Geum.ru

Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция

Вид материалаМонография
Подобный материал:
1   ...   8   9   10   11   12   13   14   15   ...   29
ЧАСТЬ II. 1917—1953

1. Начало

Ветер перемен, пронесшийся над всем составом русской жизни в 1917 г., коснулся и философской науки в целом, и того ее раздела, которым мы занимаемся, — истории философии как науки. В результате в отличие от своего дореволюционного состояния, когда она развивалась, как мы видели в первой части нашей книги, в русле русской традиции и вбирала в себя большой комплекс проблем, история философии как наука оказалась ограниченной целым рядом принципов, вокруг которых и стали вести споры ее адепты. Наиболее важный из этих принципов — роль абсолютной доминанты, возложенная на марксизм и марксизм-ленинизм. Если в дореволюционное время, как мы помним, в российской науке царил абсолютный плюрализм — мы сталкивались и с шеллингианской, и с гегельянской, и с позитивистской традициями, и с «вольными» учеными, не принадлежавшими к какому-либо одному идейному направлению, то теперь, после краткого периода относительной свободы мысли, все теоретические поиски, анализы, обобщения подчинялись абсолютному монизму.

В рамках специальной проблематики истории философии как науки это сводилось к доминированию проблемы происхождения и развития идей вообще и философских в частности. В сферу теоретического рассмотрения была включена и непосредственно связанная с названной проблема традиции в развитии философии. Однако все эти проблемы рассматривались с применением определенного методологического приема — аргументации ad hominem1: все новые идеи должны были пройти проверку соотнесением их с формулами Маркса и Энгельса. С самого начала такой подход накладывал печать догматизма на всю структуру рассматриваемой науки, что, впрочем, было характерно и для всех других областей официозной советской философии.

Поскольку проблема происхождения и развития философских идей была основной не только в первые годы после революции, но и во всей последующей советской истории философии, представляется целесообразным вкратце изложить марксистскую концепцию решения этой проблемы.

Основополагающей была признана идея Маркса о том, что «определенные формы общественного сознания» соответствуют «экономической структуре общества», «реальному базису», что «способ производства материальной жизни общества обусловливает... духовный процесс жизни» и что в этом смысле «общественное бытие определяет их (людей. — З. К.) сознание»2. Эта идея и стала выполнять роль социально-исторического (экономического, производственного, базисного) детерминанта в научном осмыслении процесса происхождения и развития идей, в частности философских.

Во-вторых, на вооружение была взята некая, можно сказать, эзотерическая, формулировка, которая тем не менее выражала мнение Маркса, состоявшее в том, что «сырьем», «над которым работает теоретик, является... сама действительность» — тот «неизменный фундамент», «из которого, выкручиваясь, вырастает теория»3. Это суждение было принято в качестве предметного детерминанта.

И, наконец, третьим детерминантом была признана традиция — материал предшествующей теории, «та теоретическая форма, в которую ее (саму действительность. — З. К.) путем сублимации превратит учитель»4.

Развивая марксовы идеи, Энгельс также писал о том, что «материальные условия существования являются primum agens (“первопричиной”. — Ред.) философии»5, что «преобладание экономического развития в конечном счете также и над этими областями (имеются в виду религия, философия и т. д. — З. К.) для меня неоспоримо»6. В этих высказываниях можно усмотреть солидарность Энгельса с Марксом по вопросу о социально-историческом детерминанте происхождения и развития философских идей. Равным образом был он солидарен и с мыслью о действии детерминанта, связанного с традицией: «Философия каждой эпохи располагает в качестве предпосылки определенным мыслительным материалом, который передан ей предшественниками и из которого она исходит»7, — писал он. Неясным остается лишь вопрос о признании Энгельсом третьего детерминанта — предметного. Единственным, на что в связи с этим можно указать, является его замечание, сделанное им в рамках выражения своей приверженности к идее социально-исторического детерминанта: говоря о «первопричине» философии, он оговаривается: «Экономика здесь ничего не создает заново», а действует «в рамках условий, которые предписываются данной областью»8.

