Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Рассказ

Содержание Д. акульшин, в. куприн С. борзенко Я. макаренко Л. леонов

Подобный материал:

• Писателя Рувима Исаевича Фраермана читатели знают благодаря его книге "Дикая собака, 70.52kb.
• Автореферат диссертации на соискание учёной степени кандидата экономических наук, 251.13kb.
• Имени Н. И. Лобачевского, 608.68kb.
• Высшее военно-морское инженерное ордена ленина училище имени, 2642.89kb.
• И. А. Муромов введение вэтой книге рассказ, 11923.67kb.
• Правда Ярославичей". Хранители правды, 144.68kb.
• Разработка комплексной асу технологическим процессом производства изделий электронной, 36.71kb.
• Время собирать камни. Аксаковские места Публикуется по: В. Солоухин "Время собирать, 765.53kb.
• Из зачетной ведомости, 78.76kb.
• Леонид Борисович Вишняцкий Человек в лабиринте эволюции «Человек в лабиринте эволюции»:, 1510.87kb.

*

...Батальон выстроился на лесной опушке ровным и строгим полуквадратом. Над головами солдат, точно благословляя их, простирают длинные ветви многолетние зеленые ели.

В это мягкое с легким морозцем утро холодные лучи солн­ца пробились сквозь лесную чащу. Они заискрились на рат­ных доспехах воинов, на штыках и касках, на вороненой стали автоматов.

К батальону вынесли боевое знамя, Роты застыли в тор­жественном молчании.

До выступления оставалось полчаса. Через полчаса баталь­он вступит в бой, и многие из этих рослых, скромных воинов с простыми, сосредоточенными лицами, загорелыми и обвет­ренными в походах, откроют свои высшие человеческие каче­ства.

Незаметные в батальонных и ротных списках имена мно­гих из них станут символом немеркнущей славы, будут про­износиться тысячами боевых товарищей как воплощение бес­страшия и отваги советского солдата. Бой — священное место рождения героев, их золотая колыбель.

Напутственное слово майора было кратким. Задача всем ясна.

- За нашу советскую Родину! Смерть немецко-фашист-ским захватчикам! — звучит в холодном воздухе призывный боевой клич; с последними словами команды роты идут на исходный рубеж.

В ближнем бою все первые. Чувство близости товарища, взаимной поддержки и выручки, стремление во что бы то ни стало выполнить боевой приказ и добиться успеха охватывают всех и властно влекут вперед. Все дерутся яростно и напря­женно, ни на секунду не забывая о том, что нацеленный глаз врага тоже ищет свою жертву.

В крови, в грязи, в снегу переползают солдаты, ищут удоб­ное место, укрытие: бугорок, окопчик, камень. Полусогнувшись, лежа работают лопатами, окапываясь на ходу. Стреляют и снова движутся вперед. Все живет здесь особенно энергично, когда бой достигает высшего напряжения.

Но наступает такая минута, что движение кажется невоз­можным. Пули и осколки, как косой дождь, проходят над по­лем боя. Силы противника превосходят, натиск его усиливаем­ся. Секунды решают исход схватки. Здесь это особенно ощу­тительно и заметно. Здесь даже чувствуется, что вот сейчас, в эти секунды, враг готовится к яростному прыжку, как смер­тельно раненный зверь, что сейчас он бросится в контратаку, тогда инициатива может оказаться на его стороне, а этого до­пустить нельзя.

Таким чувством были охвачены солдаты лейтенанта Сулла. Они отбили уже восемь гитлеровских контратак, но против­ник подтянул новые силы пехоты и танков, чтобы приостано­вить наступление батальона.

Фашисты кинулись к нашим траншеям в девятый раз. В ад­ском огне отбивались солдаты. Превозмогая боль, раненые снова брались за оружие, разя фашистов. Все были впереди, все дрались храбро, но все ждали: вот-вот должно произойти главное — наступить такая минута, когда все поднимутся и -враг покатится назад.

Такая минута в бою знаменует рождение подвига. Кто из солдат или офицеров станет сейчас выше всех своей волей, ре­шимостью, презрением к смерти во имя Родины, во имя бое­вых товарищей, во имя победы.

