Инновации в исследованиях русской литературьi традиционные представления о море в сознании жителей русского севера начала XX века

Вид материала

Документы

Содержание Концепт “чистота” в романе дмитрия быкова “оправдание” Тимур кибиров Снегири… Почему-то потом никогда Протекает тягучее время сиропом. В полдневный зной валяюсь я ничком Друг! О, пойми бесполезность Я современен, я тоже застыл при попытке

Подобный материал:

• Традиции «идеологического романа» Ф. М. Достоевского в русской прозе конца ХIХ начала, 632.99kb.
• Лексические инновации в русском языке начала XXI века (2000 2009 гг.), 213.46kb.
• Антропологические художественные модели в русской поэзии начала ХХ века в контексте, 661.58kb.
• Задачи: сохранение культуры и традиций народных ремесел Русского Севера; популяризация, 60.63kb.
• Тема урока в соответствии с фкгос, 266.23kb.
• -, 496.63kb.
• Основы русского искусства xix-нач. XX века, 20.16kb.
• Тема: Традиционные средства физического воспитания народов Севера, 54.08kb.
• Державинская традиция в русской литературе XIX начала XX века, 683.99kb.
• Курс лекций по русской литературе конца XIX начала XX века для студентов факультета, 1755.86kb.

КОНЦЕПТ “ЧИСТОТА” В РОМАНЕ ДМИТРИЯ БЫКОВА “ОПРАВДАНИЕ”

Радка Атанасова

Средняя школа имени Паисия Хилендарского, Болгария

radka_nikolova@abv.bg


Radka Atanasova

conception, nation cleanness, repression.


Conception “cleanness” is an actual subject in the contemporary russian literature. In his novel “Justification” Dmitrii Bykov touched to the “cleanness” as a national subject in comparison of repression from the 1937 in Russia. The writer showed his own opinion for the past period with the fantastic matter.


В современном литературоведении к концепту относятся по-разному. Исследователи рассматривают его с точки зрения лингвистики, философии, культурологии. По мнению Н. Д. Арутюновой, концепты взаимодействуют между собой, так как являются результатом национальных традиций, фольклора, религии, жизненного опыта, ценностной системы и т. д.

Наличие ценностного элемента отличает концепт от других ментальных единиц (фрейма, сценария, понятийной категории)(Карасик, 2001, 5).

Н.Д. Арутюнова (Арутюнова, 1999, 181) полагает, что базой для образования концепта служат лишь те явления реальной действительности, которые становятся объектом оценки, а для того, чтобы оценить объект, человек должен “пропустить” его через себя. Именно этот момент “пропускания” и оценивания является моментом первичного образования того или иного концепта в сознании носителя культуры.

Ю. Степанов (Степанов, 2004, 46) разграничивает три слоя в структурной организации концепта. Первый слой – наиболее актуальный компонент, или основной признак в содержании концепта. Второй слой составляют его дополнительные признаки, неактуальные компоненты. Третий слой концепта – его внутренняя форма, то, что обычно не осознается в повседневной жизни, его этимология.

Концепт “чистота” является актуальным в современной русской литературе. К нему все чаще обращаются современные литературоведы. Так русская исследовательница О. Гончарова прослеживает развитие “утопии чистоты” в русской культуре. Она останавливается на романе Чернышевского “Что делать?”, в котором используется метафора “чистые люди”¹⁰, т.е. “новые люди”.

С другой стороны, В. Сердюченко, сравнивая Рахметова Чернышевского и Мишкина Достоевского отмечает, что “чистый”¹¹ человек в романе Чернышевского есть результат среды, в которой он живет, но с помощью насилия. Достоевский же понимает внутреннее, духовное очищение как результат страдания и знакомства грязью жизни.

В ХХ веке в романе Е. Замятина “Мы” затрагиваются темы чистоты и “сверхлюдей”. Писатель подчеркивает оппозицию “чистота – нечистота”. Синонимом чистоты является слово “грязь”.

В романе “Оправдание” Дмитрий Быков рассматривает концепт “чистота” в контексте фантастического сюжета. На фоне репрессий 1937 года и “чистки” писатель заявляет тему чистоты нации и появления “новых людей”.

Главный герой Слава Рогов, историк, отправляется в Сибирь искать своего пропавшего в 1937 года деда, который в тридцатые годы, занимался в специальной лаборатории выведением особо замечательных сортов пшеницы. Руководителя лаборатории академика Михайлова, “человека кристальной чистоты”, не успели посадить по известному “михайловскому делу” в 1937 году, так как он умер на несколько дней раньше.

