Geum.ru

Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция

Вид материалаМонография
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   29
З. К.) лишь в результате величайших умственных усилий, оно все же принимает как нечто самоочевидное и неустранимое ту бытийную основу, из которой они вырастают»31, оказывается, что они опираются на необыкновенно богатый логико-теоретический и философский материал, и читатель невольно подчиняется логике авторского рассуждения. Этим я вовсе не хочу сказать, что Лукач решил проблему происхождения абстрактных идей из «бытийных оснований», вывел пролетарское сознание и противоположное ему буржуазное из производственных процессов. Но в данном случае важен сам метод получения определенных выводов с помощью историко-философского анализа.

Это достижение Лукача было совершенно не замечено его оппонентами. Они, как стервятники, накинулись на него, стали с догматических позиций выискивать несоответствия трактовки проблемы, данной этим философом, тем или иным положениям Маркса и Энгельса и несовпадения его понимания отдельных категорий философии с теми ортодоксальными установками, которых придерживались его критики. Особенно старался Л. Рудаш, который изображал Лукача как идеалиста, агностика и буржуазного мыслителя32.

Несколько мягче оценил Рудаш другую работу Лукача под названием «История классового сознания», вышедшую примерно в то же время на немецком языке в Германии. Здесь он даже сделал ему несколько комплиментов: «В книге тов. Лукача много глубоких, остроумных мест, всегда свидетельствующих о высокой культуре, порой блестящих и захватывающих». Однако конечный вывод автора был тем же: «Это книга идеалиста, агностика и мистика, а не ортодоксального марксиста»33. Рудаш ссылался при этом на философское прошлое Лукача, на то время, когда он еще не переходил на позиции марксизма: в дооктябрьский период философ был близок Максу Веберу, Эмилю Ласку, риккертовской традиции. В специальном примечании редакция «Вестника» солидаризировалась с его критикой Лукача34. Несоответствия Марксу и диалектическому материализму обнаружил в работе Лукача И. Вайнштейн35. В том же духе критиковал Лукача и А. Деборин, от которого можно было бы ожидать и более внимательного и благожелательного анализа трудов этого философа36. В результате молодая советская догматика прошла мимо значительнейшего опыта решения проблемы выведения идей из экономики, из производственной деятельности.

Возникла дискуссия и вокруг некоторых идей А. Богданова, имевших отношение к той тематике, о которой шла речь в связи с выяснением теоретических источников книги В. Шулятикова37. Возникли споры и по поводу доклада М. Рейснера «Проблема психологии в теории исторического материализма». Доклад тяготел к той же проблематике образования идей, идеологии, психологии. В нем ставилась задача «выяснить на основании учения Маркса и Энгельса основные типы классовой и групповой психологии, как они складываются на основе определенного уровня производительных сил и форм производственного процесса»39. Доклад подвергся критическому анализу с целью выявления его соответствия идеям Маркса и Энгельса, историческому материализму. Выступили Корнилов, Залкинд, Вайнштейн, Шпильрейн, Романенко, который отметил, что Рейснер «до сих пор (это на шестом году пролетарской революции) не избавился от своего катедер-социализма40 марки 1908 года».

Наконец, был и третий способ разработки проблем истории философии как науки — непосредственный. Еще в первой половине 20-х годов появился соответствующий документ и возникла полемика вокруг проблематики самой этой науки как таковой. Я имею в виду доклад А. Варьяша на тему «История философии и марксистская философия истории», с которым он выступил в Коммунистической академии
10 июня 1924 г.41 и который вошел в книгу того же автора «История новой философии» (М., 1926. Т. I. Ч. I) в качестве теоретического введения. Работа эта претендовала на решение основных проблем истории философии как науки в том смысле, какой теперь этой науке придавала молодая марксистская теория. В одном отношении концепция Варьяша примыкала к дореволюционной традиции, поскольку автор, который был исполнен пиетета к Гегелю, подчеркивал, что руководящим принципом истории философии Гегель провозгласил следующий: «История философии есть сама философия. История философии составляет собой некоторый процесс развития, отдельными этапами которого являются великие философские системы. Эти системы образуют единую, внутренне связанную и органически слитую с общественной действительностью цепь... Можно сказать, что широкое и глубоко принципиальное понимание хода истории, впервые сформулированное Гегелем, и до наших дней руководит историками философии и воодушевляет их». Кроме того, Гегель видел в «последовательности (философских систем. — З. К.)... твердый и неизменный закон зависимости, который направляет единичных мыслителей, помимо или даже против их воли, в определенную сторону».

