Инновации в исследованиях русской литературьi традиционные представления о море в сознании жителей русского севера начала XX века

Вид материала

Документы

Содержание Источники и литература Русская силлабическая поэзия 1970 О поэтической ономастке чехова Центральное лицо и его имена Ольга [сканд.,“священная”] Ивановна Князева Дымов – красивый, молодой “озорник и силач”; по имени Микола

Подобный материал:

• Традиции «идеологического романа» Ф. М. Достоевского в русской прозе конца ХIХ начала, 632.99kb.
• Лексические инновации в русском языке начала XXI века (2000 2009 гг.), 213.46kb.
• Антропологические художественные модели в русской поэзии начала ХХ века в контексте, 661.58kb.
• Задачи: сохранение культуры и традиций народных ремесел Русского Севера; популяризация, 60.63kb.
• Тема урока в соответствии с фкгос, 266.23kb.
• -, 496.63kb.
• Основы русского искусства xix-нач. XX века, 20.16kb.
• Тема: Традиционные средства физического воспитания народов Севера, 54.08kb.
• Державинская традиция в русской литературе XIX начала XX века, 683.99kb.
• Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.

Источники и литература

Аввакум 1989: Сочинения Аввакума // Памятники литературы Древней Руси. ХVІІ век. Книга вторая. Москва, 1989.

Безансон 1999: Ален Безансон. Убиенный царевич. Русская культура и национальное сознание: Закон и его нарушение/ Пер. С фр. Москва, 1999.

Благово 1989: Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные исобранные ее внуком Д. Благово. Ленинград. “Литературные памятники”, 1989.

Викторова 1996: К. Викторова. “Дело о Гавриилиаде”//Наука и религия, 1996, № 2.

Грачева 1998: И. Грачева.“Нельзя молиться зя Царя Ирода…” Об исторической драме А.С.Пушкина “Борис Годунов”.// Наука и жизнь 1998, № 12

Электронное издание публикации: lis.ru/00/9800/00812001.shtml

Грийнблат 1991: Стивън Грийнблат. Невидими куршуми: ренесансовият авторитет и неговото подриване. “Хенри ІV” и “Хенри V”.// Литературна мисъл, 1991, кн. 7.

Зорин 2004: Андрей Зорин. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети ХVІІІ – первой трети ХІХ века. Москва, 2004.

Костомаров 1989: Николай Костомаров.Исторические монографии и исследования. В 2 книгах. Книга первая. Москва, 1989.

Курбский 1986: Андрей Курбский. Повесть о великом князе Московском // Памятники литературы Древней Руси . Вторая половина ХVІ века. 1986.

Лотман 1997: Ю. М. Лотман. Идея исторического развития в русской культуре конца ХVІІІ – начала ХІХ столетия. // Лотман Ю. М.О руской литературе. Статьи и исследования (1958-1993). История русской прозы. Теория литературы. Санкт-Петербург, 1997.

Лотман 1997 а: Ю. М. Лотман. П. А. Вяземский и движение декабристов.// Лотман Ю. М.О руской литературе. Статьи и исследования (1958-1993). История русской прозы. Теория литературы. Санкт-Петербург, 1997.

Мазурек 1999: Славомир Мазурек. Смута.// Идеи в России. Ideas in Russia. Idee w Rosji. В 5-ти тт. Том 2, 1999.

Нечкина 1985: М. В. Нечкина. День 14 декабря 1825. Изд. 3-е с изменениями. Москва, 1985.

Носовский, Фоменко: Глеб Носовский, Анатолий Фоменко. Царь Славян. ссылка скрыта.

Панченко, Успенский 1983: А. М. Панченко, Б. А. Успенский. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха. // Труды Отдела древнерусской литературы. Том ХХХVІІ. Ленинград, 1983.

Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным 1986: Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина ХVІ века. Москва, 1986.

Плюханова 1995: М.Б. Плюханова. Сюжеты и символы Московского царства. Санкт-Петербург, 1995.

Поэты-декабристы 1986: Поэты-декабристы. Стихотворения. Москва, 1986.

