Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 29

З. К.) партиями по сути дела, прикрываемой гелертерски-шарлатанскими новыми кличками или скудоумной беспартийностью, являются материализм и идеализм»⁶. Далеко не всегда и не повсюду принцип этот применим, и стремление его реализовать вновь вело к натяжкам, к искажению реального хода историко-философского процесса.

Не избежал Быховский и еще одного догматического штампа, который бурно расцветет в последующих работах догматиков от истории философии, а именно «заушательской», несправедливой, необоснованной критики инакомыслящих, в частности «меньшевистствующих идеалистов». Так, в своей статье, без каких-либо серьезных оснований, Быховский возлагал на «прежнее философское руководство», т. е. на группу Деборина, ответственность за «недопустимую запущенность» разработки «вопросов историко-философской методологии»⁷. Это было зряшным обвинением, руководство ни в чем повинно не было. В его времена, в 20-е годы, как мы уже знаем, прошла дискуссия по книге А. Варьяша, началась разработка истории философии, публикация сочинений классиков философии, т. е. фактически стала создаваться источниковедческая база для исследований истории философии как науки. И никакой специальной дискриминации эта проблематика со стороны «прежнего философского руководства» не подвергалась.

Однако наряду с этими догматическими штампами Б.Э. Быховский сумел, опираясь на беглые замечания Ленина на полях гегелевских сочинений, выявить ряд принципов теории историко-философского процесса и методологии историко-философского исследования. Его методика состояла в следовании по второму пути ухода от вынужденного догматизма: опираясь на формулировки Гегеля и замечания Ленина, Быховский вычленял законосообразность историко-философского процесса — протестуя тем самым против рассмотрения истории философии как хаоса беспорядочного высказывания мнений, как истории заблуждений; его поступательность, наличие в нем неких «кругов» — благодаря чему он был назван Лениным «спиралевидным»⁸; его многообразие, опирающееся на законосообразность и поступательность (общее реализуется через особенное; «история философии — не монотонная, серая повторяемость, а полнозвучное и многоцветное богатство отдельного, особенного, единичного, в котором воплощается движение общего»).⁹

Особо надо сказать о принципе генезиса и приращения (развития) философского знания — проблема, занимавшая А. Варьяша и В. Асмуса в рамках развернувшейся между ними полемики. Б. Быховский, не называя имени последнего, фактически стоял на его стороне. Он отвергал вульгарные представления об универсальности социологического объяснения происхождения философского знания и в этой связи подвергал критике «социоморфизм» А. Богданова, который, как мы видели, по существу, гальванизировал позицию А. Варьяш. При этом в концепции «социоморфизма» Быховский подчеркивал как раз те моменты, которые критиковал В. Асмус в аналогичной концепции А. Варьяша, а именно отсутствие в ней различения и сочетания социологического и гносеологического планов в понимании генезиса и хода философского развития: «Утверждение классовой обусловленности, — писал Быховский о концепции «социоморфизма», — не сочетается в ней с отражением объективности, а противополагается ему». В этой связи автор подчеркивал связь воззрений Шулятикова с концепцией Богданова. Для них обоих «история философии есть смена выражающих классовые интересы идей, а не познание объективной действительности, противоречивое, но неуклонное приближение к абсолютной истине»¹⁰. Если использовать введенные нами терминами, то получится, что Быховский подчеркивал необходимость учета предметного детерминанта, в то время как Богданов и Шулятиков имели в виду только детерминант социально-исторический.

Быховский поставил еще одну очень важную проблему — отношения истории и теории философии. Это отношение рассматривается им в двух аспектах: с точки зрения философской теории и с позиций борьбы с буржуазной философией. В первом отношении история философии имеет большое значение для теоретического анализа категорий. И здесь автор подчеркивал значение изучения Гегеля для разработки концепции соотношения исторического и логического, для разработки теории сознания в целом. Отсюда же следовал важнейший вывод о том, что «история философии не является чем-то внешним, безразличным для нашей философской теории. Последняя возможна лишь в связи с историей философии и на ее основе»¹¹.

