Ловец обезьян, раздавая им каштаны, сказал: «Утром три, а вечером четыре». Все обезьяны разгневались
| Вид материала | Документы |
- Ирина Лежава ловец, 234.9kb.
- Сочинение на конкурс, посвящённый Дню матери. Исполнитель: Судник Ксения, ученица, 19kb.
- Эволюция человека, 260.74kb.
- Премьера! Три обезьяны трансцендентальная драма режиссёра Нури Бильге Джейлана, 106.4kb.
- Это произошло уже после того, как Ивин купил фирму "Шторм и Ко", связав воедино три, 90.54kb.
- Лекция «Математика в жизни, производстве, науке, в твоей будущей профессии», 51.21kb.
- Задачи с единицами Одна и две единицы Две и три единицы Три и четыре единицы Четыре, 323.09kb.
- Труд сделал из обезьяны человека (хотя обезьян до сих пор много встречается, особенно, 104.43kb.
- Куколка Итальянская народная сказка, 127.81kb.
- Явместе с классом была в поездке в Санкт-Петербурге, 97.69kb.
DE PROFUNDIS. ИЗ БЕЗДНЫ… /FLASHBACK/. Обшарпанная хрущоба, первый, «земляной» этаж. Чудовищная дыра на кухне, уходящая прямо в недра сырого, «малярийного» подвала с единственной лампочкой, перегоревшей еще во времена совнархозов и махрового кукурузного волюнтаризма. Крыса Лариска, хитрая мордочка которой показывается в проеме только тогда, когда Бондаренко засовывает в свой SHARP «афганскую» кассету Александра Рознбаума (на любой другой вокал ваше «домашнее животное» не откликается). Соседка Маня, полногрудая и пергидрольная бабенка лет тридцати, живущая с разнорабочим Петей за хлипкой панельной стеной. Легкая стремянка напоминает тебе веревочную лестницу Арамиса в те времена, когда бывший мушкетер короля окончательно выбрал путь Высокой католической духовности. По этой хлипкой дюралевой конструкции Манька спускается из своего окна (уходя на работу, муж непременно запирает свою супружницу на ключ) и по ней же поднимается в соседнюю квартиру для неспешных любовных утех.
Петр Фаддеич («наш муж», как вы называете его в глаза и за глаза) о неверности жены осведомлен превосходно, а потому бьет свою благоверную смертным боем. Самое интересное заключается в том, что к Андрюхе, как к «гражданину мира, парнишке наскрозь ученому, знающему языки и сильно шебутному», супруг-рогоносец (между прочим, мужичара былинной стати и подлинно богатырской силы!) относится с нескрываемым почтением.
Ты честно пытаешься разобраться в хитросплетениях этих удивительных отношений, но многочисленные попытки кончаются крахом. В ответ на нескромные вопросы Петя, предварительно офигачив литруху первача (на дворе - лигачевское время «борьбы и тревог»), обычно приобнимает тебя за талию, и, матерясь на икоту, тягуче стонет:
- Он-то, ученый человек, тута при чем? Да Николаичу хоть сейчас можно в ООНу делегировать, нашенскую Палестину с ихним жидоносным Израилем замирять! Ента шалашовка-парлаграфия, по всему видать, Андрейке в лиловую залупу не вперлась! Николаич – мужик того, этого… Уважительный он мужик, башковитый. Ему муды-разтуды с разным нетрудовым элементом разводить, буду прямо говорить, некогда. Водяру-самогон мой сосед жрет знатно и справно, как и все нормальные гражданы. Анекдоты травит, на гитаре поет, опять же… Тута, Артурка, дело такое: сучка не захочет – даже чирьяк на жопе не вскочит! А Маньку, бациллу сальную, я все одно когда-никогда до смерти замудохаю! Клинктор ее блядовитый на собственные ейные ухи намотаю и – годков на пятнадцать присяду! На Северок съезжу, значится. А товарищ Бондаренко здеся не при делах вовсе! Он – человек совестливый, партейный, поболе бы нам таких… Он и очередь в магазин до скольких разов мине занимал, и «на поправиться» трудовую копейку отстегивал, и таксистов на трассе для мине спанксировал цельными червонцами, а когда и пятнашками! Так што ж мине ево – за енту блядушку шалашовную теперя гнобить, как импералиста-узурпатора? Не, сынок, то не дело! Я – православный идейный пролетарец, не жид, не татарин и не мордва! Я против своей сочувствующей рабочей совести нипочем пойтить не могу! А Маньшу, заразу, все одно в асфальту закатаю, недолго ей осталося ходить по свету, ножками сваими стройными травушку-муравушку топтать! Пришибу я ея, как самую распоследнюю сучью контру, вот те крест святой, пришибу!..
