассказы


Звонит мне как-то Семён Семёныч Чернотропов и доверительно сообщает:

— Гуров с ребятами на волков пошёл, а ты всё про Артемиду учишь?

— Про неё, матушку!

— Ну-ну! Так я сегодня уезжаю, а в среду мы тебя ждём на базе...

На базу я пришёл уже вечером. Собаки встретили меня добродушным лаем и начали заводить знакомство с моим кобелём. Выпустив из избы клубы пара, я вошёл и увидел замечательную картину: посреди комнаты на столе стоял самовар, вокруг которого расселись наши самые лучшие волчатники. Стоял страшный шум. Все что-то кричали, но никто никого не слушал. Васька Лапатухин через весь стол ругал Гурова за то, что три года назад гуровский брат упустил верную лису. Аким Ильич Зубов рассказывал Семёну Семёнычу Чернотропову про свою одностволку, которая берёт зайца на 187 шагов, а Семён Семёныч рассказывал Акиму Ильичу, как он будущей осенью поедет на Урал за кабанами. Какой-то незнакомый верзила (как потом оказалось, случайно затесавшийся рыболов) дёргал за рукав Гурова и показывал всем свои лучшие блёсны. Возле самовара сидел товарищ Лыжня и недоверчиво смеялся...

При моём появлении шум усилился. Семён Семёныч подбежал ко мне, пожал руки и нежно спросил: "Ну, как твоя Артемида?" Мой ответ потонул в общем шуме, и Семён Семёныч троекратно меня поцеловал. Волчатники подвинулись и дали мне место у самовара. Я сразу почувствовал обстановку и стал объяснять верзиле-рыболову разницу между одноствольным и двуствольным ружьём, а он мне — между одноручным и двуручным спиннингом. Когда мы все вдоволь накричались и намахались руками, Аким Ильич Зубов закурил и начал.

— Не в обиду будь тебе, Семён Семёныч, сказано, шёл я как-то по чернотропу. Погода была весьма нелепая. Дождь не то шёл, не то не шёл — не разберёшь. В общем, моросило. Вдруг слышу, мой Тронбон погнал зайца. Выскакиваю на поляну. Гляжу, прёт прямо на меня русак, здоровый, как зубробизон чистых кровей. Я по нему отдуплился, а он упал и визжит...

— Постой, Ильич, — перебил Зубова Семён Семёныч. — Как же это ты мог отдуплиться, ведь у тебя одностволка?

Мы негодующе закричали на Семёна Семёныча, чтоб он не перебивал, и Аким Ильич продолжал:

— Да... А он упал и визжит! Я к нему подбегаю, вдруг вижу: идёт краем второй, матёрый и, сразу видно, квалифицированный! Я по нему: бах! бах! бах! Он на десять!.. Нет! На три метра подпрыгнул, упал и визжит. Оборачиваюсь назад: третий прёт!!!

— Не может быть! — закричал товарищ Лыжня.

— Клянусь! Спросите Тронбона! Семь!.. Нет... Восемь штук взял за полчаса. И все лопоухие!

— Да, бывает иногда, — неопределённо вздохнул товарищ Лыжня.

— А вот, братцы, сижу я как-то под Наро-Фоминском, — перебил его Гуров. — А надо сказать, в тот год утки там было этой самой, как комаров на Кузяевских болотах. Лодки у меня не было, а был со мной сеттер Лягай, отец того самого Фингала, что у Мишки Ханьтера по тетереву работает. Не знаю, какой комар меня укусил, но отстегнулся у меня патронташ и упал в воду. Все патроны намокли, кроме тех, что были в ружье.

— И это бывает, — снова отозвался товарищ Лыжня.

— Да... Что было делать? Не ехать же обратно в Москву! Ну, думаю, двух уток хотя бы нужно взять. Только подумал, летит селезень! Я по нему — раз! Селезень мой поперхнулся и захромал. Летит и хромает, летит и хромает! Бац в него второй раз! Он — камнем в камыш! А дело было весной, вода холодная, с ледком. Лягай так и норовит в воду за селезнем. А я не пускаю: боюсь, простудится собака. Сам раздеваюсь и в воду! Достал селезня, и аж тела на себе не чувствую! Дёрнул водки, но всё же пролежал месяца два в больнице. А Лягай осенью помер: старый уже был.