Но наряду с откровенным пиететом, проявляемым А. Варьяшем по отношению к Гегелю, автор сформулировал принцип, позволяющий установить линию водораздела, проходящего между гегелевским и новым, марксистским, взглядами на историю философии. Мы должны перевернуть «зависимость, установленную Гегелем. Это обращение к гегелевской философии и было впервые проделано Марксом. Переворот этот состоял в том, что не идеи были признаны самостоятельными деятелями и в последнем счете причиной исторической практики, а, наоборот, часть человеческой практики, именно производство и воспроизводство материальной жизни, были приняты за независимую переменную основу, за причину, функцией которой (правда, очень сложной функцией) стали идеи»43. В результате гегелевская идея имманентизма (филиации идей) превращается в идею зависимости идей от «воспроизводства материальной жизни».

Отныне эти идеи, высказанные, правда, в довольно неуклюжей форме, еще В. Шулятиковым, станут основополагающими для всей советской историко-философской науки; без обращения к ним не сможет обходиться ни один автор, пишущий работы по теоретическим вопросам истории философии как науки. Однако, в отличие от Шулятикова, Варьяш отдавал себе отчет в том, что путь от производительных сил до философских идей очень сложен и запутан: «Сведeние возникновения и развития философских абстракций к их последним причинам, т. е. к соответствующему им состоянию и развитию производительных сил, представляет собой длинную исторически-диалектическую цепь», — говорил автор доклада. Он понимал, что особое значение приобретает «основательное рассмотрение обрабатывающих функций человеческой психики», для чего «необходимо систематическое изучение современной психологии». Все это наряду с «разбором производительных сил» и «образует существенную часть нашего исследования»44, — указывал он. И действительно, в отличие от Шулятикова Варьяш использует данные современной ему психологии и философии — труды Гуссерля, Фрейда, Альфреда Адлера, Шарко и др., а также факты из истории психологии и психического развития людей. Идя по этому пути, он приходит к следующим выводам: «Нужно знать весь психологический механизм, который, образно выражаясь, является проводником от базиса к надстройке».

И все же, несмотря на все эти оговорки и многостраничное рассмотрение форм и способов психологического опосредования, финальные выводы А. Варьяша таковы: «Идеи целиком, однозначно и причинным образом определяются... производственным процессом»; «содержания отдельных систем (философии. — З. К.) могут быть объяснены только изменениями, имевшими место в материальных условиях общественной жизни человека»46. Следовательно, автору так и не удается пройти между Сциллой имманентизма и Харибдой вульгарного социологизма, и в результате последний побеждает!

Мы не станем прослеживать движение мысли автора в его рассуждениях о «причинности, методе и теории», об «истории общества и истории логики», о «базисе и психологии», о «предпосылках общественной психологии», о том, «что относится к идеологии в точных науках», об «идеализме и материализме» и даже о том, «в чем состоит превосходство марксизма над новейшей психологией» (таковы подзаголовки теоретического введения к книге Варьяша), вычленяя отдельные звенья опосредования, а обратимся к материалам обсуждения доклада и книги этого автора. В этом обсуждении приняли участие Богданов, Юшкевич, Гроссман-Рощин, математики Люстерник и Лихтенбаум, некто Тамзин (представившийся как простой «пролетарий») и Аксельрод. С заключительным словом выступил сам докладчик.
Все эти материалы были напечатаны в «Вестнике коммунистической академии» (1924. № 9). К этому же обсуждению тяготеют и статьи Н. Карева «О том, с чем не следует соединять марксизм» и «Хождение по мукам философской критики» («Под знаменем марксизма». 1924. № 2; 1925. № 5–6), И. Милонова («Воинствующий материалист». 1925. № 3), Г. Баммеля («Воинствующий материалист». 1925. Кн. 2, З). Кроме того, на эти статьи дважды отвечал сам Варьяш («Воинствующий материалист». 1925. Кн. 3; «Под знаменем марксизма». 1925. № 5–6).