Проскурина 2005: Вера Проскурина. Петербургский миф и политика монументов: Петр Первый Екатерине Второй. // Новое литературное обозрение,2005, № 72

Русская силлабическая поэзия 1970: Русская силлабическая поэзия ХVІІ-ХVІІІ вв. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. М. Панченко. Ленинград, 1970.

Скабичевский 1892: А.М. Скабичевский. Очерки истории русской цензуры (1700 – 1863). Санкт Петербург.

Соловьев 1993: С. М. Соловьев. Сочинения. Книга 3. История России с древнейших времен, тома 5-6. Москва, 1993

Тимофеев 1987: Из “Временника” Ивана Тимофеева. Об избрании Бориса на царство…// Памятники литературы Древней Руси. Конец ХVІ-начало ХVІІ веков. Москва, 1987

Уортман 2004: Ричард Уортман. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. І. От Петра Великого до смерти Николая І. Москва, 2004.

Успенский 1996: Б. А. Успенский. Царь и самозванец // Б. А. Успенский. Избранные труды в 2 т. Том І. Семиотика истории. Семиотика культуры, 1996.

Успенский 2000: Б. А. Успенский. Борис и Глеб. Восприятие истории в Древней Руси. Москва, 2000.

Успенский 2000 а: Б.А.Успенский. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. Москва, 2000.

Цебриков 1989: Н. Р. Цебриков. Воспоминания о Кронверкской куртине.(Из записок декабриста). // Русские мемуары. Избранные страницы.1800-1825. Москва, 1989.

Черты…1868: Черты из жизни и царствования императора Николая І. // Военный сборник, 1868, № 3.

Шильдер 1901: Н. К. Шильдер. Царствование Императора Николая І. // ХІХ век. Санкт – Петербург, 1901.


О ПОЭТИЧЕСКОЙ ОНОМАСТКЕ ЧЕХОВА

Таня Атанасова

Пловдивский университет им. Паисия Хилендарского, Болгария

e-mail: vatanya@abv.bg


Tanya Atanasova

poetic anthroponyms, functionality, traditional orthodox names, natoinal identity, “Russian idea”


The paper discusses the idiosyncrasies of Chekhov’s poetic anthroponymy through the names of the characters in the representative short novel “Steppe”. Anthroponymy is rendered through the prism relevant to all levels of the work the prism of problematising the concept of the “Russian idea” which finds its realization also through national-historical and spiritual-psychological characteristics of the names.

В своей бытности Чехонте молодой писатель пользуется мно­го­кратно тривиальным комическим приемом “говорящих фамилий”, которым свойственна обычно однозначная и экспрессивная этимология. Часто на литературность имени, преимущественно для создания комического или сатирического эффекта, указывает или его необычное значение, или необычный способ образо­вания. Практика Гоголя в этом отношении достаточно разнообразна и авторитетна и для молодого, и для зрелого Чехова. В ряде случаев в своих “пестрых рассказах” Чехов проявляет завидную изо­бретатель­ность, блестяще демонстрируя разноо­браз­ные кон­ст­рук­­­тив­ные ресурсы русского языка в именовании. Не случайно в современном филологическом исследовании русских фамилий ссылаются на чеховскую юмористику (Унбегаун 1995, с.188-195). Уникальный пример - целый короткий рассказ “Лошадиная фамилия”, сюжет которого выстраивается вокруг попыток персонажей восстановить “как будто бы лошадиную фамилию” нужного человека. (Об этом раннем периоде Чеховской ономастики есть немало исследований, к ним здесь ничего не добавим.)

К 1887-1888 гг., когда Чехова приглашают стать сотрудником представительного петербургского журнала “Северный вестник” и он работает над “Степью”, в его прозе уже сформировался повествовательный лаконизм, которого он добивается и путем интертексту­а­ли­зации с широким диахронным и синхронным диапазоном. В повести “Степь” как ни­ко­гда осу­­­щест­вляется тот “новаторский симбиоз анекдота и притчи” (по тезису В.Тюпа о принципиальном жан­ро­вом своеобразии чеховского рас­сказа), где “окказиональность ане­к­до­ти­че­ского мировосприятия с его ус­та­новкой на усмотрение уни­кального, курьезного, случайного в лю­­бом жизнепроявлении пронизана уни­вер­са­лизмом притчевого мы­ш­ле­ния. Глубинная стратегия притчи при­­водит к “философской су­бли­ма­ции” случайного, анекдотически де­та­ли­­зи­ро­ван­ного: к его смыс­ло­во­му очи­­щению, иносказательной кон­центрации, к возведению в символ” (Тюпа, с.27). Подобный “эффект” реализуется и в сфере поэтической номинации.

