Geum.ru

Наталья Богатырёва свято дружеское пламя интервью с выпускниками Московского государственного педагогического института

Вид материалаИнтервью

Содержание


Шёл один верблюд
Цветы для Петра Фоменко
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   25

Владимир Дворцов


Шёл один верблюд

Утомлённый председатель туристской секции Нина Налимова поздно вечером писала статью "Студент-турист всюду держится достойно". Первый этап статьи походное перо проскрипело со скоростью 8 строк в пятьдесят минут. "Самый дружный народ в институте — туристы. Дружба туристов проверена в походах, — писала Нина. — Пройдя 20-30 километров пешком, утомлённые, они прежде всего заботятся о том, чтобы приготовить для своих товарищей ночлег и постель..." Именно в этом мягком месте вожак туристов споткнулся. Перо выпало из рук Нины, как тяжёлый ледоруб, а кудрявая голова сделала привал прямо на полях незаконченной рукописи. Нина крепко, по-туристски, уснула.

Приснилось Нине, будто сидит она в вагоне поезда. Шумная толпа молодёжи в лыжных костюмах атаковала вагон. Навьюченные рюкзаками фигуры оглашали вокзал нечленораздельными воплями: "Вваав-Вваав-Ваав!" Нина в изумлении протёрла глаза, вгляделась... Увы! Сомнения не могло быть! Кричали герои её статьи. Они ворвались в вагон. Потрясённая Нина забилась в уголок, ожидая с ужасом дальнейшего развития событий. А события развернулись с верхней полки. Взобравшаяся туда миловидная девушка сделала страшное лицо и затянула чужим голосом: "Шёл один верблюд, шёл другой верблюд, шёл целый караван..." Остальные туристы подхватили хором песню о верблюде. Через две-три минуты все "непоющие" пассажиры стали испуганно перебираться в соседние вагоны. Двери то и дело отворялись. Потянуло холодным ветерком. И Нина Налимова ... проснулась.

— Как хорошо, что всё это было только сном! — сказал председатель туристской секции и радостно взялся вновь за свою статью. "Наши туристы дружно поют народные песни, песни советских композиторов, — писала она в заключение. — В походах коллектив наш спелся очень хорошо. В сентябре, когда мы организовали вылазку в Сосновый бор, нам местные жители говорили: — Славно поёте, ребята! Сразу видно, что вы советские студенты!"

Ленинец, 1951, 29 октября


Елена Дворцова


«Мне надо смотреть на тебя…»


В тот день мы случайно встретились с ним на Арбате, у «Художественного». Прошло уже лет восемь или десять после окончания педагогического института. Мы были с ним и знакомы и не знакомы. Отелло и Ноздрёв из институтских спектаклей, человек с гитарой, любимец, блистательный Володя Красновский.

- Ну, как Дворец?

- А как Люся?

Он был женат на подружке моего мужа, с которой и я была дружна в институтские годы.

- Хочешь спою Тебе?

Он так сказал это «Тебе», что я поняла, что мы всё-таки знакомы.

- Помнишь, пели в институте?

Как давно расстались мы с тобою

В темноте без фонарей и звёзд.

В эту ночь меня куда-то поезд

Вдаль от сердца твоего увёз…

Я помнила.

- А эту? Погоди, вспомнил! «Старые ели» – «Полночь в зените…»

Полночь в зените,

Лунные нити

На снегу.

Прошлой весною

Были с тобою -

Той весны забыть не могу.

- Плохо без гитары, я - один.

- «Военторг» ещё открыт, пошли быстрее, - сказала я.

Он понял. Мы вбежали в музыкальный отдел:

- Нужна гитара.

- Ну вот, выбирайте.

- Послушай мою любимую:

Когда проходит молодость,

Длиннее ночи кажутся,

Что раньше было сказано,

Теперь уже не скажется…

- А вот это!

Зимний вечер спустился над Камою,

Над тайгой разметался закат.

Ты сегодня с надеждой упрямою

Ждёшь письма от московских ребят.

Стал собираться народ.

- Что тут?

- Да вот, гитару покупают.

- А вот эту знаете? Спойте.

- Эту я люблю:

Опустела без тебя земля,

Как мне несколько часов прожить?

В это время раздался звонок: «Мы закрываемся, извините, выбрали?»

- Да ладно, куплю в другой раз.

И мы ушли.

- Я позвоню тебе, позову на концерт. Я работаю в «Москонцерте». Придёшь?

Вскоре он позвонил: «Приходи, я тебя встречу».

Господи, идти… Меховая куртка совсем облезла. Целый вечер закрашивала чёрным фломастером все плешины. Получилось прекрасно.

