, 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 38

* *

*

Двадцать лет тому назад приняла северная столица России, город твердый, горячий, упорный, воинственный, - имя Ленина.

Ничем не запятнал этого имени наш родимый и любимый город. Он стоял, как неприступная скала, стоял, как первая цитадель Советской власти. И алое знамя неизменно реет над Смольным, и глубокая ленинская дума витает над городом.

Последний раз мы видели Ленина у себя в городе много лет тому назад, когда он уезжал с Октябрьского вокзала в Москву. И среди всех в толпе он был самым веселым, самым жизнерадостным... Он был доволен Питером, который вынес все тяготы блокады, нашествий...

Эту ленинскую улыбку, его одобрение и его наказ и сберег наш город.

Л. ОГНЕВ

ОГНИ НА БОЛОТАХ

Едешь по этой дороге и клянешь судьбу. Машина двигается рывками, колеса стучат на каждом бревне, в коробке скоростей раздаются подозрительные стуки. И когда же он кончится, этот проклятый жердевой настил? Километр, два, пять, десять... Деревянная дорога идет почти без перерывов Изредка вправо и влево уходят такие же стучащие клавиши. А сколько здесь мостов — буквально на каждом шагу!

— А вы бы попробовали тут проехать месяц назад,— сердито буркнул мой спутник инженер-майор Андриевский. — Вас до конца войны вытаскивали бы из болота!

Он прав. Только побывав в болотах Полесья, можно по-настоящему оценить титаническую работу, проделанную воинами инженерных войск. Эта местность как будто нарочно создана для того, чтобы препятствовать движению. Сплошные болота тянутся на сотни километров. Глубина их нередко достигает 10—15 метров. Глубже Днепра! Бесчисленные речушки текут с севера на юг — поперек пути идущих на запад батальонов.

Порослище, Глубоковичи, Лешня, Колода, Корытище, Большой Мох, Качай Болото, Волчья Лужа, Бабий Остров, Заречье, Замошье, Забродье, Заостровье, Заручевье, Зарекуша, Залужье, Завалены, Замошчаны — одни эти названия здешних сел и деревень красноречивее всяких описаний рассказывают о геологическом и гидрологическом режиме района, в котором идут ныне бои.

И вот саперы переделали этот край, точнее — приспособили его к войне. Они понастроили здесь искусственные дороги протяжением в многие сотни километров, соорудили тысячи больших и малых мостов, воздвигли бессчетное число завалов, гатей, насыпей, временных площадок для пушек, снарядов, минометов, пулеметов. Подобно следопытам, они шли впереди наступающих рот и разведывали проходимость болот, отыскивали сухие перемычки, броды, устанавливали места будущих мостов, провешивали трассы будущих дорог и тут же намечали районы заготовки строительных материалов.

А затем строили, изо дня в день, метр за метром осваивали болото за болотом. И все это под огнем, в вихре снарядов и пуль противника! Каждое такое маленькое строительство знаменательно не только большим, самоотверженным трудом, но и высоким темпом, а нередко и настоящей доблестью.

Шли жаркие бои. Наши наступающие части уперлись в непроходимое топкое торфяное болото. Оно тянулось на много километров в обе стороны, а ширина его в самом узком месте превышала четыреста метров. Попытки форсировать его с ходу не увенчались успехом. Между тем дорог был каждый час. Тогда командование кликнуло на помощь саперов. Двум ротам было приказано к исходу следующего дня сделать болото проходимым.

Приказ получили вечером. Инженерно-саперный батальон майора Захарова находился в это время на другом участке, выполняя очередное задание. Узнав о новом деле, две роты немедленно тронулись в путь и, совершив ночной марш, к утру прибыли на место. Болото непрерывно обстреливалось противником. Саперы, не обращая внимания на огонь, принялись за работу, и к вечеру выполнили задание. Через болото легла широкая жердевая дорога, длиной в 450 метров. Полкилометра деревянной мостовой за день! Вперед двинулась пехота, за ней артиллерия, автомашины.