Проблема именования связана с убеж­де­ни­ем Чехова в глубоком значении имени: “В человеке величаем мы не чело­ве­ка, а его достоинства, именно то Божеское начало, которое он су­мел развить в себе до высокой степени”(П 2, 18-19). По своей сути убеждение Чехова близко христианскому представлению о смысле имени­­, как в обобщении его современника, духовного лица, епископа Антония: “Имя - предзнаменование нравственного воспитания человека, хрис­ти­а­нина, ха­­рактеристика его личности и побуждение к той или иной деятельности” (цит. по Флоренский 1993, с. 297).

Это позволяет в методологическом плане руководствоваться проникновенными заключениями П.Флоренского о сути и функциональности имени в литературе: “образы … суть имена в развернутом виде. Полное развертывание этих свернутых в себя ду­хо­в­­ных центров осуществляется целым произведением, каковое есть прос­т­ранство си­лового поля соответственных имен” (Флоренский 1993, с. 25). “Трудность постижения имени умножается еще и взаимодействием в каждой отдельной личности ее имени с рядом других, хотя и низшего иерархического плана, формообразующих начал […] народность, родовая наследственность, воспитание, общественное положение, характер занятий, влияние окружающих, географические условия […] и т.д. – все это участвует в образовании личности”(Флоренский 1993, с. 80-82).

В исследованиях последних лет о повести “Степь”, на чей антропонимикон буду опираться, говорится как об “уникальном явлении в творчестве Чехова” (см. Ильюхина 2002) и в аспекте ее глубокого и оригинального отношения к “русской идее” (см. Капустин 2005). В такой перспективе – национально-исторической и духовно-психологической характерности - я смотрю на антропонимы в повести. Кажется понятным, что почти полное отсутствие в ней конкретных топонимов является тоже выражением принципа “энциклопедичности”, заложенного на всех уровнях – действие разворачивается в пределах “мирской степи”; города, из которого выезжает маленький герой и в который прибывает, не названы. Поле / степь в русском героическом эпосе является прос­т­ран­ственным центром, мес­том битвы или судьбоносной встречи богатыря и ес­тес­т­венно прос­пек­тирует инициационный сюжет, который Чехов своеобразно актуализирует.

Даже простое перечисление имен, упоминаемых в повести, производит впечатление не только “неслучайностью”, но их особой маркированностью. Более того, автор сам подсказывает акцентуированность имени персонажа особыми эпизодами в повести. Первый эпизод таков: Возле отдыхающих путников неожиданно появляется “маленький мальчик”, привлеченный “красным цветом рубахи Егорушки”; после долгого молчания с обеих сторон состоялся такой “разговор” – Егорушка спрашивает: “Тебя как звать?” – “Тит. Больше мальчики не сказали друг другу ни слова” и вскоре “таинственный Тит” исчезает. Второй эпизод: при встрече путешествующего мальчика со“странными” возчиками – старший из них спрашивает его имя в тех же словах (“Тебя как звать?”) и комментирует: “ Стало быть, Егорий… Святого великомученика Егория Победоносца числа двадцать третьего апреля. А мое святое имя Пантелей…”.

Библейская и легендарно-мифологическая символика в именовании пер­со­на­жей очевидна еще в начале сюжета: на постоялом дворе путников встречает Мойсей Мойсеич с многолюдной семьей, перед ними появляется и его брат Соломон…

Здесь вкратце остановлюсь на особенностях поэтической номинации преимущественно “главных” персонажей, при всей условности такой классификации персонажной системы у Чехова.

Центральное лицо и его имена:

Существует аллюзивная и концептуальная значимость этимологии конкретных собственных имен в творчестве любого автора; у Чехова это имя Егор (русская народная форма имени Георгий). На это обращает внимание С. Сендерович, который исследует разнообразные реминисценции и аллюзии “Георгиевского мифа” в многочисленных произведениях Чехова (см. Сендерович1994).