— Жалко Лягая, — сказал Семён Семёныч, — знал я его, хороший был пёс!

— А как он по рябчику ходил! — мечтательно сказал Гуров.

— Нет теперь уже таких собак, — добавил товарищ Лыжня.

— У меня вот тоже был случай, — проговорил верзила-рыболов, — я щуку три дня вываживал.

— Ну, брат, сходил бы ты посмотреть, какая погода. Снежок, надо полагать, уже прошёл!

— Да нет же. Ей богу, три дня. И щука здоровая, как бык!

— Ладно, брат. Знаем мы вас, рыболовов. У меня зять рыболов. Недавно кило сушёной воблы принёс, — окончательно перебил рыболова Семён Семёныч и начал сам.

— А вот ехал я как-то под Подольском на машине. Вижу: зайцы в кружок сидят, постановление о браконьерах обсуждают, а посредине председатель...

Мы поспешно уложили Семёна Семёныча спать и начали чистить ружья... Ну, что ж? Завтра пойдём на охоту!


Ленинец, 1956, 26 февраля


Свет любви

Роза Харитонова


В рассказе "От Красных ворот" Юрий Коваль, вспоминая институт, пишет: "А какие же ходили здесь девушки! Да что же это за чудеса-то бегали тогда по бесконечным нашим лестницам и галереям?! Бог мой, да не я ли отдал в своё время всю жизнь за Розу Харитонову?". И очень хотелось посмотреть на эту таинственную Розу Харитонову, которую Коваль выделил из всех своих соучениц... Мягкий весенний денёк из далёкого детства, полузабытое ощущение свежести, уюта и радостная уверенность, что всё хорошее сбудется, — вот что вспомнилось во время разговора с этой милой женщиной. Судьба её мало чем отличается от судеб сверстниц. После института учительствовала по распределению в Сибири, потом московская школа и работа в родном МГПИ на только что образованном отделении русского языка как иностранного при кафедре современного русского языка. Преподавала русский язык комсомольцам-иностранцам в Высшей комсомольской школе, работала в Центре обучения русскому языку как иностранному в Российском государственном гуманитарном университете, теперь преподаёт русский как иностранный в бывшем институте иностранных языков имени Мориса Тореза… Написала диссертацию, довольно интересную, как говорили прочитавшие её, но защититься не удалось: родился сын, и она выбрала семью.

Роза Харитонова — хранительница только ей одной, быть может, памятных стихов и песен, написанных друзьями по институту в юности. Но главное – это поэтический дар, который она по скромности не афиширует. Роза Андреевна всегда испытывает неловкость, когда начинают хвалить её стихи – потрясающие стихи! Вот она застенчивым, мягким своим голосом начинает читать. Нежная, акварельно-прозрачная лирика, и вдруг дыхание перехватит от какой-нибудь пронзительной строчки, и думаешь: как глубоко и точно! Нет, не зря выделил её Коваль из сотни студенток, не зря написал в предисловии к сборнику её стихов «День, который не вернётся» Юрий Ряшенцев: «Бог не пожалел для Розы Харитоновой того, на что поскупился по отношению к некоторым другим стихотворцам, пусть и считающимся у нас поэтами». А ещё ей остался печальный и чистый свет юношеской любви, который неярко, но ровно горит много лет...

— Я поступила на факультет русского языка и литературы в 1955 году. Школу закончила в 1954, пробовала поступать в МГУ, но не поступила и в полной растерянности пошла работать в Институт микробиологии и эпидемиологии имени Гамалея в лабораторию со страшным названием "сыпного тифа и других рикетсиозов". Просто открыла дверь, где было написано "Требуются лаборанты", и стала там работать. Но так как меня не оставляла мысль заниматься литературой и русским языком, то попробовала поступать снова — теперь уже в МГПИ — и поступила. И с чувством глубокого счастья проучилась все пять лет.

В тот год в МГПИ принимали только стопроцентных "пятёрочников" — такой был конкурс. И нас, сдавших с одной "четвёркой", сначала не приняли, но потом зачислили особым постановлением Министерства образования. У нас была замечательная группа. Мы пережили общие страдания, думая, что нас не возьмут, и поэтому были очень дружны. Моими близкими друзьями с первого курса стали Ира Олтаржевская, Люда Ловкова, Галя Колесникова. Замечательные были в группе девочки. Хочется вспомнить всех: и Леру Кузнецову, и Надю Маторину, и Галю Вакулову, и Люду Федоренко, ставшую музейным работником, и Светлану Невскую, всю жизнь проработавшую в школе... Кстати, её муж, известный коллекционер Зак, был одним из организаторов литературного музея А.С.Пушкина, а их сын работает там до сих пор – династия образовалась.