Впрочем, нередко саперам приходится строить дороги, протяжение которых измеряется километрами. Так, между поселками Золотуха и Многоверша было уложено на торфяную жижу 5 567 метров жердевой настилки. Уместно пояснить, что все расстояние между этими двумя пунктами не превышает тринадцати километров. Можно представить себе состояние дороги до прихода саперов!

Но, пожалуй, львиную долю труда инженерных частей отнимают мосты. Сколько их тут! На подступах к одной только деревне Карпиловка саперы построили 26 крупных мостов (мелкие не в счет). Каждый из них выдерживает не только автомашины, но артиллерию и танки. Сотни и сотни подобных мостов повисли над реками и речками Полесья, причем длина иных достаточна, чтобы переправиться, скажем, через Десну. Элементарное чувство благодарности требует показать, в каких условиях протекает эта необычная стройка.

Саперной роте было приказано восстановить мост через реку Ипа, разрушенный отступающими фашистами. Условия обрисовывались чрезвычайно трудными. Западный берег реки, занятый врагом, круто, спускался к руслу и был покрыт густым лесом, восточный берег открыт, и все подступы к переправе находились под непрерывным огнем противника. Правда, один наш стрелковый батальон успел прорваться на ту сторону и занял окопы противника по берегу. Но гитлеровцы, используя господствующие высоты, продолжали заливать левый берег ливнем металла. Остальные наши стрелковые подразделения вынуждены были залечь на опушке леса, в полукилометре от моста, и он, таким образом, оказался в «нейтральной» полосе.

В семь часов утра саперы приступили к работе. Снаряды и мины рвались рядом. Появились убитые, раненые. Бойцы относили раненых товарищей в укрытие и продолжали стройку. Через четыре часа невиданного напряжения мост был готов. Еще немного — и на тот берег двинутся наши подкрепления, и тогда противнику придется очень туго.

Ясно понимая эту угрозу, гитлеровское командование применило следующий маневр. Из чащи леса вышли четыре «Фердинанда» и прямой наводкой открыли огонь по мосту. Тяжелые снаряды дробили перекрытие, настил, сваи. Из строя вышли три пролета, почти вся сделанная работа пошла прахом. Отстрелявшись, «Фердинанды» ушли. Но артиллерийский и пулеметный огонь продолжался.

— Вперед!—скомандовал лейтенант Бурлаков.

И саперы снова вышли к переправе. Одни таскали бревна,

другие вручную заколачивали сваи, третьи клали настил. Ранен лейтенант Бурлаков, ранен сержант Пигеев, но они остаются на месте и продолжают руководить бойцами. На самых опасных участках спокойно и деловито работают сержанты Корнев, Белов, красноармейцы Воробей и Гулякин, заражая своим примером остальных.

К двум часам дня мост длиной в 40 метров и шириной в 5 метров, способный выдержать грузы до 30 тонн, был готов. А еще через час рота начала строить гать на соседнем участке.

В боевой обстановке трудно твердо регламентировать обязанности воинов различных родов войск. И строители нередко откладывают в сторону топор и лопату и снимают с плеча автомат. Кажется, что может быть мирнее заготовки строительных материалов? При одном упоминании этого слова в памяти возникают картины подмосковных лесных площадок. А между тем на фронте это занятие носит весьма «оживленный» характер.

Нужно было заготовить бревна для строительства большого моста. Судя по карте, единственный крупный сосновый массив находился вблизи деревни Росова. Саперы Марухин, Барыкин и Церцвадзе отправились туда разведать условия заготовки. В двухстах метрах от окраины деревни их окликнул фашистский часовой. Короткая автоматная очередь — и часовой умолк. Услышав выстрелы, из крайних домов начали выбегать гитлеровцы.

Фашисты выкатили вперед пулеметы. Саперы решили отступить в лес. Прикрывая отход товарищей. Марухин несколько задержался. Воспользовавшись этим, гитлеровцы начали окружать разведчика. Отстреливаясь, ему удалось добраться до леса. Но он вышел в другом месте и Церцвадзе и Барыкина не нашел.