Опираясь на замечания Ленина относительно текста Гегеля, Быховский говорил о недопустимости «изувечивания истории», «искажения истории философии», об «исторической правде в истории философии». Отдавая же дань догматическим требованиям «сверху», он подчеркивал значение истории философии для современной борьбы с буржуазной философией¹².

Особое внимание мы хотели бы обратить на двойственность значения статьи Б.Э. Быховского, что проявляется, с одной стороны, в безудержном восхвалении Ленина, а с другой — в выдвижении комплекса действительно фундаментальных принципов истории философии как науки. Однако в данном случае ленинские замечания служили лишь поводом к тому, чтобы, опираясь на различные высказывания и положения Гегеля, разработать и сформулировать принципы этой научной дисциплины.

В связи с этим выявляется чрезвычайно важная закономерность в развитии этих принципов в русской литературе. Благодаря своей причастности к учению Гегеля, советская наука восстанавливала и продолжала соответствующую дореволюционную традицию. Ознакомившись с этими принципами в интерпретации Быховского, мы видим, что в значительной части эти принципы были уже обозначены русскими учеными XIX — начала XX вв. Так продолжалось восстановление гегелевской традиции изучения принципов истории философии как науки, начавшееся еще в советской литературе 20-х годов.

Следующей по времени работой в области истории философии как науки была статья В. Вандека и В. Тимоско «Борьба Гегеля с материализмом. История философии Гегеля в оценке Ленина». Статья эта вполне вписывается в догматическую традицию. В ней на первый план выдвигался социально-политический детерминант историко-философского процесса и связанный с этим выдвижением пресловутый принцип партийности. Мы помним, как на основе интерпретации Маркса и Энгельса А. Варьяш отстаивал догму социально-исторической детерминации историко-философского процесса. У Б.Э. Быховского она была смягчена протестом против «социоморфизма», который, в сущности, и был формой этой догмы. Теперь же в статье В. Вандека и
В. Тимоско она возрождалась. Авторы были, по-видимому, свободны от той двойственности, наличие которой мы обнаруживаем в статье Быховского. В работе этих двух авторов ничто не свидетельствует о том, что они сомневались в величии ленинских фрагментов и в том, что марксистская догматика относительно социально-исторической детерминации историко-философского процесса должна быть ограничена ссылкой на предметный детерминант. Отметив, правда, несколько гегелевских идей, Вандек и Тимоско, что называется, «шпарили» по догматическому канону. «Марксистско-ленинское понимание истории философии исходит из того, что всякая философская система, являясь продуктом исторических условий своего времени, в последнем счете определяется развитием производительных сил. С другой стороны, исторический материал показывает, что господствующей идеологией определенной эпохи является идеология господствующего класса... Подходя к тем или иным философским учениям, необходимо твердо помнить, что данное учение... обязательно связано с определенными классовыми интересами, т. е. что философия является партийной», — писали авторы. «В противоположность диалектическому материализму буржуазная историография истории философии отказывается видеть в философии отражение экономического развития и классовой борьбы»¹³.

По своим позитивным идеям статья эта в основном повторяла то, что вычленил из конспектов Ленина Б.Э. Быховский. Специфика же ее состояла в том, что авторы учли замечания Ленина, которые касались древнегреческой философии, и подвергли критике взгляды на историю философии «механистов» и «меньшевистствующих идеалистов».
При рассмотрении античной философии они опирались на догму социально-исторической детерминации и анализировали этот феномен в контексте развития производительных сил, разложения натурального хозяйства и патриархальности, возникновения торговли, купечества и т. п., что, по мнению авторов, порождало материализм и механицизм. Во взглядах Гераклита, Пифагора, Эмпедокла, Анаксагора, Левкиппа, Демокрита, софистов и т. д. вплоть до Платона авторы обнаружили выражение классовости. Мельком, на нескольких страницах, рассмотрев учения этих мыслителей, а позже — замечания Ленина на соответствующие разделы текста гегелевских лекций, авторы заключают, что «преемственность» в истории философии есть результат преемственности «материальных производительных сил и тех идей, которые оставили предыдущие поколения». «Эта внутренняя связь развития идеологии является только отражением закономерностей действительной связи, осуществляемой в процессе материального производства, которое составляет базис всего общественного развития», — утверждали авторы, — и «только тогда последующая философия есть более высокая ступень познания, если она есть выражение, обобщение более развитой общественной практики, если она теоретически отражает практику передового революционного класса данной эпохи»¹⁴.

