Учебное пособие Чебоксары 2009 Министерство образования и науки Российской Федерации Федеральное агентство по образованию

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Литература

Брагина, А. А. Синонимы в литературном языке / А. А. Брагина. – М. : Наука, 1986. – 124 с.
Введенская, Л. А. Русская лексикография : учебное пособие / Л. А. Введенская. – М. : ИКЦ «МарТ» ; Ростов н/Д : Издательский центр «МарТ», 2007. – 352 с.
Голуб, И. Б. Новый справочник по русскому языку и практической стилистике : учебное пособие / И. Б. Голуб. – М. : Эксмо, 2007. – 464 с.
Гречко, В. А. Лексическая синонимика современного русского литературного языка / В. А. Гречко. – Саратов : Изд-во Саратовского ун-та, 1987. – 152 с.
Евтушенко, О. В. Эволюция понятия «волнение» в русской словесности / О. В. Евтушенко // Русский язык в школе. – 2009. – № 5. – С. 93–97.
Крысин, Л. П. Современный русский язык. Лексическая семантика. Лексикология. Фразеология. Лексикография : учебное пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений / Л. П. Крысин. – М. : Издательский центр «Академия», 2007. – 240 с.
Лемов, А. В. Об одной лексической ошибке в современной речи (подиум или пьедестал?) / А. В. Лемов // Русский язык в школе. – 2009. – № 4. – С.96–97.
Современный русский язык : учеб. для студ. вузов, обучающихся по спец. «Филология» / П. А. Лекант и др. ; под ред. П. А. Леканта. – 4-е изд., стер. – М. : Дрофа, 2007. – 557 с.
Современный русский язык. Теория. Анализ языковых единиц : учеб. для студ. высш. учеб. заведений : В 2 ч. Ч. 1 : Фонетика и орфоэпия. Графика и орфография. Лексикология. Фразеология. Лексикография. Морфемика. Словообразование / Е. И. Диброва и др. ; под ред. Е. И. Дибровой. – 3-е изд., стер. – М. : Издательский центр «Академия», 2008. – 480 с.
Сулименко, Н. Е. Современный русский язык. Слово в курсе лексикологии : учебное пособие / Н. Е. Сулименко. – М. : Флинта ; Наука, 2006. – 352 с.
Фомина, М. И. Современный русский язык. Лексикология : учебник / М. И. Фомина. – 4-е изд., испр. – М. : Высш. шк., 2001. – 415 с.

Слово в тексте

Задание 1. С помощью толковых словарей определите, сколько значений имеют выделенные в текстах слова. Какое из значений данных слов реализуется в тексте? Выявите случаи их осложнения дополнительными семантическими компонентами.

1. Мудрость Йозефа Швейка – гениально подмеченная мудрость чешского человека. А что такое мудрость? Применительно к чехам, или по Швейку, это свой взгляд на вещи. Самый простой, неожиданно простой. (Д. Гранин. Листопад.)

2. Курлан – охотник. О нем ходит множество легенд. И любил он такую охоту, которая требовала от человека сноровки, большой воли. Он не любил охотников ни по боровой, ни по водоплавающей птице. (В. Санги. Голубые горы.)

3. Труден подвиг любого истинного художника, таков он и у Леонида Леонова. К своему (давно уже не только своему), пожалуй, главному произведению – «Русский лес» он шел непросто и неровно, о чем можно судить по той же рентгеновской карте его публицистики, слишком уж непросто и неровно распахивало время те пространства жизни, преодолевать которые выпало и на долю Леонова. (П. Проскурин. В поисках сигнальных огней.)

4. При слове «тишина» он (Иван. – Л. П.) вздрагивал. Откашлявшись, гладил лоб, руки.

– Тишину надо понимать… – в каком-то новом восторге произносил он. – Это как душа… Вроде и невидима, а есть она.

– И в чем ее сила?.. – допытывался я.

– А в том, что она духом меня наполняет…

Он говорил, говорил, а я, вздыхая, слушал его. Ибо каждый раз его взгляды и понятия о тишине менялись. Однако все эти понятия были добрыми. (А. Брежнев. Летняя крепость.)