Чистота привлекает изяществом хрусталя и имплицитно напоминает хрустальный дворца Достоевского.

С другой стороны, чистота в христианском мире – это рай, там, где всегда солнце, где люди не чувствуют боли.

Дмитрий Быков пародирует эти представления православного мира. Для него чистота связывается с наведением порядка, т.е. с “чисткой”, которой занялись власть имеющие в 1937 году.

В романе “Оправдание” сосед главного героя по даче, геолог Кретов, коллекционер слухов о возвращении тех, у которых были смертные приговоры, т.е “отфильтрированные люди”, раскрывает принцип “чистки”, объясняя ее эволюцию, показывая ее начало: “…еще при Ленине началось… Берут дворянство…берут интелигузию…хватают…конкретную публику. Сталин видит, как вся эта публика еще вчера державшая в руках страну, учившая жить, писавшая во всякие журналы, на глазах обделывается!”. ¹²

Здесь мы видим обращение к роману Андрея Синявского “Прогулки с Пушкиным”, где Абрам Терц объясняет отношение к интеллигенции. Автор пишет, что власти боятся пишущих, так как в них они видят потенциальных уничтожителей. Андрей Синявский говорит, что каждого, кто не нравится властям, они объявляют “жидом”, таких легче всего сослать в лагерь или уничтожить. “Во-первых, еврейский вопрос имеет самое непосредственно, само прямое касательство к литературному процессу…всякий русский писатель (русского происхождения), не желающий в настоящее время писать по указке, - это еврей. Это – выродок и враг народа. Я думаю, если теперь (наконец-то) станут резать евреев в России, то первым делом вырежут – писателей, интеллигентов нееврейского происхождения, чем-то не попадающих под рубрику “свой человек”.¹³

Чтобы народу не было жалко думающих людей, то всех объявляли “троцкистами” или “вредителями”. Андрей Синявский добавляет, что таким образом “Сталин хотел внушить народу чувство гадливости к уничтожаемым повсюду политическим конкурентам и просто к подозрительным лицам. Чтобы не больно было убивать вчерашних отцов и братьев”.¹⁴

Сведения о таинственном поселке в Сибири, где живут якобы объявленные во времена Сталина врагами народа те, кто доказал на допросах свою нравственную чистоту и кто должен был составить „золотую когорту” строителей нового общества, побуждает главного героя искать этих людей. Историк Слава Рогов чувствует себя избранным для трудного начинания, так как, во-первых, он кровно заинтересован (пропал дед), во-вторых, он был уже в армии. Принципы армейского быта четко сформулированы в повестке: “Приходить помытым и опрятно одетым”.¹⁵ Здесь имплицитно затрагивается тема чистоты. Одновременно с этим армия дала герою нужную подготовку, чтобы отправится в поход, в Сибирь, искать поселок.

После смерти Кретова Рогов узнает название этой таинственной деревни – “Чистое”. Там, по догадкам историка, должны находиться “новые” люди, которые необходимы для создания сверхстраны, т.е. “чистые” люди. Они являются основателями новой, чистой нации. Все эти люди начинают жизнь по-новому: без контактов с близкими, получают новые документы и “новую” жизнь. В Сибири эти люди составляли “золотые роты”. Здесь Быков, как нам кажется, обращается к пародии: кажется, что золото блестит от чистоты, но оно ведет в нечистоту, к грязи. Золото - это металл, ради которого люди ссорятся между собой и способны убить друг друга.

Важная примета - паролем-пропуском в эту деревню является карманное зеркальце, которое историк получает от своего соседа, геолога, вместе с названием деревни.

Зеркальце в словаре символов связано с отражением нынешнего мира таким, как мы его видим. С другой стороны, зеркало отделяет человека от другого, таинственного мира.

В романе поселок “Чистое” становится синонимом грязи, пыток. Оказывается, что в этой деревне “нет предрассудков…, а люди почти не разговаривают. Между собой общаются на полупонятном каком-то языке, вроде лая.”¹⁶ Автор пародирует тему абсолютной чистоты, гармонии, показывая к сфере сакрального отрицательное отношение. Чистота – это то, что понимают люди на земле. Верховный – это не бог, хотя пытался отфильтровать и обучить людей по собственной специальной программе.

