, 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Содержание

М. мержанов
В. кожевников
Д. акулыпин, в. куприн

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 38

2

Товарищ!

Два года ты гонишь врага. Два года ты идешь по обугленной, растерзанной, разоренной земле. Ты видишь, как горят заводы, и никогда, — как они дымят.

Что там делается, за твоей спиной, на освобожденной тобою земле, того ты не видишь. Ты уносишь с собой в новый бой запах гари и горя. И новый заряд ярости.

Когда три года видишь, как падают срубленные снарядами сосны, трудно поверить, что где-то из таких же сосен делают корабельные мачты.

Ты сказал мне как-то!

Небось, в Донбассе все теперь бурьяном заросло...
Нет. Почему же? Восстанавливают.
Кто? — грустно усмехнулся ты. — Рабочие руки воюют или пушки на Урале льют. Нет, Донбасс—это послевоенное дело. Это нас ждет. Вот отвоюемся, придем на пепелище, будем строить...
А хотелось бы в новый дом прийти?—засмеялся я.

— Да уж не грех солдату... Новый не новый, а все-таки...
...Как и ты, я год не был в Донбассе. Как и ты, унес я тогда

на запад, как рану, горькую память о мертвом доме.

— А сейчас — не во сне, вправду — стою на донецкой земле, гляжу не нагляжусь на родную степь, дышу не надышусь ее дыханием.

И вместе с тягучими запахами клевера и гречишного меда, вместе с горькой полынью и терпким чебрецом приходит ко мне знакомый запах. Запах победы.

Мы с тобой знаем, товарищ, как победа пахнет. Она пахнет дымом... Пороховой дым — там, фабричный — здесь. Ты понял меня, товарищ? В Донбассе снова пахнет коксом, углем и дымом!

Пусть не все еще гудки поют поутру в Донбассе, пусть не все трубы дымят, пусть разрушенного еще больше, чем вылеченного, но дымок вьется сегодня над каждым — каждым — заводом, над каждою шахтою.

Снова по зеленым балочкам Горловки бродят, щиплют траву задумчивые козы — «крупный рогатый скот» шахтера. Снова в горячих цехах Макеевки пьют мастера подсоленную сельтерскую воду и крякают в усы: эх, жаль, не водка! Снова в Кон-стантиновке цепляются за бегущий трамвай мальчишки, и милиционер-девушка напрасно дует в свисток.

И маляры в розовый колер разделывают фасады домов на улице Артема в Сталино и протирают стекла до блеска. Стекла, целые стекла, товарищ, на улице, где —помнишь? — не было ни одного целого дома!

А местные люди суетливо пробегают мимо и не удивляются: привыкли, да и недосуг.

Только я один стою, изумленно разинув рот, и спрашиваю, как и ты бы спросил:

—- Кто? Кто все это делает? Откуда руки, люди, материалы?

3

Товарищ!

Помнишь дороги 1941 года?

Людское море вышло из берегов и затопило большаки. Шли шахтеры с котомками за плечами. Шли строители целыми трестами, как раньше артелями. Шли мальчишки-ремесленники. Бабы устало гнали стадо. Доили коров прямо на дорогу, в пыль.

Люди шли на Восток...

Мудрая и сильная рука направляла и двигала их. И эти эшелоны, и этих людей, и усталую бабу со стадом.

Строители, шахтеры, металлурги Юга принесли на Восток свои золотые руки, свою рабочую славу. Там, в таежных дебрях, на Урале, на Амуре, в Сибири, обрели они опыт военного труда, дерзость, размах, вкус к риску.

Я встретил в Макеевке Арсения Васильевича Тищенко, инженера-строителя. На своем веку он немало доменных цехов воздвиг на Юге.

В дни войны он приплыл пароходом к Чусовой вместе с рабочими, их семьями и материалами строить домну. Чуть не на берегу его яростно встретил замнаркомстроя Павел Юдин.

— На пароходе плывешь? — загремел Юдин. — На пароходе?

Тищенко недоуменно посмотрел на него.

— На самолете надо летать в военное время! Сколько дней потерял! Вот тебе график, смотри: через пять — шесть месяцев пустишь домну.

Тищенко растерялся. Тщетно доказывал он, что ни за пять, ни за восемь месяцев никто домен не строил ни в Америке, ни даже «у нас в Донбассе».

— Ничего, пустишь! — сказал Юдин. — Поможем!

И Тищенко пустил домну на Чусовой через шесть месяцев после этого разговора.

Ты б поговорил с ним и с его орлами, товарищ! Они восстанавливают сейчас Макеевку. Разве этих людей удивишь темпами, испугаешь трудностями? Они только усмехаются: то ли было там, в тайге!

Снова двинулись по дорогам эшелоны и люди. Мудрая и сильная рука продолжает двигать людскими массивами. Война всех поставила на колеса. Со всех концов Украины и Белоруссии едет молодежь строить Донбасс.

Этих дивчат в вышитых петухами сорочках, этих синеглазых хлопцев в пиджачках не по росту ты встречал недавно, товарищ, на Черниговщине, на Волыни, на Подолии. Они выносили тебе на дорогу молоко в обливных глечиках и холодную колодезную воду. Ты, донецкий парень, принес им освобождение и жизнь. Сейчас они едут восстанавливать жизнь в твоем Донбассе.

Они едут с песнями, тягучими, деревенскими, с бабушкиными сундучками и печеными коржичками, с тайной тревогой. Они никогда раньше не уезжали из родной хаты. Они никогда не видели заводов. Они еще не умеют строить.

Их научат! К ним приставят знаменитых донбассовских мастеров. Те будут учить так: приведут строить баню. Через месяц—два и баня будет готова и дивчата станут каменщиками, плотниками, штукатурами. Студенты строительного техникума здесь начинают свою учебу с восстановления техникума. Люди учатся труду в труде.

Что говорить, товарищ! Не хватает людей в Донбассе. Но здесь, как на войне, говорят: не числом, а умением. И то, что делали раньше тридцать, делают теперь три.

Сейчас в Донбассе убирают урожай, товарищ. Урожай горячего, бессонного рабочего года. Только и слышишь вокруг себя: сегодня пускают шахту в Горловке, задувают печь в Енакие-ве, дают первый «толчок» турбинам в Мариуполе и Макеевке...

Урожай! Богатый урожай!

Когда ходишь здесь по заводу — в Макеевке, например, — тебе рассказывают:

— Этот цех лежал на боку, мы его подняли. Эта домна перекосилась, мы ее выправили. Этого здания не было — вместо него была гора завала высотою в тридцать метров.

Тот, кто не видел разрушенного Донбасса, не поймет и не поверит.

Мы с тобой видели.

И страшные горы завалов видели. И скособочившиеся цехи; И домны, из которых, как куски живого мяса, были вырваны горны...