Однажды ты приезжаешь в этот бордель со своей длинноногой африканской подружкой, и вот тут-то все и начинается.
Бечуанку Ло-Ло Мария Владимировна отлавливает еще при входе в подъезд (дама не закрыта на ключ, а, значит, Петька дома). И - в ультимативной форме требует, чтобы твоя спутница-красавица рассказала ей все о «порошке зомби».
Наивная африканка оказывается «не в материале» - техникой Вуду, в отличие от любой другой, Ло-Ло не владеет ни в малейшей степени. Единственное, чем девушка может помочь блядовитой андрейкиной соседке – так это сообщением о том, что в рецептуру пресловутого порошка входят тетрадотоксин, сахар, кровь и волосы живого человека (не трупа).
Но Манька проявляет удивительную настырность и выбивает, таки, из твоей экзотической приятельницы кое-что еще.
К исходу третьего часа пребывания в «нехорошей квартире» ошизевшая от наскоков «красной ведьмы» Ло-Ло вытаскивает из глубин памяти рецепт любовного напитка женщин племени масаи.
Технология приворотно-колдовского зелья проста до примитива, но в условиях всеобщего дефицита – увы – невыполнима. Чтобы навсегда зарезервировать Николаича за собой, требуется пустячок: необходимо всего-навсего в равных долях смешать парное коровье молоко с кровью, полученной из вены молодой (только-только забитой) зебры.
К величайшему огорчению Марии Владимировны, в окресностях Мосфильмовской улицы не оказалось ни коров, ни, тем более, зебр. Но женщина не растерялась, ибо любящее сердце не способно остановить ничто, даже обширный инфаркт!
Выпытав у Ло-Ло, что ее прекрасные землячки свято верят в то, что объект женской страсти нужно по несколько раз на дню называть «симбой» - львом, Манька поступает нетривиально: для своего колдовского отвара она решает использовать то, что можно раздобыть (в крайнем случае – приготовить) на месте.
Позже Бондаренко, явно смакуя ситуацию, со смехом повествует тебе, что в холодильнике он регулярно обнаруживает собственные волосы (не исключено, что из лобковой зоны), а в сахарнице – куски рафинада, вымоченные в менструальной крови. Кстати, совсем скоро, по трезвянке, от слова «симба» твой друг начинает впадать в тяжелое коматозное состояние, а по пьяни даже позволяет себе бросаться на людей.
Но случай с Марией Владимировной – это полбеды, вернее – одна треть беды настоящей. Помимо свихнувшейся на ведьмачестве соседки, интимные визиты Андрюхе регулярно отдают еще две удивительные женщины.
Первая, Наталья Вронская, - аспирантка МИФИ и единственная наследница крупного функционера Внешторга.
Со второй дело обстоит и того хуже! Валентина Кораблева, младшая и любимая дочь всемирно известного микробиолога, на момент знакомства с Бондаренко успела не только защитить кандидатскую диссертацию, но и сделаться главврачом крутой ведомственной поликлиники.
И вот – представьте себе ситуацию: все три безнадежно влюбленные в твоего приятеля дамочки, одновременно (не сговариваясь!) начинают вдумчиво колдовать!
Наташка делает упор на кукольных пупсиков, коим самозабвенно и фанатично вгоняет швейные иглы и английские булавки в пластмассовую «кожу» (девушка прилично владеет французским, следовательно, в отличие от Маньши, имеет возможность прочитать что-нибудь о страшном искусстве Вуду на языке гаитянского оригинала).