Встретились.

- Пришла! Радость-королева! Я оставил тебе место в третьем ряду.

- Но это очень близко.

- Нет, нет, в третьем – хорошо, мне надо смотреть на тебя…

Теперь мы виделись часто, при первом же звонке неслись в гости друг к другу. Если не получалось встретиться всем вместе, он «выдёргивал» меня на любой концерт с ним, не важно, какой и где.

Был весенний праздничный день. Он позвонил утром и сказал: «Помнишь, у Вертинского: «Как хорошо проснуться одному…» - мои на даче, а у меня концерты. Пойдёшь со мной?» И я отправилась с ним. По дороге он рассказал мне историю про нашего однокашника, с которым когда-то вместе играл в институтском спектакле. Тот теперь работал с куклами, но всякий раз, когда они встречались, мечтательно говорил: «Как хочется поработать в живом плане!»

Только подошли к клубу, и Володя перенёс свою гитару через порог, «кукольник», выходивший из клуба, в тот же момент перенёс через порог свой длинный чемодан. Поздоровались и услыхали: «Как хочется поработать в живом плане!» Мы засмеялись и заспешили.

В антракте он сказал мне с огорчением:

- Народу мало. Скука смертная! Придётся поднять концерт!

- Что будешь делать?

- После того, что ты видела, представь себе: выходит Красновский, молодой (сравнительно), обаятельный, загадочный. Разговаривает мягко, интеллигентно, а поёт и того лучше. Ну и сразу, конечно, все покорены: и зрители, и артисты.

Так и было. Кончил выступать – в зале овация, зовут любимого артиста, а он так снисходительно, похлопывая конферансье по спине, что-то говорит ему, после чего конферансье успокаивает зрителей, пообещав им, что Красновский появится ещё в самом конце.

Я смотрела на него и уносилась в своё детство, когда нам случалось бывать на концертах, которые устраивались для ребят. Тогда выходил на сцену артист-«волшебник», и мы, глядя на него, забывали о невыученных уроках, о том, что завтра могут вызвать, что нужно ещё по холоду добираться домой. Но мы-то были детьми…

А сейчас в зале сидели взрослые люди, поддавшиеся его обаянию, которых он хотя бы ненадолго смог выключить из скучной действительности.

В следующем Доме культуры народу было побольше. Он, оглядываясь по сторонам, быстро направился к окну и роскошной плюшевой портьерой протёр свои туфли, чтобы они блестели.

- Ну, как я?

- Замечательно. Ни пуха!

- Дождись меня, не уходи!

Он очень любил, чтобы его ждали. И я ждала. По дороге с концерта он ещё пел и пел. Мы шли медленно, часто останавливаясь. Он перебивал сам себя:

- А! Вот послушай. Моя песня на слова Александра Аминадо:

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом,

Но и этот запах может

Стать единственно желанным…

- Когда хорошие стихи, то и музыка получается. А вот на стихи Новеллы Матвеевой:

Верю, ах, верю

Тому, что за этою дверью

И в том окошке:

Обида, утрата, обман.

Верю, ах, верю,

Но почему-то не верю

И улыбаюсь

Каменным этим домам.

- Нравится?

Мне нравилось. Мне нравилось в нём всё. Его порывистость и непринадлежность тому, что происходит вокруг, подчинённость своим мыслям и страстям.

Сам же о себе он думал так: «И всё-таки артист Красновский хоть и никому не известный артист, а великий, это точно».

Как-то мы с мужем приехали на денёк в Феодосию из Коктебеля. К вечеру, когда собирались обратно, я вспомнила про Красновского, который говорил, что летом, наверное, будет в Крыму с концертами. Ровно в эту секунду из-за огромного дерева, росшего на площади, с криком: «Ура, Дворцы, сдавайтесь!» – он и появился.

И, конечно же, он знал, где продаётся хорошее вино…

- А вчера на концерте жарища жуткая, а я им пою: «А снег повалится, повалится…» – сорвал аплодисменты в самом начале, я даже сам сперва не понял. А песню мою слушают здорово, надо бы сделать клавирчик и срочно послать в охрану авторских прав, а то, боюсь, сопрут…

Расстались очень поздно. Уезжая, я схватила у него рубашки и увезла с собой, чтобы постирать.

- Оставь, брось!

- А в чём петь будешь?

На другой день я ждала его в условленном месте в Коктебеле. И вот подъехал автобус, остановился. Все прильнули к окнам. Выходит, становится на колено, протягивает книгу стихов Александра Межирова, купленную мне в подарок в Феодосии, и цветы, шепнув при этом своё любимое: «Сожжём мосты!»