— Ваш курс был богат ставшими впоследствии известными именами: писатели Коваль и Мезинов, режиссёр Бабушкин, певец Яковенко...

— На курсе нашем было мало мальчиков, все они были на виду и казались нам существами прямо-таки неземными. Вот, например, Гарик Бабушкин. Талантливый человек, изумительный артист, и притом прекрасно учился. Он занимался в театральной студии под руководством Довлатова и совершенно потряс нас ролью Короля в "Обыкновенном чуде". Думаю, что он был не хуже актёров, сыгравших потом короля в спектакле "Современника" «Голый король» и в фильме Марка Захарова «Обыкновенное чудо». Премьера "Голого короля" состоялась уже после нашей, и мы, сидя в "Современнике", говорили: "Играет ну прямо как Гарик!". В довлатовской студии каждый делал абсолютно всё: сегодня Гарик играет главную роль, а завтра он осветитель. Однажды в нашей стенгазете "Молодость" появились рецензии на спектакли и всякие юмористические картинки. Под одной была подпись, которую придумал Коваль: "Батюшки-светы, Бабушкин светит!"

Потрясал своим голосом Серёжа Яковенко. Наверное, он рассказывал, как на лекции у Зерчанинова совершенно спонтанно спел русскую народную песню под аккомпанемент на рояле Иры Бененсон? А на одном из вечеров мы танцевали и он сказал:"Ты знаешь, меня вчера слушала Тотти Дальмонти!". И я, совершенная невежда в музыке, переспросила: "Какая тётя?". А это была величайшая итальянская певица, которая приезжала тогда в Советский Союз. Серёже посчастливилось попасть к ней на прослушивание, и она высоко оценила его вокальные данные.

Боря Горбунов, высокий красавец, подходил больше на роли императоров. У него был звучный, хорошо поставленный голос, и под дружеским шаржем в стенгазете была такая подпись Коваля: "Боря, скоро грянет Боря!". У нас в группе было три мальчика: Максим Шенгелевич, Миша Гуревич и Саша Кудряшов. Максим стал журналистом, начинал в "МК", теперь он в "Известиях", Саша работал в Министерстве образования, а Миша преподавал.

— Учась в МГПИ, часто наблюдала, как девчонки баловали ребят — частенько незаслуженно — своим вниманием. Оно и понятно: издержки женского вуза. Было такое в ваши студенческие годы?

— Нет. Конечно, девчонки влюблялись пачками, потому что ребят было мало. Но носить на ручках... Наоборот, в моде было мужество. Все они были туристы, альпинисты... Юрка Коваль — охотник заядлый. Многие работали по вечерам, вагоны разгружали... Другие, гуманитарии с головы до пят, не отличались особой физической силой, но выделялись интеллектуальными победами, писали философские статьи. Паша Асс, например, Юлик Ким... Время тогда было другое. Десять лет, как кончилась война, и ничто вокруг не располагало к изнеженности. Но и откровенного хамства, как сейчас, не было.

— Что же вас всех объединяло?

— Многое: спорт — волейбол, гимнастика, выпуск стенгазет... Расходиться не хотелось. Допоздна засиживались в Круглом зале, где был раньше парадный вход в институт. "Болели" за ребят, игравших там в пинг-понг. Пела Ада Якушева, Юра Коваль с Лёшей Мезиновым рассказывали немыслимые байки, а уж если Визбор приходил с Красновским — это был праздник. Мы дружили и с младшими курсами, и с теми, кто был на год старше, — курс Юлика Кима, и на два года — курс Ады Якушевой. Юру Визбора и Володю Красновского мы уже не застали в институте, но когда они вернулись после армии, мы познакомились. Так же, как и с Юрой Ряшенцевым, который работал в школе с трудными подростками. Я часто думаю: что привело их в институт? Удивительно, но мы были им интересны.

— Каким вам запомнился Визбор?