Концепт “чистота” связан с мечтой об абсолютном гармоническом мире, в котором будут жить “новые люди”, которые лишены грязи в отношениях между собой. Эти люди постигли единство между внутренним и внешним миром. Они обладают душевным покоем и превращаются в пример для поколений.

Дмитрий Быков иронично отмечает, что поселок “Чистое” находится в Сибири. Там чистота может быть сохранена в “свежем” состоянии. Холод не позволит чистоте испортиться. Топоним “чистое” связан с божественным. “Сверхлюди” живут в своем сибирском “рае”. До них трудно доехать. На пути к деревне “Чистое” существуют разные препятствия, которые человек должен одолеть, чтобы попасть в “новый” мир. Недостижимость этого идеала увеличивает желание приблизиться к нему.

На карте историк находит три одинаковые деревни с названием “Чистое”. Это еще более затрудняет поиск, закаляя характер главного героя, и таким образом косвенно испытуется его готовность пуститься в начинание. Одновременно с этим идет проверка героя – достоин ли он оказаться в раю, в мире “новых, чистых людей”. Слава Рогов обладает внутренним убеждением, что “истинная встреча с новым миром состоится не в первом и даже не во втором, а в третьем Чистом – самом отдаленном, отстоявшем от города на триста километров”.¹⁷

Таким образом, это убеждение лишь потверждает возможность того, что Рогов обладает способностями, которые позволят ему прикоснуться к абсолютной чистоте, к мечтаемому раю, пообщаться с “чистыми” людьми.

В ходе своего поиска историк устанавливает, что в первой деревне “Чистое” живут глухонемые люди. В мире этих людей чистота связана не с гармонией, а “с деградацией, с медленным превращением человека в растение, в дерево, в собственную избу”.¹⁸

Рогов понимает, что глухонемые разговаривают между собой, поют каким-то странным звуком, не имеющим ничего общего с ангельским голосом в раю. Этот звук похож на протяжное мычание, а люди торопятся освободиться от ненужностей “вроде мышления”. В этой деревне “Чистое” люди находятся ближе к природе, но им не хватает связи с абсолютной гармонией. Глухонемые как тени, не как полноценные существа “нового” мира. Дмитрий Быков рассматривает оппозиции “темнота – свет” и “чистота – нечистота”. Там где присутствуют тени, не может быть чистоты, света, тепла.

Для главного героя чистота связывается и с возрождением. Эти новые люди, которых он ищет, должны изменить мир, спасая людей, показывая им абсолютную гармонию. Историк считает, что абсолютной чистоты можно достичь лишь через страдание. Здесь вероятно имеется ввиду роман Чернышевского “Что делать?”, где Рахметов представляет собой идеальную фигуру “нового” человека.

Второй поселок, где оказывается Слава Рогов, является точным отражением легенды. Лес похож на черную зубчатую стену, за которой было видно дымно-синее небо и не было слышно никакого звука. Скорее всего это напоминает грязь, бездну, темноту и не имеет ничего общего с чистотой и гармонией. Внутреннее ощущение одиночества охватывает героя. В душе мелькает страх от неизвестности. Как будто вместо того, чтобы подняться к высшему миру, Рогов спускается в бездну, чистота превращается в кошмар, в бред. На фоне этого призрачного мира женский голос манит, искушает идти вперед, но он звучит, как бессвязное бормотание во сне. Все это связано с отдалением от рая и приближением к аду. Нечистота, грязь оказываются ведущими.

Историк понимает, что и вторая деревня не то место, которое он ищет. Во втором поселке “Чистое” находятся те, которые соблюдают свои законы. Для них закон заключается в том, что нет закона. В этой деревне “новых” людей объявляют карантин, чтобы изучить закон деревни.

“Рогов увидел на лице старшего – и по-настоящему пожалел, что сунулся в Чистое.”¹⁹

В этой деревне “Чистое” особыми почестями пользуются свинарь и свиньи - воплощение грязи и нечистоты. Чистота не имеет места. Люди своими путями пытаются найти смысл жизни, но, как оказывается: “Смысл – он-то не для всякого…”²⁰

Слава Рогов понимает, что находящиеся в этой деревне люди являются последователями секты, которые собираются летом, чтобы сыграть свою мнимую, добровольную смерть или казнь. Они используют зеркало лишь для того, чтобы наблюдать свое обновление, очищение после грандиозного “спектакля”.

