Geum.ru

Экскурс в историю полемики о философии как науке Позитивистская традиция

Вид материалаМонография
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   29
к идее предметного детерминанта происхождения философских идей, чего не удалось сделать Александрову.

Главным сочинением Александрова по истории философии как науки, как мы уже сказали, была статья «Классики марксизма-ленинизма об истории философии как науке», которая состояла из четырех частей: I. Буржуазная история философии как наука в оценке классиков марксизма-ленинизма; II. Материалистическое понимание истории и предмет марксистско-ленинской истории философии; III. Значение изучения истории философии для выработки научного диалектико-материалистического мышления; IV. Основоположники марксизма-ленинизма об основных предпосылках периодизации истории философии.

Доминирующее значение и по месту в общей структуре работы, и по интересу, проявленному к ней автором занимает проблематика второго раздела, пронизывающая и остальные части работы. Что касается первого раздела, то, как и его предшественники, Александров считал, что древность вообще не создала истории философии как науки, хотя он и изложил попытки различных античных авторов сделать это. Но вывод его был таков: «До Гегеля истории философии как науки, собственно, не существовало»53. Как и выступившая позже Соловьева, Александров был совершенно не осведомлен о том, что говорилось в догегелевской литературе по данному вопросу.

Послегегелевская буржуазная история философии, по мнению Александрова, представляет собой полное ничтожество. Он всячески ее третирует, не делая однако никаких попыток к серьезному и систематическому ознакомлению с ней. Общая характеристика буржуазной истории философии после Гегеля, данная им, поражает своей бессмысленностью, бессодержательностью и тенденциозностью: «Что могла дать... бесплодная, как библейская смоковница, растерянная, немощная, дряблая мысль буржуазных историков... что она могла дать, кроме неумных, но классово сознательных потуг телеологизировать всю историю человеческого мышления, с прямым расчетом поставить и эту область знания на службу господствующим классам в качестве идеологического оружия борьбы против закабаленных и эксплуатируемых масс народа?»54. Даже если и следовало столетнюю — после выхода соответствующих трудов Гегеля — историю западной философии как науки охарактеризовать подобным образом, все же столь резкие суждения должны были хоть как-то быть обоснованными, чем автор нисколько не озаботился. А ведь западная историко-философская мысль XIX–XX вв. была насыщена множеством оригинальных и глубоких концепций, что видно хотя бы по упомянутым в начале первой части нашей книги сочинениям Л. Гельзетцера и Л. Брауна. Более серьезно подходил Г.Ф. Александров к рассмотрению гегелевской концепции, которую он к тому же изложил в первой из своих работ, опубликованной еще до выхода рассматриваемой статьи, и анализу отношения к ней Энгельса и Ленина.

Перейдем, однако, к наиболее значимому третьему разделу данной работы. Автор всячески стремился продемонстрировать именно материалистический характер понимания марксизмом историко-философского процесса, хотя, с другой стороны, он всячески желал конкретизировать его материалистическое понимание и лишить его вульгарно-социологического характера, который оно принимало едва ли не у большинства советских теоретиков. Увы! Александрову не удалось этого сделать, и произошло это именно потому, что он слишком догматически подошел к своей задаче в целом, не помышляя о том, чтобы самостоятельно решить стоящие перед этой отраслью истории философии
задачи и тем более эксплицировать некоторые идеи, высказанные в несистематическом виде Марксом и Энгельсом. Александров лишь повторил известные высказывания классиков о вторичности идей по отношению к общественному бытию и основные положения марксистского понимания истории и принципов его интерпретации, тяготеющие к этому тезису. Правда, отличительной чертой этой работы является значительное расширение источниковедческой базы: автор вовлек в рассмотрение многие сочинения Маркса и Энгельса, на которые исследователи ранее не обращали внимания. В своих трудах он цитировал «Немецкую идеологию» Маркса и Энгельса, «Нищету философии» и «Теорию прибавочной стоимости» Маркса, некоторые сочинения Ленина, «Анархизм и социализм» Сталина (по брошюре Л. Берия) и замечания Сталина, Кирова и Жданова на учебник истории для средней школы.