Осенью рассказывал: «Все обалдели: у Красновского на всех перекрёстках поклонницы!»

Концерты, концерты, поездки, поездки, дороги («Зима, а я в Сочи. Пустячок, а приятно…»), дождь, грязь, пылища, гостиницы, общаги, вместо подушки под голову – полено, столовые, продмаги, сельпо, по три дня нет воды. Как сказал его приятель-артист: «Лучше было бы умереть на эти три дня, чем так жить…» Заполненные и полупустые залы.

Но успех и аплодисменты… Хотя (так он считал) «после хорошей работы горячие аплодисменты не слушаются. Они воспринимаются с неловкостью, как будто ты провёл вечер с друзьями, много смеялись, пели, были симпатичны друг другу и вдруг, прощаясь, они тебе в прихожей аплодируют за это. И всё-таки жадное ожидание их, ибо для эстрадного артиста они всегда свидетельство успеха или неудачи».

- Пойдёшь со мной в кино? – позвонила я ему.

- Да, успею. А что смотреть?

- Какой-то певчий дрозд, - валяла я дурака, - говорят, интересно.

К тому времени я уже раз десять или больше видела этот фильм и знала его почти наизусть. Он ёрзал на стуле, смеялся, потирал руки и вдруг вытер слёзы.

- Молодец, что затащила. Народу-то мало. Почти как у меня. Какой-то певчий дрозд… А то я всё со своими концертами…

Вскоре он передал мне приглашение на концерт в Дом журналиста, к которому давно готовился.

- Я написал там. Прочтёшь.

Я прочла: «Ленусе, моему любимому зрителю и женщине. В.Красновский». Каждое слово – счастье.

Сентябрь 2001 г.


«Маландин рыжий покорял…»


После окончания школы я поступала в педагогический институт имени Ленина. Пришла сдавать документы. Лето, ремонт. Документы сдала и пошла осматривать здание. Можно было и не осматривать, и так было видно, что оно «офигенное» (такое же определение здания я встретила потом в воспоминаниях своих друзей).

Где-то под лестницей стояло несколько сдвинутых вместе пыльных, засыпанных извёсткой столов. На одном из них большими буквами было написано: «Володе Маландину. Мы ушли. До встречи в Турграде». Какой-то Маландин… Но слово «Турград» радовало. Похоже, что в институте есть туристы.

И вот начались занятия. Как-то в перерыве между лекциями в аудиторию зашла старшекурсница и объявила: «Желающих записаться в туристскую секцию прошу остаться после занятий». Мы с моей школьной подругой и ещё несколько человек остались. Нас ждали старшекурсницы – туристы нашего факультета. Боже, какой это был хоровод красавиц! Мы влюбились сразу во всех. Они рассказывали нам о походах, традициях, пели песни. Некоторые песни нам были хорошо знакомы, а некоторые мы слышали впервые – песни, сочинённые в этом институте. И вот запели:

Маландин рыжий покорял Кавказ,

Вершины снеговые брал не раз.

(тут некоторые спели по-другому: «А заодно он покорил и нас»)

И вот теперь

Он нам открыл в них дверь…

Опять Маландин… Я спросила: «А кто такой Маландин?»

- Маландин? Руководитель туристской секции нашего института. С истфака. Он в этом году окончил институт, но часто приходит. Играет в волейбол. Его все знают. Приходи в спортзал, увидишь.

Как-то вечером пришла в спортзал.

- Ну, вон он, Маландин, играет. Ты спрашивала. Ну, рыжий.

Смотрю: рыжий, высокий, чуть сутулый. Играет и любуется сам собой. А все любуются им. И он это знает.

Наше знакомство с ним состоялось не так скоро. Мы с моим приятелем – его близким другом – стояли как-то у спортзала. Идёт Маландин. Приятель мой окликает его: «Володь, смотри, какая у меня девочка…»

- У тебя всегда хорошие девочки.

И уже обращаясь ко мне:

- Вы на каком факультете учитесь?

- На деффаке.

- Ещё бы! На деффаке всегда были самые красивые девчонки.

Время шло. Он организовал в институте туристский семинар. Народ был со всех факультетов. Была чудесная семья друзей. А он был её душой и любимцем.

Я окончила институт и уже работала. Я знала, что он стал секретарём комитета комсомола нашего института, а затем работал в райкоме комсомола. Мы продолжали дружить, но виделись не часто. А потом случилось так, что мы стали жить совсем рядом, могли уделять друг другу больше внимания. Он уже работал в парткоме Первого медицинского института. Пироговка принадлежала ему, а он ей. Идём с ним. Навстречу разные люди.