5. Долго ли коротко… Александре было за семьдесят… Жизнь быстро что-то пролетела. Все те же или другие очки украшали ее лицо. Казалось, что в них она не видит еще больше, чем без них. Седые тонкие волосики крепились узлом на маленькой макушке. Баба Шура была худой и казалась бы совсем прозрачной, если бы ее вид не утяжеляли серые одежды старинных покроев. Любила серенькое. (Е. Фокина. Скворечник.)

6. Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.

– Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, – сказал Белокуров и вздохнул. – Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А все дела, дела! Дела! (А. Чехов. Дом с мезонином.)

7. Несмотря на сомнительность сказанного, Карпов вдруг успокоился и переживать совсем перестал. Но в Лысый парк по-прежнему не заглядывал.

– Пап, а чехи, они какие? – допытывалась как-то вечером у него дочка.

– Обычные люди, только говорят по-другому.

– У них чеховский язык?

– Чешский, выдумщица ты моя, – рассмеялся Карпов в ответ, поцеловал дочку в наивные голубые глаза и уже потом, уложив дочку спать, про себя подумал: «По-чеховски говорят только в России. Да и думают тоже». (А. Гудков. Большой пивной путь.)

8. – С приземлением, товарищ комиссар… А у меня беда: гармонику раздавил… Может, добудем еще, а, товарищ комиссар!

– Парашют где?

– В овраг сбросил и землей завалил… В овраге грибами пахнет, представляете? На первом привале угощу жареными…

« Гармонь», «грибы» – неуместными казались Михаилу эти слова в военной обстановке. Но, понимал он, нужно жить в любых обстоятельствах, а «грибы» и «гармонь» – это и есть жизнь… Быстро он работал ножом, заталкивая парашют в зияющую в корнях ели чью-то нору и прикапывая его. (М. Кизилов. Командировка.)

9. На горе он (Герцев. – Л. П.) приостановился, снял с плеча мелкашку и на вытянутой руке, словно из пистолета, сшиб кедровку, надрывавшуюся на вершинке ели саженях от него в полста, если не больше.

– Стрело-о-ок! – восхитился Коля. (В.Астафьев. Царь-рыба.)

10. История красоты начинается задолго до человека. Может быть, это начинается с появления Вселенной, нашего неба с его созвездиями, движением светил. Вначале было не Слово, а Красота, рожденная фантазией Творца. (Д. Гранин. Листопад.)

11. Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель увеселительного сада «Тиволи», квартировавший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.

– Опять! – говорил он с отчаянием. – Опять будет дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди – точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье! Каждый день страшные убытки! (А Чехов. Душечка.)

12. Во всем ей (Ларе. – Л. П.) чудились признаки небрежности. Оказывали ли ей повышенное внимание наезжавшие к Кологривовым знакомые, это значило, что к ней относятся как к безответной «воспитаннице» и легкой добыче. А когда ее оставляли в покое, это доказывало, что ее считают пустым местом и не замечают. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

13. Петр Иванович любил комедии. Я плохо понимала значение слова, но оно мне не нравилось, потому что ассоциировалось с запахом старья, так обожаемого и долго хранимого этими людьми. Когда начиналась комедия, телевизор, как правило, барахлил. Ремонтировали по-советски, ударом кулака по верхней плоскости. Я активно участвовала. (Е. Фокина. Скворечник.)

14. В последнем рассказе Чехова «Невеста» героиня решает «перевернуть» свою жизнь – она рвет со старым миром и покидает свой город – «как полагала, навсегда».

Впервые чеховский герой стал в полном смысле действующим (выделено в тексте. – Л. П.) лицом. Впервые начал чувствовать себя хозяином своей судьбы. (З. Паперный. «Всякому человеку вообще».)

15. Май! Воздух холоден и прозрачен, к неяркому солнцу рвутся голуби, шуршит метла дворника, оранжевая горбатая машина с голодным гулом втягивает в брюхо мусор, бравурный марш из окна – это утро! Это весна! (С. Валяев. В самом начале лета.)