В гуще леса Марухин неожиданно встретил двух заблудившихся красноармейцев-пехотинцев. Приказав им следовать за собой, сапер продолжал путь. Заметив на поляне склад фашистских мин, он выбрал три противотанковых снаряда и установил их на пролегающей дороге. У опушки леса бойцы наткнулись на пулеметное гнездо противника. Марухин скрытно подобрался сзади к ничего не подозревающему расчету и уничтожил его гранатами.

Через топкое болото, увязая по горло в жидком месиве, он вскоре вышел вместе с красноармейцами в расположение своих частей.

— Нет,— сказал Андриевский, когда мы возвращались обратно по настилу,— я не променяю этой корявой дороги на асфальтовое шоссе!

Инженер-майор, конечно, преувеличивал: асфальт все-таки удобнее для машин. Но его благородная мысль сапера была вполне понятна.

П. СИНЦОВ

ПОД СЕВАСТОПОЛЕМ

Торпедный катер, оставляя за собой белый бурун, мчится по волнам. Вдали показались слабо мерцающие огни Севастополя.

— Вон он, родной! — взволнованно сказал боцман, стоявший у пулемета.

На берегу в зареве пожаров мелькали разрушенные здания. Спустя немного стали явственно слышны взрывы, рокот минометов, гул артиллерии. То здесь, то там поднимались яркие вспышки. Это были прямые попадания наших снарядов в склады горючего и боеприпасов. Порыв ветра донес со стороны Севастополя запах гнили.

Небо сплошь перекрещивали лучи прожекторов. Они поднимались вверх, скользили по тучам и спускались на горизонт. Беспрерывно гудели в воздухе моторы — это наша авиация «висела» над городом. Командир катера, недавно видевший, как большая группа наших самолетов бомбила здесь ночью, сказал, что даже тогда только четыре машины попали в перекрест лучей. По-видимому, гитлеровские прожектористы нервничают...

Горизонт в районе Севастополя часто озарялся осветительными бомбами. Их сбрасывали наши самолеты, облегчая нам выбор цели.

...Катера пришли в назначенные точки, заглушены моторы. Все внимание — на прослушивание и просмотр района. Задача: не выпустить из севастопольской бухты ни одного корабля противника. Но с малыми судами не связываться, они не стоят торпед.

Луна действовала против нас. Где бы ни вставал наш катер, он оказывался на лунной дорожке. Противнику, если б у него была хорошая охрана водного района, катер был бы виден почти с самого берега. Мы же смотрели в темноту. Об этом у матросов шел шутливый разговор:

При такой луне хорошо бы в Констанцу ворваться!
А мы такую луну через недельку закажем!

Впереди меня, держа руки на штурвале, в непромокаемой куртке стоял командир, часто поднимавший к глазам бинокль,

не спускавший взгляда с выхода из бухты. Он пришел сегодня в пятый раз к многострадальному родному городу.

Пока катер без движения, расскажем о нем. Старший лейтенант Иван Хабаров воспитанник Севастопольского высшего военно-морского училища. Он участник многих набеговых операций, громивший береговые батареи, высаживавший диверсионные группы. Имеет на своем боевом счету четыре потопленных фашистских корабля.

Была одна ночь, когда Иван Хабаров потопил две баржи. Гитлеровцы имели прожектора и противокатерные батареи, загораживали вход в порт бонами и минными полями, строили на подходах огневые завесы, и тем не менее Хабаров проводил свой катер всякий раз, когда было нужно. Он мастер точного расчета. Когда при отходе от цели фашисты ставили по курсу заградительный огонь, Хабаров мгновенно сдерживал свой бег и направлял катер параллельно струе огня. Обойдя ее, ложился на курс. Бывали случаи, когда перед снарядом, летевшим в катер, Хабаров успевал дать «стоп» и снаряд пролетал перед носом катера.

