, 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 26 27 28 29 30 31 32 33 ... 38

Ночь на 1 мая 1945 года. Берлин.

Завтра 1 Мая! О, как всем хочется, чтобы в этот день Москва салютовала падению Берлина!.. Часть рейхстага наконец нами окончательно занята, В «Правде» от 29 апреля отмечено, что 8-я гвардейская взяла пятнадцать кварталов Берлина.

Скоро в Москву! Близка полная победа! Душа открыта, хорошо! И я в работе до конца!

Срочный вызов к Чуйкову! Исторические события!

2 мая 1945 года.

Берлин капитулировал!..

Ну, сегодня в Москве дадут салют — необычайный!

Какое будет ликование в СССР! Может быть демонстрация. Народ погуляет. Пора!

Гитлеровское руководство распадается. Несомненны отдельные очаги сопротивления, но после капитуляции Берлина падут и Бреслау и другие города.

Как все просто!.. Какое-то странное ощущение свершонности и конца войны. Особой торжественности, которой мы ждали от взятия Берлина, от победы, нет. Пройден слишком большой и трудный путь!

Немедленно встанет новая труднейшая задача: все привести к порядку, к норме.

Солдаты шумят: «Война кончилась!», «Экскурсию бы по Берлину!»

У меня сверхнапряжение... Рука болит невозможно, до судорог. Пишу почти беспрерывно вторые сутки.

Взят Берлин!.. Обдумываю, как описать это (нужен очерк в «Правду»), но что втиснешь в семь — восемь страничек?

Прощаюсь с товарищами, благодарю за оказанные мне честь и доверие.

Еду к себе, на Вальдштрассе, 35.

...Хожу по саду. Внутри что-то нервное, огромное: и ощущение близкого мира и свое, личное.

Очерк в «Правду» готов.

Зовут обедать. Все за столом. Чуйков встает мне навстречу. Все взвинчены, все устали, но бодры.

Чуйков внутренне удовлетворен. Поднял бокал, говорит от души о своем пути от Сталинграда до Берлина; о беседе с товарищами Хрущевым и Еременко в 1942 году, о своей боли за все пережитое Россией, о партии. Целует боевых друзей, подходит ко мне: «Всеволод, ты все пережил вместе с нами. Руку». Крепко обнялись.

Ждем приказа о падении Берлина. Беседы... Они несколько сумбурны, но это так естественно для людей, вдруг остановившихся с бешеного хода!

Не расстаюсь с блокнотом и на ходу, почти по инерции продолжаю записывать все — каждое мгновение.

3 мая 1945 года.

Надо начинать новый этап жизни. Проблем будущей жизни много.

Едем с Вайнрубом осматривать город... Немцы молчаливо ждут... Многого еще не знают. На руках — белые повязки...

Прорезаем город от Иоганнесталя до центра. Разрушения грандиозные. Помимо бомбежек союзной авиации, и мы закатили в город достаточно снарядов. Удар большой силы! В город вошло несколько наших армий! «Всю ночь с первого на второе мая в центре Берлина шел ожесточенный бой, в результате которого советские войска завершили разгром берлинской группы немецких войск и овладели Берлином».

Вчера все стихийно устремились к взятому наконец рейхстагу.

Бурление... Шальные салюты в воздух, и везде пунцовые знамена, флаги... Гитлеровцы сбрасывали в последние дни боезапас берлинскому гарнизону на красных парашютах, они повисли кое-где на деревьях.

На колонне Победы — наш флаг!

Всюду разбитые бойницы, фашистская рвань, фаусты, мины, ящики с патронами. Идут (часто и без конвоя) группы военнопленных.

В очередях за водой стоят жители с белыми и голубыми эмалированными ведрами.

Мы на Зигес-аллее — статуи Бисмарка, Роона, Мольтке...

Берлин в пыли. Всюду, всюду рыжая пыль. Мчится поток наших машин, подвод. Сигналы, крики... За рейхстагом, к северу, добивают каких-то застрявших в домах фаустников. Далекие орудийные выстрелы, порой — пулеметные очереди.

Общее ощущение — грязь, пыль, хаос, дымы, руины, разрозненные группы берлинцев и военнопленных, сожженная и брошенная в парках и на улицах техника...

Тотальный разгром — результат последнего штурма.

Наши тяжелые орудия били прямой наводкой. Прямые попадания в батареи противника. Все теоретические и практические нормы опрокинуты: автоматическая стрельба из окна в окно; орудия ломали дома с пяти — шести выстрелов! Части СС и некоторые другие, несмотря на объявление капитуляции, отстреливались до последней минуты...

Мы в канцелярии Гитлера. Ну, ты, мнивший себя повелителем мира, что осталось от тебя? Тлен!

Во дворец твой всажены сотни снарядов, главный подъезд снесен. Бронзовый фашистский орел изрешечен пулями, все стекла вылетели, потолки проломлены. Сюда постучался уральским грозным кулаком русский солдат.

От твоей канцелярии остался только бумажный мусор! Валяются в пыли рыжие папки докладов и подписанных, но не отосланных приказов. Сейфы и шкафы распахнуты настежь... На полу валяются брошенные бежавшими нацистами членские билеты. И над всем этим стоит наш часовой — стрелок, парень из России!

Пришла победа! В копоти, в пыли, в крови предстала она нам!

Советское алое знамя вьется над рейхстагом. У его разбитых стен толпятся смешанные группы бойцов, офицеров, генералов. Встречи друзей — фотографирование, киносъемки. Весь рейхстаг в надписях. На правой стороне (на цоколе колонны): «И наши снаряды попали в рейхстаг. Лейтенант Елютин. Гвардии старший лейтенант Пилипенко». Рядом другая: «11 ч. 30 м. 30/IV—45. Солпиненко, Царапкин, Шепелев». Еще надпись: «Мы из Ленинграда», еще: «Мы из Сталинграда»... (вспомнилось— «Мы из Кронштадта»). Все здание с зияющими пятиметровыми пробоинами покрыто солдатскими надписями.

Едем в танковую армию генерал-полковника Катукова. Под проливным дождем пересекаем весь город и через увешанный белыми флагами Шарлоттенбург — к Норд-Весту. Всюду наши регулировщики.

Шоферы так ведут машины, будто ездили по Берлину по крайней мере полжизни...

После беседы с членом Военного совета танковой армии едем обратно и часов в шесть — семь проезжаем через Бранденбургские ворота!

У меня, как и у всех, начинается реакция... Меня все сильнее тянет в Москву. В ближайшие дни улечу туда. Главное сделано, а парады и «экскурсии» к демаркационной линии мне не нужны.

4 мая 1945 года.

Гитлеровцы капитулировали в Норвегии и Дании. Эсэсовцы еще пробуют драться и бьют по своим же частям...

Часа в три едем в город. Пыль, гарь, трупный запах, иногда специфический аптечно-парфюмерный (он все время преследует меня). Тяжкое чувство от всех этих разрушений. У памятника Бисмарку лежит развороченный, обгорелый труп гитлеровского солдата. Задранная голова, раскрытый рот, глаза в небо. Весь потемнел от пыли... Вопрошает...

Обследуем башни управления обороны Берлина. Это массивные восьмиэтажные кубические здания — бетон, броня, самостоятельная силовая установка. В маленькой комнате — труп фашистского генерала, свесившаяся рука с пистолетом, брошенные бутылки шампанского... Рядом — мертвая жена.