16. – Черепица от взрыва сдвинута: как дождь, в избе тазы да чашки на полу – текёт все, а так – слава богу, хата не сгорела – и то ладно.

– Дела… – глубоко вздыхает Тишка-кабанчик то ли от своей тяжкой доли, то ли чувствуя раскаяние. – Долго мы ее, падлу, расхлебывать будем, войну эту. Отхаркивать кровью нашей. (К. Песоцкий. Сладкая горечь полыни.)

17. Мы с Петькой вынесли во двор стол, поставили его под ольху. Потом сели пить чай. Во время чаепития Петька попытался меня утешить:

– Вы не горюйте. Разведка – это не женское дело, а мужское.

– А что же тогда нам, женщинам, делать? – поинтересовалась я.

– Кашу варить. Да за детишками следить.

– Всего-то?

– Это немало. Чтоб детишек учить, всё-всё на свете надо знать.

Ну и мужик! (Е. Лисина. Две деревни на одной земле.)

18. Комарово – совершенно уникальное место. В одном месте сошлись и Шостакович, и Соловьев-Седой, и Черкасов, и Евгений Лебедев, и Товстоногов, и Козинцев, и Лихачев, и Евгений Шварц, и Ахматова, и Жирмунский, и Бродский… Писатели, поэты, музыканты, артисты, художники, прославившие нашу культуру. Они жили здесь, приезжали сюда… Но это еще и ученые – Иоффе, Алферов, Линник, Фадеев, Горынин, Смирнов… Здесь не просто дачное место, Комарово связано с их биографией, с их творчеством, со всей их жизнью. И вдохновение, и утешение... Это место, где люди любили встречаться, дружили, общались, спорили…

Комарово – единственный своего рода заповедник, где собралось все лучшее, что было в Ленинграде, в его науке и культуре. (Д. Гранин. Листопад.)

19. Хлопали двери, выходили новые. Раздавались другие голоса:

– Толкуй тоже – пожар! Деревня! Не слушайте дурака. Это называется зашабашили, понял? Вот хомут, вот дуга, я те больше не слуга. По домам, ребята. (Б. Пастернак. Доктор Живаго.)

20. Ну что ж, подумал Деревянко, интересно, что Галя скажет. Одобрит? Надо бы Коле позвонить. Чего он там, вообще говоря, дурит – ему доверие оказывают! По моим стопам идет… И Витя – в Двадцатом, тоже моем. Династия…

Что это? Как определить? Сын пошел по стопам отца? Нет, этого мало. А если пошел, потому что выгодно? А если он при этом «иван непомнящий»?.. Нужна суть.

Вот: человек рождается для честного труда и продолжения рода. И еще для памяти, без которой обесценено продолжение рода, бессмыслен труд.

Наверное, так: несколько поколений, последовательно выполняющих все эти три условия, и есть (выделено в тексте. – Л. П.) – династия. (О. Спасов. … И дух наш молод…)

21. Мы не научились еще ценить по заслугам простор (выделено в тексте. – Л. П.), хотя при современном урбанистическом укладе жизни это дар неоценимый. Вы замечали свое состояние, когда после сумрачного переулка, набитого людьми зала или автобуса, из маленькой комнаты, шумного цеха или тесной лаборатории вы попадаете в уголок земной природы, где глазу открывается простор? Душа отдыхает, наслаждаясь бездонностью неба, манящей обширностью открытого пространства. Влияние степных, горных или водных далей на психику современного городского человека мало изучено, однако врачи и ученые придают все большее значение благотворному действию простора, который, являясь частью природной среды, успокаивает нервную систему, освобождает от эмоциональных перегрузок, пробуждает волю к жизни и действию. Открытое пространство, кроме того, – хранилище и фабрика тишины, оно как бы растворяет в себе самый громкий звук, а на земле сейчас немало людей, считающих тишину лучшей музыкой. С простором обычно связано и безлюдье, и я знаю таких, которые в одиночку уходят в лес и горы и бывают счастливы, если не встретят за весь отпуск ни одного человека. Часто простор для обитателя большого города – дорогое удовольствие, за которым надо лететь, плыть или ехать, тратить время и деньги. (В. Чивилихин. Шведские остановки.)