Хабаров беспрестанно ищет встречи с врагом, постоянно об этом думает, живет этим поиском. Если нет противника там, где он предполагался, Хабаров осмотрит ближайшие квадраты, район вероятных курсов противника. Однажды, простояв на позиции в море несколько часов, вынужденный по времени возвращаться на базу, он сделал последнюю попытку найти врага: пошел по старой, «натоптанной» дороге гитлеровских транспортов. И получилось по пословице: на ловца и зверь бежит. С левого борта показалась баржа.

— Вижу противника. Выхожу в атаку,— доложил Хабаров командиру отряда.

Торпедный катер лег на боевой курс. С баржи успели дать три выстрела. Вслед за баржей показался катерок с пулеметом на носу. Боцман Колосовский, понимавший своего командира по одному взгляду, без команды открыл огонь. Развернувшись, чтобы посмотреть тонувшую баржу, катерники увидели пустынное море. И катер и баржа уже погрузились в волны. В это время буксир, который тянул баржу, открыл огонь. Шедшие параллельным курсом два фашистских катера, думая, что это стреляют по ним, ответили тем же. Пока гитлеровцы дрались между собой, Хабаров подошел вплотную к буксиру и прокосил его очередью из пулеметов.

Перед самым выходом на Севастополь мы слышали, как Хабаров поучал молодого пулеметчика:

— На катерах служба трудная, но привыкнешь — не уйдешь. Потом я тебе много расскажу, а сейчас запомни одно: когда атакуем или отходим от цели и противник ведет огонь, не обращай на это внимания, бей по цели — и только!

Вглядываясь в чернеющий берег, Хабаров рассказывал нам о том особенном профессиональном волнении катерников, которое охватывает их после удара по цели. Неужели промазали, неужели торпеда пройдет мимо—эти мысли пронизывают мозг каждого катерника.

Неожиданно Хабаров прерывает разговор и резко командует:

— Готовь моторы!

Мгновенно все наполняется нарастающим ревом. Катер, оставляя за собой белые расходящиеся усы, несется вдоль берега. Два прожектора направляются в нашу сторону, пытаясь схватить нас в световой коридор. Маневрируя, катер направляется мористее. Два фашистских самолета, выдавая себя сигнальными огнями, кружатся над бухтой. Высматривают нас. Один из них пролетел в пятидесяти метрах от борта. Боцман, обладавший особенно чутким слухом, доложил о шуме мото-ров сторожевых катеров, и в то же мгновение прожектора, ища нас, случайно захватили и осветили собственные катера. Хабарову сразу стал ясен их замысел — поймать нас на выходе из бухты.

...Более шести часов мы пробыли на морских коммуникациях. Нам «не повезло»: встреча с врагом не состоялась. Но и сегодняшнюю ночь черноморцы, как всегда, на совесть выполняли свой долг. Обшарили не только свой квадрат, но и весь участок побережья. И не их вина, что ни одного корабля в эту ночь не вышло и не пришла в Севастопольскую бухту. Не вышли сегодня, выйдут завтра, не ночью, так днем, но участи своей не избегнут!

Б. ПОЛЕВОЙ

ЗНАМЯ ПОЛКА

Вот оно, это старое, тяжелого шелка шитое золотом Знамя, боевая святыня танкового полка,— Знамя, за которое в самых необыкновенных условиях два года непрерывно шла скрытая, жестокая борьба. В этой борьбе участвовало много людей, много пролилось крови, и не один человек отдал свою жизнь. Но основными героями этой борьбы так до конца и остались по-жилая колхозница с усталым, изборожденным скорбными морщинками, суровым и умным лицом Ульяна Михайловна Белогруд, и ее дочь Марийка, семнадцатилетняя украинская красавица, всем своим обликом напоминающая тонкие, обаятельные портреты кисти юного Тараса Шевченко.

Борьба за Знамя началась в сентябре 1941 года в неоглядных степях Полтавщины, изрезанных крутыми петлями неторопливой и полноводной реки Псел.

Бронированные дивизии генерала Клейста, форсировав Днепр, рвались тогда к Харькову, а остатки советского танкового полка, давно уже отрезанного от своих частей, продолжали борьбу в долине Псела, устраивая засады на дорогах, нападая на колонны неприятельских автомашин, на маршрутные комендатуры у трактов, на маленькие сельские тыловые

гарнизоны.