Страшно было бродить в те дни среди этого железного хаоса. Как, чем они держатся, эти нависшие над головой железные балки, эти разорванные краны, эти качающиеся башни, эти обломки крыш, стен, колонн?

— Привычкой держатся,— смеясь, объяснил нам инженер.

Если бы прищел в те дни сюда старый инженер с молоточками на фуражке, он был сказал: все надо снести, расчистить и на голом месте строить заново.

А макеевские инженеры высмеяли бы его. Они гордятся тем, что все, что было пригодно к жизни на разрушенном заводе, они спасли и вылечили.

Здесь не всегда говорят: «Восстановить». Здесь часто говорят: «Вылечить».

И они лечили раненый завод, как добрые и умные доктора. Ампутировали мертвые конечности, выпрямляли живые, делали протезы, бетонные бандажи, подводили опоры, утолщали перекрытия. В «полевом лазарете» — в походных мастерских — лечили металлоконструкции, заботливо извлеченные из завалов. Правили металл, подрезали, клепали, наваривали, сшивали... и снова пускали жить.

Как всякие подлинные хирурги, они не боялись риска. Они шли на дерзкие операции, невиданные и неслыханные в старой технике. Они верили в свои руки и в свой военный опыт. Они знали: время требует!

Они подняли лежавшую на боку стену газоочистки в пять дней. Просто подняли целиком, вместе с кирпичным заполнением и железобетонным перекрытием. Они решили не демонтировать котлы на Коксохиме, под которыми гитлеровцы взорвали фундаменты, а поднять их домкратами. И пока строители

заливали в фундаменты бетон, в «висячих» котлах над ними трудились монтажники.

Здесь это называют «укрупненным монтажом». Тебе не кажется, товарищ, это похожим на «массированный огонь»?

Строители научились поднимать и передвигать огромные массы металла. Они подняли обрушившийся на рудный двор грейферный кран-гигант в четыреста тонн весом. Они подняли его и поставили. У крана не было ноги. Они ее сделали. Они могут поднять своими гидродомкратами все что угодно. Хоть весь завод.

— Только дайте нам точку опоры! — говорят инженеры.

В здании центральной электровоздуходувной станции было трудно найти точку опоры. Собственно, здания не было. Была гора железного хаоса в двадцать девять тысяч тонн. Уцелел только клочок бетона. Небольшой клочок перекрытия, опирающийся на колонну. Он и стал плацдармом для наступления монтажников.

Вот так же, как мы с тобой, товарищ, уцепившись за клочок правого берега, перетаскиваем полегоньку свою технику для удара, так и монтажники подняли на высоту тридцати метров — на свой плацдарм — деррик и ринулись в бой.

Деррик потащил перед собой металлическую колонну. Поставил. Перешагнул ее. И понес новую колонну дальше. А внизу копошились люди. В одном месте еще разбирали завал, в другом уже бетонировали фундамент, в третьем монтировали воздуходувку. Работали водопроводчики, электросварщики, штукатуры... Работали споро, яростно, лихо, как только советские люди умеют работать.

Ты знаешь, товарищ, что такое азарт боя. Когда смерть на смерть, и ветер в уши, и винтовка горит в руках. Ну, а это— азарт труда. Так еще никогда не работали!

5.

Но я хочу тебе все-таки рассказать о подслеповатых, окошках, товарищ.

Их можно заметить в восстановленных в прошлом году домах. Большое окно затянуто кирпичом, как бельмом, и только в уголку, как пугливый зрачок, кусочек стекла.

На эти подслеповатые окна невесело смотреть. Точно сама нужда глядит на тебя своими бельмами. Нет стекла. Нет леса для оконных рам. Война.

Да, война. Нет стекла, нет леса, нет кирпича. И все-таки... все-таки люди не хотят мириться с подслеповатыми окошками. Оки не хотят восстанавливать свою жизнь крохами, нищенски, временно, кое-как. Они не хотят жить в заплатанных домах,

работать б цехах-инвалидах.

Народ-победитель хочет и может восстановить свою мирную жизнь на прочных, богатых и красивых устоях, — мы это заработали своей кровью.

И это — самое радостное из того, что я видел здесь. Ты вернешься, товарищ, домой, посмотришь на вылеченные цехи и не назовешь их инвалидами. Они стали куда прочнее, надежнее, словно горе, огонь и смерть закалили их. Честное слово, они даже похорошели, на мой глаз!

Я хотел бы, чтобы ты был сейчас со мною в Мариуполе, товарищ. Помнишь красавицу «Азовсталь»— завод на море? Мы видели ее с тобой и в дни ее величия и в ее горькие дни. Пожалуй, этому заводу враги навредили больше всего. И все-таки...

Ты помнишь старую электростанцию? Ее строили три года. Гитлеровцы разрушили ее в один день. И на развалинах ее мариупольские строители выстроили новую в шесть месяцев.

Она стала лучше, выше, просторнее и красивее старой станции, товарищ! Строители приняли в расчет все, что раньше было плохим и неудобным. Они сказали себе: жить после войны и работать после войны надо лучше, чем жили и работали раньше.

Они поставили котел не в девяносто тонн пара, как раньше, а в сто тридцать тонн. Пристроили подстанцию собственных нужд — ее раньше не было. Пристроили новые бетонные помещения: столовую, мастерские, контору.

Вместе со старым строителем Александром Павловичем Поборчим, выросшим здесь, на «Азовстали», ходили мы по заводу, и всюду видел я, как люди с азартом, с трудовым пафосом осуществляли свою мечту о лучшей жизни.

И, глядя на зияющие в цехах раны, думал я: что ж, обеднели мы в результате войны и разрушений? Нет. Богаче стали. Человеческой силой своей, опытом и умением.

Мы стояли с Поборчим на домне номер четыре — крупнейшей в Донбассе. Взорванная гитлеровцами, она осела и покосилась.

Мы ее думаем поднять... — негромко сказал мне Побор-чий.
То есть как поднять? — не понял я.
Да так. Очень просто, — объяснил он. — Подведем дом-кратики и того... поднимем... чуть передвинем и установим...
Сколько же она весит?— закричал я.
Больше тысячи тонн.

Ты помнишь бак на мартене в Макеевке, товарищ?

Он и сейчас цел. Словно нарочно. Для истории. Тогда мы с тобой считали чудом техники и победой смелого риска подъем этого бака на башню, Он весил около двухсот тонн -^:

Подымет ли домну Поборчий своими «домкратиками»?

Отчего же не поднять! Разве не сумели енакиевцы в кратчайший срок воздвигнуть шедевр техники — единственную в Союзе металлическую угольную башню-красавицу? Разве, рискнув строить бетонную башню без строительных лесов, не победили макеевцы? Они впервые применили подвижную опалубку и выстроили сорокатрехметровую башню в двадцать пять дней вместо шести месяцев.