Нельзя не отметить цинизм Г.Ф. Александрова, который до невероятных размеров раздувает культ Сталина, приписывая ему труды, будто бы имевшие значение для историй философии как науки. Так, он пишет: «Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин в своих работах противопоставили... идеалистическому толкованию истории философии материалистическое объяснение истории идей. Они подробно разработали не только общие и принципиальные вопросы о зависимости идей в последнем счете от истории производственных отношений, экономической основы общества, но и применили материалистическое понимание истории к объяснению крупнейших явлений из историй философии». Или: «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин поставили принципиально на совершенно иную почву всю совокупность вопросов, относящихся к изучению истории идеологий и, в частности, историю философии»; «развитие науки осуществлено Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным во всех областях знания, в частности ими разработано подлинно научное понимание истории философии как особой науки» (курсив везде мой. — З. К.). Александров цитирует выступление Сталина на январском пленуме ЦК ВКП(б), замечания на учебник по истории, постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР как документы, имеющие «исключительное значение в деле марксистско-ленинского освещения историко-философского развития»55. Все это, поистине, циничные заявления, потому что Александров прекрасно знал, что Сталин ничего «подробно» не разрабатывал, что он ничего не применял к «крупнейшим явлениям из истории философии» и не ставил «всю совокупность вопросов истории философии». Понимал он и то, что речи на пленумах ЦК не имели никакого «исключительного значения».

Невозможно воспроизвести все цитаты из Маркса, Энгельса и Ленина, которые приводит Александров, да в этом и нет необходимости. Но вот что важно, так это вскрыть основное направление, в котором он использовал их. Таким основным направлением являлось, несмотря на все сопутствующие оговорки, вульгарно-социологическая интерпретация материалистического понимания истории философии. «Производственные отношения людей, — утверждает Александров, — определяют характер философских теорий... являясь конечным источником философских теорий, источником направления этих теории и их содержания»; марксизм вскрывает « корни без исключения всех идей... в состоянии материальных производительных сил»; характер «мышления в своей основе уже заранее предопределен характером производственных отношений, политическим строем и мировоззрением различных классов общества»56. И т. д. и т. п.

Г.Ф Александров пытался, правда, несколько смягчить откровенную вульгарность этой концепции и делал это уже испытанным путем, по которому шли его предшественники-вульгаризаторы. Он говорил о том, что «производственные отношения» оказывают свое воздействие на философские идеи «лишь в конечном счете», что философия обладает свойством «относительной самостоятельности». Но генеральный просчет Александрова, как и его предшественников, состоял в неумении отделить специфику историко-философского процесса от специфики процесса исторического: он излишне сближал, а в сущности, отождествлял их. Как бы ни относиться к теории исторического процесса Маркса, однако из нее вовсе не вытекает та трактовка историко-философского процесса, которую давал ему Александров. Он не сумел оценить по достоинству мысль Энгельса, правда, не эксплицированную в достаточной мере самим автором, относительно происхождения философских идей, хотя и приводил ее в своем тексте в качестве аргумента: «Экономика здесь ничего не создает заново (а novo), но она определяет вид изменения имеющегося налицо мыслительного материала, и даже и это она производит по большей части лишь косвенным образом».
И потому все оговорки автора и его попытки смягчить вульгарно-социологическую трактовку соотношения базиса и философской надстройки, в частности и за счет концепций «относительной самостоятельности», ни к чему не приводили.

На первый взгляд может показаться, что идея «относительной самостоятельности» имеет в концепции Александрова существенное значение для смягчения вульгарно-социологического ее характера. С помощью этого оборота он отделяет историю философии от истории экономики, политики, искусства, литературы и утверждает, что «история философии имеет свой особый предмет, составляет свой специфический круг знаний» и что таким предметом является «история философских идей»57. Но что же это такое — относительная самостоятельность и как она функционирует реально в этой концепции, а именно: как она сочетается с идеей отражения во всяких, в том числе и в философских, теориях экономики, базиса, производительных сил и т. п.? Здесь, по-видимому, есть противоречие: если идеи отражают базис, то они не обладают по отношению к нему самостоятельностью; если же эта самостоятельность им присуща, то они не отражают базис. В самой формуле об «относительной самостоятельности» возникающее противоречие разрешается при помощи слова «относительная», т. е. здесь подчеркивается, что самостоятельность эта есть лишь некая видимость, лишь указание на то, что фактической самостоятельности нет, но, с другой стороны, зависимость от базиса не непосредственна, а чем-то опосредуется. Следовательно, относительность истолковывается здесь как опосредованность.