Ну, а «педиатра Валя» (ты, вроде, уже упоминал о том, что слово «терапевт» Николаич не выговаривал категорически, не выговаривал даже в нетрезвом состоянии), как и положено медикам, давшим клятву Гиппократа, подходит к проблеме сугубо по-научному. Бесконечными зимними вечерами, закрывшись на ключ в своем кабинете, главврач в течение полутора часов штудирует Аюр-веду, а после настаивает на водяной бане сложнейший отвар из семидесяти семи пожухлых «индийских трав», собранных поздней осенью в районе сорок третьего километра Казанской железной дороги.
И ведь действует приворот! Действует, что бы там не говорили скептики и маловеры! Ты помнишь тот страшный рассказ почти дословно, так, словно это все произошло вчера.
- Уж не знаю, Артур, что эти твари мне подмешали, - рассказывает тебе в «Охотнике» приморенный, оголодавший Николаич (он последовательно сожрал два салата, глухариное филе и три лосиные котлеты с жареным картофелем – и все никак не мог насытиться!), - то ли крови менструальной, то ли мочи сутошной. Но трахался я с ними – со всеми трямя, по очереди! - почти двое суток! Мой отечественный диванчик ничего – выдержал, а вот Наташкин импортный трахтодром в самый ответственный момент на иранский ковер ручной работы рухнул, коту Гермесу хвост травмировал. Думаю теперь зверюгу этого Вальке свезти – пусть хвостяру его совсем отрежет к херам свинячьим! Нет, мужчина, ты представляешь?! Я в такой сексуальный раж вошел, что «уздечку» надорвал. Потом, естественно, вырубился часов на шестнадцать. Встаю в десять утра – батюшки светы! Правое яйцо опухло до совершенно невозможных размеров, член зазеленел, что твоя ряска на гнилом болоте баскервильской Гримпенской трясины! Че ты ржешь, дебил, я не болтаю! Писать не могу – боль страшенная!! Что ж это, думаю я себе, со мной приключилось, какая еще венерическая напасть на мальчонку на глупого напрыгнула? Решился к Вальке на больничку залететь. Наколдовала, сука, вот пусть и расколдовывает, порчу свою ведьмину сама и сымает! Еду на метро в центр, и тут мне совсем лихо сделалось. Бабу хочу – аж штаны распирает! И смех, и грех! Ну, сам смекни: держится за поручень сбледнувший с лица калека-доходяга, почти дистрофик, какая ему баба! Да он самостоятельно помочиться не может! С гениталиями полная амба: на член и смотреть не хочется, а яйцо в растопыренную ладонь вложить боязно! А в перспективе – полный туман, неизвестно еще, чем дело кончится… Мне хоть в петлю, а я трахаться хочу как ссаный! И вот, стоит, значит, в вагоне передо мной такая телочка – пальчики оближешь! Ножки, грудки, шейка, мордашка – все при ей, заразе! Стоит себе и стоит. И я рядом стою – балбес балбесом! Что я ей, красотке этой, в таком состоянии предложить могу? Разве что мороженое да партбилет с пропуском в «Иностранку». Доехали мы до «Кропоткинской» - фемина моя из вагончика выходит, каблучками по кафелю призывно стучит, меня, дурака, за собой манит. Я тупо, как мерин за морковкой, выхожу за ней, хотя мне ехать еще цельных две остановки. Она – на улицу, я – следом. Она – на Волхонку, я сзади плинтухаюсь, стих свой любимый про Уинберг себе под нос с выражением декламирую. Она – в Пушкинский музей, я в кильватере держусь, как крейсер «Норфолк» или британский эсминец берегового охранения. Вот такой задумчивой процессией, таким союзническим караваном PQ-17, двигаем мы в незамерзающий советский порт Мурманск, то есть - в зал Высокого Возрождения. Там, у причала-стенки, – статуя Давида, а вкруг нея – экскурсия для комиков-пролетарцев. Тетенька потертой внешности и страшно умного вида тараторит приезжим ударникам-пингвинам из Воркуты что-то за воплощение героического порыва и гражданской доблести, за борьбу флорентийцев против тирании коварных