Большое значение для экспликации этих идей Маркса и Энгельса имело и выдвинутое последним положение о том, что, «раз возникнув, всякая идеология развивается в связи со всей совокупностью существующих представлений»9, в чем следует видеть не только идею детерминации по традиции, но и разделение проблемы генезиса идей на этапы возникновения и дальнейшего развития.

Таким образом, основополагающая марксистская теория усматривала три детерминанта происхождения и развития философских идей: социально-исторический («реальный базис», «способ производства») и предметный («сама действительность»), а также традицию. Однако следует подчеркнуть, что данная структура вырисовывается лишь при экспликации идей Маркса и Энгельса, высказанных в разное время, по разным поводам, в разных связях. Сами они ее не разрабатывали10.

В конце прошлого века сторонниками марксизма была воспринята лишь идея детерминанта по «базису» (социально-исторический детерминант) и отчасти — по традиции. Однако социально-исторический, главный детерминант был воспринят в чрезвычайно вульгаризированной форме, в связи с чем еще в 70-х годах Маркс, по словам Энгельса, заметил, имея в виду французских марксистов: «Я знаю только одно, что я не марксист»11. Вульгарно-социологическая трактовка социально-исторического детерминанта, сводимая к положению о непосредственной и однозначной определяемости идей «базисом», к концу XIX в. стала присуща и немецкой социал-демократии. В результате Энгельс был вынужден признать, что в таком повороте дела в известной степени были повинны он сам и его старший друг: «Маркс и я отчасти виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующем во взаимодействий»12. «Главный упор мы делали и должны были делать сначала на выведении политических, правовых и прочих идеологических представлений из экономических фактов. При этом из-за содержания мы тогда пренебрегали вопросом о форме: каким путем идет образование этих представлений»13. «Если материальные условия существования являются primum agens (основной причиной), это не исключает того, что идеологические области оказывают в свою очередь обратное, но вторичное воздействие на эти материальные условия»14.

В связи с изложенной точкой зрения Энгельса возникают два возражения. Во-первых, он говорит о «политических, правовых и прочих идеологических представлениях», рассматривая их всех как тождественные. Но в том-то и дело, что политические и правовые идеологии действительно воспроизводят «базисные» факторы, а идеология философская обладает спецификой, которую Энгельс не учитывал. И эта специфика выводит философские идеи за рамки «прочих» базисных идеологий. Во-вторых, странное впечатление производит замечание Энгельса по поводу «вопроса о форме»: обнаружение того, «каким путем идет образование этих представлений», является не «вопросом о форме», а касается самой сути дела.

Наряду с формулированием положения об обратном воздействии Энгельс, стремясь обезопасить марксову теорию от вульгаризации, выдвинул идею опосредования. «Согласно материалистическому пониманию истории, — писал он, — в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс большего не утверждали. Если кто-нибудь это положение извратит в том смысле, что будто экономический момент является единственным определяющим моментом, тогда утверждение это превращается в ничего не говорящую абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение это основа, но на ход исторической борьба оказывают влияния... различные моменты надстройки... и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников — политические, юридические, философские теории...
Тут имеется на лицо взаимодействие всех этих моментов»15.

Из этих (и последовавших за ними) корректив, внесенных Энгельсом, видно, что он направил свое внимание на интерпретацию только социально-исторического детерминанта, на то, чтобы показать опосредованность воздействия экономики на формирование идей другими факторами, а также возможность обратного воздействия этих факторов на экономику. Однако с этой точки зрения все внесенные Энгельсом коррективы следует признать неудовлетворительными: хотя в них и содержались некоторые намеки на выход за пределы «базисной» детерминации происхождения и развития философских (и всех прочих) идей, они оказывались полностью подавленными абсолютным доминированием социально-исторического детерминанта, на котором замыкались и опосредованность, и обратное влияние. Поэтому сам факт противостояния Энгельса вульгарно-социологической интерпретации отмеченных проблем носит весьма ограниченный характер. Ведь, по сути дела, вульгаризаторы лишь откровенно и без прикрас, без ссылок на опосредованность и обратное воздействие говорили то же самое, что и Энгельс: все идеи носят «базисный» характер.