В ходе обсуждения доклада в Комакадемии А. Богданов воспользовался случаем, чтобы защищать свою концепцию «социоморфизма», и ссылался при этом на Маркса, который в своей «К критике политической экономии», в соответствии с цитированием Богданова, писал о том, что «категории» формируются сообразно «социальным отношениям». На это выступивший позже П. Юшкевич заметил, что Маркс имел ввиду отнюдь не философские категории и что это обстоятельство обладает принципиальным значением, ибо категории политической экономии, имея своим предметом, а следовательно, и содержанием, экономику и социальные отношения, естественным путем формируются именно таким образом. Тем не менее экстраполяция этого мнения Маркса на философию, с его точки зрения, совершенно неправомерна.

Странным, однако, выглядит то, что, находясь, по сути, на единых позициях, Богданов и Варьяш как бы полемизировали друг с другом. Впрочем, следует отметить мысль Богданова, по которой концепция Маркса по вопросу о формировании категорий касается «структуры мышления в его механике, вырабатываемом на основе социальных отношений»47 (курсив мой. — З. К.). Это уже нечто отличное от основной концепции, возникшей в рамках вульгарной социологии, в соответствии с которой категории непосредственно определяются «социальными отношениями», т. е. не через сформированную этими отношениями структуру мышления, а их собственным содержанием. Юшкевич, отвергая социоморфизм Богданова и его попытку выдать Маркса за социоморфиста, подчеркнул единство и неизменность «физиологического» и «мозгового аппарата» человека, который в целом оставался единым «на протяжении веков, не меняясь в основном с ломкой производственных отношений»48. В этой связи критик счел крайностью стремление Варьяша все сводить к социальным отношениям и, странным образом преобразовывая используемую терминологию, понимая содержательную и формальную стороны возникновения понятий в обратном смысле, нежели тот, в котором мы до сих пор говорили о них, утверждал, что в отличие от «содержания» «формальное развитие всякой системы имеет свою внутреннюю логику», хотя бы это Варьяш и считал «дуализмом»49. Оба названных выше математика, принявших участие в обсуждении доклада А. Варьяша, поддержали его идею об «эволюции логического аппарата», как выразился Лихтенбаум, а Аксельрод сочла доклад интересным и стимулирующим дальнейшее развитие методологии истории философии.

Из целого ряда публикаций, в которых обсуждался этот доклад, мы остановимся на обширной статье Н. Карева. В ней затрагивались две проблемы теории истории философии: как возникают философские идеи и как формируется их содержание. О первой из них Карев говорит мельком, вполне резонно считая, что ее следует обсуждать подробнее и в полной мере лишь тогда, когда выйдет в свет сама книга автора доклада и когда можно будет понять, как именно объясняет он возникновение идей из общественных отношений, из производительных сил. В общем и целом Карев, по-видимому, одобрительно отнесся к самой постановке такой задачи50. Сходство позиций, занимаемых по этому поводу Каревым и Варьяшем, видно и из того, как интерпретировал первый известные мысли Энгельса об опосредованном характере отражения базиса в надстроечных формах: он писал, что энгельсовская проблема состоит в том, «каким образом в данном уже материале (т. е. в материале, полученном мыслителем благодаря существующей традиции. — З. К.) пробивает себе путь и создается новый материал, соответствующий изменившимся экономическим условиям жизни общества»51. Из этого видно, что для Карева, как и для вульгарных социологов, существуют лишь два фактора, два детерминанта формирования идей: экономические условия и традиция; проблемы же источника формирования идей по содержанию для него, по-видимому, и не существовало.