У танкистов давно уже кончился бензин. Они заправляли свои машины на базах брошенных МТС, забирали боеприпасы из подбитых танков, в изобилии стоявших на местах недавних боев, и продолжали воевать. Серьезно обеспокоенные гитлеровские штабы поворачивали против необыкновенных партизан маршевые части, двигавшиеся к фронту. В неравных боях с ними полк таял. Наконец 25 сентября в бою у Оржеца сгорели последние две машины. От всего танкового полка .осталось восемь человек личного состава: старший лейтенант Василий Шамриха, политрук Степан Шаповаленко, лейтенант Леонид Якута, старшина Григорий Лыченко и солдаты Никита Яковлев, Лев Насонов, Николай Ожерелов и Александр Савельев. Это были танкисты без танков. Они находились в глубоком неприятельском тылу, но никто из них и не думал слагать

оружие.

Ночью в болоте у Оржеца в шелестящих зарослях желтого, сухого камыша лейтенант Шамриха сделал привал своему отряду. Он вынул из-за пазухи полотнище шелкового Знамени, завернутое в рубашку, развернул его при свете луны, прижал к сердцу скользкий шелк и сказал товарищам:

- Пока мы, восемь солдат, держим в руках оружие, пока с нами это Знамя, полк наш не побежден! Он существует. Действует. Поклянемся, товарищи, перед этим вот Знаменем, что ни трусостью, ни малодушием не опозорим его, что оружия не сложим и, пока живы, пока хоть в одном из нас бьется сердце, будем хранить это Знамя и бить фашистов.

Лейтенант первым стал на одно колено, сказал: «Клянусь!»— и поцеловал уголок шелкового полотнища. За ним проделал то же каждый из его товарищей. Потом Шамриха зашил Знамя в подкладку своей ватной куртки и сказал:

«Пошли».

Так спешенные танкисты начали партизанскую войну. Может быть, кто-нибудь из оставшихся в живых участников этой партизанской группы теперь на досуге уже подсчитал, сколько было сожжено ими в ту осень вражеских автомашин, сколько перехвачено транспортов, сколько побито врагов в степных засадах, сколько роздано населению или сожжено пшеницы из той, что подготовляли фашистские интенданты к вывозке в «фатерлянд». Тогда им было не до подсчетов: они действовали. Они воевали — и воевали умело, осторожно, били всегда точно и безошибочно, всегда внезапно возникали в степи и так же внезапно и бесследно исчезали. И лучшей оценкой их деятель-ности была распространенная фельдкомендатурой Полтавы инструкция «О борьбе с появившейся в Великокрынковском, Кобелякском и Решетиловском районах советской десантной частью в танкистских шлемах, численностью до тысячи человек».

В этой инструкции оккупантам и их наймитам предписывалась крайняя осторожность при передвижении по степи, запрещалось выезжать затемно и ездить колоннахми меньше чем по пятнадцати машин и без конвоя. Усиливалась ночная охрана комендатур, гарнизоны в селах сводились из крестьянских хат в общие помещения. Одновременно повсюду появлялись объявления. Селянам сулились богатые премии и всяческие блага, если они помогут напасть на след советской «шайки в танкистских шлемах» или живым либо мертвым доставят в комендатуру хотя бы одного партизана-танкиста. Издалека, откуда-то из-под Тарнополя, были вызваны на Псел части СС. По селам начались массовые облавы, слежки, аресты. Эскадроны конной полевой полиции шныряли по степи, обшаривали балки, лощины, зажигали сухие камышовые заросли.

Но хотя степи в этих местах голые, гладкие, как колено, а зимой, когда все кругом ослепительно бело, можно заметить в них человека за несколько километров, «десантная часть в танкистских шлемах» была неуловима. Появились даже слухи о том, что ее для операции привозят на самолетах из советского тыла, с неведомых баз, а потом тем же путем увозят обратно.