«Относительность самостоятельности» автор видит в том, что, во-первых, «идеи переносятся людьми из одной эпохи в другую»58.
Однако подобное толкование не снимает противоречия, а приводит нас к ситуации «дурной бесконечности», поскольку относит объяснение его к более ранней эпохе и с помощью пришедших из нее идей. Ну, а как обстояло дело в те времена? Были ли тогда эти идеи непосредственно определены базисом или они тоже «созрели» с помощью предшествовавших им идей? Если верно последнее суждение — а первое, по-видимому, непригодно, ибо вопросы все же остаются, то проблема вновь переносится в более отдаленный период истории философии — и только. Представляя далее в качестве новой формулу, которая, по существу, идентична первой (»относительная самостоятельность развития идей обнаруживается также в том, что накопленная сумма знаний сама становится... фактором, усиливающим развитие знания»), Александров цитирует Энгельса: «...Раз возникнув, всякая идеология развивается в связи со всей совокупностью существующих представлений и подвергает их дальнейшей переработке»59 (курсив мой. — З. К.). Но из этого следует, что вся проблема сводится к тому, чтобы объяснить, как же именно «возникает» идеология, каков механизм происхождения философской идеи и какова роль экономики в этом генезисе. Ссылка же на преемственность философских идей, могущая объяснить многое в механизме дальнейшей жизни идеи, не может решить проблемы ее происхождения. Именно в этом сказывается неспособность Александрова отрешиться от «базисного» объяснения происхождения философской идеи, от истолкования ее как функции социально-политического детерминанта в пользу детерминанта предметного.

В сущности, только это и можно сказать по поводу истолкования Александровым пресловутой «относительной самостоятельности» в развитии философских идей: самостоятельность эта истолковывается с помощью двух понятий — опосредованности отражения и роли идейной традиции. Но мы видим, что этого совершенно недостаточно для того, чтобы вырваться из плена вульгарной социологии. Александров не отказывается от мысли от том, что философские теории по своему содержанию определяются экономикой, общественными, классовыми отношениями именно потому, что эти теории и идеи соотносятся по собственному содержанию только с экономикой, а не со своим реальным предметом.

В рамках материалистического истолкования происхождения философских идей стоит и проблема закономерностей историко-философского процесса. Она оказывается не до конца осознанной этим же автором и рассматривается им в контексте проведения различий между «объяснением» происхождения и «требованиями к исследованию философских идей в историко-философском процессе»60. Различение это крайне важно по существу и представляет собой различение закономерностей историко-философского процесса и методов его исследования. Однако у Александрова нет понимания этой субординации, и он как бы инстинктивно набредает на эти проблемы, рассматривая их
порознь в разных частях статьи. В числе «объяснений» он выделяет «зависимость идей в последнем счете от истории производственных отношений, экономической основы общества»; «относительную самостоятельность развития идеологии», «борьбу двух направлений в философии как основную особенность развития философии классового общества», «взаимозависимость и глубокую внутреннюю связь между историей философии и историей наук», связь «истории философии с историей всей культуры»61. К этому Г.Ф. Александров, по существу, и сводит закономерности историко-философского процесса.

Что же касается «требований» (методов), то их автор выделяет три:

«1. Рассматривать историю философии как одну из идеологических надстроек, развивающуюся в связи со всей совокупностью общественной жизни (а что такое “совокупность... жизни”? — З. К.) и представляющую собой историю отражения в сознании людей в конечном счете их производственных отношений.

2. Исследование философских учений и выяснение их сущности со всей доступной по состоянию соответствующих областей знания конкретностью.

3. Изучать историю философии как особую область идеологической классовой борьбы, помня, что современная философия так же партийна, как и две тысячи лет назад»62.

Таким образом, эту важнейшую проблему теории истории философии как науки Александров трактует все в том же ключе вульгарной социологии, вновь и вновь повторяя догмы марксистской концепции.