Весь вульгаризм этой концепции выявляется в том случае, если мы приложим ее к действительному ходу развития философии. Какой реальный аналог в истории античной философии имеет утверждение, что продвижение философии обеспечивали лишь те философы, которые представляют «практику передового революционного класса»? Разве Платон, значительно продвинувший философию вперед после Сократа, или Аристотель, придавший философии очередное ускорение после Платона, представляли революционный класс? Наконец, приходится делать вывод о том, что Гераклит был представителем ретроградной античной аристократии.

То же самое можно сказать и относительно философии Возрождения и Нового времени. Вандек и Тимоско приводят в качестве примера отношение Бруно к учению Коперника. Бруно, пишут авторы, воспринял гелиоцентризм Коперника, но преодолел «существенные недостатки системы Коперника», такие, как утверждение о существовании твердых сфер, к которым прикреплены звезды, и идея ограниченности вселенной, которую он заменил идеей ее бесконечности. Но разве в этом примере что-нибудь свидетельствует об «обобщении общественной практики», «о революционных классах»? Подобен этому и другой пример, приводимый авторами, — о преодолении Спинозой дуализма Декарта¹⁵. Здесь ничего не объяснишь, исходя из концепции смены производительных сил и революционных классов.

И, наконец, несколько слов о типической черте догматических построений в области теории истории философии, обнаружившей себя уже в статье Б.Э. Быховского: речь идет о критике инакомыслящих.
С самого начала 30-х годов обязательной нормой всякого теоретического выступления в этой, а также и в других областях была критика «механистов» и «меньшевистствующих идеалистов», раскритикованных Сталиным и постановлением ЦК ВКП(б) от 1931 г. Критика эта была, по преимуществу, зряшной. Критикуемым приписывали либо грехи, в которых они не были повинны, либо взгляды, которые в равной мере были присущи самим критикующим. «Критики А. Деборина, — пишет К. Делокаров, — не особенно заботились об аргументации, стараясь всеми средствами подтвердить данную ему Сталиным характеристику (“меньшевистствующий идеалист”. — З. К.). Предвзятость позиции критиков была очевидной многим. Глава направления, А.М. Деборин, в начале дискуссии справедливо отметил искусственный характер многих обвинений, выдвигаемых его критиками. Так, на одном из заседаний Коммунистической Академии (20. X. I930 г.) он заявил: “Достаточно выступить кому-нибудь на собрании или на страницах печати с каким-нибудь неправильным утверждением и дискредитировать что-то как формализм, совершенно без доказательства, без всякого разбора по существу, без всякой аргументации, чтобы сразу мы были опорочены с этой стороны”».

В таком же духе подвергали критике «механицизм» и «меньшевистствующий идеализм» (и тех и других «чёхом»!) В. Вандек и В. Тимоско. В качестве главного греха критикуемым приписывался грех «имманентного» рассмотрения истории философии, т. е. собственный, логический анализ систем античных мыслителей без бесконечных ссылок на «производительные силы» и «соотношения классов»¹⁷.

Упрек в «имманентизме» был поистине драматической придумкой ортодоксов-догматиков. «Имманентизм» означал анализ философских систем по существу, в соответствии со связями, присущими их внутренней структуре, по отношению к другим философским системам и различным параметрам объектов историко-философского анализа.
Эта догма требовала, чтобы такого рода анализ обязательно связывался с социально-политической характеристикой анализируемой системы. Но эта разновидность принципа партийности философии неизбежно вела к искажению картины истории философии, заставляла историка разыскивать в анализируемой системе то, что в ней отсутствовало. Имманентное рассмотрение философских систем имело поистине приоритетное значение в практике историко-философского анализа, а прибавление к нему ссылок на социально-политические характеристики носило искусственный характер.