В повести центральное лицо называется по-разному, и наличие нескольких антропонимов, отнасящихся к этому референту, само по себе является любопытным художественным приемом; эти имена находятся в своеобразной корреляции, они употребляются в разных контекстах и композиционных разделах текста, что имеет отношение к авторской позиции и к художественному смыслу текста.

Итак, имя главного героя повести, девятилетнего мальчика, - Егорушка, экспрессивная форма от “Егор / Георгий” – уменьшительная, естественно связанная с возрастом персонажа. Наиболее корректным переводом имени Георгий с греческого по мнению современного исследователя это “земля, обрабатываемый участок земли” (Владышевская 2003, с. 74). Известно, что на Руси важнейшие сюжеты о св. Георгии – “Житие св. Георгия” и “Легенда о св. Георгии и Змии” – отражены в “Малом духовном стихе о Егории Храбром” и в “Большом духовном стихе”. Св. Георгий – национальная эмблема, покровитель России, Москвы, что отражается в гербе. Егорий-Георгий на Руси был “любимцем народа, доблестным воином, бесстрашным борцом за правду”(Алпатов 1956, с.301).

Внешние детали в порт­ре­­тировании героя повести также актуализируют характерные приметы жи­­­­тийного и иконописного образа святого: например, красный цвет его одежды (кумачовая рубаха), настойчиво мелькающий в начале и в кон­це путешествия, отсылает к алому плащу – непременному ат­­ри­буту в изображении св. Георгия в (древне)русской ико­ног­ра­фии; также каноничны красота (и юность) героя; об этом сви­де­тель­ствует, например, реакция одного персонажа (Настасьи Петровны) при встрече с Его­рушкой: Ангельчик мой! Красота моя неописанная!

Ольга [сканд.,“священная”] Ивановна Князева, полное имя матери мальчика, которое мы узнаем в конце повествования – подсказывает неявное акцентирование на ду­хов­ный сюжет повести – выбора пути – приобщения к христианской куль­туре и истории, пути к возможному единению с Богом, как исторический путь “суровой родины”, которую мальчик начинает узнавать и “постигать душою”. Однако Егорушка без отца; безотцовщина героя проблематизирует его дальнейший путь, что эксплицируется в наличии двух контрастных лиц, являющихся в сюжете его “вожаками” – дядя Иван Иваныч Кузьмичов и отец Христофор.

“Княжеская” фамилия героя по­я­вляется только однажды и то не рядом с именем, что подсказывает – мальчику предстоит впредь “оправдывать” свои имена, то есть искать и добиваться не­коей целостности – духовно-нравственной и социально-исторической.

Имя Ломоносов появляется сперва в многозначащем сопоставлении отцом Христофором актуальной ситуации Егорушки – его поездка с возчиками – с возможной будущей судьбой: “Ломоносов так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу”. В этом уже эмблематическом для русской культуры ХІХ имени также намечается национально-историческая проспекция.

Новый статус героя, после преодоленных “испытаний”, под­чер­кнут и новым обращением к нему: когда о. Христофор­ встре­чает его через три дня (в незнакомом городе), он впервые зовет его по имени-отчеству, обращается к нему как к взрослому - Егор Николаич, несколько раз - официальным собственным именем - Георгием, и­ даже господином Ломоносовым… И делает это он после того, как буквально вылечил мальчика, с одной стороны, а с другой, после того, как принес ему из церкви просфоры. “Не без причины, […] всякое приобщение Таин­ст­вом […], как требующее наибольшей само­со­б­ранности духа и внутренней цельности, сопровождается наименованием по­лу­чаю­щего таинство – по имени: этим наименованием вызывается в личности наи­большая ей сейчас доступная четкость духовного самоопределения и, сле­до­ва­тельно, дается проявить наибольшую, ей доступную, степень свободы. Короче го­воря, ради совершеннейшего усвоения таинства личность подымается, сколь возможно для нее, над Хаосом” (Флоренский 1993, с. 68).