Та же концепция берет верх и в рассмотрении проблемы периодизации истории философии (четвертый раздел статьи). Критикуя здесь идеалистические подходы к проблеме периодизации, в том числе и гегелевскую концепцию, повторяя вновь принципы исторического материализма относительно соотношения идей и базиса, Александров приходит к выводу, что «эпохи в истории философских идей не могут не совпадать с эпохами объективной истории человечества. Таков основной принцип марксистско-ленинской периодизации истории философии»63. Он принимал ленинскую интерпретацию гегелевской идеи «кругов» в истории философии, но не замечал, что многие проблемы в ней только ставятся, намечаются, что эта концепция, если уж принять ее к рассмотрению, требует очень серьезного обоснования. Так, в ней совсем не находит места огромный период, по времени занимающий почти половину истории философии, — философия средневековья.
По мысли Ленина, новая философия начинается лишь с XVIII в., незадолго до того, как появляются симптомы ее кризиса, в то время как весьма продуктивная ее часть, принадлежащая XVII в. (Декарт, Гассенди, Спиноза), отнесена к эпохе Возрождения.

Рассмотрел Г. Александров и проблему, которую сам в заголовке третьего раздела своей статьи сформулировал так: «Значение изучения истории философии для выработки научного диалектико-материалистического мышления». В связи с этим давал он и определение предмета истории философии, а также намечал пути, по которым должно пойти исследование и построение курса истории философии. Значение последней автор усматривал в том, что она развивает теоретические способности, а также «раздвигает рамки кругозора, прививает смелость в постановке и путях решения различных научных задач»64. Это значение определялось также по отношению к истории философии и ее теории. Признавалось, что история имеет служебное значение как для философской теории в целом, так и для решения некоторых ее конкретных задач. Присуще ей и «пропедевтическое значение» для «изучения диалектического материализма»: «Мы рассматриваем историю философии, — продолжал он, — как введение в диалектический материализм. Если бы мы изучали только чистые результаты, отбросив историю их возникновения, тогда мы не могли бы правильно раскрыть отдельных черт собственного мировоззрения». К этому добавлялось, что история помогает нам «не повторять ошибок», которые «нужно знать»65.

Специально выделялась при этом автором проблема категорий: как само их содержание, так и «порядок отношения категорий в диалектической логике» могут и должны быть уяснены с помощью истории философии. И в этой связи сюда же подключалось рассмотрение проблемы соотношения исторического и логического, параллелизма онто- и филогенеза66. В результате мы получаем возможность наблюдать зарождение глубоко ошибочной телеологической концепции: история оказывается не более чем «введением в диалектический материализм»! Однако это утверждение является не чем иным, как парафразой гегелевской идеи, в соответствии с которой история философии в своем развитии приходит к системе самого Гегеля. Правда, гегелевская идея может быть рационально истолкована в том смысле, что история философии, если ее соответствующим образом проанализировать, позволяет наблюдать генезис системы, разработанной ее автором. И если у немецкого философа эта идея в значительной степени заражена телеологизмом, то у Александрова она носит абсолютно-телеологический характер, поскольку вся история развития философии, по его мнению, завершается диалектическим материализмом. Совершенно очевидно, что это заведомо ложная точка зрения, ибо история философии, как известно, привела к возникновению множества других, кроме марксистского, философских построений, и с каким бы пиететом ни относиться к марксизму, нет никаких сомнений в том, что последний не обладает приоритетом перед другими философскими системами второй половины XIX и XX вв.

В свете такого понимания значения истории философии, резюмированного им в формуле «история философии отражает реальное историческое развитие познания мира, осуществляемое человеком»,
Г. Александров давал определение истории философии: «история философии есть история возникновения и становления современных идей»67 — и решал вопрос о форме ее исследования. Он ссылался на мнение Маркса (что, к сожалению, не было подкреплено указанием источника; при этом имелась ссылка на «Философские тетради» Ленина) о том, «что в историю философии мы должны включать лишь те философские теории, которые раздвигают рамки науки, расширяют и углубляют наши знания», и что их «следует изучать таким образом, чтобы раскрылись не случайные философские гипотезы, а история познания в ее необходимом развитии»68. Однако приведенная идея принадлежит не Ленину и не Марксу; это мысль Гегеля, который писал: «Что же касается философских учений (включаемых в воспроизведение историко-философского процесса. — З. К.), то мы вообще будем говорить лишь о тех, принципы которых представляют шаг вперед и благодаря которым наука расширялась; таким образом я оставляю в стороне много имен»69. Такая постановка вопроса подводила к проблеме построения всемирной истории философии, понимаемой как изображение рафинированного историко-философского процесса, и делала необходимым соотнесение последнего с философской теорией. Итак, основная теоретико-методологическая работа Александрова явилась определенным шагом в дальнейшем обобщении марксистско-ленинской догматики, пополнила ее некоторыми разработками, содержание которых было полностью обусловлено основным составом имевшихся уже догм.