Медичи. Моя подиумная телочка по этому Буонаротти глазками прекрасными скользнула – и дальше пошла, бедрами соблазнительно покачивая. Только мне и бедра, и задница, и вся ее внешность фотомодельная стала вдруг как до пизды дверца! Я, чтоб ты знал, посреди того зала застыл на месте, словно это меня, а не Голиафа, этот мудак мраморный каменюкой по глупой башке заделал. Ты будешь смеяться, но у Давида Микеланджеловича, сукиного кота, правое яйцо в точности как у меня! Форма, красота – все один в один! Как минимум – Фаберже, а может, кто и покруче! А главное – размер, то есть параметры, те же! Ну, тут меня отпустило, перестало колбасить. Да и мышь еще эта, экскурсоводша, дополнительный позитив на мозги кинула. Давид, объясняет она этим ластоногим моржам-тюленям, в тридцать лет воцарился в Хевроне, а потом еще сорок лет счастливо евреями правил. И жидовочек молоденьких у него было – видимо-невидимо. И до других, говорит, ближневосточных шлюшек, герой этот библейский весьма охоч был, пусть даже с яйцом опухшим! «Отлично, - думаю я себе, - поживем еще, баб попользуем. Все у тебя, Рюшенька, не так уж и плохо, есть еще время, чтобы в чувствах своих к женскому полу предметно разобраться…» Красотки моей фигуристой давно уже след простыл, а я все пред Давидом статуйным стою, сходством генитальным наслаждаюсь. Ну, и физическим совершенством, это уж – как водится… А позже Валька меня совсем успокоила, сказала, что это и не болезнь никакая, а так – фигня мутная. «Слоновость мошонки» эта бяка называется, по-другому – «элефантизм». У настоящих мужчин такое от перетраха довольно часто случается… Ну, то ли нарушение лимфооттока, то ли еще чего… Но выводы я из этого сексуального афронта сделал – с колдовством-ведьмачеством «завязал» на веки вечные…
* * *
Бондаренко действительно «завязал», у него все получилось. А вот у тебя – нет. Завершается последняя неделя твоей чумовой командировки, уже начался искупительный Рождественский пост. За полгода ты порядком поистаскался и душою, и мыслями, и телом. Да ты и сам кожей чувствуешь мерзость и великую скверну свою. И искренне желаешь покаяться во грехах богопротивных. С понедельника ты не ешь скоромного, истово крестишься на купола церквей, шарахаешься от женщин, как черт от ладана. В своем доме ты собираешь всю выпивку и – дабы побороть искушение диаволово - недрогнувшей рукой выливаешь спиртное в унитаз. Перед сном ты читаешь исключительно «божественное»: книги Ветхого Завета, книги Завета Нового… И «Жития святых», и «Историю христианских церквей» Тальберга, и «Основы православия» минского протоиерея Фомы Хопко, и «Православное богослужение» преподобного отца Александра Меня…
Так проходит неделя «с ее заботами и трудами, печалями и радостями». Наконец, настает «час оглянуться назад, собраться с мыслями, побыть в сосредоточенности перед лицом Божиим, испытать совесть, углубиться в покаянную молитву».
Влекомый этими, почти святыми, помыслами, ранним субботним утром ты идешь в ту самую церковь, где во все прежние времена тебе было покойно и размышлительно. Ты преисполнен благочестивого хотения со слезами на глазах отстоять всю длиннющую службу – от начала и до конца. И повторяешь ты про себя великие и смиренные слова апостола Петра: «Приступая к… камню живому… и сами, как живые камни, устрояйте духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом».
Но во святой храм ты так и не заходишь. Ты застываешь перед бордом, зависшим о твою правую руку.
На борде изображен православный священник. Лик батюшки одухотворен, а прекрасные глаза глядят в твою душу прямо и мучительно строго. Суровые уста сомкнуты, но текст на плакате более чем красноречив:
БЕЗБОЖНИКОМ РОС? ТОГДА С ПРОШЛЫМ БОРИСЬ,
В КУПЕЛЬ ВО СВЯТУЮ СКОРЕЙ ОКУНИСЬ!