Было ли это штурмом? Нет, тут авралить было нельзя: перекосишь башню. Это был «конвейер бетона». Движущаяся вверх опалубка создавала рабочий темп, от которого никто уж отстать не мог: ни штукатуры на своих подвесных люльках, ни каменщики на струнных лесах.

Нет, товарищ, добив гитлеровцев, ты вернешься не на пепелище! Ты вернешься в Донбасс, охваченный радостной и дружной стройкой. Тебе дадут место на строительных лесах, и ты, засучив рукава, будешь строить новый Донбасс. Он будет еще лучше, богаче и красивее старого!

Разве не за это мы с тобой деремся сейчас, товарищ, на Карпатах, в Румынии, под Варшавой?

М. МЕРЖАНОВ

ГРАНИЦ А

Генерал, заложив руки за спину, шагал из угла в угол по скрипучим половицам хаты. Сейчас только кончилось совещание командиров полков, и все офицеры разошлись. В комнате стоял дымный чад, и оттого свечи излучали какой-то слабый желтый отблеск. Генерал открыл оба окна, й чистый воздух ворвался в хату, зашумел, набросился на свечи и затрепал их огоньки. Они прижались к основанию фитиля, посинели и трепетали, как мотыльки. Устоявшиеся тени забегали по стенам, по полу, по двери, и казалось, что в углу колебались иконы, шевелилась серая кровать, покачивались белые, облупленные стены.

Генерал с любопытством смотрел на прыгающие тени, и, может быть, потому, что он все время думал о завтрашнем бое, ему пришло в голову сравнение этого свежего ветра с атакой, налетом, с порывом наступающих цепей, а прижатые к фитилю огоньки чудились бегущими гитлеровцами.

В это мгновение огоньки погасли, пустив серые, мышиные хвостики дыма, и генерал, улыбнувшись, шепотом сказал:

—- Так их, так... так.

Затем он закрыл окно, зажег свечи и сел за стол. Ровные, спокойные огоньки уронили свет на карту, и генерал в сотый раз оглядывал ее.

Много боев — и отступательных и наступательных —- провел генерал за последние три года, но завтрашняя атака отличалась от сотен других. Нужно было совершить скачок — пройти последние километры родной земли и выйти к государственной границе СССР, к маленькой невзрачной реке Шешупе.

— Подумать только!— вслух произнес генерал и вновь зашагал по комнате.

Невольно вспомнились тысячи километров, пройденных с боями по родным краям, сожженные города, села, дымы пожаров. Неожиданно в памяти возник Днепр, по которому плыли сотни бойцов на лодках, бревнах, матрацах, шкафах. В тот день он сам плыл на утлой лодчонке и широкими глазами смотрел на серые неприветливые волны Днепра. В них непрерывно хлюпались мины, поднимая фонтаны мутной воды, в них плыли щепки разбитых лодок, фуражки, чья-то рука.

Телефонный звонок прервал раздумье. С правого фланга сообщали, что гитлеровцы несколькими танками атакуют, батальон Юргина. Генерал посмотрел на часы и уверенно сказал:

— Через сорок минут я вам подброшу еще одного Бориса.
Это значило, что еще одна батарея будет дана на правый

фланг полка.

И этот звонок и эти реальные танки как-то вернули генерала к действительности. Час был поздний. Он отдал последние распоряжения по телефону, лег на кровать в сапогах и костюме, накрылся шинелью и уснул.

Командир батальона капитан Георгий Губкин не спал. В черной ночи перед ним вспыхивали огни разрывающихся снарядов, мертвенно-бледным светом горели ракеты, и где-то на правом фланге ворчал неугомонный пулемет.

Капитану точно было известно расположение вражеских пушек и пулеметов, известна была линия траншей вдоль последней приграничной дороги, известен был даже рельеф местности— лощины, овраги, проселочные дороги и клеверное поле, которое он рассматривал вчера в бинокль.

'И людей своего батальона он знал хорошо: ведь с ними прошел через сотни русских и литовских сел и деревень, с ними форсировал Березину и Неман, штурмовал большие города, станции, улицы.

А теперь осталось около двух километров, осталось последнее препятствие — дорога, а за ней клеверное поле и спокойная Шешупа — край родной земли.

Вечером в дымке тумана он видел город Ширвинд, острые шпили его кирхи, красную черепицу крыш и зеленую посадку деревьев вдоль дороги, убегающей в Германию. Он долго рассматривал карту, исчерченную карандашом вдоль и поперек, и видел в ней треугольники своих рот и взводов, кружки пушек и ромбики танков.

За каждым таким знаком он видел живых людей, которых знал в лицо и которые сейчас по его приказу пойдут в бой и выйдут, как задано, к пограничному столбу № 56. Атаку Губкин представлял очень-очень реально и был уверен в ее успехе.

Он невольно вспомнил слова приказа: «...восстановить государственную границу Советского Союза по всей линии, от Черного моря до Баренцова моря».

На его, Георгия Губкина, долю выпало счастье выполнить эту историческую миссию на маленьком клочке земли у реки Шешупы. Он волновался и ежеминутно одергивал гимнастерку. Губкин вышел из хаты. Фольварк, в котором остановился штаб его батальона, был завален битыми ящиками, сломанными машинами, плугами, в стороне валялся перевернутый .тарантас. Вдали он увидел большую кучу горящего зерна, от которого шел пустой дым и несло запахами поджаренного хлеба.

В углу, под сараем, опустив головы, стояли пленные. Увидев Губкина, они вытянулись в струнку и взяли под козырек.

«Ишь, какие послушные стали»,— подумал комбат, повернулся и пошел к дороге.

Ночь уходила. Необъятный купол неба с осколком луны начинал уже бледнеть.

По дороге шла машина. Тяжелые ломовые лошади тащили пушку с длинным и широким стволом, где-то лязгали гусеницами танки. Армия подтягивалась к границе...

Началась артиллерийская подготовка. Войска должны были идти на штурм вражеских позиций за своим огненным валом.

Генерал ни одной минуты не мог сидеть на месте. То он вскакивал и смотрел в маленькое оконце хаты, то выходил на крыльцо и кричал на первого попавшегося сержанта или офицера, то он вдруг накидывал на себя шинель, хотя в хате было очень тепло, то он снимал ее и небрежно бросал на кровать. Видно было, что генерал нервничает.

Над хатой шуршали снаряды. Генерал то и дело поглядывал на часы. По его расчетам огневой вал уже перенесен вперед и бойцы дивизии должны были занять первую линию окопов.

В хату очень часто заходили офицеры и докладывали о силе артиллерийского огня. Каждый раз, когда открывалась дверь, звук летящих снарядов становился явственнее и грознее.