Теперь нам надлежит проследить, какие дополнительные идеи в интересующей нас области высказал Г.Ф. Александров в других своих работах. Что касается первой из теоретико-методологических работ — его рецензии на три тома (IX–XI) сочинений Гегеля, посвященных истории философии, — то в ней не содержится каких-либо принципиальных идей, которые он затем (в следующем году) не включил бы в рассмотренную только что статью. Однако есть некоторые нюансы, которые достойны того, чтобы их отметить. Во-первых, в этой работе автор имел возможность более подробно рассмотреть гегелевскую концепцию истории философии как с ее положительных сторон, так и подвергая ее критике и привлекая с этой целью суждения о ней классиков марксизма. Во-вторых, весьма энергично он выделял в качестве специальной области философского знания «методологические вопросы истории философии». В связи с этим он обращал внимание на то, что первым эти вопросы разработал Гегель и что именно в его трудах история философии впервые стала наукой («до Гегеля, — писал он, — истории философии как науки собственно не существовало»70 ). В дальнейшем эту же мысль автор будет проводить в своей основной статье. В то же время он отмечал, что «требовалась коренная материалистическая, революционная переработка идеалистической истории философии» на началах исторического материализма71, иначе говоря, должна была быть создана марксистская теоретико-методологическая научная дисциплина.

Однако в целом уже здесь, в этой рецензии, наличествовали те отрицательные стороны, которыми характеризовалась рассмотренная выше статья: уже здесь Сталин был поставлен в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным; уже здесь вульгаризируется понимание задачи истории философии как науки за счет игнорирования специфических для нее проблем и сведения их к всеобщей для марксизма цели: задача пролетарской истории философии — поставить труды классиков философии на службу «революционной борьбе рабочего класса»; уже здесь велась, как тогда говорили, «заушательская критика меньшевистствующих идеалистов» — Деборина, Карева и Стэна — за то, что они будто бы «пытались перенести гегелевскую историю философии полностью в арсенал марксизма»72. Автор, естественно, не приводил ни одной ссылки на сочинения этих советских философов, ибо таковые вообще невозможно найти.

Выступление Г.Ф. Александрова на общем собрании Академии Наук СССР было своеобразным торжественным обнародованием методологической программы семитомной, как тогда предполагалось, истории философии, и состоялось оно тогда, когда первый том этого издания уже вышел в свет, а второй был закончен и находился в производстве (выступление имело место 29 января, а второй том был подписан в печать в апреле 1941 г.). Однако, никаких новых идей по сравнению с теми, которые мы уже выявили, это выступление не содержало, за исключением, может быть, одной. Я имею в виду мысль о возможности построения истории философии не во всемирно-историческом плане, не с ориентацией на обоснование философской теории, а в отношении к исторической функции философского развития какого-либо народа в его исторической и культурной жизни в целом.

Сообщая в этом выступлении о планах издания последующих томов «Истории философии», Г.Ф. Александров отдельно говорил о томе, посвященном истории философии в России. Совершенно очевидно, что принятие решения о написании его уже ставило новую задачу по сравнению с задачей всемирно-исторического обобщения философского развития в целом. Правда, этот вопрос еще не переносился на почву методологии, и оратор, как видно, не отдавал себе отчета в том, что построить исследование в национальном плане — это значит применить не только те же, что и для остальных томов, но и иные, специфические, методологические принципы, которые еще предстояло разработать.