Ты давишь в себе короткое непечатное слово, и тут же (по левую руку от себя) видишь второй постер, на котором изображена отроковица, сопливая пацанка лет пятнадцати, читающая ELLE GIRL. Текст гласит:
ГЛАМУР - БЕСОВСКОЕ ЯВЛЕНИЕ,
СПОДВИГНИ СЕБЯ НА КРЕЩЕНИЕ!
Ты возводишь очи горе и прямо перед собой узреваешь третий шедевр навязчивого церковного агитпрома. С чудовищного щита тебе скалятся подростки обоих полов. Огненно-рыжий недоросль, похожий на Чубайса в отвязные школьные годы, решительно отстраняется от шприца, девица с формами Мерилин Монро – от бутылки с портвейном под номером «тридцать три». Слоган рвет душу высочайшей своею моральностью:
С МАЛЬЧИШЬИХ ГОДОВ И ДЕВЧОНОЧЬИХ ЛЕТ
СКАЖИТЕ ВИНУ И НАРКОТИКАМ «НЕТ»!
Сказать, что ты потрясен – это значит не сказать НИЧЕГО! Влекомый дьявольской силой инерции, ты делаешь несколько лунатических шагов по направлению к дубовым дверям, и тут же замираешь на месте соляным столпом, натуральной Лотовой женою. Перед входом во святую Обитель Господа висит следующая мерзопакостная объява:
Братья и сестры! Убедительная просьба покупать свечи только в храме! Свечи, купленные вне храма, не являются жертвой, угодной Богу!
Чуть ниже помещается двустишие с недвусмысленным указанием, а, пожалуй, что и приказом:
ВЗОЙДИ, ОКРЕСТИСЬ, И В ЖЕСТЯНКИ-ПИЛОНЫ
ХОТЬ ДОЛЛАР ЗАСУНЬ НА РЕМОНТ И ИКОНЫ!!!
Тут ты уже материшься в голос, плюешься слюной, и, так и не приобщившись святых тайн, решительно покидаешь нечистое место, затоптанное псами-конкурентами.
КАНОН И ЕВХАРИСТИЯ* /MISSA CANTATA/
Знаю твои дела, и что ты живешь там, где престол
сатаны…
Откровение святого Иоанна Богослова, 2:13
Среди чистейших жен и спутников,
среди моральнейших людей
полно несбывшихся преступников
и неслучившихся блядей.
Игорь Губерман
I. ОРДИНАРИЙ: «СОЛНЦЕ БЕЛОЕ ПАЛИТ, СОТНЯ КРАСНАЯ ПЫЛИТ**…»
Sanctus***. Legato. Violino ad libitum
Второй твой приход в Большую рекламу воспринимается как возвращение в Эдем. Единственное, что огорчает, так это расставание с Юрой Боксаковым, Но Захарчуки-Сидорчуки хором заверяют тебя, что в продакшн-студии ОСТ будет еще интересней.
- Ты по-прежнему подчиняешься мне и уважаемому господину вице-президенту, - Мыкола небрежно кивает головой в сторону Гоши, - но помещаться будешь в творческих мастерских Старостина. Все понятно?
- Так точно, - щелкаешь каблуками ты, - начальник прямой и начальник непосредственный.
- Не умничай, - Захарчук морщится, и костяшки его пальцев, сжатые в кулак, белеют: – С тобой и под тобой еще двое, мальчик и девочка. Толковые копирайтеры, но, – в отличие от тебя – простые менеджеры. Не всех здесь в вонючие задницы целуют, не всем оказывается высокая рекламная честь. Цени нашу заботу, писака!
- Я помню, что шеф оформил меня менеджером старшим, - натужно мычишь ты, - запись в трудовой книжке ежевечерне перечитываю, индо молитву. Но, право слово, лучше бы деньгами…
Сидорчук сдергивает со стены легендарную шашку командующего Первой Конной, на четверть вытаскивает из ножен голубой клинок, любовно проводит по лезвию заскорузлым ноготком. Краем глаза ты замечаешь: развалившийся на широченном кожаном диване вице-президент пребывает в состоянии изрядного подпития.