Неужели сидят еще в своих окопах гитлеровцы?—спросил генерал вошедшего командира полка.
Огонь очень сильный, товарищ генерал, — ответил командир.
Что там медлит Губкин?.. О чем он думает?— спрашивал генерал, ни к кому не обращаясь.

После некоторой паузы генерал продолжал высказывать свои мысли вслух:

— И вот заметьте, пожалуйста, молчит ведь... Как в воду канул... А если бы наметился успех, он тут бы все провода оборвал и в три короба рапортовал бы.

Генерал хорошо знал, что все, о чем он говорит, ни в малейшей степени не относится к капитану Губкину — скромному и честному командиру батальона, который скорее преуменьшит, чем преувеличит свои успехи. Но нервное состояние генерала распространило черты некоторых хвастливых офицеров и на Губкина.

И в этот момент начальник штаба донес по телефону, что батальон капитана Губкина ворвался в траншеи и ведет рукопашный бой.

...На востоке рдела дымная заря, когда батальон пошел в атаку. Гитлеровцы, засевшие в траншеях, вырытых перед дорогой, оказали батальону сильное сопротивление. Их мины визжали над головой и рвались в клевере. Нервная дробь автоматов и очереди пулеметов прижимали солдат к траве, пушки, бившие из Пруссии, поднимали в воздух землю и оставляли пахнущие гарью воронки. Но батальон не останавливался. Бойцы по-пластунски ползли по мокрой от росы траве, затем вскакивали, бежали вперед. Потом вновь ползла Каждый из них понимал, что пробегает, проходит или проползает последний километр нашей земли.

Командир роты Василий Зайцев во весь голос крикнул:

— До границы рукой подать, товарищи... Вперед!

И по всему полю покатилось «ура». Сильнее становился огонь, увереннее шаг.

За маленький прибрежный хуторок шел горячий бой. Враг понимал военную суть этих литовских хуторков — последних населенных пунктов перед Шешупой, перед границей. Одна мысль о том, что война от тихих плесов Волги докатилась до Шешупы, вынуждала гитлеровцев драться с невиданным остервенением.

Батальон капитана Губкина первым ворвался во вражеские траншеи, в которых было очень немного живых гитлеровцев, быстро расправился с ними и пошел дальше.

Генерал продолжал нервничать, ругал командиров полков, выслушивал нетерпеливые укоры командира корпуса, несколько раз выезжал на наблюдательные пункты комбатов, сидел там под огнем и кричал:

— Куда ты лезешь, Губкин, куда? Видишь, какой огонь из рощи? Видишь?

—- Вижу, товарищ генерал,— отвечал комбат.

— Зачем же тебе туда лезть, голова ты садовая! Прикажи второй роте обойти лесок с севера, а сам беспокой неприятеля с востока и юга, понятно?

Затем генерал спокойно выслушивал донесения и начинал говорить в телефон:

— Дайте сильнее огонь...

Он ходил по траншее взад и вперед и, ни к кому не обращаясь, говорил:

Позор какой! Три часа бьемся — не можем взять хуторка... и хуторок-то дрянной... Сколько в нем дворов?
Семьдесят пять,— ответил офицер.
Ну вот, тьфу!..

Все, в том числе и генерал, понимали, что дело не в количестве дворов и не в размере пограничного хутора. Сейчас войскам пришлось встретиться с такой силой вражеского сопротивления, которой они еще не видели. И это несколько тревожило всех.

Бой за хутор шел несколько часов. Охваченный дымом, он почти весь уже был разбит и сожжен. Но гитлеровцы сидели в подвалах и дрались до последнего патрона. Их танки то и дело шли в контратаку, и длиннодулые пушки били тяжелыми снарядами из-за Шещупы.

Некоторые роты Губкина прошли хуторок. Александр Черно-баев и его помощник Демьян Воренный выдвинулись с пулеметом вперед и длинной очередью заставили умолкнуть вражеский пулемет.

Весь стрелковый батальон Губкина, танкисты капитана Турчака и минометчики капитана Михайлова действовали согласованно и смело. Когда появлялся огонь вражеского пулемета, тотчас туда летели наши мины; когда гилтеровцы долго засиживались в траншеях, туда шли наши танки; когда выяснилось, что перекресток дорог хорошо защищен, роты шли в обход за маленький еловый лесок и выходили в тыл врага.

В этот час все — и Виктор Закаблук, который мстил за убитую фашистами свою сестру Марию, и Герасимчук, который мстил за убитую жену, за убитых детей, за сожженный дом, и все бойцы и офицеры, видевшие родные села и города в огне, в дыму, в развалинах,— все в этот час были охвачены чувством святой мести.

Поэтому, когда был тяжело ранен Демьян Воренный, на его место к пулемету немедленно встал Алексей Пучков. Поэтому ушел из госпиталя и прибежал на поле боя старший сержант Семен Черкасов, не покинул боя раненый парторг Суханов, не заметил ранения и продолжал стрелять из пушки сержант Че-пурной.

Люди сражались самоотверженно. И батальон капитана Юргина, который, словно соревнуясь с Губкиным, быстро приближался к границе, и все полки, и несколько дивизий шли к реке Шещупе, согласованно, решительно, не теряя ни одной лишней минуты.

Дорога и хутор были пройдены. До реки осталось несколько сотен метров. Здесь уже валялись трупы гитлеровцев, перевернутые пушки, автоматы, каски. Батальон Губкина подходил к границе. Лучи солнца взяли в свои объятия синее небо. Роте Василия Соболева оставалось пройти пятьдесят метров до реки.

Несколько правее приближалась к границе рота лейтенанта Евдокимова. Люди спешили, вступали в рукопашный бой, били врагов прикладами, стреляли в упор, забрасывали гранатами.

Всего ближе к реке было отделение, которым командовал Виктор Закаблук. Бойцы были охвачены небывалым порывом. Сейчас никто и ничто не могло их остановить.

Сержант Али Рзаев был ранен осколком мины в ногу. Он упал и, схватившись рукой за рану, прошептал: «Сколько верст прошагал и вдруг...» Затем осмотрелся и крикнул бегущему к границе солдату Волокушу:

— Сюда! Ко мне. Вот тебе красный флаг, донеси его до границы и поставь там... Я буду знать, что земля наша на моем участке очищена.

И вот отделение Виктора Закаблука достигло государственной границы Советского Союза с Германией. Закаблук поднял свой автомат и крикнул:

— Победа! Ур-р-р-а...

Все отделение восторженно подхватило этот возглас. Раздался салют из автоматов, и бойцы вновь крикнули «ура».

К отделению подбежал командир роты Василий Зайцев. Его фуражка была окутана защитной марлей, на груди — орден Отечественной войны, гвардейский значок и над ним пять ленточек — знаки пяти ранений. Много раз враги пытались убить дальневосточного пограничника Василия Зайцева, но он, здоровый, широкоплечий, улыбающийся, пришел на границу. Сильные его руки держали Знамя. Это значило, что батальон Георгия Губкина выполнил приказ — вышел к границе.