Для “очистка совести” историк отправляется в последнюю деревню “Чистое”, туда, где он был должен встретиться с “новым” миром и с абсолютной чистотой и гармонией. Третье “Чистое” является зеркальным образом второй деревни “Чистое”. Здесь все напоминает чистоту: “божественно ясный день”; “божественно красивый лес, золотой на просвет”; “хорошо убитая, ровная тропа”. Везде чувствовалась “восхитительная гармония, мягкость, чистота”. По сравнению со вторым поселком, перед третьем находилась “большая, идеально круглая поляна, вся покрытая пестрым разнотравьем.”

Мечта Рогова найти своего деда и пообщаться с “новыми” людьми, которые живут в гармоническом мире абсолютной чистоты, не осуществилась. Оказалось, что он попал в “громадное, идеально круглое болото”, откуда нет выхода. Чистота превратилась в грязь. Все эти слухи оказались сплошным обманом. Зеркальце – пароль к другому миру – оказалось лишь талисманом прошедшей дружбы. Геолог Кретов придумал легенду о “чистых” людях, чтобы оправдать неучастие в войне тем, что в это время сидел. Рассказы о возвращенцах со смертными приговорами были его протестом против власти.

В романе “Оправдание” Дмитрия Быкова концепт “чистота” лишь является отражением авторского убеждения, что не может существовать абсолютной гармонии, достигнутой при помощи насилия и пыток. Писатель утверждает, что “чистый новый мир” может быть построен в том случае, если в человеческих взаимоотношениях будет любовь и взаимопонимание. Никакая власть, опираясь на силу, не может установить на земле гармонию. Народ нельзя мучит до бесконечности. Гармонию можно постичь, если люди сами захотят себя усовершенствовать духовно. Сверхчеловеки – это не роботы с измененным сознанием, а скорее всего люди, которые установят единство между своим внутренним миром и внешним, т.е. достигнут чистоты души, соединенной с природой.


Литература

Арутюнова 1999: Н.Д. Арутюнова. Язык и мир человека. М.: "Языки русской культуры", 1999. с. 181.

Гончарова 1999: О.М. Гончарова. Утопия “чистоты” в русской культуре // Studia Litteraria Polono-Slavica, Утопия чистоты и горы мусора, 4 sow, Warszawa, 1999, с. 83 – 94.

Карасик, Слышкин 2001: В.И. Карасик, Г.Г. Слышкин. Лингвокультурный концепт как единица исследования // Методологические проблемы когнитивной лингвистики: Сб. Науч. Тр./Под ред. И. А. Стернина. Воронеж, 2001, с. 75 - 80.

Сердюченко 2001: В. Сердюченко. Футурология Достоевского и Чернышевского // Вопросы литературы. М., 2001, с. 66 – 84.

Степанов 2004: Ю. Степанов. Константы: словарь русской культуры. М., 2004.


ТИМУР КИБИРОВ:

ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА

Тамара Гуртуева

Университет Фатих, Турция

tamara@fatih.edu.tr


Tamara Gurtueva

postmodernism, self-abnegation, absurdity, a little person, destination.


Timur Kibirov's poetry is in its depth a persistent dispute with the romantic tragedy based on the conception about being as a primitive, spontaneous and senseless process, demanding of person courage of self-abnegation and readiness to be dissolved in the elements. Such a person only, who has already become a superman, is capable to overcome his narrow-mindedness and negligibility in the face of the universe absurdity. Timur Kibirov argues with this readiness exactly to be dissolved. And what is in fact "the death of God"? What is the meaning of this "death"? The meaning is that the belief dominates as if the absolute realizes itself in a person, that a consciousness as a matter of fact is being of God, and if a person in his heart does not find Him and not have a need of Him, it means that God has died. From the sphere of theology the problem imperceptibly moves to the sphere of morals. Seeing that Shelling and Hegel did their best in order to declare God to be "a result of philosophy" (S. Trubetskoy), His life and death appeared to be completely in dependence of philosophy and metaphysics of a specific historical epoch, while the metaphysics of an epoch indicates of a person's destiny, not of God's one. Now, in the epoch of dominating the metaphysics of romanticism, a person exactly became a disappearing moment in evolution of the world spirit, when the individual is sacrificed to the universal. Kibirov does not agree with this victim exactly, as he knows and feels the mortifying lie of the romantic self-sacrifice. A human individual itself is too valuable to routinely immolate it to the superhuman. Thus Kibirov allots on the poetry writing an ontological task, not aesthetic one. Kibirov's fear is an overcome fear. Contemplation of the chasm gives strength to overcome restrictions which are overcome by the cordial right being a belief in the supreme moral of highest forces. The belief deduced not from the world, not from the logics of "wisdom of the earth" but from a miracle… Kibirov sets a clear gradation: this is the truth of absurdity, and that is the truth of heart, and the truth of a human heart are worth to follow it at any price. The tragedy of Timur Kibirov's poetry is a recent one in the line of development and evolution of the tragedy of "a little person" taking place in the Russian literature. "A little person" in his rootedness appears to be a sage living through the absurdity, not taking his eyes off the chasm and thereby holding the sense of a person and of the world. In such a way justification of this person is made. And in such a way his destination in the world is fulfilled.