22. Я люблю то, что все называют прогулками. Развлечение ли они? На самом деле под монотонный ритм шагов замечательно думается, наблюдения сортируются, выстраиваются приоритеты, проявляется главное. Попробуйте потрясите решето с горохом, сразу станет ясно, где начнут копиться наиболее крупные фракции. Прогулка – это и вернейший способ подготовиться к лекции, даже если ты об этом не особенно думаешь. Лекция, завтрашняя или послезавтрашняя, все равно сидит у тебя в подсознании как самое важное в жизни, и, о чем бы ты ни думал, как бы крепко ни размышлял о постороннем, мысль все равно, как дрессированный заяц, соскочит на свое и засучит лапками по барабанной шкурке. Для меня прогулка, бессмысленные, казалось бы, шатания наугад – еще и возможность привести собственные мысли в порядок… (С. Есин. Марбург.)

23. Света смотрела вслед удаляющейся девочке, и у нее щипало в носу. <…>

Больше в тот день Света не вспоминала о девочке. И потом долго не ходила гулять на канал, все сидела во дворе, мучая куклу и обрывая цветы шиповника. Свете до того случая еще не приходилось испытывать жалость к кому-либо, помимо героев книг, страницы которых были закапаны слезами нескольких поколений читателей детской районной библиотеки, где была она записана. А жалеть кого-нибудь в жизни (выделено в тексте. – Л. П.) Свете было незачем. Она была счастливым ребенком послевоенной поры. Ей предстояло жить и радоваться. Она не умела плакать по-настоящему. Жалость жестока. Не дай Бог заболеть жалостью в зрелые годы, не получив прививки в детстве. (Г. Докса. «Мизери».)

24. – Как мальчик, Игорь? Он окреп после лета?

Света никогда не называла сына Игоря Игорем или Игорешей, а только – мальчиком. От этого Игорю становилось не по себе, словно его мальчик, любимый, но самый обыкновенный, один из множества мальчиков, живущих в мире, превращался в единственного мальчика (выделено в тексте. – Л. П.), в маленького героя античной мифологии или еще чего-нибудь подобного, чего не могла бы объяснить и сама Света, произносившая «мальчик» с маленькой запинкой на мягком «л», с торопливым шепотком у суффикса и с интонацией легкой назидательности, обращенной к Игорю, отцу мифического мальчика, похожего на него как две капли воды. Света знала о сходстве по фотографиям, которые приносил Игорь прежде на свидания: толстые пачки детских и материнских улыбок; детский убегающий затылок и детский пойманный смех через плечо; черно-белые черты самого Игоря, повторявшие в укрупненной нечеткой копии (снимок делала мать) таинственное очарование подвижных и текучих черт его мальчика, мальчика (выделено в тексте. – Л. П.)… (Г. Докса. «Мизери».)

25. И я понял, что в зимней сирени нет никакой тайны, хотя, как это ни парадоксально, она есть. «Тайна» – в польском национальном характере, в традиционной привязанности поляков к красоте, в особой, хрупкой элегантности и, если хотите, в эстетике жизни. (В. Рогов. Зимняя сирень.)

26. В лесу Тимофею, как и прежде, думалось. Но эти думы были совсем другими, не похожими на дедовские. Все же в природе много тайн, над которыми думать и думать. Недавно, например, он просидел весь вечер, наблюдая за вечерней игрой ондатр. Это было незабываемое зрелище. (Ю. Шесталов. Таежная мелодия.)

27. Когда Дядя Рома говорил про «недалеко», он имел в виду: по мансийским меркам. Сорок километров здесь считаются расстоянием, которое нетрудно осилить пешком. До Тресколья было всего километров десять, но идти нужно было через тайгу и болота, и, хотя наш проводник все время советовал нам идти «по тропинке» («Идем лучше здесь, здесь тропинка»), никаких тропинок никто кроме него не видел. Он шел напролом. Казалось, он вовсе не замечал комаров и мошки, облепляющих все тело <…>. (А. Стесин. Лесные люди.)