Одновременно на другом участке батальон капитана Юргина после упорного боя также подошел к границе, и новое «ура» покатилось и зашумело над рекой.

Один за другим подходили к Шешупе батальоны, полки. Артиллеристы подтягивали гаубицы, саперы готовились строить переправу, агитаторы вслух читали газету «Уничтожим врага».

А в полдень на передовых позициях появился письмоносец Степан Дьякун — любимец солдат и офицеров. Он принес письмо герою дня Виктору Закаблуку от отца Михаила Никифорови-ча — рядового солдата Красной Армии, который перешагнул границу на другом участке фронта,— в Румынии. Так перекликнулись отец и сын.

Каждый на своем участке изгнал врага со священной земли Отечества и поклялся никогда не пускать ворогов на землю любимой Родины. Никогда!

В. КОЖЕВНИКОВ

ТРУЖЕНИКИ ВОЙНЫ

Танковый бой может длиться час, а иногда и несколько суток, превращаюсь в сражение, сходное с сражениями морских кораблей.

Подбитый танк не тонет, не разваливается, как корабль, погружаясь на дно. Неподвижный танк добивают с жестоким усердием артиллерийским огнем.

Экипажи советских танков не покидают подбитых машин, они продолжают вести бой до последнего снаряда и, если заклинена башня, разворачивая машину, наводят орудия всем корпусом танка.

В дыму сражения за нашими танкистами следят внимательные глаза. И если машина повреждена, на помощь ей высылаются спасательные команды — эвакоотряды.

Работа эвакуаторов сопряжена с титаническим трудом и доблестной отвагой.

Сотни машин, спасенные эвакуаторами, выведенные ими из-под огня, восстановленные ремонтниками, снова идут в бой.

Танк лейтенанта Саламатина ворвался в деревню первым. Выбив лобовой броней бревна в стене сарая, танк вел огонь по вражеским самоходным орудиям до тех пор, пока сарай не загорелся. Обсыпанный горящими обломками, танк бросился на самоходные орудия, которые отступали уже вдоль шоссе.

Но Саламатин погорячился. Мост через черную, узкую, заболоченную реку оказался ненадежным, он рухнул. Танк провалился, встав на дыбы. Сняв пулемет, танкисты окопались возле машины, защищая ее.

Пришла ночь и прошла. Двое из экипажа были убиты, Саламатин ранен.

На рассвете к танкистам приползли бойцы эвакоотряда сержанта Егора Костюшко. Они осмотрели машину и стали рыть землю. Они копались под танком до тех пор, пока не срыли бугор, о который опиралась его передняя часть. Танк принял горизонтальное положение. Танкисты влезли в танк и стали бить из орудий шрапнелью.

Но танк погружался в трясину, и скоро орудие его, прижатое к земле, вынуждено было смолкнуть.

Танкисты снова легли в окопы и защищались из автоматов.

Костюшко со своими шестью бойцами метрах в ста от танка рыл посреди деревни простой деревенский колодец; бревна разбитой хаты рубили для сруба этого колодца.

Смертельный бой танкистов разительно не соответствовал мирному труду бойцов Костюшко.

Но вот солдаты Костюшко приволокли к колодцу телеграфный столб, распилили его надвое, обвязали тросом, опустили в колодец, забросали землей. Свободный конец троса пропустили сквозь гроздья блоков, привязали к 'кормовым крюкам танка, а потом к круто загнутым стальным крюкам трактора «ЧТЗ».

Фашисты переправили на левый берег орудие, чтобы добить танк, но отвесные берега реки мешали им действовать прямой наводной: снаряды рвались, ударяясь о землю, брызгая осколками. Танк звенел от этих осколков.

Костюшко сел на трактор и дал газ. Стальная сеть троса поднялась над землей и басово запела от напряжения. Когда осколки задевали тросы, они пели голосом гигантской арфы.

С бревнами наперевес бойцы Костюшко толпились у танка. Танк дрогнул, вминая бревна, и пополз; траки рвали бревна в щепу. Бойцы отбегали в сторону, спасаясь от гудящих в возду-, хе щепок, разящих с такой силой, словно это были осколки снарядов.

Танк вытащили на берег, и почти тотчас грозной глыбой он ринулся на вражескую пушку и разбил ее. Танк ушел на запад.

Бойцы Костюшко свернули трос в бухту, уложили его на трактор, сложили туда же весь свой шанцевый инструмент и такелажные снасти, потом собрали щепу и стали готовить не то обед, не то завтрак, не то ужин, не то все вместе, потому что за двое суток своего нечеловечески тяжелого труда они не успели съесть даже куска хлеба.

Во время ужина Костюшко сказал:

Настроение у меня сейчас такое, хоть на мандолине сыграть. Словно я лично из реки за волосы невесту спас или какую-нибудь красивую барышню.
Хороша барышня,— сказал Евтухов,— она сейчас ворогам кости ломает.
А вот к такому тяжелому, как у нас, занятию, фашист не способен,—-сказал Гарбуз, бывший новороссийский грузчик, — кишка у него слабая на такое занятие. На прошлой неделе мы ихний «тигр» вытягивали. Фашисты там и настил сделали и тросы тоже путали, а вытянуть не могли. Потоптали землю, бросили вещь и ушли. А мы его за сутки — как из пивной бутылки пробку.

Холодной ночью, когда дул протяжный, неиссякаемый ветер, я встретился снова с бригадой Костюшко на берегу другой реки. И вот что увидел я.

Гарбуз стоял, мокрый, в нижнем белье, у самой воды и нетерпеливо ждал, пока Костюшко выдаст ему положенное. Выпив, крякнув, понюхав палец, Гарбуз поднял с земли шанцевую лопатку с короткой ручкой и пошел в воду, раздвигая

руками разбитый плавающий лед. Потом он нырнул, и долго голова его не показывалась на поверхности.

Костюшко, глядя на дымящуюся воду, сердито объяснил:

— Часа четыре ковыряемся, а все никак лобовую откопать не можем. Уткнулся с размаху в берег, как бугай, и засадил крюки.

И он крикнул показавшемуся из воды Гарбузу:

— Ступай, грейся. Мой черед.— И стал аккуратно раздеваться на берегу.

. Шел снег. Земля под ногами, замешанная снегом, чавкала. Я продрог и пошел, к стоящему в отдалении трактору, чтобы погреться у радиатора.

Мокрый воздух вздрагивал от гула артиллерийской стрельбы. Оранжевые отблески на мгновение красили лед и черную полынью. Потом снова мрак и шорох снега.