На правом фланге замолк станковый пулемет. Расчет вы­шел из строя. Гитлеровцы бросились в это не прикрытое огнем место. На миг замерли солдаты. Кто бывал в ближнем бою, тот знает страшную цену этих секундных, подавляющих че­ловека пауз.

Все, не переставая стрелять, бросали встревоженные взгля­ды в сторону умолкнувшего пулемета, точно там решалась судьба каждого.

Гитлеровцы шли валом, а навстречу им, извиваясь под градом пуль, стремительно полз человек. Вот он последним

рывком достиг пулеметного гнезда, и солдаты облегченно вздох­нули, движения их стали еще быстрее и энергичнее, огонь сосредоточенней и сильней.

И вот наконец- снова заговорил умолкнувший фланговый пулемет. Герой-пулеметчик, в упор расстреливая приближав­шихся гитлеровцев, рассеял их и прижал к земле. Огонь пу­лемета был исключительно точен и губителен для врага.

Фашисты бросили в бой три танка. И снова умолк пуле­мет. Вражеский снаряд вывел его из строя, но пулеметчик был еще жив. Он по-прежнему чувствовал себя хозяи­ном боя.

Заметив в стороне от окопа противотанковое ружье погиб­шего расчета, пулеметчик бросился к нему и первыми вы­стрелами подбил головной танк, а вслед за тем и вторую ма­шину противника.

Третий танк повернул обратно. И тогда поднялась в атаку пехота. Далеко по перелескам понеслось могучее «ура!»

Фашисты были выбиты из опорного пункта. Герой-пуле­метчик младший лейтенант Кульков силой личного подвига увенчал победу товарищей.

Затихло поле боя. Отдыхают легкораненые стрелки. На бинтах еще не высохла кровь, но люди, забыв боль недавних ран, возбуждены радостью одержанной победы.

В золе костра печется картошка. Солдаты тихо запевают песню:

В Вилейщине взрывы грохочут,

То встал Калиновский Кастусь...

Рабой быть не может,

Не хочет,

Не будет

Моя Беларусь...

Д. АКУЛЬШИН, В. КУПРИН

В ДОНБАСС!

Сквозь зеленые заросли блеснула серебристая гладь Се­верного Донца. Мы спускаемся вниз и идем по зыбкому штур­мовому мостику. В стороне, при лунном свете, вырисовыва­ются переплеты моста. Долгое время гитлеровцы бомбят и разрушают этот мост, за ночь он восстанавливается, и снова десятки бомб летят в него. А тем временем совсем на другом участке по замаскированным от врага подводным мостам дви­жутся на другой берег люди, танки и орудия.

Пробираясь по запущенным огородам, по рытвинам и кустарникам, мы попадаем в Изюм. Это был чудесный город на Северном Донце, широко раскинувший свои белые дома по взгорью, утопавший в садах.

...Скрываясь за тенью домов и деревьев, проходят подраз­деления. Чем ближе к передовой, тем яснее слышатся корот­кие очереди пулеметов и одиночные выстрелы. То тут, то там взлетают вверх разноцветные ракеты.

За городом, в окопах и блиндажах люди в эту мочь бодр­ствуют. Каждый воин в эти минуты напряженного ожидания спешил закончить приготовления к бою. Высокий светловоло­сый боец, заряжая запасной диск, что-то тихо напевал себе под нос. Сосед его, облокотясь на ящик с гранатами, тороп­ливо писал письма близким. Рядом с ним сидел в раздумье плечистый автоматчик.

• Мне и писать некому... все родные — там, за Днепром... А как думаешь, Петро, может, скоро и я буду писать своим? А, может, доведется пройти и через свой хутор Зеленый Гай?
  
• Пройдем, Микола, и еще как пройдем!—оторвавшись от письма, отвечает ему друг.
  

...Ходы сообщения вели к самому переднему краю. Здесь чаще свистели пули, шлепались мины — противник вел беспо­коящий огонь. Наши изредка отвечали. В тени брустверов шли последние приготовления к атаке. Подразделение гвардии ка­питана Кардала выдвинуло огнеметы к окопам противника. Сбоку слышался какой-то приглушенный скрип. Это труди­лись саперы под командой гвардии старшего сержанта Хра­мова. Они в течение ночи подготовили одиннадцать проходов для пехоты.