В определении контуров поэтического мира Тимура Кибирова не последнюю роль играет вопрос, в какой мере находит в нем отражение постмодернистская модель творчества. Думается, что вопрос этот далеко не праздный. И ответ на него не так уж и прост. Присмотримся к тем метафизическим нитям, которые связывают постмодернизм (причем в его советском варианте) с мировоззренческой подоплекой кибировского творчества. В поэме «Любовь, комсомол и весна» сознательно подчеркивается навязчивость приема перечисления. Повторяемость синтаксических конструкций символизирует повторяемость жизненного круговорота. Вся поэма состоит из пяти частей, которые, как пять капель воды, похожи друг на друга по своему синтаксическому строю – меняются только исторически конкретные примеры, которые собственно и не претендуют стать художественно осмысленными, но покоятся на волнах синтаксиса без нужды быть уникально увиденными.

Поэзия Тимура Кибирова подразумевает молчаливое согласие с несколькими простыми достоверностями, которые в полуоформленном виде известны сегодня каждому прохожему: что никакого Мирового Духа нет, что законы истории нам неизвестны, что сама история вовсе не стремится к какому-то ей известному пределу, но только повторяет одно и то же на протяжении исторического времени, что эволюция, если она и существует, никак от нас не зависит, что мы никогда не достигаем того, чего хотим, а наоборот, достигаем, чего не было и в мыслях, что человек ничтожен и является песчинкой в океане Космоса. В таком виде представляется нам та метафизика, которая и движет постмодернизмом Тимура Кибирова. Но чем больше мы читаем этого поэта, тем больше возникает у нас сомнений в чистоте его постмодернистской метафизики. Вернувшись из шумного мира, как в дом, в тишину отдельной книги, оказываешься среди уютной осмысленности состава стихотворений, в плену все тех же вечных тем поэзии: детство, любовь, природа, боль.

Уместно заметить, что приметы детства, словно выхваченные налету из уличной сутолоки так, что сохранилась вся свежесть привычного, узнаваемость её конкретных очертаний питаются энергией «сверхприродного» домысливания – это не картина из далекого детства, а видение. По сути своей видения детства – это бегство без побега, это полубессознательная компенсация за невозможность уйти из мира пустых небес, уйти от необходимости сопротивления пустоте небес, уйти из-под взгляда «Ничто». Отвлекаясь от щемящей боли в груди, поэт создал свой лазурный миф о детстве, собранный из запахов, вещей, чувств ребенка, не знающего ещё ничего:

Снегири… Почему-то потом никогда

Не видал их… Быть может и раньше

Видел лишь на картинках и сам перенес

На заснеженный двор, на скамейку,

Только это стоит пред глазами всегда…

С меха шубки на кухне стекает вода…

Я в постели свернулся в клубок и примолк.

Мне читают «Письмо к неумейке»…

С тайным напряжением следит автор за естественным взрослением, вырастанием героя – себя из детства («Иллюстрации к роману «Негодный»). Это напряжение оттого так пристально неотступно, что автору-то уж известно, чем все это закончится, какая тайна откроется, разрушив хрупкий, безоблачный мир детства. И все-таки поэт старается быть хоть на время певцом тех «райских видений», когда воздушная греза сбывается или, по крайней мере, обещает сбыться; когда все кругом сияет улыбками безоблачности и мир предстает средоточием прозрачной, лучистой чистоты. Поистине надо изведать ледяной холод, который подбирается к сердцу в минуты встречи с ужасом неизбежности, чтобы так упрямо грезить о детстве. Да, это бегство без побега. В этих грезах – неподдельная боль и растерянность человека, чья душа смерзлась, окоченела. Кругом пусто, холодно, отовсюду – гибель. И остается разве что последнее: закрыв глаза, погрузиться в забытье, предпочесть бодрствованию сон, чуткую дрему одинокого человека:

Протекает тягучее время сиропом.