Таким образом в спе­ци­­фически и динамически развертывающейся но­ми­нации героя - от Его­рушки к Ломоносову и Георгию - заложено проспективно сочетание духовных и интеллектуальных потен­ций молодой личности. Име­на “Ломоносов” и “Георгий” ста­новятся сим­во­ли­ческими куль­туро­гемами, которые прос­пе­рируют по Чехову идеальные воз­можности в разви­тии русского человека, этого “таинственного (и для автора) незнакомца”. Не ос­тавляет сом­нения, что имя Ломоносов у Чехова связано с пред­ставлением об энци­кло­педическом типе че­ловека, у ко­то­рого со­пря­га­ют­ся научное, эс­те­­­ти­чес­кое и духовное на­чала; что может позволить такой лич­ности созер­цать сквозь “жи­тейскую пошлость” (для Чехова эта сфера реальности, как известно, обязательна для изображения художником) свер­х­реальные фе­номены и творить в любой сфере жизни. Это рамочное именование – в начале и конце текста близко ситуации, когда в антропонимиконе “победа одного из имен эксплицирует авторскую оценку событий, связанных с персонажем” (Гореликова 1989, с.64).

Но в особом строении сюжетного пу­ти героя отражается и другое: угадываемое Чеховым нарастающее в бу­ду­щем рас­хож­дение между “внутренним” и “внешним” че­ловеком, которое на­чинает проявляться в этом возрастном периоде (начало отрочества). Сверх­обобщенному прос­т­ранству “степи мирской, печальной и без­бре­ж­­ной” (по Пушкинскому выражению), где “взрослеет” Егорушка, противопоставлен “узкий” образ го­род­ской квар­­тиры Нас­та­сьи Пет­ров­ны Тоскуновой на Малой Нижней улице, где пред­­сто­ит жить будущему гимназисту Егору. Настаься Петровна – гоголевское имя-отчество (Коробочки); для формирования Гоголевского ассоциативного фона около этого имени содействуют и описание дома и дороги к нему, название улицы. Упомянутая несколько раз фамилия этого персонажа (в составе полного имени) - Тоскунова - достаточно определенно внушает негативные перспективы перед будущим молодого человека или в любом случае новые драматические испытания. Это снова подводит нас к ассоциации с именем героя в смысле его будущего страдания / мученичества. Подобный сюжет - невидимой духовной брани (Мисаила, Михаила-воина) - будет реализован в значительной повести Чехова “Моя жизнь”, по-нашему, своеобразная реплика “истории пути” Егорушки.

В повести возможное ду­ховно-психоло­гичес­кое раздво­е­ние глав­­ного пер­сонажа экспли­ци­руется и в именовании обоих спутников-нас­­тавников сироты - дядя купец Иван Иваныч (Кузьмичов) и ста­ренький отец Христофор (Сирийский). Они показаны в не­двус­мыс­ленных анти­но­ми­ческих инто­на­циях, как олицетворение “внешнего” человека, жи­ву­щего преимущественно в прагматике жизни (“де­ло­вое, сухое”, даже “инкви­зи­тор­ское вы­ра­жение лица” Ивана Иваныча) и с дру­гой сто­ро­ны, олицетворение “внут­реннего человека”, который про­хо­дит “скуч­ную степь бытия” (по поэ­ти­ческой формуле Язы­ко­ва), радостно вслу­ши­ваясь и до­ве­ряясь “мис­тическому цен­тру лич­ности”.

Христофор [греч. “Христоносец”, “носящий в себе, то есть чтящий Христа” (Тихонов и др. 1995, с.359)] - образ отца Хри­с­то­фо­ра аллю­зивно связывает повесть с жанрами древней литературы - жития, хо­ж­дения. В своем прощальном напутствии Егору-Георгию о пользе учения он ссы­лается на летописца Нестора, на апостола Павла, на пер­во­с­вя­тителя Василия Великого, на Петра Могилу – основателя Ки­­­ев­ской духовной академии. И в контексте этих высоких святых имен, и в сюжете, о чем была речь выше, образ реализует конкретный мо­тив житийной судьбы проповедника Христофора – быть “духовным” пок­ро­вителем путников (моряков, возчиков).