- Здравствуйте, Владимир Геннадиевич.

- Здравствуйте, очень рад…

Поговорить нам друг с другом не удаётся.

- Володь, это кто?

- Это? Доктор одна. Симпатичная, правда?

- Ну а это?

- А-а, это медсестра. Хороший человек.

- А сейчас поздоровался?

- Это наш проректор. Да ну тебя, тебе всё знать надо. «Кто-кто?» Да, кстати, меня тут тоже спрашивали: «А помните, я вас встретил, с вами девочка шла, ну такая, в большой меховой шапке?»

- И что же ты ответил?

- Девочка? А-а, ну это Ленка, она всегда тут ходит, привязалась вот, давно уж.

- Я могу и не ходить…

- Обиделась, что ли? Ну, идём, идём.

А я и не обижалась. Ходила бы и ходила бы…

Как-то ночью у меня случился приступ аппендицита. «Неотложка» не помогла. До утра мучилась. А утром мы с мужем позвонили ему. Прибежал, едва побрившись, помчался за врачами, те сказали, что нужно в больницу. Влетел чуть ли не в операционную.

- Владимир Геннадиевич, сюда нельзя!

- Режьте хорошо, я вас за Ленку убью.

А я ещё успела сказать: «Убьёшь, а кто же резать будет?»

Болела долго. Заходил, но не специально. Зашёл как-то, а у меня подружка. Вижу, что он спешит. Быстро написала ему записку: «Если торопишься, иди. Спасибо Тебе за дружбу». Прочитал, ухмыльнулся и, подмигнув: «Ну, на банкетик… Ещё зайду».

У нас дни рождения подряд. У меня на день раньше. Иногда я просила приготовить его коронное блюдо. Все гости уже знали, что Маландин готовит плов. Приходил, осматривал ингредиенты, что-то говорил, непонятно было, одобрял или нет, и, наконец, просил об одном: ему не мешать. Всем плов нравился, хором хвалили «автора», а он объяснял, что всё очень просто, только надо знать…

Прошедшая зима для меня была очень тяжёлой. После смерти мужа я почти не выходила из дома. Под Новый год он позвонил и сказал: «Ну, давай к нам, что ли. Ничего не бери, всё есть. Будут только свои.

А вообще звонил редко, ну что тут скажешь? А когда звонил, то не подбадривал, как другие, наверное, знал, что это бесполезно.

- Ну, чего, тебе совсем плохо? А еда есть? Ну, я пойду в библиотеку, заползу. Куплю чего-нибудь, может, пива… Ты ведь пиво любишь? И кофе принесу. Жди.

Приходил, мы сидели, я предлагала ему попробовать наше с подружкой «изобретение» – в брусничную настойку налить нарзан – очень вкусно.

- Вот вы это и пейте. А мне чуть-чуть водочки. Знаешь, еле дошёл, для меня дойти теперь – целая экспедиция. Ну, да ладно. Да, я договорился насчёт врача тебе. Только уж надо идти быстрее. А то ты выздоровеешь…

Незадолго до конца позвонил мне и сказал:

- Ты знаешь, где у нас ректорат?

- Ну, догадываюсь. А что?

- Слетай туда, мне там оставили мешок с травами. А то моих никого нет, а мне не дойти. Забери и принеси. Вдруг не будут отдавать, скажи, что хочешь, ну, что я родственник твой, что ли…

Может, и вправду родственник?

Август 2001 г.


Рыжий – это цвет характера


Владимир Геннадьевич Маландин во время работы над первой редакцией этого сборника из поля моего зрения, к сожалению, выпал. Как, впрочем, и многие другие достойные люди. Мы познакомились с ним на презентации моей книжки в декабре 1999 года. Знаменитую рыжину словно занесло снежком, но ведь точно подметил один хороший писатель: рыжий – это не цвет волос, рыжий – это цвет характера. Характер у институтского «рыжего вождя» остался, видимо, прежним: азартным и жизнерадостным. Во всяком случае, когда кто-то из участников торжества во время неофициальной части сказал в мой адрес проникновенный тост: «Ты продолжай работать, а мы тебя всегда поддержим!» - Владимир Геннадьевич тут же, хихикнув, добавил: «Особенно сзади!» Ничего себе «комсомольский лидер» – подумала тогда. Потом он приходил к моим студентам вместе с Максимом Кусургашевым, Петром Фоменко, Владимиром Дворцовым, Анатолием Бруком, Алексеем Васильевичем Терновским, я узнала его лучше и убедилась, что недаром его так любили в институте: несмотря на внешнюю грубоватость, он тонкий психолог, справедливый и отзывчивый. И хорошо, что фамилия Маландин по-прежнему звучит в институте. Здесь работает его сын, тоже Владимир. Связь поколений не прерывается.