Инкриминировалось инакомыслящим также и рассмотрение историко-философского процесса как процесса плавного, лишенного перерывов постепенности и каких-либо скачков¹⁸, модернизация в характеристиках воззрений отдельных мыслителей, слишком высокая оценка значения некоторых мыслителей, в частности Декарта и Фейербаха, о чем утверждалось без каких бы то ни было доказательств, без ссылок на авторов таких мнений и без цитации из сочинений философов.

Но «меньшевистствующие идеалисты» и «механисты» не меньше, чем Вандек и Тимоско, ссылались на «базисные» факторы и подчас допускали в этом явные преувеличения, как, например, «механист» Варьяш. Они не были сторонниками исключительно эволюционного развития идей, но несмотря на это им приписывались «гегелизм» и «деборинщина», т. е. признание только постепенного и «логического развития одной системы из другой», в то время как, «кроме непрерывности, в развитии философской мысли необходимо видеть и перерыв постепенности, возникновение новой по своему качеству и содержанию философии как продукта времени, обусловленного ступенью развития производительных сил и борьбы классов»¹⁹.

Тут трудно было разобраться в действительности вины инакомыслящих: Их фамилии (за исключением одного беглого замечания о Деборине) и произведения не назывались, и мы лишены возможности проверить резонность предъявленных обвинений. Были среди «механистов» и такие, которые, как, например, З. Цейтлин, объявляли (мы уже приводили это высказывание в первом параграфе) Декарта диалектическим материалистом. Но эту несуразицу подверг критике не кто иной, как «меньшевистствующий идеалист» И. Луппол. Другой «механист», А. Варьяш (что мы также видели в первом параграфе второй части), был скорее повинен в том, что слишком большое значение придавал «базисным» факторам идейной революции, нежели в преувеличенном внимании к ее «имманентному» рассмотрению. Таким образом, критика эта носила весьма сумбурный и малообоснованный характер. Но догма, в соответствии с которой, философских уклонистов необходимо было подвергнуть критике, была соблюдена...

Статья Е. Ситковского «Ленин и Плеханов как критики махизма», казалось бы, не была посвящена интересующей нас теме, но у нее имелся подзаголовок: «Очерк ленинской методологии историко-философской критики», и вполне естественно, что в ней затрагивались вопросы методологии историко-философского исследования. Статья развивала догматические установки предшествующих документов по этой тематике. Однако догматизм этот не был абсолютным. Автору была свойственна та двойственность, которой был заражен и Быховский: написанное им не полностью соответствовало тому, что он думал. Но это не проявлялось непосредственно в тексте его статьи, а было видно из тех признаний, которыми он поделился со мной, о чем я расскажу немного позже. В экзотерическом же изложении он вполне стоял на догматических позициях.

Ситковский устанавливал ленинские «методы историко-философского исследования»²⁰. Эти методы несли на себе отпечаток ленинского догматизма. Первым из них был принцип сравнения с диалектическим материализмом. У Ленина он был заявлен как принцип анализа эмпириокритицизма. Этот принцип был поистине нелепым: он требовал сопоставления учения, возникшего в любой период развития истории философии, с учением ХХ в. — диалектическим материализмом. Кроме того, последнее было лишь одним их учений этого времени, и только догматическая абсолютизация его истинности могла привести к выделению его в качестве эталона для сопоставления из целого ряда других, принадлежащих к этому богатому в плане разнообразия философских учений времени.

Другое правило также было порождением известного нам принципа догматизма: вскрытие классовых, партийных корней и тенденций. Его применение обязывало историка философии «посадить» философское учение на какой-то социальный корень, который далеко не всегда мог быть достоверно установлен. Особенно активное обсуждение вызвал упоминавшийся уже принцип «имманентизма», «имманентной критики», обнаруживаемый в истории философии и подвергшийся критике со стороны Вандека и Тимоско, а также Ситковского — в связи с обсуждением позиции Плеханова.