28. А по вечерам в такие дни положен был праздничный салют и крики «ура!» Обычно мы ходили на площадь Славы, где торжественно гремели пушки и собирались почти все горожане. Нам было десять минут ходу до этого места. Но иногда мы смотрели салют из кухонного окна Скворечника. Детвора взбиралась на подоконники и любовалась советскими пиротехническими чудесами. Казалось, что это и есть великолепие. (Е. Фокина. Скворечник.)

29. Встретив меня в поселке, красноярский лесной профессор, доктор наук Герман Петрович Мотовилов спросил:

– Надолго у вас командировка?

– А я здесь в отпуске.

– Медвежишек, наверное, пострелять?

– Да мне их жалко, – сказал я. – Я тут охочусь за интересными людьми.

– Дело! – одобрил Мотовилов. (В. Чивилихин. Месяц в Кедрограде.)

30. – А вы потолстели, Алла Александровна, – заметил Василий Васильевич.

– А вы похудели, Василий Васильевич, – сказала Алла Александровна.

– Вот и обменялись комплиментами, – рассмеялся Василий Васильевич <…>. (Ю. Петкевич. Остаться в сумерках.)

31. Ударила на том берегу большая рыба, резко, точно пастушьим кнутом, и покатились маслянистые круги на этот берег.

– Сом! – тихо сказала Антонина.

– Ишь, не сом, а вовсе щука… Тебе все сом! Какая сомовая! – отозвался Филька, тоже тихо, и тут же громко кашлянул и сплюнул набок, как большой. (С. Сергеев-Ценский. Лесная топь.)

32. И когда из-под белой пыли известки и красной кирпичной пыли осели вниз груды досок и бревен и стройно поднялся завод, Ознобишин долго смотрел на него, все думая о том же старом: зачем он его построил?

– Ну что, не игрушка разве? Игрушка! – весело махал перед ним руками вертлявый архитектор.

– Бездушный он какой-то, – сказал Ознобишин. – И конечно – игрушка!.. Потому и игрушка, что бездушный… Я тоже об этом думаю: бездушный. (С. Сергеев-Ценский. Печаль полей.)

33. Вновь и вновь возвращаясь к современной проблематике произведений искусства и литературы, опять-таки с удивлением обнаруживаешь, что на целый, столь сложный и глубокий роман у Достоевского всего лишь одно убийство (Раскольников и старуха); и если помнить, что весь просвещенный мир до сих пор пытается разобраться в побудительных мотивах, причинах этого убийства, становится ясно, как неповторима и бесценна была для автора одна человеческая жизнь, одна человеческая судьба. Попадая на страницы романа, любой человек становился личностью (выделено в тексте. – Л. П.), и она уже представляла собою определенную ценность; ее можно было не уважать, не любить, даже ненавидеть, но она неотъемлемая часть человечества, и с этим дóлжно было считаться. (П. Проскурин. Мера таланта.)

34. От шоссе вниз к морю расползлись грунтовые желтые дороги, а по бокам балок между дубовыми кустами закружились пешеходные тропинки, которые при солнце казались розовыми. Солнце здесь было такое явное, так очевидно было, что от него – жизнь, что как-то неловко становилось перед ним за минареты и колоколенку и хотелось как-нибудь занавесить их на день, спрятать от солнца, как прячут книги в витринах магазинов, – на день спрятать, а ночью пусть уж будут открыты.

Почва здесь была прочная, как железо, – не поддавалась без размашистой кирки, – воды мало, жизнь дорогая, неудобная, почти дикая, – только солнце. Но зовет к себе солнце, и бывает так в человеческой жизни (может быть, это минуты душевной слабости), когда нельзя никак не откликнуться на этот солнечный зов. Тогда кажется, что правда только в солнце, и идут к нему, как шли в дни аргонавтов. (С. Сергеев-Ценский. Валя.)