Несколько слов необходимо сказать о трех методологических введениях Г.Ф. Александрова к трем изданиям его книги по истории западноевропейской философии. Первое из них (1939) представляет собой отредактированный вариант основной работы автора, на 90, если не более, процентов просто воспроизводящий ее текст. Второе (1945) и третье (1946) введения — это сильно сокращенные варианты главной его теоретико-методологической работы, содержащие некоторые изменения, либо не имевшие принципиального значения для рассмотрения теоретических проблем (в частности, было введено несколько ссылок на труды русских философов, входивших тогда в моду, — Ломоносова, Белинского, Герцена), либо представлявшие собой формальный, так сказать, формулировочный отклик автора на критику его введения к книге 1939 г. издания (о которой мы еще будем говорить). Автор подкорректировал крайне вульгарные социологические формулы, делая больший акцент на пресловутой «относительной самостоятельности» идеологии, на специфическом характере логики философского развития, и снял наиболее резкие формулировки, содержавшие осуждение послегегелевской буржуазной истории философии как науки, догматическое восприятие идеи «кругов» и догматическое же применение этой идеи к периодизации истории философии73.

Следует отметить также, что, повторяя в целом прежнее определение предмета истории философии (»история философии является историей возникновения и развития современных философских идей», под которыми он понимал идеи диалектического и исторического материализма), в издании 1946 г. Г. Александров вносит в него некоторые изменения. Он пишет : «История философии есть история мировоззрения людей»; «марксистско-ленинская история философии изучает историю познания в ее необходимом развитии, в борьбе двух направлений в философии — материализма и идеализма»; «история философии есть история поступательного, восходящего развития знаний человека об окружающем его мире». Далее в этих вариантах теоретического введения развита тема, которая содержалась в речи автора на заседании АН СССР, — тема «национальных особенностей
философского развития каждой страны», признание чего «помогает понять характер данного народа, особенности его духовной культуры... его место в истории развития человеческой культуры»74.

Выход в свет первой же книги Г.Ф. Александрова вызвал критический отклик в печати. Имеется в виду рецензия Б. Белого и Л. Ревзона «Проф. Г.Ф. Александров. “Очерк истории новой философии на Западе”. М., 1939». Прежде всего должна быть отмечена смелость как авторов, так и журнала, их опубликовавшего, которые выступили с острой критикой труда Александрова, в то время весьма крупного партийного работника. Это было небезопасно во времена культа личности и чиновничьего протекционизма. Рецензенты предъявляли автору следующие претензии.

1. Указывая на суждение Александрова (уже приводившееся выше) о состоянии зарубежной литературы по методологии истории философии, в котором содержалась и ее оценка, они квалифицировали мнение автора как «неправильный, ошибочный вывод», называли его «огульным отбрасыванием» «наследства», о необходимости учета которого сам Александров говорил в другой связи.

2. Рецензенты подвергли критике содержавшуюся в методологическом введении вульгарно-социологическую тенденциозность, которую они усматривали в неточном комментировании известной мысли Энгельса о параллельности линий экономического и идеологического развития, в высказывании Александрова о том, что «линия идейного развития» «безусловно совпадает с общей линией общественного развития», в чем, по их мнению, проявлялась недооценка мысли Энгельса об опосредованном и поэтому отнюдь не безусловном характере подобного совпадения.

3. Едва ли не первыми в советской литературе Б. Белый и Л. Ревзон призвали к серьезному, творческому восприятию ленинского комментария к идее «кругов» в философском развитии. Непосредственно рецензенты критиковали утверждение автора книги о «совпадении кругов в истории философии с определенными общественно-экономическими формациями или стадиями их развития» и доказывали, что «попытка показать эту связь», предпринятая Александровым, «не выдерживает критики». Суждения рецензентов отличались высокой степенью обобщения, и это касалось не только концепции «кругов». Критика, в сущности, перерастала в осуждение догматического подхода к рассмотрению методологических проблем: «Тов. Александров, — писали рецензенты, — даже не пытается выяснить связь “кругов” в философии с историей развития общества, он лишь декларирует совпадение “кругов” в философии с “эпохами” и “стадиями” общественно-экономических формаций». Они призывали к творческой разработке ленинских конспективных замечаний и как бы возражали против их бездумной канонизации. Ленин в этих замечаниях, по мнению рецензентов, не дает «исчерпывающей историко-философской схемы», но намечает «лишь основное направление поступательного развития философии, общую логику этого развития, которая должна помочь понять сложный и многообразный процесс историко-философского развития как единый закономерный процесс». Реальный же ход и «логика философского развития» совпадают «лишь в общем», а потому «было бы вульгаризацией изображать дело так, будто здесь имеет место полное повторение».