Как при деде покойном. И вот уже спишь.

Никого не винишь. Ничего не торопишь.

Глубже детства впадаешь – в утробную тишь.

Здесь, в «утробной тиши», завершается тема детства, приходя к своему логическому (и физиологическому) концу. Дальше некуда. Более маленьким, чем плод, быть нельзя. Дальше – только небытие. Здесь тема детства встречается с другой, очень важной для поэта – темой лона. Ему, лону (природному, материнскому, женскому), отведено весьма почетное место:

В полдневный зной валяюсь я ничком

На пышном лоне мачехи-природы…

Природы лоно слаще всяких лон…

Лоно как символ имеет двойственный характер: это и место защищенности, и покоя, но это и бездна небытия, в которой исчезает человек. В стихах Тимура Кибирова тема лона неизменно притягивает тему смерти, небытия и одновременно рождает желание погрузиться в неё. С ней связаны стихотворения как относящиеся к теме безделья, лени, так и ужаса перед небытием, соблазна легкого побега в Ничто.

Темы лени, лона, побега и небытия переплетаются в творчестве Тимура Кибирова особенно плотно. Всегда когда поэт испытывает потребность уйти, отступить – он вспоминает о лоне, но не забывает при этом и о смерти, смертельной опасности погружения в «златое ничто».

Тема лени, вернее сопротивления, загримированного под лень, вырастает в одну из главных тем Кибирова – необходимости защиты, спасения и оправдания мира, мира человеческого бытия, играют не только символически организующую роль выхода к другим темам, но и шире – выхода к миру людей и вещей. Бесхитростное указание примет живого мира для того и осуществляется в пространстве стихотворения, чтобы своим существом, своей бесхитростностью заклясть абсурд, снять с вещей мира злые чары бессмысленности, расколдовать спящую доброту мира людей и вещей. У мира всегда найдутся приметы, достойные упоминания. Но в этом и смысл всей нудности незаинтересованного взгляда, не выбирающего свое направление, в том-то и смысл поэтики «что вижу, то и пою», понятой с детской буквальностью, что в этом перечислении сохраняется мир тогда, когда его уже ничем сохранить нельзя. Ирония, жалость, боль, любовь поднимают эти незамысловатые наблюдения до уровня символов бытия мира, существующих вопреки пустым небесам.

Жизнь предстает в своих мельчайших неловких проявлениях, которым нежность служит единственной поддержкой. Поэт сознательно не пренебрегает зарисовкой, рассказом, размышлением над однажды случившимся, подмеченным. Другими словами – он строит свою поэтику на происшествии случившемся, реальном. Конкретное расширяется до общезначимого «всегда» и «повсюду» уже как бы помимо воли автора. Защита мира через защиту обыденного, через защиту простых событий, простой немудреной жизни – одна из главных тем Кибирова. Поэт знает, что в этой бестолочи, в этом никчемном вроде бы мельтешении есть смысл, который спрятан от глаз романтика, но виден поэту, очнувшемуся ото сна и сновидений романтизма и рассматривающего жизнь всерьез, вблизи. Поистине, «трещина мира» проходит через сердце поэта. Свершающаяся на глазах трагедия требует участия в спасении мира, но –

Друг! О, пойми бесполезность

Нашу, беспомощность нашу и бестолковость.

(«Поле. Луна»)

Так в мелодии кибировской поэзии возникает тема «маленького человека». В его стихах много жалоб на слабость, глупость и бессилие человека. Он весь как на ладони: маленький, глупый, способный продать, отречься от всего, от самого себя за возможность ещё немного пожить… Так неужели этому «хлюпику» и «мозгляку» спасать мир? Ему самому впору бежать без оглядки, скрыться от ужаса разверзнутой бездны опустевших небес. Но бежать – значит унизиться… Спасение от «приступающей ночи» в том, чтобы хранить достоинство, не унижаться. Да, человек слаб, глуп, ничтожен, но, совершив побег, он уже перестанет быть человеком. Что ж, ужас, абсурд – да, верно, и спасения уже нет, но все же…

Я современен, я тоже застыл при попытке

К бегству – нога затекает, уже занесенная

Через забор, и вросла колючая проволока в ладони.