— Совершенно очаровательным, очень располагающим к доверию в любой аудитории. С необыкновенным чувством слова. Как, впрочем, и Коваль, и Мезинов. Каждый из них был чутким к слову и поэтому талантливым в своей речи, будь то анекдот или научная работа. Ведь на самом деле все они были очень серьёзными людьми. Но это не проявлялось, считалось смешным и нелепым показывать свою серьёзность. Наоборот, каждый из них старался выглядеть легкомысленным... Так вот, Юра Визбор. Все знали, что он любит Аду, Ада любит его, что она ждала его из армии, писала о нём трогательные, искренние песни, которые мы распевали дурацкими голосами, потому что так, как она, никто не мог спеть. Пожалуй, только Ира Олтаржевская... Пели: "Там уже, наверное, закружился снег. Там живёт мой Северный, он не верит мне. Отведу ту беду, когда стает снег. Северный, Северный, ты поверишь мне... За пургою вьюжною кажется ему, что другого, Южного, я скорей пойму. Отведу ту беду, когда стает снег. Северный, Северный, ты поверишь мне". Визбор, «Северный», на Севере служил, на Кольском, а "Южный" — это Макс Кусургашев. Эти песни готовили наше представление о Визборе, и когда он появился, мы отнеслись к нему, как к какому-то неземному существу — ещё бы, простым смертным таких песен не посвящают.

— Песни Ады Якушевой поражают своей откровенностью. И возникает впечатление, что в те годы в институте царила атмосфера всеобщей влюблённости.

— Правильнее было бы сказать — нежности. Безумно влюблённых пар было немного. А традиция искренне говорить о любви в песне началась, наверно, с Ады. И этим она нас потрясла, ведь даже Визбор тогда в песне был более закрытым. Адка же — абсолютно раскованной.

— Ваша дочь тоже закончила филфак нашего института. Есть разница между двумя поколениями МГПИшников?

— Пожалуй, да. Того безумного восторга, с каким мы учились, и такой дружбы у них не было. Это не значит, что мы никогда лекции не прогуливали и в кино не убегали. Убегали. Но очарование учёбой все пять лет нас не покидало.

— Наверное, во многом благодаря преподавателям?

— Конечно. Запомнились Борис Иванович Пуришев, Арусяк Георгиевна Гукасова, Алексей Васильевич Терновский, который вёл у нас семинары и был одним из первых слушателей моих стихов, сказав о них добрые слова... Запомнилась молодая, вдохновенная преподавательница зарубежной литературы Нина Павловна Михальская. Изумительны были семинары по литературе ХХ века Ивана Григорьевича Клабуновского, когда мы узнавали имена поэтов, которых как бы тогда и не было: Есенина, Клюева... Наверное, эти люди страдали как профессионалы, но мы по молодости этого тогда не знали. Им приходилось совершать насилие над собой, оставаясь в рамках официальной программы, и только на спецсеминаре они раскрывались, рассказывали много увлекательного. Корнилов читал лекции по психологии, Лосев, уже старый, слепой, вёл семинары по античной литературе. Мы тогда понятия не имели, кто такой Лосев, но всё необычное чувствуется ведь, и нам его фигура в чёрных очках, с отрешённым лицом, представлялась трагической. Конечно, всегда интересен преподаватель неординарный, непохожий на других. Фёдор Михайлович Головенченко, например, запоминался своей манерой чтения лекций. У Пуришева, у Гукасовой были свои взгляды на литературу, но именно этим они нам были интересны. А самое главное, им самим было интересно то, о чём они рассказывали с кафедры, и это передавалось нам. Пуришев, например, просто погружался в свою лекцию. Конечно, старославянский, историческая грамматика — это было ужасно! И преподаватели, читающие эти предметы, например Василевская, восторга не вызывали, но это были знатоки, что невозможно было не оценить.

— Что стоит за строчками, посвящёнными вам в рассказе Юрия Коваля?

— Наверное, любовь. Не знаю, что он нашёл во мне... Надо сказать, что Коваль не всем казался талантливым и притягательным. У того, кто с ним не был близко знаком, создавалось впечатление о нём как о разгильдяе, очень легкомысленном, хотя и очень симпатичном и даже способном. А в нём была необыкновенность, особость таланта. Мы подружились. Писали на лекциях маленькие рассказы, стихи. У меня в блокноте сохранились Юрины строчки, написанные им лет в девятнадцать:

Водосточные трубы и медный рог,

Липовых листьев сугроб.