Подошел Гарбуз, чуть хмельной, веселый, и громко сказал мне:

— А три дня тому назад мы у них «пантеру» украли. Вот смеху было! Разведчик приходит и говорит: «В балочке гитлеровская «пантера» стоит, ихний механик с ней». Привязал я к ноге трос и пополз. Грязюка страшная. Ползу, как уж, на себя удивляюсь. Мне, извините, сорок пять лет, детей четверо, а тут такие жмурки, носом землю рою... Приполз к танку. Фашисты прилично в стороне чего-то делают, ключами стучат, по-своему ругаются. Начал я вязать трос на крючья, осторожно, конечно, чтоб не звякнуло. Завязал, как положено. В пальцах у меня кое-какая сила есть. Захочу с другим сердечно поздороваться, так он больше никогда руки не подаст. На всю жизнь запомнит. Запрягли мы два трактора. Дали газ. Но тут что сделалось, страшно сказать. Фашисты нам такие факелы от фугасок подсветили — деваться некуда. Из пушек бьют, из минометов бьют,—понятно, обиделись: такую ценную вещь из-под носа увели! Одного тракториста свалили, другого испортили. Осколком трос перебило. Пропала наша затея. Столько горючего зря сожгли! Пополз я обрыв искать. Нашел. И только стал вязать красивым бантом, навалились на меня в темноте два фрукта. Одного я, как все равно в футбол, ногой в живот, а с другим схлестнулись, словно в цирке. Но не пришлось мне его живым взять... Завязал трос, как мог, крикнул: «Давай!» А ноги не держат. Забрался на «'пантеру», лег на нее и все дух переводил, — все-таки возраст, и кровь сильно из головы текла. Так мы «пантеру» и увели. А почти исправная машина.

— Гарбуз,—раздался с реки голос Костюшко,—давай трос!

Гарбуз, подхватив с земли тяжелый конец витого стального каната, побежал к реке.

В середине дня четыре трактора, запряженных цугом, вытащили затонувший танк из реки.

Путешествуя по фронтовым дорогам, я увидел однажды широкую борозду глубоко вспаханной земли. Борозда эта проходила через линию фронта, сужаясь где-то далеко на западе.

Я спросил моего, спутника, что это за борозда.

— Танк, наверное, подбитый тащили эвакуаторы,— объяснил он равнодушно.— Тяжелый труд. Но сколько машин они этим трудом спасают, танкистов спросите, они скажут.

И перед моими глазами встали картины этого труда. Часто в поврежденную машину одновременно вцеплялись вражеские и наши, советские тракторы,— обе стороны пытались утянуть подбитую машину к себе. Возле туго натянутых тросов бились врукопашную, чтобы не дать перерубить их. И побеждала та сторона, на чьей было больше упорства и мастерства. А разве наш народ не прославил себя ныне своим упорством и мастерством тружеников несравненных?

Я часто видел на фронте эти борозды, идущие по целине через десятки мостов, бревенчатых настилов, видел сотни кубометров вынутой земли, по которой эвакуационные отряды солдат-тружеников танковых частей с неслыханным терпением волокли тяжкие, неподвижные машины.

И мне хочется сказать всем тем, кто делал эти танки, что труд их здесь, на фронте, продолжался с великой, умноженной доблестью, неся врагу смерть, а нашему народу славу.

Д. АКУЛЫПИН, В. КУПРИН

ЗА ДУНАЕМ

В эти дни в России стоит зима. Под ногами хрустит искристый снег, и реки скованы зеркальным льдом. А здесь, за Дунаем, и всюду непролазная грязь, пронизывающая до костей сырость.

И Дунай не в пример Волге не собирается замерзать, а с каждым днем все разливается, бушует, затопляя низменные берега, снося причалы. Трудно форсировать Дунай в такую пору. И фашистское командование возлагало немалые надежды на водную преграду, считая, что это поможет ему остановить наступление советских войск.

Не враг и на этот раз просчитался.

Дунай остался позади. В какой уже раз приходится нашим войскам форсировать его! И каждый прыжок через его водную преграду — это новая героическая страница в боевой летописи

нашей армии, страница о мужестве, настойчивости и отваге ее солдат, офицеров и генералов.

Войскам Третьего Украинского фронта с августа по ноябрь этого года пришлось форсировать Дунай четыре раза: в районе Измаила и Черновод, у Рущука и Белграда. Но когда наши войска повели наступление в западную Венгрию, перед ними вновь встала водная преграда.

Помнится, как передовые подразделения, подойдя к реке, стали всматриваться в ее западный берег. Один пожилой солдат спросил:

—. Какая это река?

Дунай!
Да сколько же этих Дунаев?..— И боец по-солдатски выругался.
Ничего, дружок, перемахнем и этот ручеек! — весело заметил его товарищ.

.— Нам не впервой иметь дело с преградой. Десятки рек остались позади. Зачтем в пятый раз и Дунай.

И вот мы за Дунаем, в правобережной Венгрии. Советские воины в пятый раз за четыре месяца форсировали самую большую реку Западной Европы.

Войска движутся на запад. Дорогу запрудила колонна пехоты.

Ну и путь-дорожка! — говорит молодой солдат в лихо заломленной пилотке. Каску он пристегнул к поясу, словно котелок.—Куда ни ступишь, грязь невылазная.
А помнишь, друг, как было весной под Одессой? — вспоминает другой.— Вот где тоже была разлюли-малина. Сапог срывало с ноги. И ничего, шли, да как еще шли! Земля здесь хоть и жирная, но, по всему видно, наша богаче, добрее. Бросишь зерно — десять вырастет. Как покончим с фашизмом, так прямо и махну в родные края. Колхоз наш до войны был что надо...
Принять вправо! — раздается команда.

По дороге, обгоняя колонну, с воем, разбрасывая грязь, пронеслись тяжело груженные автомашины, а за ними на прицепах катили орудия, плавно покачивая своими длинными хоботами, словно приветствуя пехоту.

Мы познакомились с тем бойцом, который говорил о щедрости нашей земли, мечтая после победы вернуться в родной колхоз. До войны — он тамбовский колхозник, бригадир-полевод. А сейчас — солдат, освободительной армии, боец против фашизма.

— Нелегка жизнь солдата,—говорит он.—Но скажи сейчас любому из нас: возвращайся домой. Никто не поедет, обидится до глубины души. Да и как иначе, посудите сами. Идем мы от Волги, перевалили Балканы и Карпаты, переплыли столько рек. Еще один — два удара — и Гитлеру с его сворой канут!

Кому же в такое время охота поотстать! Тут, брат, хоть пять Дунаев в ряд ставь, и то перемахнут. Ни водой, ни огнем не удержишь...

Высок боевой дух советских воинов, непреодолима их воля к победе, неизмерима ненависть к врагу. И ничто не в силах остановить их победного шествия вперед.