Форма имени дяди мальчика, “с разрешения которого он едет учиться”, повторяющаяся чаще всего в начале повествования, это фамилия Кузьмичов [Кузьма – греч. “мир, украшение, порядок, мироздание, перен. краса, честь” (Тихонов и др. 1995, с.214)]; имя-отчество обычные русские: Иван [“благодать Божия”, евр.; “добрый, чудесный”, греч.] Иваныч. В персонаже возобладал не внутренний, духовный чин / порядок, а внешний, актуальный социальный порядок.

По ходу сюжетного движения Егорушка встречается с новыми лицами – возчиками, среди которых он пребывает три дня. К ассоциированию возчиков с легендарно-былинными образами “калик перехожих”, странников, приводят и специально подобранные имена, связанные с глубоко почитаемыми в русском обществе святыми – мучениками и юродивыми. В тексте есть и прямая подсказка для подобной ассоциации в таком эпизоде: Дымов посылает Степку в деревню к мужикам с наказом просить бредня: “Скажи, что они заместо Христа ради, потому мы все равно – странники”. “Слагая песни церковно-легендарного и апо­кри­фи­чес­кого содержания и рассказывая виденное и слышанное во святых мес­тах, наши калики-перехожие оказывали сильное влияние на религиозные и нра­в­­ственные представления русского народа” (цит по ЭСРЦ 2000: Вс. Миллер, с.383). Наличие подобного символического образного подтекста подсказано и через именование в опосредованных ассоциациях Егорушки, которому кажется, что по богатырски широкой степной дороге не перестали ездить еще былинные герои – Илья Муромец и Соловей разбойник.

По порядку появления в сюжете это: Пантелей, Емельян, Вася, Дымов, Кирюха и Степка. Разнообразные формы именования связаны и с разностью функций персонажей в сюжете.

Пантелей(мон) – старший из возчиков / странников, с которыми Егорушка три дня едет степью [греч. “всемилостивый, жалостивый” (Петровский 1966, с.174); “совершенство, завершение, высшая ступень” (Суперанская 1998, с.264)]. Чеховский персонаж носит имя особо чтимого на Руси святого (русский монастырь на Святой горе Афонской в честь св. Пантелеймону), не случайно он старообрядец. Со значением его фамилии, упомянутой им при знакомстве с мальчиком, Холодов, связаны внешние детали в его описании - ему всегда холодно, у него ноги простужены. Но его странная фраза: “Когда хожу, словно легче, когда ложусь, да согреюсь – смерть моя. Ходить мне вольготней” выявляет особую функциональность не только этого персонажа, который посильно помогает ближнему преодолевать “холод бытия”, а всех путников / странников, участвующих в глубинном сюжете неявного внутреннего преображения Егорушки во время поездки / странствия. В этом аспекте не случайна шутка Дымова, когда он видит незнакомого мальчика, который сходит утром с воза Пантелея: “Хлопцы, старик ночью мальчика родил”… Пантелей знает и обращается по имени к каждому: именно он зовет по имени Дымова, Варламова и т. д. “Житейское понимание постоянно пользуется именем, как первым и наиболее глубоким и целостным явлением личности в объективном мире: в имени видя обычно путь проникнуть во внутренний мир человека и восстановить с ним прер­ванное общение” (Флоренский, с.67).

Емельян [греч. “льстивый”; лат. “приятный в слове”, “красноречивый” (Петровский 1966, с.110; Тихонов и др. 1995, с.165)] - бывший певчий, потерявший голос, который после общения путников с Константином, пытается спеть “что-то божественное” и страдая от безголосья, поет всем существом…

Василий-Вася [греч. “царь/ский” (Тихонов и др. 1995, с.88-91)]– третий возчик; повторяющаяся форма имени Вася имплицитно связана с чертами юродивого / блаженного (у него на голове “торчало что-то вроде монашеской скуфейки”). У Василия “царственная” способность - “поразительно острое зрение”, благодаря чему, “кроме мира, который видели все, у Васи был еще другой мир, свой собственный, ..и вероятно очень хороший, потому что, когда он глядел и восхищался, трудно было не завидовать ему”); он умеет видеть таинственную жизнь степи (“бурая, пустынная степь была для него всегда полна жизни и содержания”); именно он страдает по поводу убийства ужика Дымовым…