Цветы для Петра Фоменко

Пётр Наумович Фоменко мне кажется небожителем (хотя знаю, что ему это вряд ли понравится: славословий не любит). И от того, что слышала о нём от его друзей много озорных и хулиганских историй, — сияние вокруг имени Фоменко не меркнет. Именно из этих историй, рассказов самого Петра Наумовича, которые удавалось записать урывками, складывался образ "выдающегося режиссёра мира", как назвал его как-то Юлий Ким. Очень неловко было висеть с диктофоном во время застолья над закусывающими людьми, но что делать? Ведь, как известно, Фоменко избегает журналистов.

Вот что удалось узнать о нём. Отец Петра Наумовича в 1943-м погиб на фронте. И может быть, личная причастность помогла Фоменко снять щемящий фильм о войне "На всю оставшуюся жизнь", название которого стало крылатой фразой. В этом фильме Пётр Наумович поёт за кадром потрясающую песню, соавтором которой является. Из интервью Владимира Дворцова в журнале "Матч" (N4, 1996) выяснилось, что Пётр Фоменко закончил московскую школу N9, музыкальную школу им.Гнесиных, музыкальное училище им.Ипполитова-Иванова, где учился играть на скрипке. Потом была школа-студия МХАТ, откуда его в 1953 году исключили, за то, что, по легенде, перекрыл движение по улице Горького возле Телеграфа аптечными склянками (сам Пётр Наумович сей факт скромно подтверждает). Так Фоменко оказался в МГПИ, заочно окончил литфак, параллельно поступил в ГИТИС на режиссёрское отделение, учился у Гончарова. Владимир Александрович Дворцов рассказывал: "Когда в апреле 99-го мы собрались в институте на встречу с Максимом Кусургашевым, и я с трудом (последствия инсульта), но добрался всё-таки до третьего этажа, смотрю: около двери стоит Петя Фоменко. Поднялся, несмотря на больную ногу. Говорит, уже 15 минут тут. Я спрашиваю: а чего же ты не заходишь? А он: "Неудобно, Максим рассказывает, не хочется перебивать". Деликатный невероятно!"

Юлий Ким в журнале "Театральная жизнь" (N4, 1998) вспоминает, что Фоменко вёл на литфаке МГПИ театральный кружок, ставил "Каменного гостя", где собирался играть Дон Гуана, но потом отдал эту роль Владимиру Красновскому. Самому Киму отводилась роль Лепорелло, которая, правда, досталась Гарику Бабушкину.

Уже после института, в 68-м, Фоменко пригласил Кима сделать музыкальные номера к своему спектаклю "Как вам это понравится?" по пьесе Шекспира в Театре на Малой Бронной. По мотивам этого спектакля в ДК МГУ на Моховой была показана театрализованная сюита, на которую, как вспоминает Юлий Ким, «пришла половина диссидентов Москвы, а за ними – чекисты, которые за ними ходили. Никаких речей не было. Пропели, рассказали сказочку Шекспира – и всё! Но это было воспринято как антисоветское сборище, тщательно подготовленный заговор Якира, Кима и Фоменко. Партийное начальство МГУ дико перепугалось, и секретарь парткома Ягодкин устроил ужасный погром. Шуранули и студию Пети Фоменко «Татьянин день» на Ленгорах, и студию «Наш дом»…» Запретили и спектакль на Малой Бронной.

В 1980-81 годах Ким и Фоменко вместе работали над этой же пьесой в Ленинградском Театра Комедии, где она получила название "Сказка Арденского леса". Ким пишет об особом стиле Фоменко, узнаваемом с первых минут постановки. О гротеске, немыслимых, невероятно остроумных и всегда оправданных находках в его спектаклях. Ада Якушева и Максим Кусургашев вспоминали, что студенческие постановки Фоменко — это фейерверк трюков: кто-то падает с балкона в "девятке", продирается через ряды зрителей...