...Позади еще не остывшие от недавних ожесточенных боев места. И когда смотришь на них — на свинцовую полосу реки, на заболоченную низину, где прошли наша пехота и артиллерия, на высоты, тогда занятые противником, то воочию видишь, какого огромного труда, упорства и военного мастерства стоила операция по форсированию Дуная, а затем — развития прорыва в правобережной Венгрии.

Вся низменность почти сплошь покрыта круглыми лунками воронок, залитых водой, все кустарники и деревья посечены металлом. И, что особенно поражает,— низменность и река, как на ладони, видны с крутых, обрывистых высот, утюгом врезавшихся в излучину Дуная. Сама природа создала этот форт на правобережье. И враг воспользовался им: он зарылся в каменистую почву," усеял склоны дотами и дзотами, а в лесистой местности установил артиллерийские и минометные батареи;

А там, в глубине его обороны, вдоль всего западного берега, от впадения реки Дравы в Дунай до самого Будапешта, идет так называемая на военном языке рокадная дорогам От нее на запад, в глубь Венгрии» Австрии, Германии» уходят десятки грунтовых, шоссейных и железнодорожных магистралей, способных питать огромный участбк фронта.

Но противнику недолго пришлось пользоваться этим выгодным рубежом. Советские войска, успешно наступая в меж-дуречье; на плечах врага форсировали Дунай и на западном его берегу создали два плацдарма — в районе Апатина и Батина.

Несмотря на яростное сопротивление врага, на полное бездорожье и дождливую погоду, наши части с Апатинского плацдарма стали настойчиво продвигаться по болотистой пойме, через Старый и Малый Дунай, прорываясь к рокадной дороге.

Тяжел был их путь. Бесчисленное количество ручьев и речушек, множество озер и топких болот делали плавни труднопроходимыми. В эти же дни от обилия дождей вода в Дунае и Драве поднялась и почти сплошь залила плавни. По ним нельзя было пройти не только автотранспорту и артиллерии, но даже конному и пешему человеку.

Но советские войска наступали и по этой местности, поражая врага своей находчивостью, упорством и героизмом.

Первые подразделения двинулись через плавни с наступлением темноты. На подручных средствах они переправлялись

через водные преграды, оружие — пулеметы и легкие минометы, ящики с минами и цинки с патронами — несли на плечах. Под тяжестью ноши бойцы утопали в иле и зыбкой, засасывающей трясине. Холодная вода временами доходила до пояса, местами приходилось плыть. Леденело тело, сковывало руки и ноги. Но люди шли и шли в кромешной темноте, помогая один другому, подбадривая уставших.

Это был невероятно трудный марш. Но никто не отстал, никто не просил отдыха, привала. Там, по высокой дамбе, зарывшись в землю, сидел враг. Его надо было сбить, разгромить и выйти на рокадную магистраль.

Длинная декабрьская ночь для наступающих оказалась очень короткой. А плавни настолько труднопроходимыми, что к рассвету к дамбе добралось лишь одно подразделение под командой старшего сержанта Андрющенко.

Противник обнаружил их и открыл бешеный огонь. Бойцы залегли в болотистые топи. Пули роем носились над ними, нельзя было поднять голову. Спасало лишь то, что фашисты вели неприцельный огонь. Лежать и ждать, пока враг пристреляется, было безумием. И старший сержант приказал окопаться. Но стоило кому отрыть окопчик, как он моментально наполнялся мутной холодной водой.

Командир подразделения знал, что солдатам нелегко будет выдержать в такой обстановке до подхода основных наших сил. И он принял решение: небольшой группе бойцов приказал отходить в сторону, отвлекая на себя внимание противника. Завязалась сильная перестрелка. Воспользовавшись этим, старший сержант короткими перебежками подтянул свое подразделение к дамбе и бросил его на штурм вражеских окопов.

Перед дамбой тянулся ров, наполненный водой. Старший сержант первым бросился в канаву, за ним его боевые друзья. Вода оказалась по пояс. Но теперь их не достигал пулеметный огонь врага.

— Гранаты! — раздалась команда.

Бойцы покрыли дамбу разрывами. И, не дожидаясь, когда рассеется дым, бросились на насыпь. Но насыпь высокая. Грязь, намокшая одежда и обувь мешали быстро взбираться на гребень дамбы. Бойцы стали помогать друг другу: подставляли плечо один другому, по штыкам и ножам, загнанным в землю, взбирались, как по лестнице. И тот, кто достигал гребня дамбы, перекати-полем сваливался в траншеи врага.

Над дамбой хлестал шквал огня и свинца, но во рву все меньше и меньше становилось бойцов: они настойчиво, один за другим перебирались в окопы противника. Там уже шла яростная борьба: гремели разрывы гранат, трещали короткие очереди автоматов, в ход были пущены ножи.

Грязный, в крови, с автоматом в руках, перескакивая через

трупы фашистов, старший сержант Андрющенко поспевал всюду.

— Держись, ребята! Занимай оборону, раздвигай фланги, чтобы просторней было! — слышался его звонкий голос.

Вскоре противник опомнился от внезапного дерзкого налета и перешел в контратаку. Три раза гитлеровцы бросались на небольшую группу советских храбрецов. Но, встретив организованный отпор, откатывались.

А тем временем из плавней к дамбе подходили наши подразделения. Противник сосредоточил все свои силы против наступающих и на время забыл о «соседях» по траншее. Этого и ждала группа Андрющенко. Она ударила по флангам врага. Теперь сила ее огня возросла: бойцы использовали трофейные пулеметы и большие запасы захваченных гранат.

Враг, оказавшись под двойным ударом, заметался. А наши уверенно, метр за метром продвигались вперед, расширяя образовавшуюся брешь в обороне противника. Сюда подходили все новые взводы и с хода рвались к дороге. Наконец наши подразделения оседлали магистраль и закрыли ее для врага.

Горячие бои разыгрались и выше по Дунаю, в районе Ба-тинского плацдарма. Там наступление велось по трем расходящимся веером направлениям, все к той же рокадной дороге.

Гитлеровское командование не знало, куда перебросить свои резервы. Оборонительный рубеж, на который фашисты возлагали так много надежд, трещал. Сюда были брошены эсесовские и гренадерские дивизии. Но и они не могли восстановить положение. Тогда противник был вынужден снять свои резервы из района Мохач и бросить их против наших войск, наступающих с Батинского и Апатинского участков фронта.

Советское командование использовало этот просчет фашистов. Гвардейское соединение стремительно форсировало Дунай у Мохача и ворвалось в город, поразив главную коммуникацию врага.

...Места боев покрыты разбитыми и сожженными танками, бронетранспортерами, орудиями, автомашинами. Всюду хаос разгрома и поражения. Тут и там валяются трупы вражеских солдат и офицеров. Уничтожены те, которые сопротивлялись или пытались скрыться бегством. Те же, кто поднял руки и сдался, взяты в плен и теперь бредут под конвоем к Дунаю, на восток.