Первым историко-философским произведением, в котором Энгельс обнаружил вульгаризацию марксизма, была книга П. Барта «Die Geschichtsphilosophie von Hegel und Hegelianer bis auf Marx und Hartmann» [Философия истории от Гегеля и гегельянцев до Маркса и Гартмана] (Leipzig, 1890), а в частности — содержащееся в ней изложение мнения Маркса о Декарте и его идеи о «зависимости философии и т. д. от материальных условий существования»16.

Позже, уже после смерти Энгельса, приверженцы учения Маркса суть экономики стали сводить к классовым отношениям, к классовому интересу. Появилась книга греческого ученого Элевферопулоса «Wirtshcaft und Pilosophie» [Экономика и философия] (Berlin, 1900.
B. 1–2.), в которой Ксенофан, изложенный Г. Плехановым, объявлялся «философским выразителем стремлений греческого пролетариата», а философия Гераклита Темного признавалась порождением аристократической реакции, ставшей ответом на выражение революционных устремлений греческого пролетариата17.

Вскоре та же тенденция, но в еще более откровенном виде обнаружилась и на русской почве. При этом ее русская версия восходила не просто к Марксу и Энгельсу, а была опосредована и осложнена идеями А. Богданова. Представителем этого направления в русской историко-философской литературе явился В. Шулятиков, который в 1908 г. издал книгу «Оправдание капитализма в западноевропейской философии (от Декарта до Маха)». В ней автор сразу же занял полемическую позицию и уже в предисловии высказывал возражения по поводу существовавшего мнения об индифферентности философии по отношению к классовому интересу. По его мнению, философия «говорит не о чем ином, как о своих ближайших классовых выпадах и стремлениях». Эта новая точка зрения на ход истории философии опиралась на идеи
А. Богданова, сформулированные в его статье «Авторитарное мышление», напечатанной в книге «Психология общества» (СПб., 1906). Концепция Богданова, по словам Шулятикова, «открывает новую эру в истории философии: после появления этой статьи спекулятивная история философии потеряла право оперировать со своими двумя основными понятиями ”духа” и ”тела”».

Что же это было за открытие, которое содержалось в концепции Богданова? «Было установлено, что последние (т. е. понятия “дух” и “тело”. — З. К.) сложились на фоне авторитарных отношений и антитеза между ними отразила социальную антитезу — антитезу организующих “верхов” и исполнительских “низов”»18. Изложив эту концепцию, автор переходит к истории философии и рассматривает ее с той же точки зрения. И вот что у него получается. Ставя проблему «социально-генетического анализа философских понятий и систем», он решает ее так: «Все без остатка философские термины и формулы, с которыми она (философия. — 3. К.) оперирует... служат ей для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений... Имея дело с философской системой того или другого буржуазного мыслителя, мы имеем дело с картиной классового строения общества, нарисованной с помощью условных знаков и воспроизводящей социальное profession de foi известной буржуазной группы»19.

С этих позиций Шулятиков истолковывал и возникновение философских идей в античной и новой философии. Так, идея происхождения многообразного материального мира из нематериальной субстанции свидетельствовала, по его мнению, о том, что процесс общественного расслоения зашел в греческих городах далеко, что пропасть между социальными «верхами» и «низами» сделалась более глубокой и т. д.; «мир в системе Декарта», по Шулятикову, был «организован по типу мануфактурного предприятия», а «спинозовское миропонимание — песнь торжествующего капитала, все поглощающего, все централизующего. Вне единой субстанции нет вещей: вне крупного мануфактурного предприятия производители существовать не могут»; «Бог Лейбница — собственник образцово поставленного предприятия и сам превосходный организатор»; философский скептицизм Юма «отвечает именно подобному представлению о капиталистическом организме»20. И т. д. и т. п.