На рубеже, пристрелянном гитлеровцами, срубать и под­пиливать колья проволочных заграждений значило обнару­живать себя, нести лишние потери. Саперы придумали дру­гой несложный и остроумный способ. Под покровом ночи они тихо подползают к неприятельским заграждениям, крепят к ним железные тросы и уползают обратно в окопы. Здесь уста­навливается нечто вроде ворота из обыкновенного колеса, на­детого на прочный кол. Этим воротом саперы из своего укры­тия тянут и растаскивают целые секции вражеских проволоч­ных заграждений. При такой операции там, впереди, часто слышатся взрывы. Это рвутся мины., подвязанные к колючей проволоке. И, влекомые железным тросом, проволочные изго­роди, как хороший трал, расчищают минные поля врага. Противник дает осветительные ракеты, открывает бешеный огонь, но ничего не может сделать. Его проволочные заграждения неудержимо уползают.

Уже несколько ночей подряд не смыкали глаз саперы. Фа­шисты установили густую сеть минных полей, возвели много­рядные проволочные заборы перед своими позициями.

Скрип примитивной лебедки, которая «увозила» целую секцию вражеских проволочных заграждений, потонул в на­растающем гуле моторов. Бывалые солдаты по звуку узнают наши тяжелые бомбардировщики. Со всех сторон взметнулись вверх ракеты, обозначая наш передний край. Самолеты, раз­весив ослепительные «фонари» над расположением противни­ка, начали бомбить. Рев моторов в воздухе и взрывы на земле слились в один общий гул. Этот ночной налет на вражеский рубеж преследовал две цели: нанести удары по укреплениям и живой силе гитлеровцев и прикрыть шумом сосредоточение наших танков на исходных позициях для атаки.

На рассвете наступила абсолютная тишина. Все молча ожидали. Командир часто поглядывал на часы, и вдруг словно разверзлись недра гигантского вулкана. Заколебался воздух, задрожала земля. Наша артиллерия открыла огонь.

Сотнями дымных столбов взлетала кверху земля. Темно-бурая пелена разрасталась, заволакивала вражеские позиции, и то здесь, то там ее разрывали огненные космы рвущихся тяжелых снарядов. И хотя вражеские позиции совершенно по­тонули в огне и дыму, наши артиллеристы все били и били. Они вели огонь по заранее подготовленным целям. Для каж­дой батареи была составлена подробная таблица стрельбы. Ру­ководствуясь ею, артиллеристы методически разрушали окоп за окопом, блиндаж за блиндажом, взламывали и крушили вражескую оборону.

Изо дня в день гитлеровцы возводили инженерные соору­жения, строили блиндажи и дзоты с бревенчатыми перекры­тиями и металлическими колпаками, окопы полного профиля и длинные ходы сообщения, уходящие в глубину обороны. Они вырыли вдоль линии фронта глубокий противотанковый роз, служивший им одновременно и дорогой. По этой дороге гит­леровцы могли свободно и скрытно передвигаться. Каждый холм, каждая балка были изрыты, укреплены и насыщены огневыми средствами. Враг пристреливал все подступы к сво­им позициям. Система огня была построена на большую глу­бину, причем каждая огневая точка поддерживала другую. Гитлеровцы возлагали большие надежды на этот рубеж, счи­тая его неприступным.

Разметав вражеские укрепления первой полосы, наши ар­тиллеристы перенесли огонь вглубь, на резервы и узлы сопро­тивления врага.

По окопам понеслось мощное «ура!». Пехота короткими перебежками рванулась в проходы, подготовленные саперами. На помощь нашей пехоте из укрытий вышли танки, и в ту же секунду в воздухе появились штурмовики. Танки открыли со­крушительный огонь. Штурмовики шли волна за волной, почти впритирку к земле, не давали гитлеровцам поднять головы.

С наблюдательного пункта было видео, как наша пехота стре­мительными бросками продвигалась вперед. Вот она уже про­шла обезвреженные минные поля и линию проволочных за­граждений. Дальше начинался самый трудный участок. Пред­стояло преодолеть крутой склон высоты, господствующей над местностью. У ее гребня сохранились дзоты. Своим бешеным огнем они мешали продвижению атакующих.