Идет видимая и невидимая работа. Говорят, что найдены трупы Геббельса и членов его семьи, доставлены в штаб фронта. Ищут политических деятелей, крупных военных и других нацистов.

5 мая 1945 года.

День печати. Провел посвященную этому дню беседу с редакцией армейской газеты.

Был в Военном совете. Говорил об обязанности генералов и офицеров — написать воспоминания об Отечественной войне.

6 мая 1945 года.

Еду в Штраусберг, в штаб фронта. В пути беседую с немцами о завершении войны, о Гитлере, о новых путях немецкого народа.

Немцы говорят: «Мы хотим мира, хлеба, работы».

Завтра я улетаю. Наконец-то! Сборы в дорогу... Прощание с товарищами...

7 мая 1945 года.

Последний день в Берлине. Трудно подытожить весь комплекс впечатлений.

В иностранных радиопередачах уже звучат «литавры победы».

Вылетели в три часа с минутами. Это мой первый большой перелет. Временами воздушные толчки. Смотрю в окно.

Россия! Как хорошо возвращаться! Волнуюсь до слез... Родные леса... Любимые пейзажи...

Через пять часов приземлились в Смоленске... Звоню в «Правду». Сообщаю о своем возвращении в Москву — днем

8 мая на таком-то самолете. Мне душевно, приветливо отвечают.

Ночую в самолете.

Слушаю радио...

8 мая 1945 года.

В полете... В Москву!

Восемь часов утра. Подруливаем... Только не волноваться, не нервничать! Сброшен трап. Ну, здравствуй, Москва, моя дорогая!

Схожу. Коротко рапортую: «Из Берлина прибыл, все задания «Правды» выполнены. Благодарю за почетную встречу».

Объятия, расспросы... Едем к нам домой. Квартира сверкает. Цветы, накрытый стол... Тосты... Я рассказываю о Берлине. Сегодня ждут правительственное сообщение о безоговорочной капитуляции всей Германии. Таким образом, я приехал в Москву в последний день войны. Вспоминаем первый день: Переделкино, радиосообщение, бросок на грузовике в Москву, митинг в ССП, мобилизационные дела и мою первую радиоречь.

Настроение приподнятое, «сдвинутость»...

Мне надо сохранять высокий строй внутренней жизни, а на фронте он был именно таков. (Да, надо подсчитать, сколько километров я прошел и проехал с 22 июня 1941 года.)

Вечером поехал в «Правду». Читал информационные материалы.

Возвращался поздно... В метро у всех счастливые лица... Толпа, родная, наша. Это ты, Москва!

9 мая 1945 года.

День Победы!

В городе необычайно, празднично, солнечно. Даже кондуктор в трамвае не берет денег с военных. «Я сама плачу за вас».

На улицах много офицеров и солдат — уцелели, дожили! Прохожие останавливают их, обнимают, целуют...

А как ликует нынче вся страна!

Москва красивая, чистая! Как не похожа она на Берлин, который упорно видится в тяжелых снах.

Десять часов вечера. Салют Победы! На Красной площади гул праздничной толпы... Музыка, танцы... Вспыхивают песни... На площадь вливаются все новые и новые массы счастливых людей. Лиловато-голубые прожекторы бьют в небо.

Тридцать залпов из тысячи орудий!

Дождь ракет!

Вот она, наша Победа!

В. КОЖЕВНИКОВ

БОЙЦЫ

Из всех воинских званий самым священным было, есть и будет звание бойца Советской Армии.

Говоря «боец», мы мысленно произносим слово «парод». Вглядываясь в душевные черты нашего солдата, мы всегда найдем в них то, что так отличает советский народ от других народов.

То, что хочется здесь рассказать, не воспоминания. Все это слишком живое и близкое.

...В декабре 1941 года я вместе с младшим политруком Зотовым отправился в одно из подразделений для вручения бойцам партийных документов. В те страшные для нашей Родины дни было особенно много желающих вступить в ряды Коммунистической партии.

Обстановка не позволяла оформлять этот акт с подобающей торжественностью. Партийные билеты вручали на передовой, лежа в снегу, под огнем. Когда очередь дошла до командира отделения Александра Ефимовича Сережникова, произошло следующее: вместо того чтобы принять из рук Зотова партийный билет, Сережников расстегнул полушубок, вынул из кармана гимнастерки другой партийный билет, в потрепанном клеенчатом футляре, и, протягивая его, дрогнувшим голосом попросил:

- Если можно, оставьте мне этот... Можно так сделать, а?

Нам не удалось в это утро разъяснить Сережникову положение Устава. Бойцы поднялись в атаку. Партийный билет в клеенчатом футляре со слипшимися, почерневшими листочками остался в руках Зотова.

Вечером мы разыскали Сережникова уже в санбате. Во время атаки у него разбило осколком висящую на поясе бутылку с горючей жидкостью. Но он не остановился, чтобы броситься в снег и попытаться сбить пламя. Горящим живым факелом добежал он до вражеского окопа и там дрался до тех пор, пока не упал. Огонь на нем погасили наши бойцы, хотя думали, что он уже мертв.

В санбате Сережников спрятал под бинты на груди свой партийный билет и рассказал нам, почему он просил оставить ему тот, с черными, слипшимися листками.

В октябре подразделению, в котором находился Сережников, было приказано оседлать проселочную дорогу, выходящую на Волоколамское шоссе. Основные силы врага прорвались далеко вперед. А здесь одна их часть уперлась в нашу оборону. Бой длился четвертые сутки. Два гитлеровских танка были подбиты. Одни сожгли бутылками, под другой бросился боец, держа в руках мину в деревянном ящике.

Весь офицерский состав был выбит. Но каждый раз, когда! погибал командир, находился боец, который брал на себя командование.

- Все мы знали обстановку,— говорил глухо Сережников, стараясь отодвинуть пальцами марлю, падающую на опаленные губы.— И было легко уговорить себя, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Ведь когда хочешь жить, «всегда легко найти слова, которые оправдали бы тебя. Особенно остро это желание проявлялось, когда погибал командир. Но каждый раз откуда-нибудь раздавался голос: «Ребята! Слушай мою команду!» И человек, который был до сих пор неприметен, вдруг вырастал перед нами, словно отгадывая твои мелкие чувства, говорил: «Спасать жизнь разрешаю, только уничтожая врага. Кто жить хочет при Советской власти, тот будет драться. А кто желает просто так жить — тот изменник. Понятно? Так слушай мою команду!» И мы слушали такую команду и дрались до смерти.

Третьи сутки мы не спали, и, чтобы не заснуть совсем, командир наш, боец Чекулаев, поднимал нас ночью в контратаку. Во время такой контратаки смертельно ранили Чекулаева. Я бежал рядом с ним, когда он упал. Хотел крикнуть ребятам, но он приказал молчать, потом изогнулся весь, достал из гимнастерки партийный билет и прошептал совсем тихо: «Возьми, спрячь».

Я нагнулся к нему, говорю: «Давайте кого партийного позову,— может, я не имею права его брать, я ведь беспартийный». А он повел на меня глазами, качнул головой и вытянулся.

Держу я в руках его билет и не знаю, что делать. Решил к ребятам бежать, а там плохо, фашисты огнемет привезли; бегут наши ребята назад, горят; ничего не поймешь, что делается. И сам я ничего не делаю; в одной руке билет держу, а в другой — винтовку.