Далее Белый и Ревзон переходили к критике догматического восприятия упоминавшихся замечаний Ленина вообще: «Беда многих авторов, размышлявших по поводу ленинских “кругов” в философии, заключалась в том, что они слишком упрощенно представляли себе единство исторического и логического. Им казалось, что последние совпадают. Им особенно нравилось то, что логика якобы освобождает от изучения фактов, хронологии, действительной последовательности философских систем».

4. Рецензенты подвергли Александрова критике и за то, что выдвинутое им в качестве методологического принципа положение о необходимости «изучения истории философии как надстройки над экономическим базисом» не реализуется практически. По их мнению, «органическая» связь между «социально-исторической обстановкой» и «последующим изложением философских взглядов мыслителей» не устанавливается.

5. Наконец, авторы упрекали Александрова в том, что он не реализовал еще один важнейший и провозглашенный им методический принцип — «показать единство исторического и логического в истории философии»75. Хочу подчеркнуть, что я придаю этой статье очень большое значение, рассматривая ее как одно из проявлений того, что живая, критическая, антидогматическая мысль в СССР не была уничтожена полностью.

Вторая рецензия на книгу Г. Александрова, которая была написана Ц. Степаняном и опубликована в «Комсомольской правде» (22 апреля 1939 г.), не содержала критических замечаний и носила комплиментарный характер.

Рецензии на более поздние варианты книги Г.Ф. Александрова (издания 1945 и 1946 гг.) не содержали критического разбора ни книги в целом, ни трактовки ее автором теоретико-методологических проблем. Усиление культа личности и связанного с ним догматизма, а также специфической для того времени тенденции, в соответствии с которой из-под критики выводились лица, занимавшие ответственные посты в государственном и партийном аппарате (а Александров относился к числу именно таких лиц), приводило к тому, что критический тон рецензий был заменен на панегирический. На книгу 1945 г. последовала только одна рецензия В. Степанова (»Новая книга по истории философии»). Она не содержала критических замечаний, но претендовала на то, чтобы сформулировать теоретико-методологические принципы, которыми руководствовался Александров. Из четырех принципов, о которых говорил автор рецензии, достойно быть отмеченным первое, согласно которому в рамках воспроизведения историко-философского процесса необходимо проследить «связь» различных систем, провести «рассмотрение всей истории философии как поступательного развития философии и углубления знаний человека об окружающем мире». Этот принцип дает возможность «определить место каждого философского учения в истории, показать, какую — прогрессивную или реакционную роль играло оно... найти теоретические корни и проследить развитие многих современных идей»76. Однако необходимо отметить, что на самом деле сформулированный таким образом принцип остался теоретической рекомендацией, которой Александров так и не последовал.

Кроме того, следует указать на одну идею, содержавшуюся в этой рецензии, — идею постоянства предмета философии, которую, анализируя через два года эту же самую книгу, отвергнет А. Жданов: «...Есть много философских учений, — писал Степанов, — но предмет их один. Каждое из этих философских учений в разные исторические времена ставило перед собой одну и ту же задачу — определить истину, найти пути ее постижения, дать объяснение общих законов природы, общества и мышления, выработать взгляд на мир в целом и на отношение к нему человека»77.

Издание книги Александрова 1946 г. вызвало три рецензии: М. Баскина («Выдающийся труд по истории западноевропейской философии»), П. Вышинского («Научный труд по истории философии») и Ц. Степаняна («Марксистская история западноевропейской философии»). Все они (как это видно, например, из названия статьи Баскина) всячески восхваляли эту книгу. Но в высшей степени характерно то, что уже через год после их публикации, а точнее, после дискуссии 1947 г., изменить характер которой Г.Ф. Александрову не помогло даже его служебное положение, авторы рецензий всячески отрекались от собственных идей, в них высказанных78.

П. Вышинский и М. Баскин утверждали, что Г. Александров решил проблемы методологии историко-философского исследования и умело применил в построении своего труда принципы, им же выработанные в результате проведенного анализа. Речь шла о том, что автор «осуждает абстрактно-социологический, вульгарный подход к истории философии», «реализует... требование подлинной научной истории философии, освещая историю философии как борьбу материализма против идеализма»79, что он «