В лунном свете ботинок почти сапог,

Тротуар — почти чернотроп.

За седыми асфальтами городов

Есть пахучий туман и роса.

В опьяняющем мраке суровых лесов

Зорче видят твои глаза.

И загадку заката легко разрешит

Белый камень у синей реки.

Видишь, дом в переулке стоит,

Как покинутый чуткий скит?

Длинные тени, квелый свет

Липой шуршат опалой.

Малый, ты тоже, небось, поэт?

Ты тоже дурак, малый?


Или вот такое стихотворение:


Всякие возможности, очевидно, денутся,

И неосторожности инеем оденутся.

Чёткие ненужности разом позабудутся.

Лунные окружности в эдельвейсах сбудутся.

А берёзы синие, нежные, лиловые

Тоже будут в инее, тоже будут новые.

Яровые клины, крепкий наст...

Будет даже Длинный,

И не будет нас.


"Нас" — это меня и его. Юра был прозорлив, предвидя, что долго наши отношения не просуществуют. А Длинный — это Володя Есаулов, его школьный друг, ставший художником. Роман наш длился около двух лет. Трудно сказать, почему всё распалось. Мы были очень юные, книжные, а подлинная жизнь рассудила иначе... Последний год учёбы в институте мы даже не разговаривали. Я тогда написала рассказ "Анемоны", в котором выразила все свои чувства. Рассказ под псевдонимом (я подписалась маминой фамилией) напечатали в "Ленинце", и даже дали мне за него первую премию. А потом мы разъехались по разным местам, он женился, я вышла замуж, родились дети... Теперь я думаю, что никто не был виноват. Потребность быть влюблённым для него была очень важна. Если Юра в кого-то влюблялся, то вокруг него создавалось невероятно напряжённое поле любви, и устоять было невозможно. Это могло продолжаться недолго — постоянство было не для него...

— И всё-таки он что-то значил в вашей жизни?

— Значил и значит. Очарованность им остаётся до сих пор. Мы встретились снова через двадцать с лишним лет, в 84 году, на вечере самодеятельной песни в ДК имени Горбунова, где выступал Визбор, уже смертельно больной (это был последний год его жизни). Мы сидели вместе с Ковалём, разговаривали и не могли наговориться. "Знаешь, — сказал Юра, — когда вышли мои первые книги, я подумал: "Вот бы Розка прочла!"". В тот вечер мы поехали все к нему в мастерскую и с тех пор более десяти лет встречались вместе с нашей компанией выпускников МГПИ.

— Выходит, и вы оставили след в жизни Коваля, не зря же вам в "Суере-Выере" адресована глава. Помните: "Главу, посвящённую Лёше Мезинову, я посвящаю Розе Харитоновой" — с обычной ковальской интонацией, полусерьёзной, полунасмешливой...

— Я думаю, что он помнил каждого человека, который оставил след в его душе. Были в этой душе и потрясения. Таким потрясением стала и для меня, а в особенности для него, как человека более эмоционального, встреча со скульпторами Лемпортом, Сидуром, Силисом. Это было совершенно другое искусство, чем то, к которому мы привыкли. "Я хотел бы быть талантливым, как Лемпорт, Сидур, Силис", — говорил Юра. Они почти сразу признали в нём способности, и Коваль проводил у них много времени: лепил, рисовал...

— Вы ведь тоже рисовали, ходили на Парнас к Михаилу Максимовичу Кукунову.

— Привёл меня к Михаилу Максимовичу на втором курсе, в 1957 году, Юра Коваль, который уже начал там заниматься. Свои первые шаги в области реалистического искусства он сделал именно у Кукунова. Михаил Максимович был первым учителем рисования для многих из нас. Для меня его учительская манера стала примером в моей преподавательской жизни, когда по распределению в сибирской школе мне пришлось преподавать, кроме литературы и русского, ещё и рисование. Михаил Максимович учил нас всему: рисунку, акварели, живописи — а ведь это абсолютно разные вещи! Он умел извлечь на свет из нелепой ученической работы Нечто и дать этому название, умел вырастить талант. Это был универсальный педагог, педагог от Бога. Недаром многие, кто учился у него, стали профессиональными художниками, членами Союза художников, прославились не только в России, но и в Америке, Европе. Некоторые пошли по стопам своего учителя, стали художниками-анималистами. С нами на курсах рисования учился Вася Иваницкий, работавший затем в журнале "Юный натуралист", в художественном журнале трудится другой наш соученик, Костя Шишкин... Словом, тех знаний, которые давал Михаил Максимович, вполне достаточно для того, чтобы стать профессионалом.