Вторую проблему Карев рассматривал гораздо подробнее. Он специально анализировал взгляды Варьяша на роль психологии в процессе опосредования базиса в идеологии и, как мне кажется, убедительно показал, что попытки автора доклада выдать Фрейда за материалиста и отождествить понимание бессознательного в марксизме и во фрейдизме совершенно несостоятельны. Что же касается вопроса о роли самой психологии в опосредовании базиса сознанием, то Карев ее существенно упрощал, сводя все к проблеме «классовой психологии».
Он был склонен полагать, что при выработке идеологии не существует «никакого особого механизма в индивиде»52, что все здесь уравнивается классовой природой сознания. Сложность проблемы в данном случае упрощалась в нескольких отношениях: общественная психология сводилась к классовой, наличие в ней общечеловеческих моментов отрицалось и не признавались роль и значение психологии индивидуальной. Весьма ортодоксальная мысль о том, что в плане психологии нас должна интересовать лишь психология классовая, по-видимому, закрывала путь к обсуждению реальной проблемы — выявлению механизма индивидуального осуществления отражательных воспроизводящих функций. В связи с этим возникают вопросы, имеющие непосредственное отношение не только к общественной, но и к индивидуальной психологии, причем не в фрейдистской или адлерианской — над которой потешался сам Фрейд (Н. Карев цитировал соответствующие места из работ Фрейда53) — ее формах, а в том виде, в каком она рассматривалась современной наукой. Таким образом, если Карев справедливо критиковал фрейдистские тенденции, обнаруживаемые им во взглядах Варьяша, и отстаивал марксистские позиции, то в историческом отношении он упрощал задачи, стоящие перед марксизмом; Варьяш же, неверно решая эти задачи, отчетливо видел, чего они стоят. Остальные полемические статьи рассматривали разные стороны концепции последнего, но главная их направленность состояла в том, чтобы показать, что тот отступает от марксизма в решении обеих главных проблем рассматриваемой им темы.

На гораздо более высоком уровне прошла дискуссия по книге
А. Варьяша, в которую, как мы уже указывали, доклад в Комакадемии был включен в качестве теоретического введения. Описание этих споров я начну с рецензии В.Ф. Асмуса, ибо она содержала в себе как наиболее значительную критику концепции автора, так и наиболее ценные из высказанных в дискуссии теоретических положений. Асмус прежде всего очень трезво оценил ситуацию, сложившуюся в связи с разработкой теоретических проблем истории философии. Напомнив о значении гегелевской концепции, о стремлении ее создателя рассматривать историю философии как некое целостное образование, истоки чего восходят к Лейбницу и Гете, но также упомянув и о слабых ее сторонах, Асмус сказал о «деградации» послегегелевской историографии и теории истории философии. Он напомнил об известных положениях Энгельса, характеризующих значение истории философии в марксистской философии, подчеркнул, что во времена Маркса и Энгельса не было еще «надежной базы для развития новых традиций историко-философского исследования» и высказал свое мнение о причинах подобного отставания этой отрасли философской науки в советское время54. Отметив далее, что сам автор понимает трудность стоящих перед ним задач и невозможность их решения силами одного исследователя, Асмус подверг критике первый из приведенных выше тезисов Варьяша, указав в качестве одного из «крупных и неустранимых» недостатков его концепции на «неправильное представление... о монизме в историко-философском исследовании», на утверждение автора о том, что «однозначная причинная связь» существует «между базисом и содержанием философских идеологий»55 (курсив мой. — З. К.). Таким образом, Асмус вскрыл, с одной стороны, противоречивость утверждений Варьяша, а с другой — несостоятельность его основного тезиса. Противоречивыми эти утверждения являются потому, что, несмотря на приведенные слова автора о прямой связи экономики с содержанием философских идей, Варьяш в том же введении утверждал, что «специальное... содержание идеологии нельзя вывести непосредственно из общественных отношений» (курсив мой. — З. К.).

Основной тезис Варьяша неверен, по Асмусу, именно потому, что подобного выведения осуществить нельзя и нет никаких оснований полагать, будто непосредственное сведeние содержания философских идей к экономике есть монизм. «...Монизм историко-философского метода, — писал В.Ф. Асмус, — в том смысле, в каком его понимает
т. Варьяш, не существует», так как «однозначная причинная связь» может быть установлена только между историческим фактом появления известных теорий и общественными потребностями, их вызвавшими, но отнюдь не между этими потребностями и содержанием самих теорий» (курсив мой. — З. К.). Указать на «потребность в решении... познавательных задач», писал рецензент, это вовсе не значит открыть «однозначно-причинную связь между этими потребностями и логическим содержанием какой-либо теории», поскольку потребность в чем-либо оказывается «не тождественна с содержанием» теории. Поэтому и не привели к удовлетворительному результату попытки А. Варьяша «однозначно» вывести все основные понятия и теории рационалистической философии ХVII в. из общественного производственного процесса: «потребность (действительно объясняемая из этого процесса. — З. К.) не есть причина логического содержания теории, привлеченной для удовлетворения этой потребности». Варьяш же «стремится проложить между базисом и содержанием философской идеологии мостик, по которому причинная связь могла бы распространиться на всю целиком область содержания»57.