Подразделение под командованием тов. Тишакова начало обтекать укрепленные курганы с флангов. Артиллеристы тов. Белобедова прямой наводкой разбили два вражеских дзо­та. Впоследствии стало известно, что еще два дзота разрушила гранатами группа гвардейцев, возглавляемая тов. Сахаровым. Пулеметчик тов. Аджидинов, часто меняя огневые позиции, подавил четыре вражеских пулемета. Вскоре гвардейцы пере­валили на западный склон высоты.

Бой перешел на обширное плато ко второй линии вражеской обороны. Здесь борьба достигла еще большего напряжения. Враг бросил из глубины резервы и ввел в бой новые огневые средства. Каждый шаг продвижения, каждый окоп доставался в ожесточенной борьбе, но гвардейцы упорно продвигались

вперед.

На правом и левом флангах под прикрытием сплошного огневого вала наши подразделения начали форсировать Се­верный Донец. Здесь противник меньше всего ожидал удара. Бойцы под командой тов. Тихонова первыми переправились на правый берег, потеряв при этом только двух человек. Та­кому успешному форсированию реки способствовала хорошая натренированность, приобретенная на переправах во время

учений.

Выйдя на берег, атакующие сбили боевое охранение про­тивника и повели наступление на два населенных пункта. Гвардии старший лейтенант Романов со своей ротой ворвался в деревню. Завязалась ожесточенная схватка на улицах. Вра­жеский гарнизон упорно сопротивлялся, но гвардейцы действо­вали решительно и смело. Автоматчики просачивались по ого­родам и садам, обтекали с флангов дома, превращенные про­тивником в опорные пункты, заходили с тыла, били гранатами. В таком же темпе шла борьба и в соседнем населенном пунк­те, который вскоре был захвачен гвардейцами. Бросая оружие и технику, разбитые фашистские гарнизоны стали отходить в глубь своей обороны. Гвардейцы на плечах отступающего про­тивника достигли укрепленной высоты.

Продвинувшись вперед и прочно оседлав высоту, наши пе­редовые подразделения стали укрепляться. У третьего населен­ного пункта произошла задержка. Здесь находился основной узел вражеского сопротивления. Командир части принял реше­ние: не брать его в лоб, а обойти с флангов и блокировать.

Так и было сделано. Под ударами гвардейцев пал и этот гар­низон. Над селом взвился красный флаг.

Борьба на донецком рубеже была длительная и упорная. Наши части, ведя бои местного значения, не только улучшали свои позиции и создавали плацдармы на правом берегу, но и приковывали к себе крупные силы противника, ограничива­ли ему возможность маневрирования. Бои в среднем течении Донца способствовали успешному наступлению советских войск сперва на Белгородском, а затем на Харьковском на­правлениях и ускорили освобождение второй столицы Украины.

С захватом нашими войсками Змиевского укрепленного узла для противника создалась весьма угрожающая обстанов­ка. Донец, очищенный от Белгорода до Змиева и ранее фор­сированный во многих местах по среднему течению, уже не представлял собой стройной системы обороны, на которую мог бы опираться противник. Искусный маневр войск Южного фронта, увенчавшийся окружением и разгромом Таганрогской группировки врага, нанес «новый удар гитлеровским войскам в Донбассе.

За Таганрогом последовали новые удары, направленные в центр Донбасса. Освобождены шахтерские города — Красный Луч, Снежное и другие. Одновременно наши войска перешли в решительное наступление на южную часть вражеского рубе­жа по Донцу и во многих местах форсировали реку. Они про­рвали на широком участке вражескую оборону и продвину­лись далеко вперед, очистив от гитлеровцев десятки населен­ных пунктов. Освобождены города Пролетарск, Лисичанск, Первомайск, Ирмино, Дебальцево, Енакиево, Горловка и мно­гие другие.

Наступление продолжается. Наши части идут вперед, освобождая Донбасс от гитлеровских захватчиков. На отдель­ных рубежах они пытались приостановить продвижение на­ших частей, но эти попытки остались тщетными. Так, про­тивник приложил все усилия, чтобы задержаться у города Артемовска. Но наши войска, ударив с двух сторон, постави­ли немецкую группу под угрозу охвата и заставили ее отсту­пить с потерями. Город Артемовск был полностью очищен от оккупантов.