— На Парнасе, у Кукунова, бывали весьма колоритные личности...

— Однажды во время занятий у Михаила Максимовича Кукунова мы делали портрет необыкновенно красивой девушки. Толщиной в руку косы, синие глянцевые глаза, розовые щёки — будто с картины Кустодиева. Это была Ира Мартынова, которая впоследствии вышла замуж за последнего представителя рода Шереметевых, художника Василия Павловича Шереметева, который был намного старше её. У Иры трудная судьба. Отец её, военачальник круга Тухачевского, был расстрелян в 37 году, мать тоже репрессирована, и её, крошечную, взяли на воспитание чужие люди. Чудом оказалась в МГПИ. Ира поразила моё воображение, потому что резко отличалась от нас, обычных девочек. Мы все были невероятно бедны, у каждой в лучшем случае два платья за все пять лет учёбы, но Ира была просто нищей: в кирзовых сапогах, в чём-то совершенно немыслимом, державшемся на бечёвках, в платке... И при этом совершенно фантастическая красота! Ира Мартынова умерла несколько лет назад. Осталась дочка, художница, как отец.

— Кстати, а откуда пошло название "Парнас"?

— На горе Парнас, как известно, жили музы. Балкончик, где мы рисовали, был всегда заставлен мольбертами, кто-то там позировал, а проходящим внизу мы, хорошо освещённые, казались, наверное, небожителями... Так что название "Парнас" вполне оправданно: музы действительно осеняли этот скромный балкончик.

— В «Ленинце» вам тоже приходилось бывать…

— Когда мы заканчивали институт, в 59-60-м году, ответственным секретарём "Ленинца" был человек, пришедший с радио — Миша Горбулин. Он, как до него Сурганов, Мотяшов, привлёк к газете новые таланты из пишущей братии. В "Ленинце" кипела жизнь, проходили бурные заседания литобъединения, на которых я тоже присутствовала несколько раз, но в качестве гостя — была очень застенчивой и не решалась сказать, что тоже пишу. Зато активно участвовали в заседаниях Юлик Ким, Паша Асс, Юра Коваль, приходил Юра Ряшенцев — уже мэтр. Разбирали стихи, рассказы друг друга, писали эпиграммы... Я помню эпиграмму Юлика, которую он передал через меня Паше Ассу: "Он не точил неумных ляс, он анекдотцем не забавил, наш Павел Асс".

— И всё-таки вы стали настоящим поэтом. А когда родились первые стихи?

— В школе ещё. В классе четвёртом я написала стихотворение о Москве. И вот в небольшой, но замечательной библиотеке имени Льва Толстого на Полянке, куда я ходила каждый день и числилась, наверное, самой ревностной читательницей, состоялась встреча с поэтессой Натальей Кончаловской. Она прочитала мой стих и сказала слова, которые я запомнила: "Я состарюсь, буду ходить с палочкой, приду сюда, открою книгу, а там будет написано: "Роза Харитонова"". Это было первое моё стихотворение, отмеченное настоящим поэтом. А первые сознательные стихи появились уже в институте. Всё больше юмористические — под влиянием Коваля. Самые ранние стихи, вошедшие в книжку, написаны в 60-м.

— Вы непременная участница всех МГПИшных сборищ. Чем привлекают вас эти встречи?

— Встреча 27 декабря в мастерской Юры Коваля — это нечто особое для всех нас. Говорят, что дважды войти в одну и ту же реку невозможно. Так вот, эти встречи дают ощущение вхождения в ту же самую реку. Как будто что-то вернулось. Да, все изменились, но, встречаясь, мы снова молоды. Атмосфера возникает особая — радостно-наивная, трогательно нежная... И совершенно неважно, добился ты успеха в жизни или нет, — здесь тебя любят не за это, здесь ты такой же, как все. Мастерская Юры всегда была одним из центров нашего притяжения, особенно при его жизни. Потому что Коваль обладал редким качеством: рядом с ним человек чувствовал себя красивее, умнее, достойнее, чем думал о себе прежде.

1998 г.