Теперь, когда отшумела война в украинских степях, можно, конечно, выдать секрет партизанской неуловимости. Танкисты Шамрихи завели себе крепких друзей среди местного населения, и, когда эсэсовский отряд и полевая полиция окружали село, партизаны и не думали бежать или прятаться, а оставались там же, где были, и занимались кто слесарным делом, кто чеботарством, кто какой-нибудь другой мирной работенкой. Они пережидали, пока облава кончалась и округа приходила в себя. Потом доставали из укромных мест шлемы и оружие, прощались со своими друзьями, в которых у них не было недостатка, уходили подальше, и опять по степи, по занесенным снегом деревням из уст в уста передавались вести о появлении советских частей, о внезапных налетах, пожарах, взрывах, казнях предателей. Вести эти, как живой водой, обрызгивали людей, укрепляли их веру в скорый возврат Красной Армии, заставляли фашистских тыловых крыс трястись день и ночь за семью запорами.

Действовали в этих краях и другие партизанские отряды.

Напуганные оккупационные власти и их работу приписывали неуловимым танкистам.

Знамя танкисты хранили как зеницу ока. Оно как бы сплачивало эту горстку солдат, связывало их с родной армией, сражавшейся за сотни километров от них. Но однажды они допустили оплошность. Они рассказали кое-кому из селян об этом Знамени. Неведомым путем эта весть доползла до оккупантов. В комендатурах смекнули, что «неуловимая десантная часть в танкистских шлемах» имеет какую-то связь с этим Знаменем. За захваченное военное Знамя у гитлеровцев полагались железный крест первой степени, повышение в следующий чин и месячный отпуск. Все это подтолкнуло гитлеровцев начать бешеные поиски.

После многих облав, допросов фашистскому коменданту в местечке Решетиловка удалось напасть на след. Ночью эсэсовцы выследили Василия Шамриху, возвращавшегося из степи с операции. Вместе с ним были арестованы Шаповален-ко, Якута, Лысенко. Их привели в местечко, раздели донага, всю одежду вспороли, изрезали, искромсали на клочки. Знамени не нашлось. Тогда их стали пытать. Для этого комендант выдумал такой способ: воинов голыми привязали на улице к-столбам и начали обливать холодной водой.

Был январь, со степи дул острый северный ветер, от мороза трещал лед в колодезном срубе.

— Где Знамя? — спрашивали эсэсовцы. Ледяные панцири постепенно покрывали посиневшие, немеющие тела. Эсэсовцы лили и лили воду. Заживо танкисты превращались в ледяные статуи.

.— Скажите, где Знамя,— отогреем, вылечим, в водке купаться будете!—требовал через переводчика комендант.
— Не скажу! Не коснуться вам его вашими погаными руками! — хрипел Шамриха почерневшим ртом.

Он жил дольше всех и, как рассказывали потом женщины, видевшие его казнь, уже из ледяного панциря сулил Гитлеру и всем фашистам еще более страшную смерть.

Так и обледенели заживо четыре танкиста, ничего не сказав. А Знамя в это время находилось в подкладке тужурки бойца Ожёрелова. Вместе с Насоновым, Яковлевым и Савельевым он сидел в избе своего верного друга крестьянина села Попивка, коммуниста Павла Трофимовича Белогруда, и обсуждали они, как в новой, усложнившейся обстановке, когда их непрерывно ищут и каждому из них грозит арест, сберечь полковую святыню.

Решено было, что танкисты уйдут партизанить в дальние районы Полтавщины, а Знамя оставят пока на хранение Павлу Трофимовичу. Вечером Павел Трофимович собрал семью. Захлопнули на болты ставни, закрыли двери на крючок, на засов, на щеколду. Колхозник развернул Знамя и показал его семье:

— Все бачилы? Ну, ось. Розумиете, що це таке?

Потом велел он жене и дочери Марийке аккуратно сложить Знамя и зашить в сатиновую наволочку. Сам он обстрогал фанерку, положил на нее сверток со Знаменем и приколотил фанерку снизу к сиденью дубовой скамьи в красном углу хаты.

— Як що зо мною щось трепиться, кажен з вас, кто залышиться живый, хоронить цей прапор свято и непорушно, доки наше вийско не вернеться у Попивку. А як прийдуть— передайте цей прапор самому бильшому з военных...

И сказал он еще, что если кого-нибудь из них будут пытать, пусть даст он вырвать язык, очи выколоть, душу вынуть, но ничего про Знамя не говорить.

Старому Белогруду первому в семье пришлось выполнить этот свой завет. В тяжелых муках умерли, так ни слова и не сказав о Знамени, лейтенант Василий Шамриха и его товарищи. Но гитлеровцы дознались стороной, что погибшие партизаны иногда гостевали в Попивке у Белогрудов и у других крестьян. Летучий отряд полевой жандармерии схватил Павла Трофимовича, брата его Андрия Трофимовича и еще одиннадцать попивских граждан и отвез их в великокрынковскую тюрьму. Когда старому Белогруду вязали на спине руки, он успел шепнуть Ульяне Михайловне:

— Шо б зи мною ни тралилось, про тэ ни гу-гу... Бережите тэ як зеницю ока!

Арестованных крестьян в тюрьме, помещавшейся в здалии Великокрынковского педагогического техникума, ждала не менее страшная участь, чем их предшественников. Желая дознаться, где спрятано неуловимое Знамя, эсэсовцы превосходили самих себя. Они жгли тела крестьян паяльными лампами, пробивали гвоздями кости рук и ног, напоследок обрезали им уши и носы. Ослепленный, окровавленный, еле живой, Белогруд, сверкая невидящими уже глазами, на вопрос, где Знамя, хрипел:

— Ничого не знаю... Не знаю, щоб вы повыздыхали!..

С тем и умерли украинские крестьяне Павел Белогруд, его брат Андрий и их односельчане, не выдав партизанской тайны. И тайна эта всей своей тяжестью легла на плечи жены Белогруда.

Оккупанты почему-то догадывались, что Знамя спрятано у нее. Ожегшись на прямых ходах, они изобретали все новые и новые способы выведать секрет. Ульяне Михайловне предлагали награду, сулили богатые подарки. Зная, что вдова живет трудно, впроголодь, после того как эсэсовцы очистили при аресте мужа ее кладовки и клуни, оккупанты обещали ей муки, крупы, керосину, мяса, если она скажет, где хранится остав-ленный партизанами сверток. Подобно мужу, она упрямо отвечала, что ни о каком свертке ничего не знает.

Днем, при детях, она еще держалась, замкнутая, деловитая, гордая, а по ночам, когда в хате стихало, она осторожно сползала с печи, кралась в красный угол и щупала руками, тут ли оно, это Знамя, принесшее ее семье столько тревог и горя.

На округу тем временем обрушилась новая беда: начали угонять молодежь в Германию. По разверстке каждая семья должна была для начала поставить, как писалось в уведомительном приказе, по «одной здоровой единице — девице или парню по усмотрению». Воспользовавшись этим набором, комендант попытался затронуть самое чувствительное в душе каждой женщины — материнское чувство. Солдаты схватили троих детей Ульяны Михайловны — дочь Любу, сыновей Петра и Ивана — для отправки в Германию. Испуганной матери, прибежавшей в комендатуру, прямо так и сказали:

— Выдай то, что оставили партизаны,— всех детей вернем и бумажку такую дадим, что никто из них больше никакой мобилизации не подлежит.

Ничего не ответив, вернулась она домой. Всю ночь, весь день и еще день и еще ночь проплакали, сидя обнявшись, Ульяна Михайловна и Марийка, которая сумела спастись от облавы, зарывшись в стог яровой соломы. Тяжко было матери отпускать в неметчину Любу, еще тяжелей — прощаться с двумя сыновьями, так напоминавшими ей покойного Павла Трофимовича. Моментами она колебалась. То и дело вставала, подходила к красному углу, падала на скамью и шарила под ней рукой: тут ли оно? Убеждалась, что тут, и опять садилась к дочери, обнимая ее, плакала: как быть?