Но как хотелось узнать всё из первых рук! "Пётр Наумович, почему вы журналистов не любите?" — робко подкатывалась я к Фоменко с просьбой побеседовать для газеты (робко — потому что за профессиональное нахальство придётся заплатить тогда очень дорого: хорошим отношением Петра Наумовича, который при всей своей мягкости и деликатности способен на весьма резкий отпор). "Почему не люблю? Мне просто хотелось бы, чтобы критики профессионально разбирали спектакль". Разбирать спектакли Фоменко мне не под силу. Я после них выхожу с одной мыслью: "Гениально!" Но, хоть убей, не понимаю, КАК у него получаются такие постановки. Я не понимаю, откуда взялись у него такие актёры и актрисы (особенно актрисы, молодые, но увенчанные уже всевозможными лаврами). То есть понимаю, что это его бывшие студенты. Но как он сумел разглядеть в них талант? Да ещё построить свой талантливый театр. Всё-таки недаром, наверное, Пётр Фоменко кончил педагогический институт. Всё, что связано с ним, вызывает у меня изумление. Он действительно волшебник, театральный маг, и при этом очень притягательный человек, тонкий, мудрый и понимающий..

Мы вместе вышли из театра им.Вахтангова и тут же наткнулись на странного долговязого парня, который затянул вариацию на тему: "Мы не местные, мы беженцы". Только у него это звучало так: "Я иностранец, из Литвы". Пётр Наумович попытался вежливо обойти его, но парень, ноя, топтался на проходе, и тогда обычно учтивый Фоменко хлопнул его по плечу и быстро заговорил на незнакомом языке. Парень опешил, что-то растерянно вякнул в ответ, вскинул руки, попятился и исчез. "Развелось жуликов! — вздохнул Пётр Наумович и пояснил: — Я с ним по-литовски поговорил. У меня сын в Литве живёт". О чём поговорил Пётр Наумович с попрошайкой, я так и не узнала, потому что с другой стороны улицы к Фоменко кинулась бойкая старушка и, кланяясь в пояс, затараторила: "Ой, Пётр Наумович, как я люблю ваши спектакли! Храни вас Господь!" Пётр Наумович приветливо и не торопясь с ней поговорил, а на мой вопрос, кто это, виновато ответил: "Не знаю. Но она любит театр. Раз в 10 лет встречаемся..." Ещё через несколько метров к нему подошли две молодые женщины с цветами, похоже, мать и дочь. И такое же радостное восхищение на лицах, и так же потеплели глаза: "Ой, Пётр Наумович!" Поговорил и с ними, а когда прощались, младшая вдруг кинулась к нему с цветами. Пётр Наумович цветы не взял, отшутился. А цветы дарить ему хочется. Хотя он их стесняется брать — слава портит не всех. Стойкая скромность Петра Фоменко, его иммунитет к дифирамбам — тому пример.

...Когда Пётр Наумович вошёл в аудиторию, где выступал Максим Дмитриевич Кусургашев, студенты ахнули: сам Фоменко! Они не знали, что при всей своей занятости и болезнях Фоменко никогда не упустит возможности побывать в родном институте, повидаться со студенческими друзьями.

— Пётр Наумович, вы как-то сказали, что пединститут — это самое дорогое в вашей жизни место...

— У меня в жизни было много школ. Я учился во МХАТЕ, в музыкальном училище им. Ипполитова-Иванова, в ГИТИСе. И всё-таки дороже МГПИ у меня ничего в жизни не было. Я попал сюда, не скрою, не от хорошей жизни. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Это удивительное место. МГПИ всегда был истинно демократичным, и в нём нашли пристанище многие люди, которым негде было притулиться всю жизнь. Его всегда отличал дух приятия, дух странноприимного дома — странного не от слова "странность", а от того, что он принимал странников. Эти странники остались верны не просто абстрактной педагогике. У них есть желание связать времена, передать что-то и оставить. Потому как — что такое педагогика и преподавание? Это выращивание... В МГПИ не занимались селекцией по принципу "чистой педагогики", хотя "кузницей педагогических кадров", как тогда говорили, он был всегда. Он был хорошей школой: в нём можно было учиться не только у замечательных педагогов, но и друг у друга. Я могу очень много говорить о тех людях, которых помню и которые мне дороги.

— Кто же эти люди?

— Это, конечно, Юлий Ким, человек, обладающий особым художественным даром. Мне кажется, у него есть и педагогический талант, и филологический, и театральный, и то, что называется культурой бардовской песни. Хотя он не столько бард, сколько поэт всё-таки. Я был свидетелем очень трудных периодов в его жизни, и мне кажется, он ещё и очень мужественный человек... Мы учились примерно в одно время с Визбором – я был курсом младше... С Юрием Ковалём мы мало были знакомы в институте, но после очень подружились. Всегда стремился повидаться и с ним, и с Юрием Ряшенцевым. Я учился на одном курсе с Ириной Супинской, человеком большой и серьёзной культуры. Она стала супругой Шостаковича и бережно хранит его наследие... МГПИ — это женский вуз, и в нём всегда было много мужественных женщин. Хотя, может быть, это не самый лучший комплимент: женщина должна быть женственной и по возможности слабой... Однако получается так, что я говорю только о людях необычной судьбы, но, к сожалению, назвать всех невозможно. Обо всех, с кем я учился, надо говорить подробно. Мы учились во времена не то что уникальные, но, во всяком случае, очень высокие. Сколько было тогда интересного в институте: эти литературные объединения, эти туристические походы...