- Ниче, - невнятно бормочет Гошка и воинственно накручивает серебряный темляк на указательный палец, увенчанный массивным рубиновым перстнем, - наблатыкаешься на несерьезном писательстве еще чуть-чуть – и мы такую поганку с классовым душком завернем-закрутим! Готовься, брат, к широкомасштабной политической рекламе! Вскорости ты меня будешь выдвигать в депутаты с мандатом. Может, в члены Госдумы, а может, и в сенаторы. Это уже – как Вова решит.
- Тебя?
- А кого ж еще? – гуркинский заместитель хохочет, неаппетитно брызгаясь слюной: – У тебя что, другие вдумчивые кандидатуры есть? Надоть обозы подтянуть, тылы обезопасить, а для дела такого лихой кавалерийский командир нужон. Шефу светиться не с руки, да и пьющий он, к тому же. А мне подобная работенка в самый раз, вот я во власть и двину. Так и в газетах пропишут: раньше, мол, Сидорчук был парень чубатый, а теперь – мандатый! Я, если хочешь знать, за народное счастье кому хошь очко порву. Не журись, хлопчик: нам с тобою только Перекоп взять, а там – хоть трава не расти! Там грушами облопаемся, массандровским портвейном зальемся! Господ-офицеров в Черном море утопим, а по всему Крыму красный рабоче-крестьянский террор живенько заорганизуем! А потом, глядишь, и панскую Польшу уделаем, и Румынию капиталистическую под себя нагнем!
- Погоди ты со своим террором, - поспешно говорит Мыкола, - не лети впереди паровоза, еще ничего не решено. А ты, Агатов, об этом пьяном базаре забудь! Сейчас твое дело телячье: обосрался – и молчи!
- А мычать можно?
- Когда скажут – да. В общем, по обстоятельствам. К Олежке Старостину присмотрись. Человек великую школу Голливуда прошел, для пяти американских блокбастеров сценарии крутые писал. Индустрию моды и заокеанского шоубиза знает «от» и «до». Как ни крути, а это – уровень! Попросит чего – поможешь, а так ты под нами. Ясна задача?
- Угу. Не гештальтпсихология и не бином Ньютона.
- Опять умничаешь?
- Никак нет.
- Старостин – это наша Акира Куросава, - подтверждает и Гоша, лихо сбивая уже полностью обнаженным лезвием горлышко с бутылки «Лёвенбрау», - настоящий самурай соцреализма! Он меня на фильму-БЕТАКАМУ снимать будет, шлюхи московские слезами умоются!
Тут вице-президент рыгает и начинает описывать шашкой усатого командарма свистящие круги над головой:
- Прикидываешь, Мыкола? Я вот с ентим жидорезом, да на лихом вороном коне?! Бля буду, электорат от такого вестерна за счастливую колхозную жизнь обкончается!
- Ты поосторожней, - волнуется Захарчук, - боевое оружие все-таки.
- Цыц, вашескородие! – орет Гоша, впадая в душный конармейский экстаз, - нишкни степной травушкой, златопогонник недобитый! Изрублю гада смрадного в капусту!! «Мы красные кавалеристы и про нас…»
- Я пойду, пожалуй, - ты начинаешь беспокойно маяться у стола, - не ровён час – на «Оливье» нашинкуете. А я не Опанас Панько и не офицер-дроздовец. Я – простой текстовик-затейник.
- Опанас – это кто?
- Конь в пальто! – ревет Сидорчук, - жеребец с яйцами!!
- Мужик украинский, - с тоскою поясняешь ты, - свихнувшийся от классовых передряг герой поэмы Багрицкого. Этот несознательный товарищ бежал из Балты, из продотряда еврея Когана, красного комиссара-беспредельщика. А степная дорога ненароком заводит его к самому батьке Махно, мужику, в принципе, такому же отвязному. У батьки разговор короткий: или с ним разбойничаешь, или - пулю в рот получаешь. В общем, все как в этом кабинете. Не оставили бедолаге Опанасу выбора, не свезло хлопцу. И мне, чаю, не свезет:
Опанасе, наша доля