Под Константиновкой фашисты предприняли яростную контратаку, бросив в бой значительную группу танков. Наша пехота, поддержанная двигавшейся в ее боевых порядках ар­тиллерией и бронебойщиками, отбила контратаку противника с большими для него потерями. Сломив сопротивление враже-

ских войск, прикрывавших Константиновну, наши части ре­шительным ударом выбили оккупантов из города и окрестно­стей.

Близится час полного освобождения Донбасса. Скоро эта земля, обильно политая кровью гитлеровцев, будет окончатель­но' очищена от врага.

С. БОРЗЕНКО

ДЕСАНТ В КРЫМ

Ночью редактор армейской газеты вызвал всех литератур­ных сотрудников.

— Все подготовлено к операции. Кто из вас хочет добро­вольно отправиться в десант?—спросил он, по обыкновению нахмурившись.

Утром вместе с работником редакции майором Семиохиным я уехал в Тамань, в Новороссийскую дивизию, которая должна была первой форсировать Керченский пролив.

Приехали мы к началу митинга. В Таманском яру находил­ся полк, имевший уже опыт десантной высадки в Новороссий­ской бухте.

Полк выстроился в каре. На правом фланге стоял отдель­ный батальон морской пехоты капитана Николая Белякова.

После митинга, на котором торжественно была принята кля­тва — не щадить жизни во имя победы, все вернулись на свои квартиры. Но через два часа стало известно, что из-за сильного ветра операция откладывается.

Ночевали мы с Ваней Семиохиным в семье Поповых. Госте­приимная хозяйка Александра Максимовна угощала нас пло­скими пирогами с тыквой — чисто украинским кушаньем.

Ваня, не скрывая своего восхищения, смотрел на красивую Галочку, дочь Александры Максимовны, и искренне удивлялся, как гитлеровцы не увезли ее с собой. Оказывается, несколько девушек прятались во дворе в яме, накрытой стогом соломы. Они жили там больше месяца, по ночам получая еду и воду. Си­дя в яме, девушки слышали, как во двор заходили солдаты, как за каменным забором по узкоколейке проходили эшелоны, в которых фашисты увозили невольниц, слышали их плач и кри­ки. В день бегства оккупантов Галочка услышала причитания матери. В соседних дворах гитлеровцы поджигали солому. На­до было иметь не девичье мужество, чтобы в такой момент оставаться в яме.

Как только стемнело, хозяева ушли ночевать в блиндаж, по-

строенный у них во дворе гитлеровцами. Каждую ночь, несмот­ря на холод, они уходили туда. Бабушка уснула на своем обыч­ном месте под столом, уверенная, что там она в полной безопас­ности от снарядов и бомб. Мы с Ваней легли на чистую мягкую постель, но долго не могли заснуть. Через каждые десять минут с Керченского полуострова прилетал тяжелый снаряд. Снаряды рвались между портом и церковью — недалеко от нашего дома. Один упал на улице, два во дворе, осыпав крышу и стены дома осколками. Утром мы пошли на берег. Ветер гнал по морю вол­ны. У пристани из воды торчали пулеметы затонувшего сторо­жевого катера, труба какого-то сейнера. Несколько мотоботов, выброшенных на берег, напоминали огромных рыб.

Освещенный солнцем, берег Керченского полуострова был хорошо виден. Гитлеровцы вели пристрелку своих отмелей. Ве­тер валил с ног. Пуститься в такую погоду через пролив было бы безумием/Операция откладывалась. Так продолжалось не­сколько суток.

Тридцать первого октября на обрывистом берегу я встретил командующего фронтом генерала армии И. Е. Петрова. Около часа, не отрываясь, смотрел он на море. Лицо его покраснело от ветра. Море бушевало еще сильнее, чем в предыдущие дни. Темнота наступала раньше обычного. Мне подумалось, что ждать дольше нельзя и, несмотря на непогоду, командующий отдаст приказ— отправиться в десант. Я пошел в морской ба­тальон капитана Белякова. Батальон стоял, выстроившись во дворе школы, готовый к погрузке на суда.