И здесь мы должны сделать некоторое отступление. Дело в том, что с середины 30-х годов критика Г.В. Плеханова также рассматривалась в качестве догмы. Вокруг его философского наследия велись дискуссии, выявлялись положительные и отрицательные стороны его философских взглядов, причем центральный партийный аппарат внимательно следил за ходом этих споров и выносимыми в них оценками. В частной беседе, состоявшейся в феврале 1971 г., почти через 40 лет после выхода в свет рассмотренной выше статьи, Е. Ситковский рассказал мне, что критику Плеханова он включил в эту статью по прямому указанию «сверху». Открыл он мне и еще одну тайну: он гораздо больше симпатизировал анализируемому принципу, нежели мог это выразить в своей работе. Поэтому ему пришлось ограничиться признанием того, что «разрешается иногда прибегать к логической критике своего противника», поскольку идеализм и метафизика имеют «точки непоследовательности», противоречия²². Но Плеханов, по уверению Ситковского, слишком много внимания уделял и слишком большое значение придавал имманентному анализу.

Вместе с тем автор подвергал резкой критике и противоположный принцип историко-философской критики — сведение ее к социально-исторической детерминации, что проявлялось в концепции В. Шулятикова, который, по мнению Е. Ситковского, «отождествляет общественное бытие и общественное сознание, не понимая того, что связь между философской идеологией и экономическим базисом бывает не непосредственная, а опосредованная рядом промежуточных звеньев, в частности более близкими к экономическому базису идеологиями, как естествознание, наука вообще». Автор статьи обвинял Плеханова (и Ортодокс) в том, что тот, помимо критики большевизма, грешен и в противоположном имманентизму грехе — в шулятиковщине и что его методы «носят сильный вульгарно-материалистический характер»²³.

Не избежал Ситковский и другого догматического штампа. Он подверг критике «меньшевистствуюших идеалистов» и «механистов». Представителю первой из этих групп, Н. Кареву (которому, как мы помним по обзору дискуссии 1924–1927 гг., были свойственны — скорее — вульгарно-социологические, нежели имманентские тенденции), Е. Ситковский инкриминировал порок преувеличения значения логической критики. «Вопреки Ленину Карев... доказывает, например ...что предшествующую философию надо критиковать не просто чисто логически, но путем вскрытия и развития до логического конца ее внутренней логики, т. е. имманентно-логическим путем»²⁴. А в месте, которое Ситковский подвергал критике в статье Карева «Теория познания»²⁵, автор писал о точке зрения Гегеля, в соответствии с которой диалектик, в отличие от метафизика, не просто объявляет какое-либо учение истинным, но, вскрывая «его внутреннюю логику», устанавливает «его истинное место в истории познания». Ничего предосудительного, ничего противоречащего нормальной исследовательской процедуре здесь Карев не проповедовал, даже если он и говорил что-либо, не соответствующее взглядам Ленина!

Так целый комплекс догматических принципов встраивался в систему историко-философского исследования, а Е. Ситковский развивал те идеи, которые были намечены его догматическими предшественниками.

Статья М.Б. Митина «История философии Гегеля» была напечатана дважды: в журнале «Под знаменем марксизма» (1935. № 1) и в
XI томе сочинений Гегеля. По сравнению с предыдущими статьями, затрагивавшими проблемы истории философии как науки в ее специфически советской форме, статья эта привносила в данную область новые нюансы. Во-первых, автор одним из первых в советской литературе поставил Сталина в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным²⁶. Во-вторых, в ней впервые более или менее связно излагалась концепция истории философии Гегеля. И в-третьих, автор пытался изложить взгляды Маркса и Энгельса на историю философии, чего не делали его предшественники в 30-е годы (хотя отчасти этим занимались авторы 20-х годов).

Придерживаясь уже вошедшего в обиход стандарта преувеличения значимости Ленина, Митин приписывал ему идеи Гегеля. Он писал, что Ленин «глубоко трактует» «вопросы метода построения истории философии», что он обратил внимание на историзм Гегеля как в рассмотрении философских систем в определенных исторических условиях, так и в «единой цепи развития». Речь шла о спиралевидном характере развития философии, что имеет, по мнению Митина, значение «отправного пункта для систематического развития истории философии с марксистской точки зрения». Наконец, автор обращал внимание на то, что Ленин подчеркивал необходимость прослеживания диалектического метода в истории философии²⁷.