— Эти обозрения, постановщиком которых вы являлись...

— На моей памяти их было четыре. Это были именно обозрения, а не капустники, связанные со свободой проявления каждого из участвовавших в них людей. Актёрские, музыкальные, режиссёрские, поэтические возможности переплетались. А как мы стремились держаться вместе! Я-то был недолгим свидетелем этого: три года. И тем не менее... Одно из обозрений называлось "Кто тебя выдумал?" Чичиков проезжает по Малой Пироговке и слышит из подвала, где тогда, кажется, помещался профком: "И у нас ещё есть мёртвые души, которые..." — "Селифан, заезжай". Так начиналось это обозрение. В них в те непростые годы мы отводили душу. Помню, после обозрения "Кто тебя выдумал?" мы пришли в буфет: Юрка Визбор, Борька Вульфов, Юрка Ряшенцев, Альперович, Гинзбург, Володька Красновский (он был душой компании!). Сидит Дмитрий Алексеевич, в чёрном костюме, в котором, вероятно, ушёл оттуда, где был идеологом. Подозвал нас, мы сели вокруг. "Ребята, вы вчера показали обозрение, — и сказал два слова, мне близких, но нецензурных. — Мать вашу! Хотите, я вам такое обозрение покажу! Идёмте на Новодевичку!" И я понял, что он всё понимал...

А какая радость была играть в ансамбле! Мы были профессиональные иронисты. Но мы были и дилетанты. И путешествие этих дилетантов доказало, что дилетантизм очень важен для профессионалов. Это не игра слов. Это связь с живой жизнью. Конечно, это не апология дилетантизма, но мне кажется, что самодеятельность и авторская песня не может существовать без истинного дилетантизма, когда нет искусственных, фальшивых понятий об уровне произведения, а есть необходимость высказаться — музыкально, поэтически. И мне кажется, что дилетантизм, который есть и в наших обозрениях, и в ранних песнях — залог и профессионализма, и долговечности подчас. Разговор о соотношении дилетантства и профессионализма — долгий, тема эта очень интересная, и я с ней очень часто сталкиваюсь в театре. Я дорожу дилетантизмом, потому что не забываю время, когда был полным дилетантом.

— Учёба оставила какие-то воспоминания?

— Я очень хорошо помню многих педагогов, хотя знаю о них гораздо меньше, чем тот же Юлий Ким... Был деканом нашего литфака странный и, может быть, несколько взбалмошный человек, Фёдор Михайлович Головенченко, которому я благодарен за многое. Был преподаватель русской литературы Александр Александрович Зерчанинов (его племянник Юрий Зерчанинов — известный журналист и мой друг). Языкознание у нас вёл ученик Мара, Введенский, очень хороший человек. Я помню латинистов наших, Тимофееву и Сонкину, у которых я безнадёжно не мог ничему научиться, потому что был лентяй, и латынь прошла мимо меня. Я сдавал по многу раз, и мне помогала Супинская, но я даже со шпаргалками ничего не мог по-настоящему сдать. Сейчас я очень сожалею, потому что мне приходится в театре с латынью сталкиваться... Но дело не в этом, дело в людях, которые научили нас держать достаточно высокий уровень. И я с благодарностью вспоминаю наших педагогов: и Степана Ивановича Шешукова, и Гайдёнкова, и многих других.

— Тем не менее, вы выбрали не школу, а театр.