Мы присутствуем на допросе фашистского обер-лейтенанта Ганса фон Битенау из разгромленной 44-й имперской гренадерской дивизии.

— В наших батальонах,— говорит он,— после пятидневных боев осталось по 5—10 солдат. Младший и средний офицерский состав вышел из строя почти полностью. Артиллерия и автомашины потеряны.

Откуда ваша дивизия сюда прибыла? — спрашивают его.
Мы долго воевали в Италии, — рассказывает обер-лейтенант. — Недавно нас спешно сняли оттуда и бросили сюда. Война здесь ужасная. Мы ничего подобного не испытывали. Вы прорываете оборону и рветесь вперед, не обращая внимания на фланги. Мы пытались ставить заслоны на вашем пути, но вы их обходите и бьете с тыла, окружаете.

Советские поиска мастерски громят врага. Со страшной силой они взламывают оборону противника. В образовавшуюся брешь устремились подвижные части — танки и мотопехота. И а своем пути они сбивают заслоны врага, врываются в населенные пункты, захватывают дороги. Они то веером расходятся в стороны, обходя сильные опорные узлы сопротивления, громя тылы противника, то вновь собираются в мощный кулак и наносят сокрушительные удары по врагу.

...В правобережной Венгрии уже пройдены с боями сотни километров, очищены от фашистов и сплашистов сотни населенных пунктов, много городов. И всюду одна и та же картина: богатые имения помещиков и фермы кулаков, роскошные особняки и виллы капиталистов и крупных торговцев и тут же убогие избушки, бедные домишки, в которых живут батраки, бедняки, рабочие.

Мы остановились на одной ферме, окруженной забором из проволочной сетки. Вокруг бродит скот, птица. К воротам выходит старик, еле передвигая ноги, обутые в башмаки на деревянных подошвах. На голове высокая овчинная шапка, на плечах рваный плащ, домотканые шаровары покрыты заплатами. Старик окапывается сербом. Это облегчает наш разговор. Он рассказывает, что эта ферма принадлежит местному помещику, у которого два сына воевали на восточном фронте и оба там погибли.

— А я батраком у него работал, — говорит старик. — Были у него и двое русских, да сбежали. Хозяин грозился поймать, повесить их. Но, как у вас говорят, око бачит, да зуб ней-мет. Еле сам успел убежать. Уж больно быстро идете вы, сыпки.

Хорошо это или плохо, отец? — спросил один из подошедших солдат.
Добре, добре. Помози вам бог покарать их за себя и за нас. Жил вот он,— и старик махнул своей сухой, с синими прожилками рукой в сторону массивного красивого дома помещика, — жил, как паук, сосал и пот и кровь из батраков. И все ему было мало. Сыновья в начале войны часто ящики присы
лали с разным добром, тяжелые, мы с Яношем еле вносили в дом. Кто Янош? Здешний батрак, венгр. Где сейчас? Спрятался на сеновале, от хозяина укрылся. Хозяин хотел увезти его с собой. А он говорит: довольно, намучился. Ваши ребята, что были у нас, рассказывали нам, как вы живете без господ и помещиков. Позвать его? Это я сейчас, быстро. — И старик заковылял к сараю.

После знакомства с Яношем и осмотра помещичьего имения боец сказал:

- Да, жил на широкую ногу, но споткнулся. Гитлер тоже скоро рухнет в могилу.

Подъехал старшина подразделения. Солдат, осматривавший имение, доложил:

- Дом и сарай проверены. Никого не обнаружили. А эти,— он указал на старика и Яноша,— батраки бывшие.

— Правильно сказал, что бывшие батраки,— заметил старшина, делая ударение на слове «бывшие».— Теперь они ке батраки, а хозяева своей земли. — И, обращаясь к ним, добавил:— Вот и принимайте это хозяйство, смотрите за ним. Оно теперь ваше, венгерского трудового народа.

Советские войска стремительно продвигались в глубь Венгрии. Их путь тяжел. Фашисты сопротивляются со звериной яростью. А тут еще распутье — реки и ручьи от обильных дождей вздулись и вышли из берегов, затопили низины, мосты, переправы.

Прибрежные ивы, сады, кустарник погружены в воду, словно в весеннее половодье. Вспученная земля не впитывает больше воду. Лощины и луга превратились в топкие болота. По полевым и проселочным дорогам ни пройти, ни проехать.

В липкой грязи по ступицы вязнут колеса обозов, с ревом и стоном садятся на брюхо мощные автомашины. Белый пар поднимается над вспотевшими лошадьми. А с неба, словно из прорвавшейся бездны, хлещет, не переставая, дождь. Холодный разгулявшийся ветер пронизывает промокшие плащ-палатки и шинели.

Но, несмотря ни на что, по дорогам на запад и на север нескончаемым потоком движутся войска Третьего Украинского фронта. Они делают все новые броски вперед. Бои идут день и ночь. Линия фронта изменяется почти каждый час.

...Мы в гвардейской дивизии. Раннее утро. Гвардейцы остановились здесь вчера вечером. Впереди - речушка. От обилия дождей она разлилась и выглядит большой рекой. На ее западном берегу фашистский рубеж обороны. Враг успел взорвать все мосты, заминировать берег.

Всю ночь не спали саперы. Они обнаруживали и обезвреживали установленные врагом мины. Бессонная ночь была и у, разведчиков. Перебравшись за реку, они побывали на высотах, разведали расположение сил противника, привели двух «языков». Намерения гитлеровцев стали известны: они готовятся на этом рубеже задержать наше наступление, пока подойдут резервы.

— Ну нет, уж мы ждать этого не станем,— говорит комдив, выслушав доклад начальника штаба. Он склоняется над картой и, постукивая толстым красным карандашом по тому месту, где обозначен узел шоссейных дорог, спокойно, но твердо говорит: — Сегодня мы должны быть здесь. Посмотрите, какие возможности открываются с захватом этого рубежа. Широкий маневр для пехоты и танков.

Утренний туман густой пеленой еще плыл над рекой, когда начался первый артиллерийский налет. Десятки стволов орудий выбрасывали снаряды, били по засеченным целям, окопам врага. А в это время небольшая группа гвардейцев устремилась к взорванному шоссейному мосту, демонстрируя попытку форсировать реку.

Противник принял это за начало наступления наших войск, и все его внимание было сосредоточено на этом участке. Он обрушил сюда всю силу своего огня, сюда же стал перебрасывать подкрепления, оголяя свой правый фланг. Но именно там, против его правого фланга, в зарослях кустарника, незаметно зашевелились кусты, и мгновенно на реке показались плоты, лодки, доски. Гвардейцы стремительно начали переправу через реку. Противник не успел опомниться, как вымокшие гвардейцы выскочили на западный берег, ворвались в окопы, завязали

Blog

Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Содержание