Потом сунул билет в левый карман, застегнул пуговицу, чтоб не потерять, взял в обе руки винтовку, и вдруг во мне мысль такая: значит, вот они откуда, ребята такие, берутся,— партия их этому учит, она — их воля. Что же, думаю, будет, если у нас тут больше партийных не осталось! Бросился вперед, кричу во всю мочь: «Стой, слушай мою команду!»

Остановил трех бойцов. «Чего вы? — говорю.— Ложись! Вон огнемет в темноте светит, давай по нему беглым!» Другим бойцам такую же команду дал. Пробили мы бак у огнемета, на гадов пламя потекло. В общем, потеснили мы их даже немного. После этого признали меня все за командира, будто кто меня сверху назначил.

Ну, еще двое суток в обороне командовал, а потом гитлеровцы обошли наши позиции, и не стало их перед нами. Подождал я день. Потом решил к своим пробиваться. Обратился к бойцам, поздравил их с победой. Они, конечно, удивились сначала, но я разъяснил: «Это ничего не значит, что фашисты позади нас находятся, главное — мы их заставили с дороги свернуть, а это кое-что значит!»

Приказал я собрать раненых и в самодельные сани уложить. Две недели пробивались мы к своим. Все мы были в летнем обмундировании, и я велел людям для тепла под одежду сена напихать. Вид у нас был дикий...

Когда попали к своим, вызвал меня командир полка, похвалил за все, а потом спрашивает: «Вы,— говорит,— среднее образование имеете?» «Нет,— говорю,—не пришлось». «До армии кем были?» «Токарем», — говорю. «Откуда же у вас столько сил взялось, что вы в трудную минуту на высоте оказались? Вы член партии?»

Потрогал я у себя в кармане билет, вспомнил, как у меня то особое чувство «возникло, и сказал: «Считал себя членом партии и поэтому ответственным за положение». «Ну, тогда понятно»,— сказал генерал, пожал мне руку и отпустил в новое подразделение. Наше в отдыхе нуждалось. А я настоял, чтобы меня не задерживали,— неловко, думаю, в такие дни поправляться.

В общем, все хорошо получилось, только вот с билетом товарища Чекулаева я неловкость допустил, сознаю. Может, разрешите оберточку взять? Она мне реликвией останется. Пусть мие памятью будет, как я хоть самозванно, а его волю выполнил и коммунистом стал еще до того, как вы мне мой билет вручили.

Зотов сиял обертку с билета Чекулаева и протянул Сережникову. Сережников спрятал ее па грудь, под бинты, и сказал тихо:

— Вы извините, я отдохну,— постонать маленько надо, жжет у меня все очень. Когда стонешь, оно вроде как оттягивает.

И откинулся на подушку забинтованной головой, на которой только и оставались видными страдающие, но удивительно ясные и спокойные глаза.

Война показала великую способность советского бойца к героизму, способность переносить лишения, непреклонную веру его в свои силы. Но есть еще одно духовное качество, о котором нельзя не сказать. Это прозорливая чуткость к своему товарищу, умение согреть душу другого человека простым словом, сказанным имению тогда, когда человек нуждается в помощи.

Попав в Корсунь-Шевчепковский «котел» и стараясь выбраться из него, фашисты внезапно нанесли удар в районе, где находилось подразделение майора Яковенко. Они пытались здесь прорвать наше окружение.

Бойцы Яковенко недавно пришли из пополнения, большинство из них ни разу не участвовало в боях. Вражеская артиллерия направила сюда весь свой огонь. Когда замолкла артиллерия, в воздухе появились «Юнкерсы». Казалось, вся земля вывернулась наизнанку. Оглушенные и потрясенные люди теряли над собой власть.

Командир роты, пытаясь поднять дух бойцов, выбрался на открытое место и оттуда громко отдавал команду, стараясь показать, будто во всем, что происходит, нет ничего особенного. Это был храбрый человек, но он не учел одного. Бойцы решили: если в этом иет ничего особенного, значит то, что про-изойдет потом, будет действительно ужасным. В подразделении находился боец Алексей Зенушкин, участник Сталинградской обороны, награжденный орденом Красной Звезды и двумя медалями. Он попал сюда после госпиталя и держал себя очень независимо, был неразговорчив, всем своим видом подчеркивал свое достоинство.

И вот этот самый Зенушкин, расталкивая бойцов, в оцепе-пении прижавшихся к осыпавшимся стенкам окопа, громко, так чтобы все слышали, заявил:

- Ребята, слышь, ребята! Ведь это он почище, чем в Сталинграде, на нас ложит! Уж на что я привычный, а здесь вся душа примерзла. Нам там куда легче было, а тут гляди, что такое творится!

Кто-то, подняв голову, недоверчиво сказал:

Не может быть. Там куда хуже было.
Но его перебили:
Говорит же человек, он знает!

Начался спор. И в этом споре люди словно ожили. Мысль о том, что им достается хуже, чем сталинградцам, возвышала их души. Некоторые стали подсмеиваться над Зенушкиным. А тот оправдывается:

— Я, ребята, сам думал, что свыше того, что мы тогда там испытали, не может человек перенести, а тут вот какая кар-

Словом, когда гитлеровские танки пошли в атаку, их встретили дружным огнем. Один танк был подбит, остальные повернули обратно, а шедшая вслед за танками пехота была опрокинута в рукопашном бою и загнана обратно в «мешок» смыкавшегося окружения.

Позже я спросил Зенушкина: правда ли, что силу огня, которую обрушили на них здесь гитлеровцы, можно было равнять с тем, что было в Сталинграде? Зенушкин сощурился, посмотрел мне в глаза, подумал и тихо ответил:

- Нет, здесь пожиже огонь был да и сами гитлеровцы потрепаннее. Но я ведь и в Сталинграде, как эти ребята, ежился, пока не привык. А может, вы думаете, что я в их глазах славу сталинградцев повредил? Нет, она вам не для собственного пользования дана,— ею живой дух у людей подковыривать надо, а не собой гордиться. Я лично так думаю.

В последние часы боев за Берлин каждому, кто участвовал в этой битве, естественно, могла прийти в голову мысль, что погибнуть сейчас, в конце войны,— самое ужасное. Между тем боеспособность советских воинов, чем ближе было к концу, не снижалась, а, наоборот, возрастала.

Бойцы дрались в эти часы с особой самозабвенностью. Я видел, как из танка, зажженного фаустпатроном, выскочил танкист с окровавленными руками и бросился к кирпичной баррикаде, за которой сидел гитлеровец. Руки танкиста были сильно поранены. Подскочив к гитлеровцу, он сбил его ударом ноги.

...Дорога шла через горы. Бронзовые стволы елей стояли ровными рядами, между ними мелькали домики с черепичными крышами.

Па следующий день, разбив на рассвете вражеские части, наши танки вышли на улицы Праги. Тысячи людей забрасывали танки цветами. Танкисты смущению прятались в люках, а бойцы-десантники, сидящие на броне, добродушно отбиваясь от обжимающих их рук, вразумительно объясняли:

- Наше дело маленькое —сел да приехал. Хорошо, машин у нас много таких наклепали. Не надо нас на руки хватать, слышь, ребята!