35. Отец Михаил как-то сказал мне, что счастье – это особая благодать, и его надо заслужить. Но вообще человек должен быть печален.

– Но ведь уныние – грех, – заметила я.

– Уныние – да… Но не печаль. В унынии очень много эгоизма, поверхностного недовольства жизнью. Печаль же – нечто глубинное, благородное, произрастающее из мудрости, из жалости ко всем живущим. (А. Ермакова. Из-за елки выйдет медведь.)

36. Я хотела жить на облаках. Сколько себя помню, все смотрела в солнечное небо, на котором, как на лопате хлебопека, были выложены затейливыми горками кучевые облака. Я видела в них горы, озера, замки, сказочных зверей. По облакам вились дороги в неведомые края. Я думала: «Стану большой, научусь летать и улечу на небо. Буду жить одна и гулять по облакам. Облака мягкие, солнце теплое, и нет никого больше рядом».

Несколько лет эта мечта вела меня по жизни. Я никому о ней не рассказывала. Я продумала все до мельчайших подробностей и с нетерпением ждала, когда вырасту.

В школе на уроке учительница сказала, что облака – это пар.

До сих пор не понимаю, как я не сошла с ума.

Мечту всей моей жизни – самое хорошее, что у меня было, уничтожили несколько слов. Я долго ходила оглушенная и ни на что не реагировала. (Н. Лазарева. Последнее место ссылки.)

37. Рубахин курил, делая медленные затяжки. Он лежал на спине – глядел в небо, а слева и справа (давя на боковое зрение) теснились те самые горы, которые обступили его здесь и не отпускали. Рубахин свое отслужил. Каждый раз <…> он собирал наскоро свой битый чемодан и … и оставался. «И что здесь такого особенного? Горы?..» – проговорил он вслух, с озленностью не на кого-то, а на себя. Что интересного в стылой солдатской казарме – да и что интересного в самих горах? – думал он с досадой.

Он хотел добавить: мол, уже который год! Но вместо этого сказал: «Уже который век!..» – он словно бы проговорился; слова выпрыгнули из тени, и удивленный солдат додумывал теперь эту тихую, залежавшуюся в глубине сознания мысль. Серые замшелые ущелья. Бедные и грязноватые домишки горцев, слепившиеся, как птичьи гнезда. Но все-таки – горы?! Там и тут теснятся их желтые от солнца вершины. Горы. Горы. Который год бередит ему сердце их величавость, немая торжественность – но что, собственно, красота их хотела ему сказать? зачем окликала? (В. Маканин. Кавказский пленный.)

38. Серебристые поля сверкали в темном небе над спящей деревней, и одна из звезд, зеленая, по-летнему нежная, особенно добро мерцала мне из далеких глубин Галактики, из запредельных высот, двигалась за мной, когда я шагал по пыльной ночной дороге, стояла меж деревьев, когда я остановился на опушке березняка, в прохладе тихой листвы, и смотрела на меня, лучась родственно, ласково из-за черной крыши, когда я дошел до дома.

«Вот она, – думал я, – это моя звезда, вся теплая, участливая звезда моего детства! Когда я видел ее? Где? И может быть, я обязан ей всем, что есть во мне хорошего, чистого? И может быть, на этой звезде будет последняя моя юдоль, где примут меня с тою же родственностью, которую я ощущаю сейчас в ее добром, успокоительном мерцании?»

Не было ли это общение с вечностью, разговор с космосом, что до сих пор все-таки пугающе непонятен и прекрасен, как таинственные сны детства?! (Ю. Бондарев. Звезда детства.)

39. Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота и слабость. Все позеленело в его глазах, потом стало темнеть и проваливаться в глубокую черную пропасть. В его мозгу резким, высоким звуком – точно там лопнула тонкая струна – кто-то явственно и раздельно крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и сознание, и боль, и тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы кто дунул на свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее… (А. Куприн. В цирке.)