Совсем стемнело, когда мы спустились к пристани. Наш ба­тальон грузился первым. В мотоботе уже сидели автоматчики и связисты, на носу стояла 45-миллиметровая пушка и станко­вый пулемет. Мотобот мог взять сорок пять человек, но в самый последний момент нам добавили еще пятнадцать. Я оглядел тех, с кем меня сейчас соединила судьба. Все это были отваж­ные моряки, из которых каждый был готов умереть за Родину.

В двенадцатом часу ночи отчалили от пристани. Мотобот был явно перетружен. Когда кто-то из рядовых попытался прой­ти по борту, возмущенный старшина крикнул:

— Эй, ты, осторожнее ходи, а то мотобот перевернешь!

Наш отряд вышел в море. В ушах звучали напутственные слова оставшихся на берегу товарищей:

— Счастливого плавания!

Накрывшись плащ-палатками, с мешками за плечами, в ко­торых лежали патроны и неприкосновенный запас пищи, бойцы сидели в мотоботах, буксируемых бронекатерами, на гребных баркасах и даже на плотах, поставленных на пустые железные бочки. Дул сильный северный ветер, было холодно, и люди ста­рались не шевелиться, сохраняя в стеганках и шинелях тепло. Рядом со мной сидел связной — двадцатилетний паренек из Сталинграда Ваня Сидоренко.

Миновали красный и зеленый огоньки на песчаном острове Тузла и резко повернули на запад. Волны, ударяя в борт, нача­ли заливать мотобот. Пришлось выливать воду. Вычерпывали ее шапками и котелками. Все дрожали, были мокры с головы до ног. У неприятельского берега по небу и морю шарили про­жектора: очевидно, фашистов донимали наши ночные самоле­ты. Вдруг в кромешной темноте раздались один за другим три ярких взрыва. Три катера напоролись на морские мины.

Кто-то крикнул:

— Осторожней, идем через минное поле!

Мы продолжали двигаться вперед. Время тянулось медлен­но. Никто не разговаривал: в голове была одна мысль — ско­рей бы начался бой.

Без четверти пять лучи прожекторов, до того лениво пробе­гавшие по волнам, осветили нас и задержались на судах. Я уви­дел десятки катеров и мотоботов, идущих рядом. Свет слепил глаза. Нас обнаружили.

В этот момент вдали, потрясая небо и море, грянул страш­ный гром. На неприятельском берегу рвались клубы огня. Это началась артиллерийская подготовка. Наши тяжелые пушки с Таманского полуострова били по береговым укреплениям фа­шистов. Снаряды, нагнетая воздух, летели через головы. Броне­катера отцепили мотоботы, заработали моторы, и мы пошли своим ходом.

Снаряды зажгли на берегу несколько строений и стогов се­на. Пламя пожаров послужило ориентиром. Суда двигались на огонь. Снова вспыхнули прожектора. Гитлеровцы начали стре­лять осветительными снарядами, бросать сотни ракет. В их дро­жащем свете мы увидели высокие неуютные берега и белые до­мики. Хотелось как можно лучше рассмотреть берег, на котором предстояло драться. Два мотобота с бойцами, которые должны были высаживаться первыми, были подожжены снарядами в двухстах метрах от берега. В отсветах зловещего пламени мы видели, как люди бросались в черную воду. Снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды, обдавая людей колю­чими брызгами. Страшным казалось бурное море, освещенное разрывами.

Наш мотобот теперь оказался впереди и полным ходом по­шел к берегу. Разорвавшийся снаряд вывел из строя один мо­тор. Но мотобот продолжал идти. Его как бы увлекал вперед гудящий парус огня. Пламя сжигало ресницы и брови, но по­даться было некуда.

В мотобот уперлась огненная струя: крупнокалиберный пу­лемет бил трассирующими пулями. Люди стояли плотно, пле­чом к плечу. Даже убитые продолжали стоять с лицами, обра­щенными к врагу. Несколько малокалиберных снарядов разо­рвалось в мотоботе.

Я поднялся на борт и, сделав трехметровый прыжок, оказался на крымской земле. Мотобот врезался в песок. Морские пехотинцы стали прыгать в воду. С невероятной быстротой вы­грузили пушку и пулемет.