И лица их были светлыми от счастья и сознания выполненного долга. Такими запомнились они мне на всю жизнь. И если можно себе представить лицо Победы, то оно именно такое: губы не сурово и надменно сомкнуты, а изогнуты живым движением слабой, еще не совсем привычной улыбки. И нет ничего человечнее и выше этого.

В. ВЕЛИЧКО

БИТВА В МАНЬЧЖУРИИ

I

Туман окутал землю.

Скрылись леса и сопки. Исчез из виду Амур. Все потонуло в белой мгле. Затем хлынули ливни. С вершин гор и сопок бросилась вниз вода. Забушевала стихия. Все преобразилось. Реки разлились, озера вспухли, стремнина рванулась в горные долины, и там, где было сухо, забурлили потоки. Густо дымилась тайга.

Так наступила ночь на 9 августа 1945 года. Она была непроглядно темна. Кругом глухо, словно повсюду нет ничего живого — ни звука, ни шороха. Бескрайние, непроходимые леса. Безмолвие. Необъятность.

А впереди, в сотне шагов, граница, японцы.

Вдруг где-то жалобно заплакал шакал. Как черная молния, мелькнула встревоженная чем-то тигрица. И вновь тихо, по-прежнему льется с неба вода, и шуршит теплый дождь... Появился из темноты пограничник-разведчик, будто призрак, сказал кому-то в темноту:

- Кругом спокойно, но зверь чует тревогу.

А японцы?—отозвался голос.
Японцы не чуют.

Чей-то властный голос приказал приготовиться. И только теперь, по легкому шороху, пробежавшему в ночи, можно было заметить, что здесь, в этих первозданных дебрях, стоят войска. Их было великое множество. Если бы можно было рассеять мглу и глянуть на тысячи километров, то можно было бы увидеть, что войска стоят повсюду — от Тихого океана до Байкала: люди, пушки, танки, самолеты, скрытые лесами и землей.

Перед этими войсками лежала Маньчжурия — огромная часть Китая, целая страна в 1 300 тысяч квадратных километров, задушенная империалистической Японией.

После разгрома фашистской Германии империалистическая Япония осталась последней агрессивной державой, врагом всеобщего мира, последним очагом второй мировой войны. В ту темную ночь на 9 августа советские войска ждали в напряжении, что скажет Япония. Победит ли в ее стане трезвый рассудок и она капитулирует перед коалицией великих держав или в японском лагере победит безумство — надменная и вероломная военщина,— и придется советским войскам взяться за оружие, чтобы привести империалистическую Японию в чувство и утвердить мир на Востоке?

Советским войскам здесь противостояла сильная Квантунская армия, что создавалась и пестовалась японской военщиной тридцать девять лет. Ее части проходили «практику войны в Китае, и она сохранялась, как до предела отточенное оружие. Отъявленный фанатизм лежал в ее основе, каждый ее солдат и офицер носил особый нож для себя—для харакири во имя господства Японии над миром. То были самураи последних времен. Армия бряцала оружием и жаждала войны. В ее строю находилось до миллиона штыков, за ее спиной держались резервы в полтора миллиона человек — военные поселения японцев в Маньчжурии, в совершенстве обученные военному делу. Эти кадры могли в любую минуту выйти из своих поселков и стать в строй целыми бригадами.

Квантунская армия была армией нападения на Советский Союз.

Из Маньчжурии Япония рассчитывала вторгнуться в Советский Союз и захватить его территорию до Уральского хребта. В тайных пограничных складах лежали заранее подготовленные листовки японцев, возвещающие о вторжении в СССР.

Японская линия нападения — мощные укрепленные районы — была придвинута к самой границе. Сразу же за ними располагались арсеналы, искусно замаскированные под мирные поселения. Здесь не было дорог, кроме тех путей, по которым должны были японцы питать свою армию при вторжении в Советский Союз...

Трезвый разум в японском лагере не победил, и Советский Союз объявил войну империалистической Японии.

Было 1 час 00 минут ночи 9 августа 1945 года.

Все три фронта дальневосточных советских войск, от Байкала до Тихого океана — Забайкальский, Второй Дальневосточный и Первый Дальневосточный,— двинулись в Маньчжурию.

Тысяча семьсот километров с севера на юг и 1 400 километров с востока на запад, то есть всю Маньчжурию вдоль и поперек, советские войска должны были пронзить, протаранить одним комбинированным ударом. Забайкальский фронт и Первый Дальневосточный наносят удары с запада и востока и соединяются в районе столицы Маньчжурии — городе Чанчунь. Между ними бьет прямо перед собой Второй Дальневосточный фронт — через непроходимые дебри, через стремнины Амура и Сунгари.

Огромные непроходимые пространства гор, дебрей, пустынь, озер и рек Маньчжурии, укрепленные районы Квантунской армии — все должно Советской Армии преодолеть.

Были у советских войск и сила, и умение, и дерзость.

Три фронта двинулись в глубокой тьме и в глубочайшем молчании, без единого выстрела. Штыки наперевес. Ни звука.

За спиной идущих цепей стояли силы артиллерии, мощные лавины танков; тысячи самолетов могли подняться в воздух одновременно. Но все это не шелохнулось.

Окутанные тьмою, в безмолвии шагали цепи батальонов через демаркационную линию. Тихо стучали колеса орудий сопровождения.

Шел дождь.

II

На направлении главного удара Первого Дальневосточного фронта наступали войска генерала Николая Крылова. Фронт его войск составлял шестьдесят четыре километра, участок прорыва — восемнадцать километров, но каких! Преграда за преградой, сопки, закованные в железо и бетон, мрачная гряда укреплений.

Это были новейшие военные сооружения, так называемые доты-ансамбли. Конструкции их были созданы с учетом опыта линий Мажино и Зигфрида. Доты-ансамбли имели два и три этажа под землей, длина — сто метров. У их амбразур были установлены пулеметы и четырехсотмиллиметровые мортиры.

Траншеи и подземные ходы соединяли эти укрепления. Они разделялись на два самостоятельных района, которые нами назывались Пограничненский и Волынский.

Генерал Николай Крылов направил удар своих войск северо-западнее Гродекова. Левое крыло двигалось на Пограничненский укрепленный район, правое — на Волынский.

Как ни настороженны были японцы и как ни зорко всматривались в темноту их наблюдатели, а все обернулось для них самой неожиданной стороной: над траншеями загремело русское «ура», нависли штыки, поднялся вал советской пехоты.

Так началось великое сражение в Маньчжурии.

Во мгле рассвета встали перед солдатами темные высоты «Офицерская», «Гарнизонная», «Верблюд» — тяжелые бастионы Волынского укрепленного района, — они седлали единственную здесь дорогу и преграждали проход в глубь страны.

Взвилась зеленая ракета, и передовой батальон туляка капитана Ивана Куренкова пошел на штурм «Офицерской».

Солдаты взбирались вверх. Вот они минули надолбы, скрылись в противотанковом рву, появились перед проволокой. Видно было, как передние разорвали проволоку гранатами и скрылись в траншее, вырезанной в гранитном горбу сопки. Батальон атаковал отважно и умело.

Калмык генерал Басан Городовиков, любимец солдат, кричал им, словно они могли слышать:

— Дельно, ребята, дельно!

Японцы, однако, оправились от первого ошеломляющего удара. Из дотов полился огонь. Засветились пять огневых струй дота «Центральный». Он был на самой макушке высоты, огонь его пяти амбразур поражал все подступы. Японцы уже поднимали из нижних погребов снаряды к орудиям и мортирам, засаженным в этот дот.

Штурмовая группа огнеметчиков ефрейтора Алексея Макарова легла на гранит и поползла вверх. И вот они уже высоко-высоко, у самого дота «Центральный».

— На каждого по амбразуре! — распределил Алексей. Огнеметчики поползли под амбразуры сбоку. Жарко свистели пули над их головами. Снизу было видно, как они метнули гранаты, как затем поднялись на ноги и все пятеро открыли свои огнеметы. Рыжий огонь, черный дым поднялись над «Центральным». Все пять амбразур его захлебнулись.

С криком бросились вперед и вверх наступающие цепи пе- хоты — теперь дорога им была открыта, и огнеметчики что-то хрипло кричали им навстречу. Черный пот струился по их лицам.

А по дороге уже двигались танки.

Передовой батальон покатился с горы вниз, к броне. Танки подняли стрелков на свои борта и унесли вперед.

Танковый десант скрылся за высотой...

Пограничненский укрепленный район был стремительно обойден генералом Никитиным. Его войска одним прыжком захватили грандиозные туннели КВЖД перед станцией Пограничная, приступом взяли железобетонную высоту «Гроб» и завоевали возможность маневра. Остался позади и «Верблюд»— высота в 680 метров, закованная в сталь.

В ансамблях сидели блокированные, запертые гарнизоны японцев, отказавшихся сдаться. Слышалось оттуда какое-то заунывное, нудное пение. Знатоки утверждали, что это самураи пели свою песню смерти.

III

Войска Забайкальского фронта вел маршал Родион Малиновский. Если идти вдоль границы, то от исходного рубежа атаки войск генерала Николая Крылова до исходного рубежа атаки левого фланга войск Забайкальского фронта надо пройти 2 500 километров. Таковы были масштабы этой войны. Войскам фронтов надлежало соединиться. В пустынях, среди камня и песка, на высоте под самыми небесами, в битвах суждено было родиться подвигу.

Войска левого фланга Забайкальского фронта наступали из района Старо-Цурухайтуй. Границей с Маньчжурией тут сл|ужила река Аргунь. Медленно плыли ее спокойные воды. Безлюдная река. Ничто не говорило о присутствии человека на ее берегах. Но наступила ночь на 9 августа — и на реке, словно по волшебству, появилось огромное количество войск и техники. Через стремнину легли гибкие мосты. Десантные батальоны бросились по ним вперед и смяли японские кордоны. Когда забрезжил рассвет, на высотах командных пограничных сопок глаз ясно различал силуэты советских солдат. Они стояли лицом к врагу. За их спиной переправлялись через Аргунь войска.

Вот и Маньчжурия!

Пустыня, безлюдье, унылое пространство раскинулось повсюду, куда хватал глаз. Неужели человеческая жизнь не могла пустить корни в этой земле?

Тишина. Начало подниматься солнце. Поднялось и зажгло, запалило. Словно языки пламени, лучи солнца лизали солдатам руки, лица.

Зной...

Войска нацелились на Хайлар. Он лежал в ста двадцати километрах — там, 30 пустыней, Т.анки давили дорогу своей металлической массой; длинные колонны мотопехоты, артиллерия — на прицепах зенитная, самоходная, противотанковая — все это углублялось в зной пустыни. Мчались «катюши». К раскаленному небу поднялась пыль, и затем громада танков, автомашин и пушек закачалась в мираже и, как бы поднявшись над землею, поплыла на юг.

Хайлар являлся главным заслоном японцев на п₍ути к Хин-ганскому перевалу. Слияние водных путей и дорог завязывалось здесь в важный, решающий узел. Даже без укреплений он был труднодоступен: город с его мостами лежал внизу, словно на дне каменной чаши, а вокруг поднималась цепь горных вершин.

Грозен Хайлар. Остроконечные громады опорных пунктов Обо-ту, Хэнаньтай, Шитон, Идунь-тай, Лин-тай, словно зубцы гигантской крепости, преграждали путь. Железобетонные сооружения этих высот уходили в глубь гор на двадцать семь метров— боевые и наблюдательные казематы, арсеналы и бункера для гарнизонов располагались внутри гор так, что могли составить единый боевой организм и могли выполнить задачу самостоятельно. Обо-ту имел 19 дотов, Хэнаньтай —22, Ши-тон — 36, Идунь-тай — 15, Лин-тай — 19 дотов. В них были свои радиостанции, водопровод, электричество. Подземные ходы сообщения и подземный кабель соединяли опорные пункты в один кулак; можно было маневрировать живой силой под землей. Гарнизон этого кулака составлял 6 500 солдат.

Хэнаньтай и Шитон имели дополнительные форты, чтобы прикрывать огнем другие опорные пункты.

Слоено гранитный бастион, высился Обо-ту — гора, закованная в сталь. Ее доты были сильнейшие. Поезда с боеприпасами входили внутрь Обо-ту. Он стоял впереди всех опорных пунктов с севера и первым должен был встретить советские войска.

Таков был Хайлар — японская твердыня.

Этот укрепленный район строился около пятнадцати лет. На его сооружение были согнаны десятки тысяч китайцев. Работы велись в строжайшей тайне. Когда сооружение было закончено, генерал Номура прочно засел в этом зловеще-тихом подземном городе огня, словно злобный каменный крот. Кроме прочности железа и гранита, генерал Номура брал в расчет стодвадцатикилометровую пустыню, отделявшую его укрепленный район от советской границы.

Но тишина укреплений и тишина пустыни оказалась роковой.

В полночь у подошвы Обо-ту загрохотали советские танки, с лязгом прошумели гусеницы — в город! Прокатила артиллерия — туда же! И снова затем установилась тишина. Оцепенело все: город, боевые высоты, тьма ночи.

Гулко и внезапно, будто грозовой гром, грянул бой. Заговорили доты Обо-ту, в городе поднялось пламя. И начала каменная чаша Хайлара наполняться дымом и звуками сражения.

Самураи бросились на русских.

Город огня, спавший пятнадцать лет, проснулся.

По первому и второму мостам уже двигались самоходы, танки, артиллерия — новые силы входили в бой. Высоты густо дымились: артиллерия вела огонь по дотам. А оттуда по траншеям скатывались в город японцы, лезли наши вверх, навстречу японцам.

Сошлись страшно — в штыки.

В это время через пустыню к Хайлару двигались полки главных сил.

Нестерпимо было пешему человеку в пустыне. Палил зной. Степь дышала жарой, как нутро огромной печи. Ветер жег, песок жег. Не было воды. А солдаты шли по пятьдесят километров в сутки.

И валились люди на раскаленную грудь пустыни. Лежали с открытыми ртами, словно птицы. Мерещилась им вода, прохлада... Потемнели лица, сгорели и потрескались губы; словно крупная, спелая калина, падала на гимнастерки кровь.

Рождался подвиг...

IV

Советские войска наступали уверенно, зная, что будет впереди. Это было уже широкое вторжение главных сил. Но росло и усиливалось сопротивление. Квантунская императорская армия была оглушена, но далеко еще не парализована. Она начала оправляться от первого удара и вступила в бой всей своей миллионной массой.

По узкой горной теснине двигались войска генерала Николая Крылова —острие Первого Дальневосточного фронта.

Самураи занимали вершины высот и оттуда бросались на еташи войска. Бои кипели всюду: впереди, в середине движения, далеко в тылу. Схватки завязывались в самых различных и неожиданных местах: в кюветах дорог, в одиноких фанзах, на привалах. Не было предела самурайской ярости. Всюду у них были оставлены смертники — солдаты, которые должны были совершать диверсии. Они таились за камнями или в высокой траве, как змеи. Повсюду— на флангах, по сопкам и дремучим лесам — двигались батальоны прочесывания, и нередко было видно, как они накрывали врага на вершинах гор и с грохотом сбрасывали оттуда вниз японские пушки.

Танковый десант капитана Ивана Куренкова, того самого, что штурмовал высоту «Офицерская», двигался по-прежнему передовым и уже приближался к городу Сяосуйфынхэ. Связь с полками прервалась, радиостанции танков уже не достигали идущих позади основных сил. Но и без связи было ясно, что делать. Танки, облепленные автоматчиками, сокрушая встречные группы японцев, вырвались к городу. Они вели отчаянный огонь с ходу, смяли японские пулеметные гнезда на окраине и влетели в Сяоеуйфынхэ. Там они вели ожесточенный уличный бой. Японский гарнизон был сокрушен и танки на полной скорости двинулись дальше, на город Мулин. Десантники слышали шум боя позади себя и удалялись все дальше от основных сил. Капитан Курснков выстукивал в башню командирского танка: «Все хорошо!» Капитан Белан отвечал из танка: «Идем дальше!»

Они двигались прямо на запад. Вдруг какой-то боец закричал:

- Берегись! Противотанковый самурай!

Огонь автоматчиков брызнул по кюветам дороги, по траве. Но было поздно: самурай в желтом подрывном поясе мелькнул и скрылся под броней. Кто-то успел крикнуть: «Проклятый!»,--как оглушительный взрыв сбросил с танка весь десант... Просчитался бешеный самурай: танк остался цел, а гусеницу, которую он повредил ценою собственной жизни, исправили тут же.

Приближался город Мулин. Дорогу разведывали дозоры, и японцы были нащупаны точно. И вот снова танки и полный батальон пехоты на броне ринулись вперед, открыв убийственный огонь изо всех пушек, пулеметов и автоматов. Ничто не могло выдержать этого огненного натиска. Танки протаранили оборону японцев, пронизали город и выбросились на западный берег реки Мулиихэ.

Тут их встретили доты.

Японцы закрыли дорогу назад. Отряд попал в критическое положение; танки заняли круговую оборону, начался бой, перекликавшийся с другим боем, что слышался позади.

Гарнизон Мулин а был большой. Японцы атаковали танки сразу же. Держались наши упорно, броня прикрывала хорошо. Во время боя чье-то чуткое ухо уловило отдаленный грохот советского танка. Затем танк показался на склоне к городу, чудом избегая огня. Вот он исчез в городе, вынырнул за ним и с ходу вошел в расположение круговой обороны десанта. В машине оказались командир танкового полка полковник Величко и командир стрелкового полка полковник Уфимцев.

- Почему стоите? — закричал полковник Величко.— Вперед, на переправу!

Казалось, это было свыше сил. Но танки с автоматчиками двинулись к мосту сквозь огонь японцев. А самураи тоже бежали к мосту. Показалась японская грузовая машина со взрывчаткой. Передний танкист с ходу положил снаряд прямо в кузов машины, и она взлетела на воздух с оглушительным грохотом. И в это время на склоне горы, на дороге, показались наши автомашины, переполненные бойцами. Машин было более ста, за ними шло около сотни тяжелых тягачей с пушками.

Теперь оказались зажатыми самураи, и они метались в огне, вопили.

Когда был очищен город, артиллеристы мотоотряда, что прибыли на тягачах, увидели, что многие танки обагрены кровью и кровь сочится из них на землю. А десантники увидели, что и па тягачах алеет кровь. Это было то, что виделось, а невидимое чувствовалось сердцем — широкая мутная волна Мулинхэ унесла многих. Говорили мало: солдаты понимали друг друга без слов. Они смотрели на высокие горы, громоздившиеся над обширной долиной, и знали, что там, впереди, предстоит не менее трудное.

В этих местах леса стали еще гуще. Дорог не было, и значительная часть войск пошла в обход, их путь удлинился. Лежал он через высокие сопки и скалы. Камень всюду одет в леса - идти трудно. Дебри. А солнце палит нещадно! Воздух влажен, дышать течем. Тем, что шли по главной дороге, тоже было не вольготно: люди превратились в какие-то глиняные фигуры, толстый слой пыли лежал на бойцах и на машинах. Пыль душила. Друзья с трудом узнавали друг друга: так изменились люди! Лица осунулись, сила уходила вместе с потом. И от пота тлели рубашки на разгоряченных телах... Ночи не приносили облегчения. То темные, хоть глаз коли, то звездные, они одинаково дышали влажной жарой, и казалось, что вся Маньчжурия, как колоссальный котел, полна паров и огня. Почва здесь была горяча, словно ее подогревали снизу, и не остывала даже ночью. Млечный Путь простирался над безостановочно движущимися войсками, и только он напоминал людям, что они идут по обыкновенной человеческой земле.

И нее дальше уходили геройские войска генерала Николая Крылова, сокрушая Квантупскую армию.

А в тылу продолжалась битва. Японские гарнизоны Пограничненского и оставшиеся ансамбли Волынского укрепленных районов продолжали сопротивление. Их глушили тяжелой артиллерией и взрывчаткой. Крупнокалиберные самоходы взбирались па вершины укрепленных сопок и наводили свои стволы в амбразуры дотов. Ползли туда саперы с толом. Сокрушались ансамбли в прах. Так погиб и чудовищный «Верблюд» со своей стальной броней. Пластуны подползли к его дотам, притащили в вещевых мешках песок, чтобы вогнать в амбразуры надежные кляпы, притащили тол и заложили под ансамбли.

Со скрежетом кололись доты. 13 августа все было закончено.

V

Советские войска вошли в глубь Маньчжурии и увидели страну трагической нищеты, страну беспредельного горя. Казалось, вышли японские империалисты из китайцев Маньчжурии самую кровь. В каких-то черных, вонючих ямах ютились люди. Эти ямы были еле прикрыты, а то и совсем без кровли. Люди голые, худые и истощенные, как скелеты. Многие из них были одеты в траву, пучки которой прикрывали их спины и бедра. Нельзя было смотреть па них без содрогания.

Они ели что-то черное. Это оказалась земля — так называемая съедобная глина.

Здесь властвовал голод, еле теплилась жизнь. Призрак смерти витал над этими жилищами, и, кажется, он уже объял их, и дыхание смерти уже пахнуло н лица этих людей. А по долинам— цветущие, чудно возделанные ими же поля, полные плодов и злаков. Но это для японцев. Их изящные каменные коттеджи стоят над невероятной, неизъяснимой нищетой.

Китайские крошечные села обнесеные стенами, по углам стен высятся туры с бойницами - памятники борьбы. Они полуразрушены. Но там, где живут японцы, там настоящие железобетонные доты в пять и восемь амбразур кругового обстрела.

Где японец, там дот...

Китайцы все, от мала до велика, стоят па дорогах, встречая Советскую Армию. Они ждут сутками, почуют на дорогах, боясь пропустить встречу. Они восторженно кричат: - Здравствуйте! Спасибо! Шанго-о-о!

Они рукоплещут и плачут от радости. Па улицы своих нищих сел они вынесли чистую воду, расставили ее на столы —• все, что есть, от чистого сердца.

И мгновенно эти нищие села расцветают красными и национальными китайскими флагами...

Видели советские солдаты, что это народ великий, что это люди большого сердца...

От Мулина до Муданьцзяна пятьдесят километров.

На этих километрах разразились кризисные бои войск генерала Николая Крылова с вражескими войсками. Японское командование решило во что бы то ни стало задержать и остановить продвижение наших частей.

Они двигались вдоль КВЖД.

Расчет японского командования имел смысл. Весь путь, от Мулина до Муданьцзяна, был прегражден четырьмя заранее подготовленными рубежами обороны. Заслон перед Муданьцзяном был особенно крепок.

Генерал Крылов принял решение — прорывать, другой дороги не было.

Фронт развернулся, уплотнился, было развернуто большое количество артиллерии. Японцы тоже перестраивали свой фронт: подтягивали силы к Муданьцзяну, закладывали минные поля, забрасывали в тыл советских войск диверсионные десанты, поднимали на вершины сопок артиллерию прямой та водки.

Трое суток шли ожесточенные бои.

Советские войска пробились сквозь доты вплоть до Мудань-цзянгского заслона. И в этот момент был предпринят смелый маневр: левый фланг и центр войск генерала Крылова были круто повернуты налево, на юго-запад,— таким образом, коммуникации с юга оказались рассеченными. Это был прекрасный ход. Отрезанные с юга, японцы начали отступать под угрозой окружения.

Генерал Николай Крылов показался в войсках, густо прихлынувших к переправе через реку Муданьцзян. Запыленный, обливающийся потом, генерал снял фуражку, и его знакомая солдатам седина мелькнула среди танков.

— Мы прорубились через доты, теперь перед нами простор! — крикнул он, указывая на равнину за рекой Мудаиь-цзян.

Мост был взорван, но солдаты уже переправлялись на ту сторону, карабкались по разорванным металлическим фермам моста, опускались вниз на канатах и по шестам, как пожарни-ки. Перебравшись на ту сторону, махали пилотками...

Далеко-далеко от этого района двигалась кавалерия генерала Дедеоглу. Она переваливала хребет Лаоэлин и шла по необитаемой тайге.

Это была левая заходящая группа.

VI

Войскам левого фланга Забайкальского фронта было приказано блокировать Хайлар и продолжать неослабное наступление в глубь Маньчжурии — через Хишгаи.

В Хайларе мало что оставалось делать: самураи ушли в подземелья и чего-то ждали, на что-то надеялись. Сдаваться отказались. Наши штурмовые группы подбирались к ним и выжигали огнем... Вид хайларской чаши изменился неузнаваемо: сопки оскалились железобетонными клыками развороченных дотов, земля с них была снесена сплошь. И все меньше становилось надежд у самураев: наши передовые войска продолжали свой путь уже далеко за Хайларом. Был взят Якэши, рассеян его гарнизон — это у самой подошвы Большого Хинган-ского хребта.

Начался подъем.

Дорога, высеченная в скалах, вилась вверх причудливо, узко. Со скрежетом брали ее танки. В темноте летели из-под гусениц искры. А кругом леса. Все гуще и мрачнее они становились. Дичала природа, и первозданная тишина объяла солдат. На большой высоте и в дикости стоял Мяндухэ — гарнизон японцев. Почти весь он «попал под огонь и гусеницы танков и погиб. Танкисты отдыхали в Мяндухэ. Сюда же пришли совсем другой дорогой амфибии: они начали подъем на Хинган далеко северо-восточнее и вышли на Мяндухэ по каменистам щелям. Приказ был выполнен точно...

Считалось, что Большой Хинган недоступен для массовых соединений войск. Японцы думали, что здесь могут пройти лишь пехотные подразделения, и никогда не предполагали, что советские войска пойдут по этой горной дороге всей своей массой, с танками, самоходной артиллерией, В штабе же маршала Малиновского была составлена с большой точностью рельеф-ная карта Большого Хингана, после тщательного изучения были избраны направления. Оказалось, Хинган доступен Советской Армии.

Передовые части продолжали подъем.

Начались муссоны. Дожди как из ведра! С неба внезапно обрушились такие потоки, что вода заливала дорогу на глазах. Туманы ползли по вершинам. Войска двигались в сырой белой мгле. Так они поднялись к горе Хунду-ула — «новому укрепленному пункту. Японцы, видно, скрылись в своих дотах. Внизу, на дороге, стояли пушки, поставленные на огневые позиции. Наши танки с ходу ринулись к подошве Хунду-ула. Прислуга японских орудий в ужасе бросилась прочь. С ревом и хрустом тайки подмяли под себя вражеские пушки. Покатились вниз, в пропасть, колеса, полетели лафеты. А советская броня, амфибии, артиллерия — все промчалось вперед и мимо, как видение.

Войска вышли из муссонов, оставив их внизу. Там, внизу, плавали тучи, где-то бушевал ливень, и, словно студнем, были залиты ущелья. А здесь светило яркое солнце. Приближалась высшая точка перевала — станция Хинган, знаменитая Петля. Здесь должна была решиться судьба Хип-гана. Японцы решили держаться. Железная дорога здесь была разобрана, рельсы сняты. Линия обороны, высеченная в камне, опоясала этот наивысший пункт перевала. Генерал Лопатин отдал приказ к бою. И начался бой.

Он длился восемнадцать часов. Где-то далеко внизу, под тучами и муссонами, двигались главные силы. Они очищали дорогу, прочесывали фланги, а на перевале еще была «японская целина». Ее надо было взорвать. Сосредоточенно били пушки; искусно маневрируя, двигались танки; пехота подбиралась к противнику. Перебегали цепи. В гарнизоне поднялась паника. Над рубежом появился белый флаг.

- Прекратить огонь! — приказал генерал Лопатит.— Узнать, чего они хотят.

Мотоцикл с японскими парламентерами показался на полотне железной дороги. Японский капитан, бледный, стуча зубами, заявил, что японские солдаты и офицеры хотят жить.

Гарнизон сложил оружие и сдался в плен — шесть тысяч человек. Длинной колонной они начали спускаться внутрь Маньчжурии, на Бухэду.

Перевал через Хинган был свободен. Главные силы достигли вершины перевала, спустились на Чжаланьтунь и устремились на Цицикар.

Когда танки на третьи сутки спустились с высоты 1 200 метров в район Лубэй — Кайлу и когда солдаты глянули на пройденный путь, то удивлению их не было границ. Там, откуда они спустились, мирно спали тучи на каменных вершинах. Танковая армада вошла в Мукден по полотну железной дороги.

Городе миллионным населением переживал великое изумление. У всех были на устах одни слова:

- Они прошли через Хинган! Через Хинган!

VII

Квантунская армия не могла уже организованно сопротивляться. Она была парализована, сокрушена. Японцы оказались не в состоянии ни создать сплошной фронт, ни противостоять маневру Советской Армии. Их последняя надежда — дать генеральный бой на линии Мукден — Чанчунь развеялась, как дым. Искусство и сила советских войск сорвали их планы.