Что касается изложения собственно концепции Гегеля, то Митин подчеркнул значение для истории философии истолкования Гегелем понятий «развитие» и «конкретное», а также проблемы соотношения философии и истории философии, отмечая, что для Гегеля обе они суть «развивающиеся системы», что принципы не умирают, а лишь лишаются абсолютного значения и что настоящее философии есть итог ее истории. Возвращаясь еще раз к проблеме историзма в гегелевской концепции, он рассматривал ее в контексте соотношения исторического и логического,
в связи с чем выяснялось, что история философии есть лишь «прикладная логика»²⁸. Подчеркнул автор статьи и параллелизм хода мысли в «Феноменологии духа», «Логике» и «Истории философии».

Характеризуя марксистскую методологию историко-философского исследования, М. Митин пребывал, по преимуществу, в пределах все той же «базисной» проблематики. Отметив, что материалистическое понимание истории есть «единственная база для создания подлинно научной истории философии», он сформулировал уже много раз встречавшийся нам принцип: основа общественной жизни — «развитие производительных сил». «История есть история классовой борьбы», и «подлинный историзм» состоит в том, чтобы основываться на тезисе: «общественное бытие определяет общественное сознание». И хотя со ссылкой на Ленина здесь добавлялось, что историк философии должен принимать во внимание не только классовые, но и гносеологические корни философских систем²⁹, эта декларация не изменяла общей вульгарно-социологической ориентации выделенных принципов.

Чтобы завершить характеристику литературы 30-х годов, следует сказать еще о четырех работах: «Введении» к «Очерку истории философии классической Греции» М. Дынника, «Объяснительной записке
к хронологическим таблицам по истории философии» М. Баскина,
«О заметках Ленина на книгу Шулятикова» М. Каммари и «Энгельс об истории философии как науке» В. Соловьевой.

«Введение» М.А. Дынника все соткано из уже установленных догм. Кажется, нет такой догмы, которая не была бы включена в эту коротенькую трехстраничную работу: «История античной философии» — это история «борьбы между материализмом и идеализмом»; она должна быть основана «на мировоззрении, которое впервые в истории философии было обосновано Марксом и Энгельсом и которое поднято на высшую ступень Лениным и Сталиным»; «характеристики античного общества, античной философии, данные Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, составляют алмазный фонд марксистско-ленинской истории древнегреческой философии»; «история обнаруживает вполне отчетливо факт партийности философии на всем протяжении ее спиралевидного развития»; «вся история философии есть борьба двух основных ее направлений — материализма и идеализма»; «наше изучение древней философии, опираясь на диалектико-материалистическое понимание истории, должно вскрыть особенности развития философских учений как идеологической надстройки над материальной базой рабовладельческой Греции. Изучить историю философии — это значит вскрыть социальные пружины, движущие ее и определяющие классовый характер той или иной философской школы»; «изучая историю философии мы должны всемерно продолжать нашу борьбу на два фронта» — против «механистов и «меньшевистствующих идеалистов»³⁰.

Наряду с глубокомысленными суждениями о роли Сталина в анализе античной философии (к чему Сталин не имел никакого отношения, даже того ничтожного, на которое намекалось в связи с упоминанием им Гераклита в четвертой главе «Краткого курса», тогда еще не напечатанного) Дынник изложил в этой статье несколько положений, главным образом заимствованных из гегелевской концепции истории философии и состоящих в том, что «историю философии нужно рассматривать в процессе ее развития, становления», что в истории философии «имеются отступления и уклонения в сторону» от «спиралевидного накопления мнений: это есть исторический процесс познания объективной реальности», что мы должны «рассматривать греческую философию в связи с развитием естественных наук», что все это надо делать, показывая «действительный ход ее (античной философии. —

Blog

Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция