Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Рассказ

Содержание В. вишневский Я. макаренко Б. полевой Я. макаренко В. вишневский

Подобный материал:

• Писателя Рувима Исаевича Фраермана читатели знают благодаря его книге "Дикая собака, 70.52kb.
• Автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата экономических наук, 251.13kb.
• Имени Н. И. Лобачевского, 608.68kb.
• Высшее военно-морское инженерное ордена ленина училище имени, 2642.89kb.
• И. А. Муромов введение вэтой книге рассказ, 11923.67kb.
• Правда Ярославичей". Хранители правды, 144.68kb.
• Разработка комплексной асу технологическим процессом производства изделий электронной, 36.71kb.
• Время собирать камни. Аксаковские места Публикуется по: В. Солоухин "Время собирать, 765.53kb.
• Из зачетной ведомости, 78.76kb.
• Леонид Борисович Вишняцкий Человек в лабиринте эволюции «Человек в лабиринте эволюции»:, 1510.87kb.

уже четыре года и дошел до стен прусской бер­логи. Я пришел сюда по дороге моих предков. Я отдам все силы, а быть может, и жизнь, но Кенигсберг будет сокрушен навеки. Николай Грибков...»

Кругом было тихо, и лишь слышался с вражеской сто­роны мокрый стук насосов. Гитлеровцы откачивали воду из траншей.

Десять часов утра.

Брызнул первый луч солнца, пробившийся сквозь туман. И тут же рев сверхмощных осадных орудий разорвал воздух, качнул землю, повис над Кенигсбергом. Что-то напоминаю­щее живой крик оленя, трубный и зовущий, было в том реве колоссальных жерл, отлитых из русской стали.

Атака Кенигсберга началась.

И земля вокруг Кенигсберга вскрылась — потоки огня и металла хлынули из щелей, в которых были укрыты орудия вокруг столицы.

Над фортом «Король Фридрих-Вильгельм» взлетели к не­бу деревья, вырванные с корнем, полетели прочь обломки бе­тона и тучи земли. Удар нарастал. Гул самолетов влился в орудийный гул. Множество штурмовиков появилось в возду­хе — пошла «небесная пехота». Стаи штурмовиков обрушились на форты. Каждая стая долбила свой форт. С яростью само­леты падали, словно камни, вниз, выходили из пике, залетали вновь, наслаивая на удар артиллерии свой удар. Одни выры­вались ив дыма, другие уходили в дым.

Солнце светило тускло и словно бы чадило.

Так было два часа, затем пехота поднялась и бросилась в атаку, неся за огненным валом артиллерии жаркий шквал своего огня.

Удары всех родов войск слились в один удар, множество сердец слилось в одно большое сердце. Силы жизни вздымали грудь войска. Все, о чем мечтали советские воины, проходя в тяжких боях Восточную Пруссию, все, во имя чего они при­шли сюда, предстало перед ними...

Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика с первых же шагов вырвались вперед. Это были солдаты той самой «каменной гвардии», что взломала рубеж Бельбека под Севастополем и теперь замкнула кольцо окружения Кенигсберга. Гвардейцы истомились в ожидании последнего удара. И вот батальоны ринулись на врага. Штурмовой батальон старшего лейтенанта Соина сокрушал рубеж противника и его живую силу, точно ядро; в батальоне двигались стрелки, пушки, танки, подрыв­ники-саперы. Каждый делал свое дело. Старшина Мельников и его гранатометчики вихрем пролетели через вражеские тран- шеи. Затем на животах они поползли к доту, из которого лив­нем хлестал Огонь.

- В амбразуры! — закричал Мельников.
Дым закрыл их.

Вскоре они вынырнули из этого дыма, но уже далеко за дотом. Дот молчал.

Батальон Соина ударил прямо по форту «Лендорф». Форт захлебывался, изрыгая огонь. Упали гвардейцы на землю, об­ливаясь кровью,. Форт устоял. Но о-н был схвачен за горло: гвардейцы лежали уже на валу форта и были готовы бросить­ся к его амбразурам.

И тут пришел приказ: «Оставить форт, и вперед к го­роду!»

IX

Твердыни фортов обнажились. Многолетние леса, росшие на них, были снесены начисто, валы разворочены. Главные силы прорвали линию фортов и бросились к городу. Но гар­низоны фортов продолжали вести огонь. Форт «Король Фрид­рих-Вильгельм» держался упорно. К «Шарлотте» танки и са­моходные орудия везли взрывчатку.

Отчаянно огрызался «Лендорф».

Между тем из дыма сражения потянулись первые колонны пленных. И это было столь ново — вместе с отчаянным сопро­тивлением с первого же шага много пленных.

Такова была сила удара. Оказались парализованными це­лые соединения и целые участки вражеского фронта. Удар не ослабевал. Артиллерия уже второй раз меняла свои пози­ции и подтягивалась вслед за ушедшей вперед пехотой. И но­вый вал артиллерийского огня обрушивался на гитлеровцев, пошли натиск штурмовых батальонов сокрушал их обороту.

В два часа ночи генерал Кирилл Тымчик предложил гарни­зону форта «Леидорф» сдаться. Парламентеры капитан Адаш-кевич и старший лейтенант Кузнецов опустились в форт «Лен­дорф». С глухим шумом лег через ров подъемный мост. Тем­нела под ним вода, белела на воде оглушенная рыба, всплыв­шая наверх. Гитлеровцы с удивлением смотрели на советских офицеров, вошедших в железобетонные катакомбы.

- Один час на размышление,— объявил Адашкевич.

И через час 192 Солдата и 5 гитлеровских офицеров вышли из форта с поднятыми руками.

Наступление продолжалось.

Утром поднялось ясное, яркое солнце. И вновь день откры­ла артиллерия, все глубже расчищая путь пехоте. В это вре­мя пришло известие, что гвардия генерала Галицкого вышла через главный вокзал на Прегель.

Теперь ясно обозначилась главная ось сражения: юго-во­сток — северо-запад.

По ней, по этой оси гвардейцы генерала Кирилла Тымчика перебросились через канал Ланд Грабен. Штурмовые группы со своими пушками, гранатами и взрывчаткой ворвались в кварталы Кенигсберга — на улицы аристократического Амалиенау

Дрожал город.

К Амалиенау и к Прегелю гитлеровцы двинули отборные войска и отборную артиллерию. Но было поздно. Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика блокировали передовые бункеры внутренней линии и штурмом взяли их.

X

Гвардия форсировала Прегель в кромешной тьме.

Орудия прямой наводки, множество пулеметов били с пра­вого берега Прегеля на левый. Трещали, рушились здания. А внизу, под ливнем снарядов и пуль, на темной станине реки плыли гвардейцы полковника Толстикова — плоты, бочки, бревна, лодки, баллоны, наполненные воздухом, качались на гребнях взбаламученной реки. :

На плотах качались пушки.

Гвардейцы выгребались, словно завороженные. Чье-то со­рокапятимиллиметровое орудие уже вышло на середину, как снаряд расколол плот. И батарейцы начали погружаться вме­сте с орудием в воду.

- Огонь! — закричал кто-то из них.

Гибнущее орудие открыло огонь, уходя под воду. Но дру­гое орудие открыло огонь тоже с плота. Наводчик стрелял, остальные гребли. Орудие быстро приближалось к набереж­ной, В ясном свете ракеты было видно, как плот пристал к стенке, как наводчик уцепился руками за тяжелое кольцо при­чала и медленно повел плот с пушкой по стене — вверх по течению, к точке, где надо было высадиться.

Так форсировали Прегель гвардейцы. И когда они слились с камнем города и их удар отбросил гитлеровцев прочь с на­бережной, в гулких улицах Кенигсберга зазвучал голос со­ветского радио:

- Ахтунг, ахтунг!

Передавали обращение маршала Александра Василевского к генералам, офицерам и солдатам кенигсбергской группы войск противника с требованием капитуляции. «У-2» сбрасы­вали листовки на позиции гитлеровских войск.

Утром пал «Король Фридрих-Вильгельм», сдалась «Шар­лотта».

Возвышенный дух советских воинов одерживал верх над злобным упорством врага.

На пути вставали баррикады и завалы. Доты угловых до-

мов па перекрестках улиц работали безостановочно. Город го­рел, рушились с шумом многоэтажные здания. Падали стены. Где улица? Где начало и конец дома? Все заполнено вьющим­ся дымом, крутящейся гарью. Нестерпимо жарко стало на ули­цах. Штурмовые группы жили в этом огненном хаосе и дра­лись, проникая в подвалы, на верхние этажи зданий, преодоле­вая огонь. Они были в родной стихии — недаром они учились перед штурмом, недаром обливались соленым потом... Артил­леристы катили свои пушки по улицам «а руках, захватывали перекрестки, били прямой наводкой.

Кирилл Тымчик вышел из своего НП на улицу и управлял боем оттуда.

Он приказал выкатить и поставить на прямую наводку пятьдесят стволов артиллерии и требовал от своих гвардейцев сталинградской отваги Все чувствовали, что идущий навстре­чу Толстиков уже близко. Никакой грохот, никакой огонь не могли заглушить голоса родного оружия. Опытное ухо солда­та ловило знакомый стук пулеметов, знакомый треск автома­тов, неясные русские крики. И гвардейцы рвались вперед, врубаясь в глубь города полосой в 650 метров. С севера уже чувствовалось движение советских войск к кенигсбергскому Сити — центру города. Эти войска пробивали самый тяжкий бетон Кенигсберга.

Гитлеровцы съежились, собрались в кулак.

Их расчет — заставить советские войска развернуться пе­ред линией фортов, то есть перед городом, а затем втянуть их в затяжной бой — провалился. Силы, стремительность, орга­низация, тактика удара советских войск оказались неожидан­ностью. У гитлеровцев оставалась надежда, одна и последняя: устоять в Сити — центре города. Здесь были все резервы, глав­ная артиллерия, отборные части.

XI

Солдаты харкали кирпичной пылью. Коричневая пыль ду­шила улицы, полз тяжелый каменный туман.

Густо падал этот туман на асфальт, садился на стальные каски, проникал в карманы и сквозь шинели — к телу. Мель­кали в коричневом тумане солдаты.

- Прижимайся к камню! — скомандовал младший сер­жант Данилов своим бойцам.

Последний прыжок. Все шестеро перелетели через улицу под очередью вражеского пулемета. Из окон особняка глянули гитлеровцы. Мелькнул в дверях пулеметчик. Младший сер­жант Махонин всадил в дверь очередь. Застрочили по окнам автоматы, со звоном полетела в окно граната.

Особняк замолк, оцепенел.

За ним, где-то близко, с шумом обвалилась стена дома. Послышались крики:

— Давай! Давай!

Свои. Рядом. Но путь к ним — через этот вражий, мрачный дом. И шестеро гвардейцев бросились в особняк, прокладывая путь огнем. Пусто. Тихо. Так л»?

— Хенде хох! — громко приказал Данилов. — Выходи, ина­че взорвем!

Из особняка кто-то ответил, плохо выговаривая;

— Понимаем!

Первым показался майор Баденбух. Он вышел с подняты­ми руками, бледный, как смерть. Со всех сторон, изо всех щелей полезли гитлеровские солдаты и офицеры. Топча трупы своих товарищей, быстро, бегом, они выстраивались на улице в колонну по четыре человека.

— Веди! — приказал Данилов автоматчику.

А сам — вперед. Но из-за угла показалась зеленая сталь­ная каска, сверкнула пара сторожких глаз, скрылась. Затем послышался восторженный крик:

— Свои!

Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика и полковника Тол-стикова соединились. Они разрубили город надвое. Главная ось сокрушительного штурма теперь легла через столицу зримо.

Неподалеку дымилась цитадель. Она стояла на острове, окруженная водой, и вид ее был непередаваем. Казалось, что эта громада побывала в ступке — так была она сокрушена, так истолчена!

Внутри города начался сложный маневр — поворот двух группировок войск.

А по улицам тянулись бесконечные колонны пленных. Гряз­ные от пыли подвалов, коричневые от кирпичной пыли, какие-то оранжевые и синие, они походили на толпы раскрашен­ных дикарей. Следом тянулось выползшее из подвалов прус­ское юнкерство. Холеные люди с собачками на золотых це­почках, с гувернантками и лакеями снимали шляпы перед со­ветскими солдатами.

И зримо начиналась уже в городе новая жизнь.

На всех парах прикатила солдатская кухня и стала в укры­тие у парадного дома, сплошь заросшего плющом, уставлен­ного гранитными львами. Пожилой повар начал подклады-вать дрова в печку. Он был в белом фартуке и даже в белом колпаке. Всюду торжествовала победа, всюду Пыли сияющие лица солдат, но кашевар был мрачен.

Генерал в комбинезоне подошел к нему, спросил: Что изготовил для солдат?

- Изготовил-то хорошо, — ответил кашевар, - да что тол­ку? Второй день готовлю, не знаю, зачем. Не принимает сол-дат пищу. Вот прямо под огонь привез, и уж сам на передо­вую ходил с термосом, а бойцы говорят: «Иди к черту, не до тебя!..» Взял бы я автомат, да и пошел, как было в Сталин­граде, чего мне тут без дела стоять? И он в надежда спросил:

- Может, откушаете, товарищ генерал? Ведь и победа
борща требует.

Генерал покачал головой.

— Спасибо, братец! Не время...

XII

В районе Сити, у бассейна Обер-Тайх, помещался опера­тивный штаб коменданта кенигсбергской крепости генерала от инфантерии Ляш.

Генерал «держался упорно.

Кенигсбергский Сити, который он отстаивал, опирался на десять внутренних фортов: пять — за Прегелем, с юга, и пять — у бассейна Обер-Тайх, с севера. Южные форты пали. Северные держались.

Но надвигался конец.

Гвардия Галицкого ворвалась в центр с юга, и более три­дцати часов продолжался последний натиск.

Это была агония Кенигсберга.

Вслед за артиллерийским и танковым ударом, вслед за атакой штурмовых батальонов наступала короткая пауза, и две —- три тысячи пленных выползали из дыма со всех сторон. Поток иссякал. Новый удар. И Сити снова выдавал очеред­ную порцию пленных.

В кварталах кенигсбергского Сити родилось острое слово:

- Выколачивать пленных!

Вот идет очередная партия «выколоченных». Они с огром­ным белым флагом. Командует ими офицер. Подчеркнуто чет­кий шаг. Офицер отдает честь русским офицерам.

А за спиной колонны «не умолкает бой.

Многообразная горячая жизнь, что пришла вместе с побе­дой, наполняла столицу Восточной Пруссии. Наступал вечер. Наша артиллерия уже прекратила огонь. Во всем городе уже работали советские военные комендатуры. Возле них стояли толпы освобожденных русских людей — невольников этого проклятого города. Слышался радостный смех, музыка.

Но в Сити гитлеровцы еще держались.

- Кончать! — приказал генерал Галицкий.

Глубоким вечером советские парламентеры пришли к бас­сейну Обер-Тайх, к Лишу, с ультиматумом генерала Галиц­кого.

Переговоры были кратки.

Генерал Ляш капитулировал. Это было в 9 часов 30 минут вечера 9 апреля 1945 года. Атака Кенигсберга закончилась полной победой. Последняя штурмовая ночь и следующий день принесли 50 тысяч новых пленных — последних в Кенигсберге гитлеровских солдат и офицеров.

Хмуро шагал в советский штаб генерал Ляш, матерый се­дой волк Кенигсберга.

Сопротивление в Кенигсберге обошлось гитлеровской Гер­мании дорого — свыше 92 тысяч пленных и до 42 тысяч уби­тых солдат и офицеров, не считая раненых.

Железобетонная скорлупа Кенигсберга, или «ночная ру­башка Кенигсберга», как любили гитлеровцы называть его укрепления, была действительно крепко сработана. Но нашел­ся мастер, который сумел вскрыть скорлупу, «перекроить» дьявольскую рубашку и сдать ее в утиль.

Победа!

Это победа советского солдата, советского военного талан­та, победа советской военной науки.

В. ВИШНЕВСКИЙ

ПОХОД К ШТЕТТИНУ

За Вислой, среди седых обнаженных полей, вы уже яв­ственно ощущаете дыхание фронта. По широкому Познанскому шоссе — двойной поток тяжелых автомашин на фронт и с фронта. А в глазах ваших — на годы оставшаяся картина руин Варшавы. Не кварталы некогда прекрасной столицы Польши, а бесформенные груды кирпича, исторгающие под дождем кровавые струи и ручьи. Обгорелые, скрюченные бал­ки, неистребимый запах гари и тления, песок, размешанный пополам со стеклом, зияющие провалы, черные, холодные и липкие подвалы, обрывки кровавых бинтов, парашютов, во­ронки, наполненные водой. И везде ржавая колючая прово­лока, сдавливавшая Варшаву больше пяти лет.

Надо видеть Варшаву, видеть собственными глазами, что­бы понять то, что с ней сделали гитлеровцы.

И надо видеть висленские укрепления, висленские валы гитлеровцев, чтобы понять, что с ними сделала Советская Армия.

Гитлеровцы ждали нашего наступления. Их пропаганда призывала к железному отпору: «Висла — защитный вал фатерланда». С солдат брали письменное обязательство: стрелять до последнего патрона. Солдат предупреждали об ответствен­ности семей в случае самовольного оставления позиций.

Январь был пронизан ожиданием и страхом. Некоторые гитлеровские солдаты и офицеры писали завещания, по ночам все прислушивались к малейшему шороху на нашей стороне, и все же наш удар грянул внезапно и был поистине сверхоше­ломляющим. Пусть об этом скажут уцелевшие: «Мы были раз­бужены такой канонадой, какой за всю войну мы еще не слы­шали. Над окопами стоял крик, призывы о помощи. Никто не отзывался. Люди забивались в щели и дрожали. Бежать назад было самоубийством. Нас потрясала планомерность рус­ского огня. Первая и вторая линии окопов, хода сообщений, пулеметные и минометные гнезда, командные пункты — узлы связи — все было под уничтожающим огнем. Мы забыли обо всем, многие были уже в невменяемом состоянии».

Так начался исторический прорыв Советской Армии, так началось в 1945 году вторжение в пределы фашистской Гер­мании. Гитлеровцы спешно перебрасывали пехоту и танки в Померанию на фланг войск 1-го Белорусского фронта. Коман­дующим этой группировкой был назначен Гиммлер. Мы зада­ли вопрос одному пленному генералу:

-— Как отнеслись вы к тому, что командующим на важней­шем направлении был назначен полицейский, имеющий лишь опыт палача?

Гитлеровские генералы отнеслись к этому назначению трояко: одни делали саркастические замечания, другие пожи­мали плечами, третьи молчали.

Но как бы то ни было, Гиммлер взялся за оперативное ру­ководство. Его приход отмечается усилением "террора в гитле­ровской армии. Гиммлер распорядился вешать всякого солда­та, который будет задержан вне пределов своей роты, вешать по позднее чем через два часа после задержания. Виселицы уже появились. В Франкфурте-на-Одере повешено 15 солдат и офицеров за оставление позиций, за дезертирство, за маро­дерство. В Штеттине повешено еще больше.

Когда вместе с войсками генерал-лейтенанта Казанкина мы вступили в город, только что отбитый у врага, первое, что мы увидели на главной площади, — двое повешенных. Работа была выполнена чисто, с предельной аккуратностью. Местные жи­тели передавали, что эти двое солдат повешены за дезертир­ство. Слова пленного фашистского генерала подтверждались.

- Мы старались,— продолжал этот генерал,— смягчить жестокости, ибо надо было кем-то комплектовать рассыпав­шиеся части, ринувшиеся под защиту Померанского вала.

— Следовательно, можно понять, генерал, что вы людей получили, успели переформироваться?

- Да, в некоторых дивизиях были представители пятиде­сяти частей!

— Можно перевести слово «представители» словом «дезертиры»?

— Это близко к истине.

В феврале Гиммлер решил нанести контрудар по флангу наших армий, дошедших до Одера, проникших в глубь Помера­нии. Стены домов были оклеены массой воззваний и призывов, из которых запомнилось одно. Большая зеленая афиша вещала:

«Померанцы, вы всегда были гордостью и надеждой Гер­мании, старый Фридрих называл вас своими гренадерами!»

Итак, в феврале эти гренадеры попробовали остановить русскую лавину, неотвратимо устремившуюся к Штеттинской бухте, в глубь Померании. Вражеский контрудар иссяк, едва начавшись. Гитлеровские танки захлебнулись в русском огне, гитлеровская пехота прилипла к весенней грязи и не подня­лась. Фашисты предполагали, что с началом распутицы, с бур­ным разливом Варты и Одера наступит некая пауза. Но без всяких пауз, с решимостью, с ясной целью войска Первого Белорусского фронта нанесли новый сокрушительный удар. Наши разведчики выяснили, что гитлеровцы в 8 часов утра подтягивают кухни, производят смену, кормят солдат. Артил­лерийский шквал и был обрушен на врага в этот час. Поесть фашистам не удалось, бежать было некуда.

Гитлеровский солдат Лаунке, сдавшийся в плен на перед­нем крае, еще дрожа от страха, говорит:

— Ваше наступление ошеломляющее, не было ни одного метра земли, который не поражался бы вашими снарядами. Это чудо!

Да, здесь была наша чудесная техника — по нескольку со­тен орудий на километр фронта, были наши «катюши», были наши минометы. Они и громили линию вражеских укреплений. Затем в прорыв ринулись танки и механизированные части. Это был стремительный бег к морю, рывок к Штеттину. Танки, а за ними и пехота шли веером. Они, углубляя удар, стреми­лись к морю. В пути одни поворачивали на запад, другие-на восток. Наступление распространялось во все стороны, осью своей оно было нацелено на Штеттин. Удары танков и пехоты разрезали вражеские войска на куски, молниеносно создавая ряд больших и малых «котлов».

Как далеко, неимоверно далеко ушли времена лета и осени 1941 года, когда с треском катили гитлеровские мотоцик­листы по дорогам Прибалтики, Белоруссии и Украины! Вот, сминая и деформируя провинциальные шоссе, идут наши тан­ки и самоходки. Вся почва гудит и дрожит. В сумерках несут­ся мотоциклетные части. Это смельчаки-гвардейцы. Они вклю­чают все фары—-«идут на вы»,— помните этот открытый рус­ский гордый клич? — идем на тебя, фашистская Германия! А там, где нужно, танки и самоходки идут во тьме, появляясь во вражеских тылах внезапно и грозно.

На узле связи, двигающемся вслед за частями, куда мы заехали, не стихают сообщения, вызовы, запросы. Во тьме идут неутомимые связисты, тянутся провода, десятки проводов основных, дублирующих и прочих немедленно следуют за все­ми частями и штабами. Связь вездесуща и безотказна. Во мраке ночи слышны и передачи противника, временами с от­крытым испуганным текстом: русские танки! Да, да, это практический урок генералу Гудериану, автору явно скоро­спелой книги «Внимание, танки!», и Гиммлеру, и другим.

Рассвет открывает картины разгрома врага. Брошенные дальнобойные орудия... Они еще не успели остыть, и бойцы, смеясь, греются, похлопывая по массивным стволам, задран­ным в небо. Грузовики, уткнувшиеся в канавы и кюветы, лег­ковые машины, трупы... Здесь прошли наши танки!

Кругом взбухшие поля, местами болота или симметричные, подчищенные лесочки, розово-красные домики хуторов, абсо­лютно притихших.

Вот очередной рубеж вражеской обороны. Он взят с хода. Валяются трупы гитлеровцев. А танки стремятся вперед, не за­держиваясь. Вот на броне одного из них лежат спокойно, невозмутимо десантники. Кто-то из них спит, раскинувшись могуче. Виды фашистской Германии его не интересуют. Он отдыхает после боя, перед новой схваткой с врагом. Надо ведь еще взять несколько городов и вырваться к морю точно в на­значенный день и час. Грязь летит из-под гусениц танцующими потоками. Сколько видит глаз, шоссе полно идущими танками и машинами.

Сворачивая вправо, отделяются от нас польские боевые ма­шины на свой участок. Час добрый!

Ночь в померанских лесах. Увязая по колени в грязи, бро­дят отдельные группы гитлеровцев: они стремятся пробиться па запад, к Штеттину. Тщетно! Вот раздалась очередь автома­тов. Затихло. Опять лезут. Принесли документы только что убитых гитлеровцев, сунувшихся было из леса. Летчики! Удивляться нечему. Лишенный горючего гитлеровский воздуш­ный флот отдает сейчас тысячи летчиков в пехоту. В полку, ко­торый попал под пушки и гусеницы танков, был целый ба­тальон из летчиков.

И снова мы в движении к цели — к морю. Фашисты оже­сточенно сопротивляются. Города превращены в опорные пункты. Улицы при въезде в город, как правило, заграждены высоким частоколом из бревен. Другой частокол через метр — два. Пространство между ними засыпано землей, камнями. Для въезда в город оставлена узкая щель. Так в Фрайенвальде, так в Дабере, так в каждом крупном селении.

В Фрайенвальде гитлеровцы перегородили все улицы. В некоторых оставили узкий проход, в некоторых завалах толь­ко бойницы. Город превратился в крепость. От атаки в лоб паши войска отказались. Батальоны пошли в обход. Почуяв угрозу окружения, фашисты бросились бежать. Не помогли истеричные и высокопарные призывы гитлеровского командо­вания, которое в этот день, обращаясь к солдатам, писало: «Пока мы сами не опустили руки, пока из каждого погреба и из каждой изгороди будет встречать противника огненная струя выстрелов из пулеметов или панцерфаустов,— мы не по­гибнем». Но города превращаются для фашистских солдат в мышеловки, а погреба — в могилы.

Несмотря на сопротивление, движение продолжается. В пу­ти беседуем на ходу с одним из наших генералов. Он говорит:

— Наступление общее, уже опережаем планы,— и он торо­пит подчиненных: как бы не обставили соседи.

Навстречу немецкие беженцы. Тяжелые фуры, набитые красными перинами, подушками, матрацами, тряпьем. Немцы смотрят в землю, некоторые кланяются.

На шоссе стоят с простреленными шинами два старомод­ных двухэтажных автобуса, покрытых сверху донизу реклама­ми берлинских фирм. Хорошо, в недалеком будущем заедем и в Берлин, а пока — к морю! Проезжаем новый город — На-угард. Окраинные дома побиты, горят. Гитлеровцы пытались оказать сопротивление и были сметены. В тающем снегу ва­ляются «смертники», пытавшиеся остановить стальной поток выстрелами панцерфаустов. Об этом оружии фашистская про­паганда шумела много. Эта реактивная граната, как вещал Геббельс, должна была пробивать любую броню и вообще тво­рить чудеса. Никаких чудес, однако, не получилось!

Центральная улица города. Все пышет жаром, гудящие языки пламени вырываются из окон, огонь лижет стены, взры­вается боезапас для местного фольксштурма, уже разбитого впрах. Вот их ведут, уцелевших и сдавшихся в плен.

Разметанные противотанковые заграждения. Город только что взят. Удаляющийся гул выстрелов. Брошенное пустое от­деление газеты «Померше цейтунг». Гитлеровские борзописцы сбежали, не дописав статьи о том, что «фольксштурм будет стоять до последнего вздоха, верный фюреру».

Отблеск пожаров и беспрерывный лязг танков, теплый газ, уносимый ветром в море. С бумажным факелом заходим в кир­ку. Все брошено. Валяется оружие. На дверях надпись о том, что кирка занята под казарму.

Движение все убыстряется.

Город на берегу. Бухта. Море. Путь врагу с востока на запад отрезан. Город защищал батальон гитлеровских моря­ков. Вот они стоят перед нами пленные. Они с разных кораб­лей: одни — с потопленных, другие — с поставленных на при­кол, третьи — из морских школ. Батальон был разбит, рассеян, расстрелян в упор.

На берегу стоят наши танки. Они методично бьют по остро­ву, на котором засели гитлеровцы. Из-за острова вылетают вражеские бомбардировщики. Выше два «Мессера». Затем не- ожиданно из-за мыса выходят три катера и начинают бить в упор по набережной, по нашим танкам, по городу. Резкие, оглушительные разрывы, дым! Тогда восемь наших танков и подоспевшая артбатарея начинают бить по врагу. Блеск и гро­хот, и мы видим, как два вражеских катера, моментально за­драв корму, уходят в холодную воду. Третий, прикрывшись дымовой завесой, ложится на обратный курс.

Задача выполнена. В холодной дали лежат перед нами низкие острова, коса штеттинской бухты.

Урча и фыркая, часть танков сворачивает к югу на берего­вое шоссе.

Высоко проходят в небе наши разведчики на Штеттин.

Я. МАКАРЕНКО

ВПЕРЕД, НА БЕРЛИН!

Ют Познани на запад идет широкое асфальтированное шос­се. По бокам его раскачиваются на ветру куцые, тщательно подстриженные деревца, мелькают и исчезают в тумане местеч­ки и фольварки, встают нанизанные, как на вертеле, один к одному, небольшие городки.

То и дело пестрят надписи, обозначающие названия придо­рожных местечек и имений, и множество знаков, предупреждаю­щих о поворотах, спусках и подъемах. Но Берлинское шоссе подвластно в эти дни румяным советским регулировщицам, бойко дирижирующим своими флажками.

Повсюду звучит мягкая русская речь. Внимание всех при­влекает надпись, сделанная на выпиленных из сосновых досок и обращенных на запад стрелах: «Впереди Берлин». Она радует и волнует сердца солдат наступления. Разгромив засевших в познанской цитадели гитлеровцев, советские воины дни и ночи неотвратимой лавиной двигались теперь к Берлину.

В утренней дымке показался небольшой городок с остро­верхими, черепичными крышами и стрельчатыми башнями кирх. В центре его возле здания ратуши надпись: «До Берлина оста­лось 80 км». По разогревшемуся асфальту с грохотом движут­ся танки, мчатся автомобили, катятся пушки, тянутся вереницы обозов, идут колонны пехотинцев. Остановки коротки — похле­бать борща из дымящейся, неразлучно следующей за колонной походной кухни, да дать отдых натруженным ногам. И снова вперед, вперед!

Навстречу войскам движутся освобожденные из фашист­ской неволи люди: мужчины, женщины, девушки, дети. Их мно­го, тысячи. Тут и русские, и украинцы, и белорусы, и поляки. Идут пешком, навьючив на плечи немудреные пожитки, едут группами на телегах, бричках. Над дугами горят красные фла­ги. Те, что освобождены раньше, достигли уже Познани, сели в поезда, а поток пешеходов, телег и бричек не прекращается.

• Куда путь держишь, красавица?— спрашивает молодой офицер у статной девушки с черными, словно смородина, гла­зами.
  
• В Гомель. Там у меня остались родные!..
  
• Нет ли среди вас кого из-под Харькова?— кричит, свесившись с седла, усатый кавалерист, обращаясь к группе улы­бающихся, радостных девчат. — Я сам из тех мест. Вот дочку шукаю. Фашисты проклятые угнали ее из дому.
  
• Тату, да неужто это ты?— бросается на шею кавалери­ста смуглолицая, небольшого росточка дивчинка и крепко целует его в посеревшее в походах небритое лицо.
  
• Оксанка, кро<винка моя, это я, твой тату!..
  
• А мы из «Люблина,— рассказывает, широко улыбаясь, плечистый парень, мешая польские и русские слова.— Работали у помещика под Франкфуртом-на-Одере!
  

Среди ликующих русских, украинских, белорусских и поль­ских пленников и пленниц, вдохнувших во всю силу легких воз­дух свободы, отдельными группками движутся освобожденные из гитлеровского плена солдаты иностранных армий.

Короткие, желтого цвета куртки, зеленые пилотки. На рука­вах полосатые звездные повязки. Это американцы.

— Нас освободили на Одере,— говорит через переводчика высокий, светловолосый, со шрамом на лице солдат.— Я из штата Миннесота. Мы едем в Москву, а оттуда в Америку.

Странно встретить на дороге войны солдата с платком, повя­занным на голове по-женски. Но оказывается, в этом нет ниче­го удивительного. Вслед за американцами по шоссе идут ан­глийские пленные солдаты — индусы с цветными повязками на головах.

— Мы из Калькутты!

Двигались по Берлинскому шоссе на восток веселые фран­цузские солдаты, и среди них чернолицые марокканцы; в ци­линдрах, с трехцветными нашивками на куртках голландцы; в беретах с перьями итальянские солдаты; в поношенных мунди­рах — бельгийцы. Освобожденные иностранные военнопленные горячо приветствовали советских воинов. Криками «Виват!» они встречали и провожали мчавшиеся на запад мощные танки и самоходные пушки.

Только солдаты в зеленых шинелях шли на восток молча. Это были гитлеровцы.

По мере приближения к Берлину движение на шоссе стано­вилось все более оживленным: войска шли беспрерывным по­током.

В воздухе стоит теплынь. Русскому человеку непривычна столь ранняя весна. Но, как говорится, жар костей не ломит.

Солдаты скинули с себя шинели и телогрейки. Даже танкисты, самоходчики сидят на броне своих мчащихся во весь опор ма­шин в одних гимнастерках.

В небе ни облачка. Над шоссе плывут с ревом целые дни на запад краснозвездные советские эскадрильи. Английские бом­бардировщики, сделав высоко над автострадой крутой разворот, тоже идут на Берлин.

Приближение наступательной операции, тепло навевают ве­селье, и вот сероглазый, с выбившимся из-под пилотки чубом артиллерист разводит меха трофейного аккордеона. Пехотинцы, остановившиеся бивуаком в небольшом сосновом леске, лихо отплясывают русскую.

- А ну, вдарь еще! Наддай, Вася!— кричат, подбадривая друг друга, гармонисту плясуны.— Шире круг, шире круг!..

Так выглядит Берлинское шоссе в эти дни. А совсем недавно здесь шло ожесточенное сражение. Если приглядеться внима­тельно к асфальту, то по засыпанным воронкам можно про­честь, с каким напряжением приходилось брать наступающим каждый метр шоссе, как отчаянно и упорно сопротивлялись гитлеровцы.

Берлинскую магистраль фашисты заковали в цемент, опоя­сали густой сетью проволочных заграждений, окопами, глубоки­ми рвами. Доты в человеческий рост, проволочные заборы, траншеи, окопы, противотанковые рвы начинаются сразу, как только выедешь из Познани, и идут вдоль шоссе до самого Ландсберга.

И все же эти мощные укрепления пали. Воины наступления, выполняя приказ Родины и партии, перешагнули с хода грани­цы Бранденбурга.

Удар был таким стремительным, натиск наступающих таким мощным, что гитлеровцы не успели взорвать мосты, бросили на огневых позициях множество орудий, оставили вкопанные в землю танки. Местность, прилегающая к шоссе, представляет любопытнейшее зрелище. На взгорьях, невдалеке от опустев­ших окопов, стоят крупнокалиберные пушки, поднимают к не­бу длинные хоботы зенитки. А по бокам дороги стоят и лежат сотни брошенных «Оппелей» и «Мерседесов», грузовых авто­машин, тысячи разбитых повозок, телег и каких-то старомод­ных кабриолетов.

Паника среди фашистов была так велика, что они бросали не только технику и снаряжение, но даже действующие заводы, аэродромы. Между Познанью и бранденбургской провинцией наступающие войска захватили в полной исправности, со всем оборудованием, несколько крупных заводов, вывезенных сюда из Центральной Германии, а также ряд аэродромов с готовыми к вылету самолетами.

В Шверине в театре шло заседание эсэсовцев. Ничего не подозревая, заплечных дел мастера обсуждали мероприятия по обороне города. Но в тот момент, когда эсэсовцы подняли руки за предложенную местным гауляйтером резолюцию, в театр ворвался с группой автоматчиков капитан Иван Шубин.

- Заседание считаю закрытым! — скомандовал он опешив­шим эсэсовцам. — Руки вверх!

Эсэсовцы как стояли, так и остались стоять с поднятыми руками.

Город Ландсберг был взят так стремительно и искусно, что в нем не прекратили работу машиностроительный завод, элек­тростанция, пароходство.

В маленьком городке Дюринсгоф танкист лейтетант Андрей Мельник вбежал после короткой схватки с гитлеровскими сол­датами на телефонную станцию и приказал соединить его с Берлином. Провод был в полной исправности, но обезумевшая от страха телефонистка долго не могла связаться со столичной станцией. Тогда лейтенант взялся за дело сам. Он знал немец­кий язык и быстро вызвал Берлин. Услышав в трубке голос бер­линской телефонистки, лейтенант приказал ей передать комен­данту города следующую телефонограмму:

«Ожидайте в Берлине. Приготовить нужное количество квар­тир для размещения русских солдат и офицеров. Подписал командир стрелкового взвода лейтенант Мельник».

Перед Одером Берлинское шоссе идет по девственным Ко­ролевским лесам. Это заповедные дачные места гитлеровских заправил и магнатов. Вокруг раскинулись обширные помещи­чьи хозяйства. С правой и левой сторон шоссе поднимаются одна роскошнее другой виллы, увитые плющом, огромные ка­менные дома с колоннадами.

В этих местах шоссе укреплено еще сильнее. Доты выгля­дят еще более мощными, и тут их так много, что, вместе взя­тые, они напоминают зарытый в землю цементный городок. Окопы и проволочные заграждения пересекают шоссе во всех направлениях, а рвы чередуются так часто, что трудно пред­ставить, как их так быстро прошли наступающие.

Но и на этих рубежах гитлеровцам не удалось удержать советские войска. Таранным ударом наступающие полки про­ломили мощную оборону противника и вышли на последний рубеж на пути к Берлину.

Жестокие бои идут на самом коротком расстоянии от Берли­на. На высоком, наспех вытесанном столбике прибита крышка от снарядного ящика. На ней надпись: «Отсюда до Берлина 60 км».

— Два перехода, и мы будем под Берлином, — говорят, ши­роко улыбаясь, солдаты с усталыми, обветренными лицами, но полные неистребимого желания скорее добить фашистского зверя. — Два перехода!..

Героический советский солдат несет мир и освобождение. В том числе и миллионам немцев.


Б. ПОЛЕВОЙ

ПЕРЕДОВАЯ НА ЭЙЗЕНШТРАССЕ

В конце апреля 1945 года командир мотомеханизированно­го корпуса, штурмовавшего тогда с юго-запада уже окружен­ный и наполовину занятый нашими войсками Берлин, прислал за мной в штаб армии шофера с машиной. Тот отыскал меня в оперативном отделе и доложил, что «сам» приказал доста­вить меня в левофланговое «хозяйство» корпуса, дальше дру­гих пробившегося к центру вражеской столицы. В этом малень­ком подвижном парне с угловатым, скуластым лицом, на кото­ром так и бегали быстрые, любопытные глаза, было что-то та­кое, за что весь штаб, вопреки военным обычаям, игнорируя его ефрейторские лычки, звал по-домашнему Мишей. Миша при­катил на огромном восьмицилиндровом ландо, ядовито-яично­го цвета и явно трофейного происхождения. Впрочем, к роскош­ной этой машине он относился с подчеркнутым пренебрежени­ем и, как о верном друге, погибшем в бою, все поминал о ста­ренькой своей «эмочке», сожженной недавно «Мессером» на переправе через Нейсе.

— Вот то была машина, товарищ подполковник! — вздох­нул Миша.— Помните, как я вас на ней по грязи у Корсунь-Шевченковского возил... Три года по фронтовым дорогам без капиталки выходила! А эта,— он пнул сапогом шину своего ландо,—простого бензина и то не жрет, подавай ей высокоок­ тановый. Ее бы под Корсунь, на те дороги, поглядел бы я на нее... Эх, «эмушка», «эмушка», не привелось мне на тебе в Берлин въехать!

Спохватившись, Миша вытянулся, козырнул и спросил, нельзя ли по пути захватить людей из их «хозяйства», приез­жавших в штаб армии получить ордена. Получив разрешение, он скрылся за домом и тотчас же вернулся с двумя военными. Не только многочисленные ордена и медали, до ослепительно­сти начищенные зубным порошком, не только гвардейские зна­ки и ленточки красных и золотистых нашивок за ранения укра­шавшие их новенькие, еще пахнувшие интендантским складом гимнастерки, но и весь их облик, свободная и ненарочитая подтянутость движений изобличали в них ветеранов войны.

- Сержант Трифон Лукьянович,— ловко беря под козы­рек, неторопливо пробасил статный, худощавый, белокурый красавец с той рокочущей интонацией, какая бывает у корен­ных белорусов.

— Ефрейтор Николай Тихомолов,— звучно отчеканил, щелкая каблуками, другой, и круглое, дважды подчеркнутое в его речи «о» сразу выдало волгаря.

Решив после нескольких бессонных ночей подремать в до­роге, я устроился поудобнее на широких кожаных подушках заднего сиденья. Ефрейтор Тихомолов поместился рядом, сер­жант уселся с шофером, и сильная машина, сразу же набрав скорость, мягко приседая, понеслась на север.

За двумя шеренгами цветущих груш, обрамлявших дорогу, потекли однообразные, подстриженные, прилизанные пейзажи. Даже пышная весна не уничтожала их поразительного сход­ства с мазней старательного и бездарного художника-ремеслен­ника. Тягучее однообразие пейзажей вместе с напряженным шелестом шин и мягким покачиванием рессор навевало дрему. И стоило закрыть глаза, как густо напоенный запахом теплой, пробуждающейся земли воздух, стремительными волнами пе­рекатывающийся через ветровое стекло, напоминал о других краях, о буйной и яркой весне в родных полях и лесах, о золо­те одуванчиков, щедро рассыпанном в молодой траве, о свер­кающей зелени нечесаных кудрей березовых рощ, о синева­тых зубцах елового леса, медленно пробуждающегося от зим­ней дремоты, о старом янтаре сосновых стволов, истекающих смолой среди молодой хвои, о необозримой зелени озимых и жирной, маслянистой черноте бесконечных колхозных пашен.

Сквозь сон слышал я, как Миша завел с ефрейтором-вол­гарем ленивый дорожный разговор. Потолковали о фронтовых новостях, повздыхали о семьях, осудили бесцельное цепляние гитлеровцев за камни разрушенного Берлина, поругали союз­ников за медлительность в наступлении, подивились обилию красных перин в здешних домах, заговорили о самолетах с ре­активным двигателем, в последние дни брошенных в бой вра­жеским командованием, и единодушно решили, что дело это для Гитлера бесполезное, «перед смертью не надышишься, че­го упрямиться — хенде хох, и баста».

— Эх, к сенокосу бы домой вернуться! — сочно крякнул волгарь, напирая на «о».— Луга в нашем колхозе, я тебе ска­жу, Миша, и не оглядишь — трава по пояс, ядреная, сочная, как огурец. Косу как следует отбить да утром по росе ж-ж-ж! ж-ж-ж! Как, сержант, думаешь, если с Берлином, как положе­но, управимся, к сенокосу демобилизуют?

• Мне не к спеху,— неохотно прогудел Лукьянович, не принимавший участия в беседе.
  
• Ордена-то за что, сержант, получали? — спросил Ми­ша, не терпевший молчаливых спутников.
  

• Так, пустяки,— с явной неохотой ответил тот.
  
• Ничего себе пустяки! Красное Знамя кое за что не да­дут, это ж орден! Ишь, и не в части, а в штабе армии вручали. Чем отличились-то?
  

- Спит подполковник? — спросил осторожный волгарь и, наклонившись к переднему сиденью, зашептал: — Нет, верно, землячок: мы с ним считаем, что не по заслугам такой большой

орден пришелся. Вот гляди, это Красная Звезда. За что она у меня? За Сталинград — знаешь, что это такое? Этот вот ор­ден Славы за что? За Днепр! Я, милый друг, этот самый Днепр на подсобных средствах, попросту говоря, за бочку из-под кислой капусты держась, одним из первых форсировал. Да как! Под огнем! Опять же вот этот орден Славы второй степени за что? За Сандомирский плацдарм на Висле. Мы там на крохотном пятачке двое суток держались. Всю нашу пози­цию переплюнуть вдоль и поперек можно было. Молотили нас, как сноп на току, а мы продержались до подхода, как говорит­ся, основных, главных сил. Достоин я за это отличия? До­стоин. Еще считаю — поскупился бригадный. Он у нас насчет наград малость скуповат. А это такой орден — и за что? За фашистского генерала, чтоб он, собака, сдох!

- За генерала? Это как же?

По тону вопроса я понял, что Миша даже подскочил на сиденье.

Разговор становился интересным, сон рассеялся. Потребо­валось усилие воли, чтобы подавить в себе желание взглянуть на рассказчика.

- А вот так... Взяли мы, значит, с сержантом в плен одно­го их генерала, да не какого-нибудь завалящего, а большого, на наш счет, генерал-лейтенанта... Да не жми ты на газ, меня мутить начинает... Еще чокнемся с кем — Берлин без нас брать придется... А насчет генерала этого, слушай, смех и грех. Как бригада наша на Нейсе выскочила, слыхал? Ну вот. На реке мы обосновались, плацдармик за рекой захватили, зацепились, и — стоп! — нет снарядов. А пехота еще не подошла. Сзади фашистские части разбитые где-то по лесам болтаются, как го­ворится, слоеный пирог. Ну, начбоепитания и вызывает нас с сержантом: «Садитесь на мотоцикл, дуйте во второй эшелон, и
как там хотите, а чтоб снаряды к вечеру были». Ну мы, конеч­но: «Есть выполнить!» Сели в мотоцикл, и — р-р-р!— только пыль столбом. Едем лесом; он машину ведет, а я в коляске, у пулемета, по сторонам гляжу. И вдруг почудилось нам возле дороги что-то большое, вроде медведь в кусты шарахнулся. Стоп машина! Я пулемет — на кусты, сержант — за автомат: «Кто там? Хенде хох! Вылезай — стрелять будем!» И вдруг, гутен морген, лезут из кустов три фашиста: двое — офицеры,
а один — цивильный, оборванный весь, седой, шерстью зарос. Ну, мы их обыскали, пистолетишки отобрали. Что ж нам, ду­маем, с вами делать? Свалились вы на нашу голову. У нас бое­вое задание первейшей важности, а тут на... И лес, и кругом никого нет. Ладно. Вот он, сержант, и говорит: «Лучше б всего эту пакость в плен не брать, да не положено, раз сами сда­лись. Приказ». И говорит мне еще: «Ты, Тихомолов, веди их до первой воинской части, а я буду следовать по пути маршру-

та. Можно б, говорит, и наоборот,, только сам знаешь - мне их не довести...» Так было, сержант?

Тот не отозвался. Он сидел молчаливый, безучастный, по­глощенный какой-то своей невеселой, должно быть, думой.

— Так мы и. сделали. Поехал он по пути маршрута, а я пленных назад повел. Иду и думаю: не иначе, подлецы из окружения выбирались. Офицеры. А ну дернут они у меня в разные стороны — лови их по лесу! Как быть? За них ответишь. Вот я и надумал: ремни с них снял да на штанах и, извиняюсь, на подштанниках пуговицы пообрезал. Расчет точный: руки у них теперь заняты, и бежать им в таком виде невозможно — с первого же шага запутаются. Так вот, как я пуговицы обре­зать стал, старичонка этот цивильный вдруг как осерчает, как залопочет что-то, а офицеры тоже всполошились. В него паль­цем тычут. «Дженерал, дженерал», — говорят. Ну, я им веж-ливенько, как полагается, отвечаю: «Нихт он ист цивиль, без знаков различия, стало быть, битте-дритте, держи штаны ру­ками, а потом комен зи, господа офицеры, дорога прямая...» И без всяких приключений довел я их до самой нашей брига­ды. Сдал коменданту, сказал «Ауфидерзейн» и думать о них забыл — мало ли их сейчас по лесам шляется! Вечером и он вот, сержант, со снарядами прибыл. Все хорошо, боевое при­казание выполнено. Вдруг — посыльный из корпуса. Сам гене­рал к себе требует. «Спасибо,— говорит,— за службу. Знаете, кого вы поймали?» «Нет, — говорим,— товарищ генерал, не зна­ем». «Вы ,— говорит, — поймали большого их начальника». Вот и все. Должно, здорово этот фашистский начальничек одичал, по лесам-то шатаясь, — рожа, что щетка платяная, а уж гря­зи!.. Под рубаху залезет пятерней и скребет и скребет. Дово­евался, голубчик. И за такого — на вот орден, да какой!

— Что положено по приказу, то и дали,— политично отве­тил Миша, заметив, что я проснулся.

Ведя машину, он все косился на своего соседа, но тот по-прежнему безучастно смотрел перед собой. Должно быть, Мишу так и подмывало разговорить молчальника.

• А вы откуда, товарищ сержант, сами будете?
  
• Был минский.
  

— Это почему же «был»? Семья-то где в данный момент проживает? Есть семья? Женат?

— Был женат.

— А-а-а,— неопределенно протянул Миша.— А дети?
Имеются?

— И дети были...

Сержант отвернулся, явно показывая этим, что не желает разговаривать. Но не так-то легко было отвязаться от Миши. Помолчав, он зашел с другого конца:

- Сам-то городской аль из колхоза?
— Городской.

• А откуда рождением?
  
• Из Репичей — была такая деревня под Минском. Ведь все равно не знаешь, что без толку спрашивать.
  
• Л родители-то живы?
  

- Никого у меня нет. Ни родных, ни адреса, кроме полевой почты. Понял?

• Понял,— вздохнул Миша.— Пасмурный вы мужчина, с таким и дорога длиннее.
  
• Уж какой есть,— ответил сержант, не стараясь скрыть раздражения.— А если я в тягость, у регулировщика притормо­зи — голосованием доеду.
  

- Ну, зачем же голосованием! Молчите себе сколько угод­но.— И Миша стал насвистывать какую-то песенку из кино­ фильма.

Шоссе оборвалось у взорванного виадука. Дорога свернула в сторону, пошла в объезд полем и уперлась в длинную уны­лую пробку из автомашин. Миша попытался объехать ее сто­роной, но шустрая регулировщица остановила его решитель­ным мановением красного флажка. Ни уверения Миши, что без нас Берлин взять невозможно, ни комплименты насчет ее но­сика и румяных щек не сломили ее упорства: она пускала машины только в один ряд, по очереди с той и с другой стороны.

- Ну что ж, будем загорать, раз такое дело,— заявил Ми­ша и первым вылез на примятую, истоптанную траву.

Деловитый сержант, одернув гимнастерку, сейчас же от­правился вперед помогать «расшивать» пробку. Как только он отошел, волгарь накинулся на Мишу:

— Ты что его мучаешь, чего душу из него тащишь? Ведь верно — один он остался, весь его род Гитлер порешил. Знаешь, как он переживает...

И общительный ефрейтор рассказал о трагической судьбе друга, с которым вместе воевал от самого Сталинграда. На переправе через Прут сержант был тяжело ранен. Его призна­ли негодным к строю и отпустили на родину. Он добрался до Минска, где до войны работал слесарем на радиозаводе. Свое­го завода он не нашел. На месте домика, где жили его жена и трое детей, он увидел огромную воронку, густо поросшую кра­пивой и лопухом. Соседи рассказали, что бомба похоронила его семью в момент, когда та собиралась в эвакуацию. Ничего не сказав соседям, солдат повернулся и, не оглядываясь, побрел прочь. Он вышел на Витебский тракт и с попутной машиной доехал до поворота дороги, с которого открывался вид на род­ную деревню. Машина ушла, а он стоял на дороге, ничего не понимая, беспомощно оглядываясь по сторонам. Отсюда, от верстового камня, открывался когда-то вид на веселую дере­веньку. Камень по-прежнему торчал у дороги, и луга зеленели, и речка сверкающей жилкой вилась среди них, а деревни не бы­ло. Там, где глаз привык ее видеть, поднимались невысокие, заросшие бурьяном холмы, вместо кудрявых ветел, хранивших перед окнами прохладную тень, кое-где торчали обгорелые ко­черыжки.

На берегу речки вилось несколько дымков. По заросшей тропинке солдат добрался до них. От оборванного старика, вы­лезшего из землянки, выдолбленной в речном берегу, узнал он, что фашистские каратели два года назад сожгли деревню за поддержку партизан. Всех оказавшихся на месте жителей, и среди них его родителей и младшую сестру, расстреляли. И опять ничего не сказал солдат. Он взял на пожарище горсть опаленной земли, завернул в носовой платок и, шатаясь, пошел прочь. Дошел до станции, добрался до своей части, переформировывавшейся тогда в тылу, и умолил командира бригады пренебречь его увольнительной и зачислить обратно в роту...

— Воевали ничего, будто зажило у него вместе с раной. Только вот когда почтарь с письмами приходил, норовил он от людей куда-нибудь уйти. Воевал лихо! Как где опасное дело, кто впереди? Сержант Лукьянович! А вот как война на исход пошла, задумываться начал,— закончил свой рассказ ефрей­тор-волгарь и добавил для Миши: — Так что ты, друг ситный, того... не береди ему рану-то.

Между тем настала наша очередь двигаться, мы сели в свое великолепное ландо, ярким пятном желтевшее в длинной де­ловой очереди фронтовых машин, как мехом, покрытых пылью. У выезда на шоссе к нам молча подсел сержант.

К Берлину движение на дорогах становилось гуще и, на­конец, уплотнилось в несколько' сплошных колонн, на разных скоростях несшихся в одном направлении. Чтобы вырваться из густого пыльного облака, висевшего над автострадой, Миша свернул на большак, с большака на проселок, стараясь найти путь посвободнее. Но все дороги были забиты. Машина наша все время обгоняла артиллерию, танки, самоходки, открытые грузовики с загорелой веселой пехотой, противовоздушные ча­сти с огромными зачехленными прожекторами и звукоуло­вителями, казавшимися гигантскими безобразными цветами войны, пыльные шеренги мотоциклистов и конницу, такую странную в этом потоке стали и рычащих моторов, и снова танки и снова огромные пушки, влекомые могучими тракто­рами.

Только у самого Берлина, где части останавливались, чтобы подтянуться и перегруппироваться, нашей машине удалось вы­рваться из пыльного тумана. Перемахнув по широкому виаду­ку бетонное кольцо Берлинерринга, она въехала в пригород. За чугунными литыми решетками, за зеленой стеной деревьев прятались особняки. Хлопотливо потрескивали моторы — движки походных раций, дымили походные кухни. Флаги с красными крестами свешивались со стен самых роскошных

вилл. Связисты тянули провода, обматывая их вокруг чугун­ных столбов трамвая. Где-то тихонько попискивала гармошка, такая неожиданная, милая в этом чужом мрачном городе. Де­вушка, военный почтальон, в лихо заломленной на кудрявой го­лове пилотке торжественно шла с полной сумкой, шла, как хо­зяйка по улицам этого богатого и потому, вероятно, не разру­шенного бомбардировщиками союзников пригорода.

Но с каждым перекрестком картина становилась все мрач­нее. Исчезла зелень. Появились черные, местами уже порос­шие травой, местами еще дымящиеся развалины. У станции метро теснились санитарные автомобили. Две девушки в хала­тах несли из подземелья носилки, на которых, страдальчески закрыв глаза, лежал солдат в мундире вражеской армии. Де­вушки ступали осторожно, стараясь шагать в ногу. Сержант неприязненно покосился на них.

• Точно молоко несут — расплескать боятся. А моя б во­ля, дал бы я туда, в это метро, гранату — другую — и никакой возни.
  
• Не положено, сержант: раненый — он раненый и есть,— сказал Миша и помахал рукой пригожей санитарке: — Эй, курносая, много их там?
  
• Их там таскать не перетаскать, все метро ранеными позабито,— ответил за нее ефрейтор Тихомолов.— Они их туда позаносили и бросили: ни пищи, ни медицинской помощи. За­ были о них. Некоторые уже давно померли и лежат. Это еще что! А в одном месте фашист в метро воду из реки пустил: за­топить раненых хотел, чтоб они к нам не попали. Спасибо, на­ши саперы тоннель взорвали, воду остановили... Волки, одно слово, волки!
  
• А мы с ними возимся. Может, этот вот, которому наша девчонка сейчас рапу перевязывает, своей рукой наших ране­ных приканчивал,— сказал сержант.
  
• Так, милый мой, на то ж он и фашист... А ты кто? Ну, говори, кто? Что у тебя в боковом кармане гимнастерки ле­жит, а? — Ефрейтор ласково поглядел на друга и, не дождав­шись ответа, победно добавил: — То-то вот!
  

Па войне всегда лучше быть среди знакомых. Я решил, миновав штабы корпуса и бригады, пробираться прямо в ба­тальон, в котором служили мои случайные спутники. Мы осто­рожно ехали меж бесформенных кирпичных холмов, по кото­рым трудно было даже угадать былые очертания улицы. Из сохранившейся подворотни возник часовой и преградил доро­гу. Дальше езды нет. Только пешком. Это уже позиции.

— «Хозяйство» все там же, где и вчера?—спросил сер­жант, обменявшись с часовым заветными словечками пароля и отзыва.

Там же, дальше не пускает,— уперся, огня много. Ба­тальонного вчера вечером ранило.

- Пошли,—скомандовал сержант. Мы прощаемся с Мишей, который, пятясь, уводит свое яичное ландо. Пробираясь от руины к руине, движемся меж каменных груд. Трудно даже представить, что это было когда-то улицей. Скорей все это похоже на каменоломню, где добы­ча ведется открытым способом. Лишь случайные штрихи: синий бланк с надписью «Эйзенштрассе», сверкающая зелены­ми изразцами печка, прилепившаяся к уцелевшему куску сте­ны где-то на уровне третьего этажа, ржавая швейная машин­ка, валяющаяся среди щебня, о которую мы все трое по очере­ди спотыкаемся, да странное обилие железных кроватей, вы­совывающихся из кирпичной трухи то там, то здесь,— напоми­нают, что тут жили люди; звуки разрывов в теснинах руин становятся оглушительными, слышны пулеметная перестрел­ка и упрямые, как дробь отбойных молотков, автоматные оче­реди.

И вдруг видим: штатские люди стоят у сохранившейся чу­дом стены дома. Небольшая очередь: старички в старомодных сюртуках и мятых шляпах, худые, изможденные женщины с поджатыми губами, с грязными, бурыми лицами, и все с су­дочками, с мисочками, завернутыми в салфетки, жмутся к за­коптелой стене.

Сержант останавливается перед этой очередью, смотрит на нее тяжелым взором, от которого женщины и старики еще бли­же жмутся к стене, потом резко поворачивается и исчезает в узком, темном проходе среди камней. Спрашиваю его, что за люди, но, делая вид, что не слышал вопроса, он идет впере­ди, освещая дорогу карманным фонариком. Мы движемся по подвалу, оплетенному змеями паровых и канализационных труб. Сзади слышится окающий шепот ефрейтора Тихомолова:

— Повар наш остатки ротного харча цивильным раздает. Прикормил их, как воробьев, вот и являются эссен себе полу­чать. Много их тут под развалинами, как кроты живут. С де­тишками есть... Ну вот и дошли.

В маленькой каморке, служившей, должно быть, жилищем истопника,— командный пункт батальона. Капитан, такой мо­лодой, что его маленькие усики кажутся приклеенными, под­нявшись из роскошного вольтеровского кресла, устало и гру­стно сообщает, что командир вчера ранен, а он, начальник штаба, исполняет его обязанности. Но речь заходит о военных делах, и капитан сразу оживляется. Их батальон действитель­но глубже других в этом секторе прорвался к центру Берлина, но на перекрестке Эйзенштрассе напоролся на эсэсовскую за­саду и вот уже третьи сутки никак не может пробиться даль­ше. А артиллерии не дают, ее концентрируют огромной массой для гигантского удара где-то южнее. Ему приказано пока за­крепиться и отбивать попытки гитлеровцев прорваться из коль­ца на юг. Ведь только подумать — бездействовать в такое время! И хотя грудь капитана пестрит от орденских ленточек и нашивок за ранения, в голосе у него чуть не слезы.

Но вдруг серые глаза его озорно сверкают. Не сидеть же сложа руки, как сосед справа! Нет, черт возьми, он решил на­ступать без артиллерии! Дай только сгуститься сумеркам, он покажет этим паршивым эсэсовцам! Он уже сосредоточил на флангах все свои пулеметы и минометы и готов к атаке...

— Хотите глянуть на берлинскую передовую? Никаких би­ноклей, все видно простым глазом. В этом доме — мы, дальше один дом — ничейный, а в следующем, в тридцати метрах,— гитлеровцы.

Мы выходим из каморки. Стены подвала гудят от близкой и далекой канонады. В конце подвала ярко освещенная солнцем позиция: частые пулеметные гнезда, удобно выложенные из кирпича, фигуры автоматчиков, распластавшиеся за камнями. Потолок подвала здесь обрушен, люди находятся как бы в ши­рокой кирпичной траншее. В правом углу этой траншеи тол­пятся солдаты. Они к чему-то прислушиваются, и выражение большой тревоги застыло у них на лицах. Среди них мои спут­ники выделяются своей праздничной формой, своими ослепи­тельно сверкающими регалиями.

• Что за митинг? — спрашивает капитан, стараясь придать своему тонкому голосу командирскую суровость.
  
• Ребенок там,— пояснил кто-то, неопределенно махнув рукой на стену укреплений.
  
• Разрешите доложить,— вытягиваясь, шагает вперед еф­рейтор Тихомолов.— Обстоятельства следующие. Снаряд он ту­да тяжелый бросил — должно, угодил в подвал, а там жен­щина какая-то сидела. Женщина как крикнет: ранило ее или убило; стихла она, а маленький, слышите?
  

Сквозь гул и грохот сражения до слуха доносится протяж­ный звук детского плача, возникающий точно из-под земли. Среди черных дымящихся развалин, сотрясаемых взрывами и выстрелами, нежный, тонкий, захлебывающийся плач был са­мым страшным звуком, от которого мороз подирает по коже. - Да, штука,—озадаченно отзывается капитан. Этот че­ловек, минуту назад говоривший о вылазке на укрепившихся эсэсовцев, как о чем-то очень простом и обыкновенном, сразу вдруг взволновался.— Наверное, ранило его: слышите, как надрывается? Надо спасти!

Трудно, товарищ капитан,— говорит Тихомолов.— Они тут каждый камень на прицеле держат. Ребята пробовали пи­лотку на прикладе чуть-чуть из окна высунуть — в двух ме­стах ее пропороли, и приклад в щепки.

Плач несется из самой середины ничейной развалины, бес­помощный, безутешный, надрывный детский плач. Этот сирот­ливый звук не может заглушить никакая канонада, он прони­кает в уши.

Когда плач стихает, на лицах солдат появляется выражение тоскливой безнадежности; когда возобновляется, все облегчен­но вздыхают.

• Эх, была не была! — говорит ефрейтор Тихомолов и, глубже надвинув пилотку, идет к брустверу.
  
• Куда! У тебя у самого трое,— останавливает его сер­жант Лукьянович.
  

Он вдруг метнулся к стене. Плотная фигура упруго, точно резиновая, перемахнула через бруствер и скрылась. Тихомолов рванулся за ним и остановился с. таким видом, словно кто-то ударил его по голове. На вражеской позиции всполошенно хле­стнуло несколько автоматных очередей, послышалась торопли­вая скороговорка пулемета.

— По нему бьют, негодяи, — прошептал капитан, бледнея.— Связной, пулеметчикам огонь по всем амбразурам!.. Какие сволочи!

Капитан сорвал фуражку и осторожно, бочком выглянул из-за камня.

— Ловко ползет, даже мне не видно... Ага, молодец, уже близко... Связной, пулеметчикам открыть ураганный!

Теперь вся позиция точно тряслась в нервной дрожи пуле­метных очередей. Пули цвикали и с острым визгом рикошетили среди развалин.

— Дополз!—торжествующе крикнула девушка-санинструк­тор, прибежавшая на звук перестрелки.

Сержант добрался до центра развалин. Ему удалось, долж­но быть, спрыгнуть в невидимый отсюда ходок. Все облегченно вздохнули. Пулеметы смолкли и с той и с другой стороны. На­стала вдруг страшная тишина, нарушаемая лишь звуками да­лекой канонады, и в тишине этой все отчетливо слышали, как детский плач, постепенно стихая, переходил во всхлипывание и как успокаивающе бубнил что-то густой мужской голос.

— Живы,— тяжело дыша, точно после быстрого бега, сказал Тихомолов.— До темноты пересидит, там выручим...

Весь батальон скопился у выхода из подвала. Подходили отдыхавшие, застегивая на ходу гимнастерки, проверяя затво­ры автоматов, узнавали, в чем дело, и тоже вытягивали шеи, прислушиваясь к тихим звукам, несшимся с ничейной полосы. Все молчали, и только санинструктор завороженно шептала:

— Только б уцелел, только б уцелел...
Вдруг снова рванули гитлеровские пулеметы.

• Ребята, вылез!—крикнул откуда-то сверху наблюда­тель.— Девчонку, девчонку несет... Эй, да ложись ты, ложись, чертушка!
  
• Лег. Эх, неловко ему ползти! Видно его.
  
• Кабы один, а то с ребенком.
  
• Связной, пулеметчикам огонь по амбразурам, самый плотный, ураганный!
  

Но уже и без этой команды все вновь затряслось, заклоко­тало от бешеной пулеметной стрельбы. Пространство над раз­валиной было вкривь и вкось пропорото, рассечено, прошито пулевыми трассами. Казалось просто невероятным, что в этой кипевшей свистами атмосфере может сохраниться что-то живое. Но сержант был жив. Он медленно полз, и наблюдатели сооб­щали:

- За глыбу засел... Опять пошел, не терпится, Опытным глазом бывалого воина сержант, должно быть, за­ранее рассчитал, что под прикрытием невысокой пологой кир­пичной груды, возвышавшейся среди развалин, где-то у самой земл.и должна быть мертвая зона, недоступная вражеским пу­леметам. Ползя туда, он удачно использовал ее. Но для этого он должен был двигаться по самой земле, работая локтями, извиваться, как гусеница. Теперь он был не один — живая но­ша не давала ему прижиматься к земле. Он полз боком, левой рукой держа ребенка. Двигался он очень медленно. Пули, уда­ряясь о кирпичи и штукатурку, высекали красные и белые облачка у него над самой головой.

За ним следили с таким напряжением, что сквозь шум пере­стрелки каждый слышал, как бьется у него сердце. Он был уже около самого бруствера, и люди уже готовились принять его и ношу, как вдруг что-то случилось: сержант, точно натолк­нувшись на невидимую преграду, замер и распластался на земле.

- Убили! — вскрикнула девушка-санинструктор и, бросив­шись к стене, стала неумело карабкаться на нее, цепляясь ног­тями за камни.

— Не высовываться! — рявкнул капитан.— Связной, пуле­метчикам усилить огонь по амбразурам, командирам рот гото­виться к атаке!

Но неожиданно высокая фигура мелькнула над бруствером, и в следующее мгновение сержант тяжело съехал в подвал. Ми­нуту он стоял, покачиваясь и хрипло дыша. Он был бледен, что-то булькало и клокотало у него в горле,— казалось, он хочет и не может произнести какое-то слово. У него на руках, прижи­маясь головой к орденам и медалям, лежала худенькая девоч­ка лет двух, с раскрытыми от ужаса глазенками цвета линялой небесной голубизны. Темное пятно медленно расплывалось по парадной гимнастерке сержанта.

- Ранен я, примите девчонку,— с трудом произнес он нако­нец и, когда к ребенку протянулись десятки солдатских рук, стал тихо оседать по стене.

А пулеметная дробь, достигнув наивысшего напряжения, сливалась уже в сплошной рев. Издали доносился хриплый голос:

- Первая рота, в атаку!

Где-то совсем рядом молодой голос пропел:

— Первый взвод, за мной!

Солдаты уже карабкались через бруствер, припадая к зем­ле, бежали, ползли по руинам, кое-кто залег, но несколько лов­ких серых фигурок, уже достигнув стены противоположного до­ма, пластались по ней возле амбразур. Уже гремели взрывы гранат. От кислой пороховой гари саднило в горле.

— Пустите, пустите, и я... и я пойду...— рвался раненый из
рук девушки, царапая бетон каблуками сапог и не находя опо­ры в ослабевших нотах.— Пустите! Слышите, пустите...

Жилистая, загорелая рука его шарила кругом по полу, ища, должно быть, автомат. А рядом, за спиной санинструктора, стояла маленькая белокурая девочка с распухшим, заплакан­ным личиком, сосала кем-то сунутый ей второпях большой пыльный кусок сахара и удивленными, непонимающими глаза­ми смотрела на высокого человека в чужой форме, с яркими, красивыми медалями, принесшего ее сюда, который почему-то вдруг разучился ходить и беспомощно, как совсем маленький, рвался из рук круглолицей, тети в смешном белом платье с ка­ким-то непонятным красным крестом.

Я. МАКАРЕНКО

ШТУРМ РЕЙХСТАГА

Батальон капитана Неустроева первым прорвался через Шпрее к рейхстагу. Он нанес удар по врагу со стороны Ангальтского вокзала и очутился в нескольких сотнях метров от по­следней берлинской цитадели.

Рассветало.

В блеклом свете пробуждающегося утра Степан Неустроен увидел через нишу в стене дома, в котором разместился командный пункт батальона, громадное мрачное изрешеченное снарядами здание с множеством каменных статуй.

Кузьма Гусев, начальник штаба батальона, утвердительно сказал:

Товарищ капитан, это и есть рейхстаг. Когда-то тут заседали фашистские главари. А настанет время, когда заседать здесь будут— я верю в это — немецкие трудящиеся!

Неустроен долго сверял данные по карте, пока и ему не ста­ло ясно, что перед батальоном действительно был рейхстаг.

Не только в бинокль; но и простым глазом нетрудно было разглядеть шмыгающих по Королевской площади гитлеровцев, оборону перед рейхстагом. Вся площадь была изрыта окопами. Между ними торчали черные бронеколпаки. Мост, переброшенный через ручей, охранялся залегшими в канавах автоматчика-ми. У подъездов стояло с десяток орудий. Судя по тому, как часто рвались на улицах снаряды, рейхстаг защищался также множеством батарей, которые стояли в аллеях парка Тиргартен.

— Ну, Кузьма, — сказал Неустроев, назвав Гусева по име­ни,— день у нас сегодня будет горячий!

Капитан был сильно простужен. Говорил он шепотом, едва слышно. Но весь он, хорошо сложенный, крепкий, излучал не­израсходованную энергию; он никогда не предавался унынию и теперь был весел и решителен, что особенно нравилось солда­там. А то, что капитан был коммунистом, человеком большой души, делало авторитет Неустроева непререкаемым, несмотря на его едва исполнившиеся двадцать три года.

Степан Неустроев внимательно изучал обстановку и днем предпринял первую попытку овладеть рейхстагом. Но как толь­ко началась атака, фашисты засыпали наступающих градом пуль и снарядов, и продвинуться батальону вперед не удалось, несмотря на все усилия.

В сумерки в батальон пришел командир полка подполков­ник Матвей Зинченко. Он побывал в подразделениях, передал поздравление командования фронтом по поводу выхода к рейх­стагу, поговорил с солдатами.

- Штурм рейхстага назначен на ноль тридцать по мо­сковскому времени,— сказал Зинченко Неустроеву перед ухо­дом.— Будьте готовы!

— Есть,— ответил, как всегда четко, капитан.

В назначенное время, как по расписанию, над центром Бер­лина разразилась мощная артиллерийская канонада.

Батальон тотчас поднялся и ринулся в ночную атаку.

В этот раз дела шли лучше. Под прикрытием темноты штур­мовые отряды быстро захватили мост через ручей, ворвались во вражеские окопы и, не теряя времени, устремились к рейхстагу.

Из подъезда рейхстага гитлеровцы открыли по наступаю­щим шквальный огонь, но пулеметчики Неустроева быстро ра­зогнали вражеских пушкарей, и вскоре командир подразделе­ния старший сержант Илья Сьянов дал, как было условлено, красную ракету.

Это означало: отделение находится в рейхстаге!

Батальон снова поднялся и ринулся вперед. Спустя некото­рое время в рейхстаг ворвались все подразделения.

Фашисты встретили батальон капитана Неустроева ураган­ным огнем из автоматов и ручных пулеметов. Они бросали гра­наты, «фаустпатроны», стреляли из комнат, двери которых во множестве выходили в коридор, где залегли на полу наступаю­щие, били с галерей и из подвалов.

Но уже ничто не могло повернуть событий вспять.

Фашистские батареи усилили огонь по площадям и улицам, прилегающим к рейхстагу. Вокруг клокотал огненный смерч;

рвались снаряды, рушились стены. Гитлеровцы стремились от­резать прорвавшийся в рейхстаг батальон Неустроева, обречь его на разгром.

Степан Неустроев чутко прислушивался к нарастающему артиллерийскому гулу и инстинктивно понял замысел против­ника.

Капитан находился вместе с батальоном в одной из комнат рейхстага, приспособленной Кузьмой Гусевым под командный пункт, и напряженно обдумывал сложившуюся обстановку. Прикинув все плюсы и минусы, Неустроев пришел к выводу, что выход из создавшегося положения может быть только один: быстрый и полный разгром вражеского гарнизона рейх­стага.

Это было единственно правильное и единственно возможное решение.

Оно было продиктовано глубокой верой в собственные силы, подсказано твердым чувством превосходства над врагом, уве­ренностью в неизбежной победе. Степан Неустроев хорошо знал, что он не один в центре Берлина, что в рейхстаг с часа на час должны ворваться батальоны однополчан капитанов Сам­сонов а и Давыдова.

Советские артиллеристы уже давно вели методический огонь по Тиргартену и району рейхстага. Артиллерия была пред­вестником скорого прихода основных сил, потому что пехо­тинцы, как знал по опыту комбат, всегда шли за огневым ва­лом пушек.

В рейхстаге вспыхнул пожар.

Пламя вначале охватило первый этаж, потом второй, а вско­ре и третий. Фашисты решили выкурить батальон Неустроева из рейхстага с помощью пожара и подожгли здание сразу в не­скольких местах. Горький, удушливый дым заволок все кори­доры и комнаты.

Не помогло гитлеровцам, однако, и это. Советские воины продолжали героически сражаться и в пламени, усиливая с каждым часом свой натиск.

Разведчики Михаил Егоров и Мелитон Кантария, кото­рым накануне штурма было поручено водрузить над послед­ней берлинской цитаделью Знамя Победы, воспользовавшись тем, что в вестибюле и коридорах рейхстага завязалась оже­сточенная схватка, незаметно проскользнули на боковую лест­ницу и быстро начали подниматься на крышу пылающего здания.

Лестница на втором и третьем этажах рейхстага была в полном порядке, и разведчики, казалось, уже были у цели. На четвертом же этаже она была разворочена снарядом.

— Я сбегаю сейчас вниз,— сказал Кантария Егорову.— Я видел там деревянную стремянку. Мигом ее притащу. А ты по­ка отдохни!

Через несколько минут Мелитон Кантария принес лестницу и тотчас уложил ее на пробоину. Но в тот момент, когда раз­ведчикам оставалось пройти последний лестничный пролет, фа­шисты ударили по ним из комнат сверху и снизу из автоматов.

Вспыхнул бой. Он был жестокий, но короткий. Гитлеровцев, к счастью, на лестнице оказалось мало, и это предрешило успех схватки.

Егоров и Кантария залегли на мраморных ступенях лест­ницы и открыли сокрушительный ответный огонь. Фашисты на миг утихли. Этого мгновения было достаточно, чтобы схватка была выиграла. Разведчики выхватили гранаты и бросились вперед. Фашистские автоматчики оторопели и судорожно под­няли вверх руки.

Путь на крышу рейхстага был очищен. Не переводя дыха­ния, Егоров и Кантария тотчас снова устремились вверх по ле­стнице.

Над рейхстагом беспрестанно рвались снаряды. Выбрав­шись на крышу, Михаил Егоров и Мелитон Кантария ползком двинулись к куполу, который тускло мерцал при вспышках сна­рядных разрывов синевой стекол и то появлялся в густой тьме, то исчезал.

Снаряды заставляли их плотнее прижиматься к крыше. Но разведчики, несмотря па опасность, упорно продвигались впе­ред. Они не могли не выполнить своего долга перед Родиной. Именно он двигал ими в эти минуты, руководил их волей и со­знанием, вел на подвиг.

Один из них был из небольшого русского городка Рудня, на Смоленщине, другой происходил из Абхазии. Это были обык­новенные советские люди. Но в их сердцах неугасимо горел огонь подвига.

Михаил Егоров прикрывал знамя своим телом. Знамя уже было пробито в нескольких местах осколками, но разведчик оставался невредимым.

Впереди Егорова двигался Мелитон Кантария. Он держал перед собой автомат, прокладывал знаменосцу путь.

Когда до купола оставалось несколько метров, фашисты снова открыли по крыше рейхстага сильный пулеметный огонь. Пуля рикошетом ударила Егорова в ногу. Он торопливо об­шарил то место, где она прошла и успокаивающе крикнул Ме-литону Кантария:

- Малость штаны продырявила!

Добравшись ползком до основания купола, разведчики, презирая опасность, встали во весь рост, быстро вскарабкались по крутобоким стенам к его вершине и водрузили Знамя Победы.

Спустя пятнадцать минут Михаил Егоров и Мелитон Кан­тария стояли перед командиром батальона.

— Поздравляю с водружением Знаменем Победы над рейхс-
тагом,— говорил им, волнуясь, Степан Неустроев. - Вы чест-
но выполнили свой долг перед Родиной!

Капитан затем подошел к разведчикам и крепко поцело­вал их.

- Ну, а теперь на отдых, друзья,— сказал Неустроев.— Даю вам два часа отдыха!

— Нет, мы идем в бой,— заявили Егоров и Кантария и спу­
стя несколько минут были в гуще сражения.

...Бой в коридорах и комнатах рейхстага кипел весь оста­ток ночи и утром. Наконец, когда батальону удалось уничто­жить фашистских автоматчиков, обстреливавших наступающих с галерей, схватка утихла.

Неустроев увидел у входа в подвал, куда были загнаны фа­шисты, белый флаг. Он решил, что гарнизон рейхстага сдает­ся, отрядил в подвал на переговоры двух бойцов. Но как толь­ко солдаты попытались спуститься в подвал, один из них был убит автоматной очередью.

Бой вспыхнул вновь.

В рейхстаге находился довольно значительный гарнизон. Это и определяло поведение фашистов: они надеялись, что смогут покончить с батальоном капитана Неустроева раньше, чем сюда прорвутся другие советские подразделения. Батальон, несмотря на малочисленность и большие потери, однако, проч­но держал инициативу в своих руках и беспрестанно наносил удары по врагу.

Ожесточенный бой в рейхстаге не прекращался весь день.

В рейхстаг Первого мая ворвались батальоны капитанов Самсонова и Давыдова. Положение гитлеровцев ухудшилось, но они все еще продолжали упорно сопротивляться.

Пожар охватил между тем почти все коридоры и комнаты здания. Пламя раскалило воздух. Бойцам нечем было дышать, на них тлели ватники и шинели. Дым выедал глаза.

Батальон Неустроева неожиданно потерял связь с полком. Телефонный провод, связывающий командный пункт батальо­на с подполковником Зинченко, был перебит снарядом либо перегорел. Борьба, тем не менее, продолжалась.

Не давая врагу передышки, батальон штурмовал подвалы и ночью. С таким же упорством продолжали бой батальоны капитанов Самсонова и Давыдова.

Еще с большим ожесточением закипел бой, когда наступи­ло утро. Это было незабываемое утро второго мая.

Не выдержав натиска, гитлеровцы запросили переговоров. Однако они поставили непременное условие, что говорить о своей капитуляции будут только с генералом, в крайнем слу­чае с полковником. Этим условием фашисты стремились оття­нуть капитуляцию.

- Ну, что ж, разрешим и эту головоломку,— сказал Неустроев.— Генерала сейчас нам найти негде, ну а полковника постараемся,— сказал капитан подоспевшему к нему Кузьме Гусеву.— Позови-ка на КП лейтенанта Береста!..

Неустроеву пришла в голову мысль прибегнуть к хитрости. Полковником он решил нарядить своего заместителя по поли­тической части. Лейтенант Берест был высок, плечист, носил внушительные черные усы и вполне мог сойти за полковника.

Берест явился незамедлительно.

— Придется тебе, товарищ Берест, полковником на время стать,— заговорил, улыбаясь, Неустроев.— Пойдешь к фаши­стам на переговоры. Рост у тебя подходящий. Солидность имеется. Надо будет лишь побриться да снять лейтенантские погоны...

Лицо Береста озарила широкая усмешка. Замысел капита­на был ему понятен, и он стал торопливо готовиться к пере­говорам.

Поплескав холодной водой из фляжки на кисточку и взбив мыльную пену, лейтенант выскоблил до глянцевитой синевы щеки и подбородок, быстро пришил к гимнастерке чистый во­ротничок, снял с шинели погоны, нахлобучил с фасоном пи­лотку и, сделав важный вид, четким шагом подошел к Неу­строеву.

Капитан придирчиво осмотрел вновь испеченного «полков­ника».

— Все хорошо, но пилотка подкачала,— заметил он.— Ее надо заменить фуражкой. К тому же полковнику неприлично не иметь хороших перчаток!..

Фуражка и кожаные перчатки были тотчас разысканы и вручены Бересту.

— Ну, товарищ «полковник», теперь, кажется, все на своем месте,— довольно заговорил Неустроев.— Адъютантом пойду я. Берем с собой, кроме того, переводчика.

У дверей подвала, заваленного обломками кирпича и шту­катурки, Береста и Неустроева встретил офицер в чине под­полковника. Он щеголевато козырнул, громко щелкнув каб­луками, и вежливо указал им, куда нужно следовать.

Берест и Неустроев вошли в сопровождении подполковни­ка в небольшую освещенную стеариновой свечой комнату под лестницей. На некоторое время в комнате воцарилась тишина.

Лейтенант Берест, выдвинувшись вперед и кивнув перевод­чику, твердо сказал:

— Мы предлагаем вам сложить оружие. Вы окружены! Даю вам десять минут на размышление!..

Фашистский подполковник сносно говорил по-русски. Под­бирая слова, он ответил:

— Мы готовы подняться из подвалов наверх, но при од­ном условии! — Голос его звучал надменно, с издевкой

• Какое же это условие? — спокойно спросил Берест.
  
• Оружие должны сложить вы!..
  
• Мы? У нас другое мнение на этот счет...
  
• У вас преимущество тактическое, у нас — в силе,— продолжал подполковник.— Вы ворвались в рейхстаг, но отсюда живыми не уйдете. Наши батареи простреливают перед рейх­стагом каждую пядь!
  
• Мы и не собираемся уходить. Мы — советские солдаты, выдержим. А насчет силы вы, господин подполковник, не пра­вы. И в силе наше преимущество. У вас безвыходное поло­жение.
  

- На это я отвечу вам, господин полковник, словами Мольтке: «На войне нет безвыходных положений!»

— Я еще раз предлагаю вам немедленно сложить оружие,— все так же твердо сказал Берест.— Мы гарантируем вам жизнь!

Подполковник криво усмехнулся и с нескрываемым презре­нием ответил:

• Ближайшие два — три часа покажут, кто кому будет гарантировать жизнь!
  
• Итак, повторяю, — произнес, чеканя слова, Берест, —десять минут на размышление. Если в означенное время не бу­дет вывешен белый флаг, я начинаю генеральный штурм!
  

Козырнув, Берест, Неустроев и переводчик ушли. Несколько минут спустя капитан и лейтенант были на ко­мандном пункте батальона. В ожидании решения командова­ния гарнизона рейхстага они привели в боевое состояние ба­тальон.

...Белый флаг в условленное время вывешен не был. В рейхстаге снова затрещали автоматы, пулеметы, стали рваться гранаты.

Пламя с зловещим шипением продолжало быстро распро­страняться по всему рейхстагу. Оно уже охватило почти все комнаты, в которых находился батальон Степана Неустроева. Огонь проник в том числе и в комнату, где лежали раненые. В этот момент на командном пункте заработал телефон. Провод соединил телефонист Ермаков. Несмотря на рвущиеся снаряды и мины, он выполз на Королевскую площадь и, хотя был ранен, все же восстановил связь.

Неустроев бросился к телефонному аппарату и прерываю­щимся голосом доложил подполковнику Зинченко обстановку. - Если держаться невозможно, разрешаю отойти из рейхстага,— ответил Зинченко.

Косматое дымное пламя с гудением неотвратимо надвига­лось на батальон Неустроева со всех сторон. У батальона оставалась теперь всего лишь одна комната и коридор. Степан Неустроев созвал совещание офицеров и сообщил им прика­зание подполковника.

«Военный совет», как прозвали в батальоне это совещание, решил не отходить из рейхстага.

Прикрывая лица пилотками, Неустроев и Берест пробились сквозь дым и пламя в коридор, где вели ожесточенный бой солдаты. Рядом с Неустроевым в тот же миг разорвалась граната. Ему слегка рассекло осколком лоб. Он растер ла­донью кровь, быстро лег на пол.

- Партийное собрание считаю открытым,— громко, как только мог, сказал капитан.

Бойцы узнали Неустроева по хриплому голосу, насторожи­лись.

- Все хорошо слышат меня?—спросил капитан.

• Слышим,— ответили солдаты.
  
• Все ли здесь коммунисты?
  

• Нет, есть беспартийные. Но все, кто жив, подали заяв­ления о приеме в партию!
  
• Ну так вот, товарищи,— начал Степан Неустроев.— Обстановка вам ясна. Хочу вас спросить: как быть?
  
• Выстоим! — отвечали солдаты.
  

— Выстоим!..

Голоса звучали сурово, уверенно.

Капитан Ярунов в ходе боя неожиданно обнаружил в объятом пламенем коридоре дверь, на которую до того никто не обращал внимания. Она вела потайным ходом в подвал, где сидели блокированные со всех сторон фашисты, и, видимо, никем не охранялась.

- Братцы, выход есть! — громко крикнул Ярунов, вбежав в комнату, где размещался командный пункт батальона.— За мной!

Гимнастерка на нем дымилась, черные брови его обгорели, лицо было в багровых пятнах. Но капитан не замечал этого.

— Вперед! — прозвучала команда.

Батальон в один миг вырвался из бушующего пламени и с новой силой обрушился на вражеский гарнизон.

Спустя некоторое время Степану Нсустроеву удалось уста­новить постоянную связь с батальонами Самсонова и Давы­дова. Через связного он узнал от них о часе общей атаки.

Она последовала в шесть часов утра. И была грозной и со­крушительной.

Через четверть часа фашисты подняли белый флаг.

- Что теперь скажет фашистский подполковник? — улы­баясь, сказал Неустроев, обращаясь к лейтенанту Бересту и Кузьме Гусеву. Он пристально наблюдал за тем, как гитле­ровцы вылезали из подвала с поднятыми руками.— Есть или нет на войне безвыходные положения?..

Подполковника среди сдавшихся в плен фашистских сол­дат и офицеров не было. Рейхстаг пал!


В. ВИШНЕВСКИЙ

ВОТ ОНА, НАША ПОБЕДА!