Эти истолкования тотчас же подверг критике Г. Плеханов. Он отметил, что в установлении зависимости философских идей от классового интереса содержалась «крупица истины», поскольку философские идеи действительно связаны с «классовой подпочвой»21, но, по мнению Плеханова, утверждать, как это делает Шулятиков вслед за Богдановым, что «все без остатка философские термины служат для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений, значит доводить чрезвычайно важный вопрос до той простоты, которая может быть охарактеризована эпитетом: “суздальский”... Ибо, — продолжает Плеханов, — одно дело влияние, а другое дело непосредственное отражение»22. И хотя в те времена (1908 г.) это выступление Шулятикова так и осталось без последствий и русская историко-философская наука развивалась вне всякой зависимости от него, двигаясь по уже известному нам пути, «мина», грозящая применением вульгарно-социологической методологии в анализе историко-философского процесса, была уже заложена...

Естественное развитие русской литературы по истории философии как науки в значительно ослабленной форме продолжалось и после Октября. Два автора, В. Шилкарский и А. Гиляров, впервые выступившие еще в 1916 г., в 1917 опубликовали свои новые труды: первый — вступительную часть к сочинению 1916 г. «О зависимости истории философии от философии систематической», а второй — переработанное и расширенное издание первой части своего сочинения 1916 г. Впервые была издана и вторая часть работы А. Гилярова. И в ней обнаружились некоторые существенные изменения и дополнения. В частности, гораздо более сильный акцент делался автором на «общественных условиях» происхождения и развития философии. Если в первом издании имелось лишь простое указание на этот фактор, то во втором оно разъяснялось более подробно. В новом, написанном для второго издания разделе «Поток философской мысли» Гиляров, в соответствии с новыми веяниями, писал: «Философский поток обусловлен двоякой своеобразностью творческой личности и разнообразными воздействиями на нее: экономическими, общественными, политическими, религиозными, художественными и научными»23.

В советское время Гиляров руководил семинаром по социальной философии при ВУАН (Всеукраинская Академия наук. — 3. К.), объединявшей молодых философов и ученых. Среди них были В.Ф. Асмус и М.А. Дынник24. Эти молодые деятели историко-философской науки сыграли значительную роль в дальнейших ее судьбах, хотя в их выступлениях связь с идеями Гилярова и не прослеживается.

Особым документом, принадлежащим перу Гилярова, является предложенная им «схема истории философии в освещении исторического материализма». Он был напечатан на украинском языке во II–III (Киев, 1926) и V–VI (Киев, 1927) томах «Записок социально-экономического отделения Украинской Академии Наук». Поскольку, таким образом, он представляет не русскую, а украинскую литературу, мы не должны были бы включать его рассмотрение в настоящую работу. Однако в силу того, что мы уже заговорили о нем, придется уделить ему определенное внимание. Занимающая 66 страниц текста, эта работа была чрезвычайно многоплановой. В ней автор касался вопросов методологии, связи с наукой, обсуждал проблемы материализма и идеализма, души и тела, человека и мира, личности и общества, культуры и т. п. Публикация этой работы так и не была завершена, так как «Записки» прекратили свое существование. В «Украинской энциклопедии» про эту работу Гилярова сказано, что, пытаясь овладеть учением Маркса, «до глубокого понимания марксистской философии Гиляров не поднялся»25.

Хранил традиции прежних подходов к проблемам истории философии как науки А.О. Маковельский. В методологическом введении ко второму изданию «Досократиков» он, в соответствии с традицией XIX — начала XX вв. и опираясь на определенное понимание самой философии, рассматривал историю философии как науку, имеющую «своей задачей проследить развитие той отрасли духовной жизни человечества, содержанием которой является основа всех сторон бытия человека и смыслы всех сфер его деятельности»26. А. Маковельский продолжил ту линию в понимании истории философии, в соответствии с которой установление и набор фактов, т. е. эмпирическая история философии, не могут считаться «целью истории философии, ведь в таком случае, наилучшей историей философии было бы просто издание главнейших 180 текстов»27.

Но все это были лишь робкие выступления сторонников прежней традиции истории философии как науки, развитие которой (традиции) резко пресекается или в лучшем случае подвергается радикальному преобразованию. Советская наука истории философии выходит на
новые рубежи, разрабатывает новую проблематику, вводит новые методы анализа. И все это происходит в условиях развертывания достаточно напряженной полемики: жажда обновления снедает молодых деятелей этой науки, они ни с чем не хотят соглашаться просто так, ищут поводов для несогласия и противостояния, вооружившись при этом описанной выше догматической методологической установкой, иными словами, соотнося все обсуждаемые проблемы с текстами Маркса и Энгельса.