Утром мобилизованные, ночевавшие под охраной в здании сельской больницы, были выгнаны на улицу. Уже скрипели подводы, слышались женский плач и крики солдат. Колонны должны были вот-вот тронуться. К Белогрудам вошел человек от коменданта и опять спросил, отдаст ли Ульяна партизанский сверток. Женщина встала. Бледная, придерживаясь рукой о стену, она подняла на посланного исплаканные, ненавидящие глаза:

— Нема у меня ниякого узлыка! Ниякых партизан я не ба-

чила!..

И, обливаясь слезами, упала на .лавку, не в силах выйти и проводить детей, направлявшихся в страшный путь.

Так хранили мать и дочь год семь месяцев это полковое Знамя, веря, что пройдут лихие времена, что сбудутся слова покойного Белогруда и настанет день, когда по зеленой улице родной Попивки пойдут свои войска и передаст она им это Знамя, омытое чистой кровью борцов и мучеников, гордо пронесенное ею сквозь такие несчастья, испытания и беды.

И день этот стал приближаться. Мимо Попивки по большаку к Днепру потянулись бесконечные неприятельские обозы... Они совсем не походили на те стройные вереницы страшных гудящих машин, которые проходили на северо-восток два года назад, заполняя лязгом и грохотом степные просторы, поднимая облака пыли до самого неба. Где остались все эти грозные машины? Куда делись огромные пушки, мощные танки, бесконечные утюгоподобные броневики? Где фашисты потеряли всю эту сталь, в которой чувствовали они себя неуязвимыми, сталь, отлитую для них на заводах всей Европы?

Лишенные своих машин, они походили на улиток, выковырянных из раковин, и никому уже не внушали страха. Усталые, небритые, в разбитых сапогах или босиком, в обтрепанных мундирах, они брели, погоняя дрючками усталых волов и кляч. Гремели пыльные помятые машины, груженные зерном, мебелью, перинами и всяческим барахлом. И хотя стоявшие в деревне солдаты пытались хорохориться и что-то еще талдычили о перегруппировке, Ульяна Михайловна поняла: отступают. Она как-то сразу распрямилась, помолодела, посвежела от одной этой вести. По утрам, поднявшись до света, она с высокого косогора над Пселом с надеждой смотрела на восток, где над ветлами, глядевшимися в стальное зеркало незамути-мой реки, поднималось солнце.

Обгоняя отступающих, по степям Полтавщины ходили слухи, что, отступая, фашисты напоследок особенно лютуют: все жгут, режут и угоняют скот, бьют лошадей. По ночам зарева пожаров вставали на горизонте и, не затухая, полыхали до утра, обнимая полнеба.

И думала Ульяна Михайловна: а Знамя? Оно может сгореть вместе с хатой... Столько терпела, столько мучилась, столько перенесла, и вдруг теперь, в последний момент, не уберечь!..

Посоветовавшись с дочкой, она решила держать Знамя при себе. Вынули сверток из заветного угла, куда спрятал его еще покойный Павел Трофимович. Вспороли наволочку, завернули шелковое полотнище в чистую холстину, и холстиной этой Ульяна Михайловна обмотала себя под платьем. Так и ходила .она, не расставаясь со Знаменем ни на минуту, неусыпная, настороженная, с бьющимся сердцем прислушиваясь к глухой канонаде, доносившейся росистыми утрами оттуда, из-за Псела.

А фронт приближался. Квартировавшие в Попивке оккупанты ночью вдруг сорвались по тревоге и принялись жечь дома, скирды с хлебом, сараи. Они начали с дальнего конца, от церкви, и Ульяна Михайловна с Марийкой, стоя на огороде, задыхаясь в чаду и прогорклом дыму пожарищ, гадали: успеют их подпалить или нет? К хате подкатил мотоцикл. С багажника соскочил переводчик, а из железной калоши вылез офицер, в котором Ульяна узнала районного коменданта. Узнала с трудом: он был грязен, лицо его обросло красной щетиной. Но, даже отступая, не бросил он, должно быть, мечты

Blog

Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Содержание