Напрасно японское командование металось в поисках выхода, стараясь оторваться от советских войск. Они наступали стремительно, и уже близилось соединение войск Забайкальского и Первого Дальневосточного фронтов, хотя еще большие пространства разделяли их.

Передовые отряды войск генерала Николая Крылова двигались вперед на плечах японцев, сокрушая последние очаги сопротивления.

Можно считать, что последний бой был у пункта Яньцзы, где самураи встретили наши войска огнем стопятидесятимиллиметровых батарей. Схватка там была жестокой, но кратковременной: самураи выбросили белый флаг. Это оказались части 128-й пехотной дивизии.

18 августа войска генерала Крылова вышли к озеру Цзинь-боху. Вышли они туда через горный перевал. Обширная долина с дном из застывшей вулканической лавы приняла их. Солдаты раскинули бивуаки у причудливых вулканических бассейнов. Это был первый отдых за десять вздыбленных суток.

Спускался вечер, зажглись бесчисленные костры.

Всюду говор, шум, многолюдье.

В долине сошлись части нескольких, направлений. Были здесь и те, кто первыми рвали укрепления на границе, были и те, что шли по лесам, обгоревшие в лесных пожарах, измученные солнцем и жаром, но бодрые и веселые. У одного из костров сидел туляк капитан Иван Куренков со своими офицерами, тот Куренков, что с батальоном брал «Офицерскую» и затем на танках пробивал толщу японских войск до самого Мулина. Пришел к нему в гости из штаба полка боевой друг.

Спой что-нибудь, Андрей,— попросил его Куренков.
Андрей согласился с готовностью:
Спою.

И полился в ночь его тенор:

Повий, витер, на Вкраину,

Де покинув я дивчину...

Повсюду смолкли голоса, притихли солдаты. И внемлют песне люди, долина и ночь.

И каждый стал думать о Родине.

Далеко она, далеко!..

В эту ночь решилась судьба империалистической Японии. Хмуро опускались в долину, к озеру, японские солдаты и офицеры. Они шли с белыми флагами со всех сторон — в плен.

В тот же день на другом конце страны происходило другое и тоже важшое событие — доживал последние минуты японский гарнизон в Хайларе, гарнизон уже не мог держаться. Генерал Номура поднял белый флаг. Бледный и молчаливый японский генерал вышел из своей норы — железобетонного командного пункта на укрепленной высоте Линтай.

Всюду еще полз дым. Котловина была полна запаха серы. Отовсюду — из дотов, фортов, каменных щелей — выползали японские солдаты, худые, грязные.

Хайлар сдался.

Катастрофа, как ночь, объяла Квантунскую армию.

VIII

Наступило 19 августа 1945 года.

Этот ясный и жаркий день был переполнен событиями, и они, словно бурный поток, выплескивались вон, нагромождались друг на друга.

В первой половине дня семь советских десантных самолетов поднялись в воздух и направились к прежней столице Маньчжурии— городу Гирину. Воздушные корабли плыли в густом, непроницаемом тумане. Пассажирами самолетов были автоматчики во главе с полковником Лебедевым.

— Под нами Гирин,— доложил полковнику Лебедеву подполковник Константинов.

Корабли пошли вниз, пробили туман и спустились на гиринский аэродром. Как град, рассыпались во все стороны автоматчики, занимая круговую оборону, и в воздухе повисла раскаленная тишина. Полковник потребовал главу гиринского гарнизона японцев. Явился генерал. Он улыбался.

Вдруг над советскими автоматчиками засвистели пули. Полковшик Лебедев сухо сказал японскому генералу:

- Прекратите огонь, или я даю команду бомбардировать город!

Огонь был прекращен.

За столом в резиденции японского генерала полковник диктовал приказ:

- «Сложить оружие. Сдать по описи склады, вооружение.
Соблюдать полный порядок и полное подчинение».

Японский генерал послушно писал приказ своим войскам. В то же время над теперешней столицей Маньчжурии, городом Чанчунем, появился советский десантный самолет в сопровождении четырех истребителей. Он сделал круг над ставкой главнокомандующего Квантунской армией барона Ямада Отодзо и поплыл к аэродрому. Из самолета вышел полковник Артеманко с пятью офицерами и шестью автоматчиками. Старшина Никонов приказал автоматчикам занять оборону. Начались переговоры о капитуляции.

Советский полковник диктовал приказ: — «С 16 часов 00 минут 19 августа 1945 года до 16 часов 00 минут 20 августа 1945 года вывести из столицы войска, танки, артиллерию. Подготовить к разоружению и сдаче в плен».

Вывод войск начался.

На другой день командующий Квантунской армией барон Ямада Отодзо стоял перед генералом Ковалевым, заместителем маршала Малиновского, в почтительной позе, ожидая указаний, где и каким порядком разоружать его армию.

Переговоры о капитуляции шли также и в Мукдене. В города Маньчжурии мчались на поездах советские войска: пехота,- танки, артиллерия. Поезда вели китайские рабочие-железнодорожники. Летели эти поезда со скоростью курьерских экспрессов.

Машинист Юй Кин-син, помощник Хань Цзы-кин, кочегар Шань Е-фа работали в будке своего паровоза, словно в жарком доте. Они везли передовые войска Первого Дальневосточного фронта и по праву, чувствовали себя, как в бою. Мимо летели туннели, станции.

Напряженный, сосредоточенный Юй Кин-син восклицал: — О, Советская Армия! О!..

- О-о-о! — отзывались его помощники. Поезда мчались на Гирин. А тем временем передовые части Забайкальского фронта также передвигались по железной дороге. Их составы шли на Чанчунь. И всюду, на всех станциях, их встречали восторженные толпы китайцев. Царил великий душевный подъем. С платформ поездов бойцы бросали в тол-пы хлеб, сухари, галеты. На одной из станций старик-китаец брызгал на бойцов свежей водой и выкрикивал лишь одно русское слово:

— Живите! Живите! Живите! Так поезда вкатили в обе столицы.

Фронты Забайкальский и Первый Дальневосточный соединились. Герои Хингана и герои прорыва железобетонных рубежей встретились.

Правое крыло Забайкальского фронта еще продолжало наступать, но завершение победы уже приближалось. 22 августа гвардейский воздушный десант майора Белодеда спустился в Порт-Артур. Начальник порт-артурского японского гарнизона вице-адмирал Кабален предстал перед советским майором. Войска правого крыла Забайкальского фронта вышли к Желтому морю.

Удар был завершен.

По дорогам Маньчжурии двигались советские войска. Бесконечно текли навстречу им колонны разоруженных японских дивизий и бригад.

Капитан Аосима, старый, седой командир кавалерийского эскадрона, смотрел на все это своими желтыми глазами, полными непроницаемого спокойствия. Он сказал лишь три -слова:

- Да, это русские...

Его адъютант старший сержант Симидзу, молодой парень, стоял, раскрыв рот от крайнего удивления.

Так наступил конец Квантунской императорской армии Японии...

Стратегический план был выполнен строго и точно. Сотни километров пустынь, горы, непроходимые дебри, хребты и перевалы, бурные реки и озера покорно легли под ногами советских воинов. Враг пал. Он был выбит из железобетонных укреплений, выкорчеван из каменного нутра гор, найден в пустыне и дебрях, настигнут на высотах, за облаками.

21 августа война с империалистической Японией закончилась.

Москва салютовала победителям

Blog

Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Содержание