40. Свадьба продолжалась целых две недели. Расходившийся Лаврентий Тарасыч вечером запирал ворота на замок и никого не выпускал, а с утра начиналась та же музыка. Все, что было богатого в Сосногорске и в ближайших городах, беспросыпно кутило в мелкозеровских палатах целых две недели, позабыв счет дням, позабыв всякие дела и домашние работы. Пьяные гости били посуду, ломали мебель, рвали на себе платье и вообще безобразничали. Трудно сказать, до чего дошло б это дикое веселье, если бы в одно прекрасное утро не нашли одного гостя мертвым: бедняга «сгорел» от вина. (Д. Мамин-Сибиряк. Пир горой.)

41. За ловко написанным до полного правдоподобия полотнищем, у парадной двери, словно давно дожидаясь их, стоял какой-то старик в потрепанной телогрейке, мнущий в руках замасленный от долгой носки картуз, – то ли ждущий подаяния нищий, Иннокентий Павлович даже полез было в карман за мелочью, то ли дворник или сторож. Когда визитеры поравнялись с ним, старик отвесил им что-то вроде поясного поклона. «Сторож», – решил про себя Иннокентий Павлович и спросил на ходу:

– Сторожишь?

– Сторожу, – еще ниже поклонился старик, – а как же?! Такое наше дело.

– И давно здесь у нас служишь?

– Именно – служу! – с неожиданным воодушевлением воскликнул старик.

– А уж как давно – и не припомнить! Верой и правдой! (Ю. Эдлис. Ждите ответа.)

42. Сколько лиц, удивительных типажей, небывалых выражений хранит он, Сумаедов, в своей памяти. В конце концов, это лишь его профессиональное свойство, он ведь кинорежиссер, и строительный материал его искусства – это человеческое лицо (выделено в тексте. – Л. П.), физиономия. Лица в картотеках в актерских отделах киностудий, лица живых кино- и театральных актеров, лица почти всей виденной из мировой живописи, лица из жизни, которые, отсвечивая в его сознании с эскалатора в метро, в уличной толпе и на телевизионном экране, врезаны в его память. Он даже и представить себе не может, сколькими лицами он заряжен. (С. Есин. Бег в обратную сторону, или Эсхатология.)

43. – На войне страшно, дедушка? – как-то спросила Анюта.

– Страшно, – признался Акимыч. – Особенно когда лес горит, когда уродуют его бомбами и снарядами. Война – бедствие не только людей, но и всего живого. И леса тоже… (В. Максимов. Цветет полынь.)

44. Клады ждут не дождутся, когда же их извлекут на белый свет, утверждал Стефан, но люди ленивы, нерасторопны, начисто лишены романтики поиска и не желают протянуть руку, чтобы достать богатство…

– Что такое клад? – спросил Стефан и тут же сам себе ответил: – Это материальные ценности – или внезапно свалившиеся на голову, или добытые в результате огромной умственной и физической работы. Риск, вера, сомнения, убежденность, познание, одержимость, логический анализ, любовь к экстремальным ситуациям, выброс адреналина в кровь – вот что такое поиск клада!.. (В. Бурлак. Рыцари мадам Авантюры.)

45. Дон Кихот, Фауст, Робин Гуд, Дон Жуан, Василий Буслаев.

Наверное, у каждого пишущего эти имена вызывают и страх, и что-то вроде жадности. Страх понятен: слишком огромны фигуры и слишком много о них написано. Но ведь и жадность понятна: как заманчиво, как фантастически интересно о них писать! За каждым именем – уникальной яркости легенда. В каждой легенде – уникальной значимости загадка. По-иному понять Фауста или Дон Жуана – это ведь по-новому взглянуть на мир!

А рядом с легендарными именами – другие, ничуть не ниже: Шекспир, Байрон, Лермонтов, Бальзак, Толстой. Масштабы те же. Характеры той же силы. Загадки? Пожалуй, еще загадочней.

Одна из самых крупных и загадочных фигур в истории мировой литературы – Иван Сергеевич Тургенев. (Л. Жуховицкий. Загадка Тургенева.)

Blog

Учебное пособие Чебоксары 2009 Министерство образования и науки Российской Федерации Федеральное агентство по образованию