В 20-е годы советские философы приступили к изданию сочинений классиков философии, и в первую очередь философии материалистической: Дидро, Гольбаха, Ламетри, Гоббса, Спинозы, а также сочинений Гегеля. Печатались хрестоматии по истории философии (под редакцией А. Деборина, Б. Столпнера и П. Юшкевича). Началось освоение философского наследия классиков марксизма-ленинизма и,
в частности, их идей, имеющих непосредственное отношение к области теории историко-философского исследования. Были созданы первые марксистские монографии об отдельных философах — Фейербахе (А. Деборин и Л. Ческис), Гоббсе (Л. Ческис), Бэконе (К. Милонов), публиковались многочисленные журнальные статьи, а также рецензии на работы по истории философии, выходившие в СССР и за рубежом. Естественно, что столь активная деятельность советских философов в области истории философии не могла не привести к постановке ряда теоретико-методологических вопросов. Сформировались и особые подходы к решению этих проблем, которые могут быть сведены к трем основным.

Во-первых, обращаясь к ним, отдельные авторы не отрывали их от конкретного анализа истории философии. При этом, разрабатывая ту или иную конкретно-историческую тему, исследователь занимал определенную общетеоретическую позицию. Вот один характерный и в хронологическом отношении ранний пример такого рассмотрения. В 1925 г. вышел «Историко-философский сборник» статей слушателей Института красной профессуры, в котором было напечатано девять работ, посвященных Декарту, Спинозе, Юму, Руссо и Гольбаху. В статье «К вопросу об идеологическом происхождении учения Спинозы», которая была представлена в сборник еще в декабре 1923 г., ее автор Р. Выдра кратко рассмотрел важную теоретическую проблему: роль идейной традиции в формировании философской системы. Изложив в ней свои соображения по этому поводу, он затем использовал их при обсуждении происхождения системы Спинозы. Другие авторы сборника были заняты разработкой теоретических проблем, имевших отношение к различным философским дисциплинам, в первую очередь — диалектическому и историческому материализму, а также наукам, смежным
с философией (психология, различные отрасли истории общественной мысли, лингвистика и т. п.).

Во всех случаях разработка теоретических проблем историко-философского исследования вызывала оживленные дискуссии, длившиеся иногда на протяжении целого ряда лет. К числу дискуссий, которые имели непосредственное отношение к самой истории философии и обладали определенным значением для разработки ее теории, относится, например, выступление И. Луппола по поводу двух статей З. Цейтлина. Критик протестовал против чрезвычайной модернизации философии Декарта, которого З. Цейтлин объявил диалектическим материалистом28.

А. Деборин возражал против идей, содержавшихся в статье И. Боричевского, который выступил с крайним осуждением немецкой классической философии. По мнению А. Деборина, это было проявлением позитивистской оценки немецкой философии. Боричевский, по цитации Деборина, писал: немецкая классическая философия представляется «жалкой метафизической сутолокой», а составившие «блестящее созвездие» Фихте, Шеллинг, Гегель оказываются «достойными последователями философского ублюдка» — «критической схоластики Канта»29.

К числу важнейших идеологических событий, имеющих опосредованное значение и для нашей темы, была публикация и обсуждение работы Г. Лукача «Материализация и пролетарское сознание»30. Это была целая монография с чрезвычайно многогранной тематикой. Для нас интерес представляет та линия размышлений автора, которая выявляет опосредствующее воздействие общественных отношений и идеологии на формирование философских идей. Вся эта система опосредования чрезвычайно сложна. Представляя ее, Лукач продемонстрировал огромную эрудицию и провел тонкий логико-философский анализ.
И хотя мы в конце концов получаем такие вульгарные формулировки, как «общественное развитие хозяйства могло только дать пролетариату его положение в производственном процессе, которое определило его точку зрения: оно может только поставить пролетариат перед возможностью и необходимостью преобразовать общество» или «хотя буржуазное мышление и приходит к этим антиномиям (субъекта и объекта, свободы и необходимости, формы и содержания и т. д. —