Константин [лат. “стойкий, постоянный, твердый” (Тихонов и др. 1995, с.209)] Звонык (сим­волика “звона” – постоянное “благовещение”) – поя­вляется неожиданно для собравшихся ночью у костра путников. Встреча эта подготавливается рас­сказами старого Пантелея о грешных и праведных, мол­ча­ли­вы­ми­ раздумьями всех о чудесах в мире. Первый “предсказывает” появление человека, который что-то несет, Ва­ся; затем следует мно­гозначащая фраза: мигавший свет (костра) точно расступился, с­ глаз спала завеса, и подводчики вдруг увидели перед собой человека. Самым поразительным в незнакомце, одетом весь в белое, оказывается его необыкновенно добрая, широкая и мягкая, как у разбуженного ребенка, улыбка. В рассказе Кон­стан­ти­на­ Звоныка об истории его любви и семейном счастье есть важные для символического горизонта повести знаки. Судь­­ба Константина проецируется на события священного ка­лен­да­ря – она решается в день Святой Троицы, после Петрова дня он­ женится. Праздник Святой Троицы связан с основной идеей хри­с­тианского учения, как учения любви в высшем смысле; об­раз­цом этой любви является отношение между всех трех ипостасей Бо­га. Таким образом думается, что реализация значений имени и по­ведения персонажа в сюжетном контексте связана с глубинным мотивом – постоянно напоминать людям о вечном при­сут­ствии и проявлении любви в мире, о счастии служения и под­виж­ни­чества во имя любви.

“Троице” возчиков, называемых каноническими именами (Пантелей и Емельян) и сокращенным ласкательным именем (Вася), противопоставлены другие три возчика, что отражается и в именовании: это Дымов, Степка и Кирюха. Последнее имя своей экспрессивной уничижительной формой отличается однозначностью в антропонимиконе повести.

Дымов – красивый, молодой “озорник и силач”; по имени Микола обращается к нему только Пантелей, как будто взывая к ядру его личности. С ним, убившим безвинного ужика, и во сне перед выздоровлением будет “сражаться” Егор-Георгий. Мотив дыма здесь у Чехова связан с представлением о внутреннем хаосе в человеке, который “скучает”.

Варламов – [церк. Варлаам – возм. из халд. “сын” и “хлеб, пищевые продукты” (Суперанская 1998, с.141) или “сын” и “дородность, тучность”; арам. “сын Божий” (Тихонов и др. 1995, с.87)] – “таинственный” Варламов, которого все ищут по делам – он современный властитель степи, появляется тоже один раз, как Константин, но оказывается “малорослым серым человечком, обутым в большие сапоги, сидящим на некрасивой лошаденке” - и разочаровывает мальчика; его “простое, русское, загорелое лицо” “выражало такую же деловитую сухость, как лицо Ивана Иваныча”.

Все эти персонажи достаточно сложно обрисованы; во внешности у них много непривлекательного для мальчика, у каждого особый физический недостаток. Такой прием несовмещения внешнего вида и внутреннего содержания персонажа, а значит и усложненности их сюжетной функциональности, станет характерным для Чехова. Это персонажи, чье эмпирическое существование часто “профанирует их должную сущность, проступающую сквозь их христианские имена” (как справедливо утверждает И. Есаулов о некоторых персонажах рассказа “На святках”), но “они являются совершенно незаместимыми участниками соборного события жизни”(см. Есаулов 1998), без чего не состоялось бы таинственное приобщение мальчика к “страшной и чудесной жизни”.

Ссылаясь на вышесказанное, но имея ввиду всю полноту антропонимов (как и топонимов) в произведении, можно сделать некоторые

Выводы: Проблемы национальной идентичности и русского духовного потенциала, находящие у Чехова, как любая другая проблематика, “не столько тематически ак­цен­ти­рованное, сколько мо­тивное оформление, реализующееся в глу­бин­­ной образно-поэтической системе” (Силард 1997, с. 286), связаны и с его ономастикой, которая играет существенную, подсказующую авторские раздумья, роль.

В повести “Степь. История одной поездки” Чехов реализует поэтическую номинацию с глубоким подтекстом, что по-моему имеет существенное значение для самоопределения им своего текста как “степной энциклопедии”; то есть как произведение, содержащее кодирующие национальные маркеры – мотивы, образы, ситуации, перспективы, проблематизирующие “русскую идею”.