Я жив! Ты слышишь – я жив!

(«Поле. Луна»)

Мужество противостояния – вот то, что только и дает право называться живым: Наконец-то произносится, выговаривается то, ради чего затеяна эта битва духа. Земное и небесное, Бог и человек соединены общей судьбой. Поражение человека есть и поражение Бога, поражение жизни, любви, добра, красоты. Борьба за человека есть борьба против сверхчеловека. Для него, Кибирова, борьба за человека есть прежде всего борьба против сверхчеловека, презрение ко всему, даже не столь сверхчеловеческому. Правда, отстаиваемая Кибировым, спасает его от романтического богоборчества. Частица «но» пишется им перед словом «смерть». Кибиров – не сновидец, но очнувшийся от романтического сна. Кибиров трезв той трезвостью, которая наступает после похмелья. Поэзия его цельна. Безусловно, он страшится той бездны, но её дыхание не порождает душевую смуту, укореняя её в цепком самостоянии человека, хранящего свою правду, маленькую правду «маленького человека», но от своей малости эта правда не становится менее истинной. Поэзия Кибирова есть в своей глубине неотступный спор с романтическим трагизмом, основанным на представлении о бытии как первобытном, стихийном и бессмысленном процессе, требующем от человека мужества самоотрицания и готовности раствориться в стихии. Только такой человек, ставший уже сверхчеловеком, способен перед лицом вселенского абсурда преодолеть свою ограниченность, ничтожность. Именно с этой готовностью раствориться спорит Тимур Кибиров.

Но если с «развитым романтизмом» можно расправиться усмешкой и пародией, то со «смертью Бога», которая была возвещена романтиками, дело обстоит гораздо сложнее. А что же, собственно, есть «смерть Бога»? В чем смысл этой «смерти»? В том, что властвует убеждение, будто Абсолют сознает себя в человеке, что сознание – это, в сущности, и есть бытие Бога, и если в своей душе человек не находит Его и не испытывает в нем необходимости, то это и значит, что Бог умер. Из сферы теологии проблема незаметно перемещается в сферу морали. Поскольку стараниями Шеллинга и Гегеля Бог был объявлен «результатом философии» (С.Трубецкой), то Его жизнь и смерть полностью оказались в зависимости от философии, от метафизики конкретной исторической эпохи, в то время как метафизика эпохи свидетельствует о судьбе не Бога, а человека. Именно человек в наше время, в эпоху владычества метафизики романтизма, стал исчезающим моментом в развитии мирового духа, где индивидуальное приносится в жертву всеобщему. С этой-то жертвой и не согласен Кибиров, поскольку знает, чувствует мертвящую ложь романтического самопожертвования. Слишком дорога человеческая личность сама по себе, чтобы так запросто отдать её в жертву надчеловеческому.

На стихотворчество Кибировым, таким образом, возлагается не эстетическая, а онтологическая задача, ибо, вспоминая слова Деррида, «… прежде всякого слова располагается то слово, иногда бессловесное, которое мы называем «да». Важно лишь то, чему это «да» говорится. «Да» Кибирова есть приятие Правды. Потому и постмодернизм его – это «покров, накинутый над бездной». Страх Кибирова – страх преодоленный, созерцание бездны дает силу преодоления логики, повествующей о безнадежности, дает силу преодоления ограничений, которые побеждаются сердечной правотой, то есть убежденностью в высшей нравственности высшей силы, убежденности, не выводимой не из мира, не из логики «мудрости мира сего», но из чуда. «Образ мира» Тимура Кибирова лишь внешне схож с постмодернистским. То «нечто», что является в стихах именно «кибировским», что остается после вычета даже самого стиля с его неподражаемым сочетанием ироничности, боли, мужественности и глубоко запрятанной сентиментальности, прикрытой ворохом цитат, то «нечто», что позволяет нам узнавать стихи Кибирова из многих не менее ироничных стихов, питается вовсе не из постмодернистских источников. Мир предстает в творчестве Кибирова как «лежащий во зле» бессмысленности, но мир все же не есть зло, ибо это человеческий мир. Внешние, неизвестные силы довлеют миру, который нуждается в спасении.