В. Асмус дал и логическую квалификацию ошибки А. Варьяша, определив ее как ошибку «перехода в другой род». Изучение экономической и социальной мотивировки какой-либо философской идеи — это одно направление, один тип ее толкования, а «всякое рассмотрение содержания теории есть, говоря словами логики, переход в другой род, где масштабом уразумения оценки и критики будут служить уже не потребности, как факты социальной жизни, но теоретические проблемы как таковые, со своими методами, приемами, логическими принципами, предпосылками и практическими критериями достоверности» (курсив мой. — З. К.). В силу этого вовсе не является дуализмом, как полагает Варьяш, расчленение (которое, как мы уже видели, осуществил еще Энгельс) одной проблемы на две: происхождение и жизнь идеи. «В указанном нами выше соотношении между базисом и содержанием философских теорий никакого “дуализма” в страшном для А. Варьяша смысле нет», и неправомерно думать, что «в сложнейшем деле, каким является социологическое рассмотрение истории философии, все что угодно должно быть причинно связано со всем что угодно»58.

Что касается второго из главных концептуальных принципов
А. Варьяша, то, не оспаривая его и не рассматривая по существу,
В. Асмус, как я уже отмечал, подчеркнул, что в выяснении «связей между вытекавшими из развития производительных сил общественными потребностями и возникшими в ответ на них теоретическими проблемами», т. е. в выявлении системы опосредования, «автор не обнаруживает ни достаточной энергии, ни осмотрительности и точности научного исследования». Эти связи «не столько обосновываются и доказываются... сколько... декларируются и возвещаются»59. Однако с данным упреком Асмуса вряд ли можно согласиться, поскольку система опосредования была рассмотрена Варьяшем с большой глубиной и разносторонностью.

Варьяш в своем ответе Асмусу ни в чем с ним не согласился и обвинил его в дуализме, поскольку тот говорил о двух родах объяснений.
Но в высшей степени характерно, что несмотря на это и под влиянием, с одной стороны, тех признаваемых принципов, которые, как вскрыл
Асмус, находились в противоречии с основным тезисом автора, а с другой — логики своего оппонента Варьяш в известной мере развил отнюдь не тот принцип, которым он руководствовался в своей работе, а ему противоречащий. Конечно, признавал он, содержание нового знания формируется «путем преобразований, дополнения и обобщения старых принципов»60. И здесь к тезису о формирующей роли экономики присоединялся выдвинутый еще Энгельсом тезис о роли в формировании философской идеи, философской концепции идейной традиции, предшествующего теоретического материала.

Однако, идя навстречу Асмусу и отступая от своего мнимого монизма, Варьяш, по существу, признавал значение еще одного формирующего фактора — предметного детерминанта (напомню, что ранее я обещал привести это место). «Старые принципы», которые обобщались в новой теории, не «выдуманы» «для определенных целей», а «открыты нами ... найдены в самой природе», поскольку «в природе они существовали и раньше ...»61. В своем ответе на эту статью В.Асмус лишь углубил то, что он говорил в своей рецензии на книгу последнего62.

Книга А. Варьяша подверглась критике и со стороны других оппонентов. Так, И. Луппол в рецензии на вторую часть этой книги солидаризировался с оценкой первой ее части, данной В. Асмусом, и обвинил автора в пристрастии к фрейдизму и и гуссерлианству63. К. Милонов
в двух статьях в «Вестнике комакадемии» (1926. Кн. 16, 18) связывал концепцию А. Варьяша со взглядами В. Шулятикова и А. Богданова и обвинял автора в упрощении диалектики выведения идеологического из базисного: «Сложное тем и отличается от простого, — писал он, — что оно ему не тождественно»64.

С поддержкой критических высказываний В. Асмуса и И. Луппола выступил Г. Дмитриев в рецензии на обе части книги65. В то время, писал он, как «основная задача истории философии сводится к тому, чтобы показать, как в историческом разрезе соответственно с эпохой и социальными условиями видоизменяется ответ на этот кардинальный вопрос философии (об отношении сознания к материи. —