— Когда я закончил МГПИ, у меня было чувство вины перед институтом, что я не стал учителем в той мере, в какой это должно быть. А потом, когда во второй половине жизни вполне ощутил, что занимаюсь если не педагогикой, то преподавательской работой, — я как-то успокоился. Для меня это очень большая поддержка в театральной работе. Я думаю, что наш институт воспитывает стремление выращивать в человеке его самого — лучшего. Я вот на старости лет к этому пришёл и чувствую, что в моей жизни МГПИ был очень важным и очень дорогим временем. Несмотря на то, что это было самое трудное для меня время... Я преподаю до сих пор, хотя всё меньше и меньше. Правда, моя педагогика театральная, но всё равно — педагогика. У нас уже было много выпусков, но я боюсь говорить о том, что вот это — мой ученик. Не очень доверяешь, когда говорят: "Это мой учитель". При жизни "учитель-ученик" — отношения очень живые, очень сложные. Не потому что редко встретишь ученика, не предавшего учителя, нет. Хотя это входит в понятие "учитель-ученик" на каком-то уровне... Можно ли сказать ученику: "Всё, что вы делали до сегодняшнего дня, пока не перешагнули этот порог, — забудьте!" Так нам очень часто говорили: "С сегодняшнего дня начинаются другие требования, другая жизнь, другое небо, другой уровень профессии..." Глупости! Ничего из того, что прожито в жизни, нельзя ни забыть, ни выбросить, ни перечеркнуть. Наоборот, это строительный материал, наша судьба со всеми перепадами, противоречиями.

— Что бы вы пожелали нынешним студентам педагогического — теперь уже университета?

— Не очень серьёзно относиться к тому, что это университет. Я понимаю, что университет — это замечательно, но сейчас куда ни плюнь — институты становятся академиями, как ГИТИС, в котором я преподаю, или университетами, как наш МГПИ. Переименоваться ничего не стоит. Суть в людях, а не в названии нашей альма-матер. И я хочу пожелать, чтобы этот вуз был родным домом для многих, как для нашего поколения, для тех, кто был до нас. Чтобы МГПИ был не столько университетом, сколько тем МГПИ шестидесятых. Но, наверное, у меня это уже старческое желание сохранить прежнее ощущение института... "Времена не выбирают, в них живут и умирают", но тем не менее, для меня те времена моего студенчества очень дороги. С годами прийти в эти стены (а приходить сюда после шестидесяти — это поступок) — это как прийти в дом, где прожил полсотни лет, а потом его оставил. В старый дом и тянет, и прийти в него — значит многое преодолеть. И потом нам всем про себя восемнадцать, а встретишься — как мы стары!

— Ваша жизнь в искусстве до начала 90-х – постоянное преодоление рутины, косности, цензурных барьеров. Даже работа над безобидными "Повестями Белкина" на телевидении шла напряжённо.

— Да, мне приходилось ставить на телевидении "Повести Белкина". И вот дошли мы до "Гробовщика", последней из пяти "Повестей Белкина". В литературно-драматической редакции работал тогда достойный человек, Константин Степанович Кузаков (теперь модно рассказывать, что он незаконный сын Иосифа Виссарионовича). Я прихожу к нему по поводу "Гробовщика", а он достаёт книжечку 52-го года издания, на которой написано: "Повести Белкина", А.С.Пушкин. И в оглавлении "Гробовщика" нет. "Видишь, — говорит Кузаков, — не писал Александр Сергеевич "Гробовщика"!" Хотя он человек образованный был, так же, как Сергей Георгиевич Лапин, которого многие вспоминают добром. Я к нему осторожно отношусь. Человек он был наипрофессиональнейший, мощный. Но мне не повезло: у меня с ним связана часть жизни, прожитая с намордником. И намордник этот он умел держать, благодаря определённой культуре... "Гробовщика" мне поставить дали, но уже много времени спустя, когда выяснилось, что Александр Сергеевич всё-таки эту повесть писал. Там играл замечательный, ныне ушедший артист Михаил Данилов из БДТ...

— Как вы относитесь к своей сегодняшней популярности?

— Это был какой-то период, и я очень рад, что он заканчивается и можно снова существовать тихо-спокойно.

— Непосвящённый попадётся на удочку и решит, что Пётр Фоменко предпочитает тихое и спокойное существование.

— Во всяком случае, мне нравится работать без всяких этих славословий. Как и многие из нас, я хлебнул очень много горестей, было и признание, как в последние годы. Мне всё-таки кажется, что лучше просто работать, и я рад, что работы у меня много. Вот только сил мало. У всех у нас к концу здоровье не очень в порядке... Нет-нет, я не будут говорить о конце: никто не знает, когда это случится, не наше дело... Да, "иных уж нет, а те далече". Это говорит только о том, что не надо откладывать возможность повидаться.

— Пётр Наумович, мне кажется, ваше поколение знает секрет, как не бояться смерти.

— А чего её бояться? Я столько раз умирал... Живу сверх нормы, на халяву. Мальчишкой, в 43-44 годах, пережил последнюю бомбёжку Москвы. Я ночевал тогда у мамы, в лазарете, так меня сбросило с дивана, контузило — такой был удар! С тех пор я потянулся к театру. Что вы смеётесь? Это правда, ведь в театр только сумасшедшие идут...

1995-1999 гг.