Перед нами оказался дот, из которого бил крупнокалибер­ный пулемет врага. К нему бросился наш командир — Беляков, прижался к стене, сунул в амбразуру противотанковую гранату. Бойцы падали на песок перед колючей проволокой. Вокруг рвались сотни снарядов. Мы раскрывали рты, чтобы сберечь барабанные перепонки и не оглохнуть. Острый и опасный, как бритва, луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои по­гоны и крикнули:

• Что теперь, товарищ майор?
  
• Саперы, ко мне!
  

Как из-под земли, появилось шесть саперов.

• Резать проволоку.
  
• Подорвемся. Мины...
  

Но я и сам знал, что к каждой нитке подвязаны толовые заряды, чуть дернешь — и сразу взрыв.

— Черт с ними! Если взорвемся, то вместе.
Присутствие старшего офицера ободрило саперов. Прошло

несколько минут, проход был проделан. Теперь кому-то надо было рвануться вперед, увлечь за собой. Это было трудно сде­лать, ибо, лежа перед проволокой, можно было на пять минут прожить дольше. В упор по морской пехоте прямой наводкой била вражеская пушка. Вдруг я увидел золотоволосую сине­глазую девушку. Она поднялась во весь рост и, закружившись в каком-то дивном танце ринулась в проход между проволокой.

— Вперед! Здесь нет мин. Видите, я танцую.

Этот танец в свете прожекторов и взрывов потрясал. Я пере­бросил автомат через плечо, бросился к ней, спросил фамилию.

— А идите вы к черту,— ответила девушка, не различая моих погон и повернувшись назад, насмешливо крикнула: — Братишки, тушуетесь... Мозоли на животах натрете...

Какой моряк мог допустить, чтобы девушка была впереди него в атаке?

Несколько человек все же взорвались на минах.

В это время над головами у нас прошел самолет. Он сни­жался на прожектор, стреляя из пулемета. На крыльях разли­чались красные звезды. Свет погас. Справа и слева гудели та­кие же самолеты. Как вовремя они прилетели! Это были само­леты из женского авиационного полка Е. Д. Бершанской. Сре­ди них находился самолет, пилотируемый маленькой чернень­кой девушкой — Мариной Чечневой.

Все бросились вперед, пробиваясь через огненную метель трассирующих пуль.

С мыса ударил луч второго прожектора, осветил дорогу, вишневые деревья, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и автоматчики. А наши почему-то не стреляли.

— Огонь! —закричал я не своим голосом.
Моментально затрещали автоматы, и мы увидели бегущих

и убитых на нашем пути врагов.

— Вперед! За Родину! — закричали моряки, врываясь в по­селок, забрасывая гранатами дома, в которых засели гитлеров­цы. Победный клич этот, подхваченный бойцами, поражал окку­пантов так же, как огонь. Гитлеровцы стреляли из окон, черда­ков и подвалов, но первая, самая страшная линия прибрежных
дотов, колючей проволоки и минных полей уже была обойдена. Доты мы атаковали с тыла и перебили там всех сопротивляющихся.

Бой шел на улицах. Начинало светать. Правее нас стала высаживаться пехота.

— Вперед, на высоты!—сорвавшимся голосом кричал человек, в котором я узнал командира стрелкового батальона Петра Жукова.

Высоты, вырисовывавшиеся при свете ракет, находились за поселком, в трехстах метрах от берега. Пехота устремилась на высоты.

И тут вспомнилось, что ведь я корреспондент, что моя зада­ча — написать пятьдесят строк в номер, что газета не будет пе­чататься до получения этой заметки. Вся армия должна пере­бираться через пролив, и солдатам надо знать, как это проис­ходит.

Вскочил в первый попавшийся дом. На столе стояли недо­питые бутылки вина. Я отодвинул их и в несколько минут на­писал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Ни­колая Белякова, Петра Дейкала, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жукова, которых видел храбро дерущимися с врагом в момент высадки и которым впоследствии было при­своено звание Героя Советского Союза.

Было важно дать знать читателям-бойцам, что мы не погиб­ли, а зацепились за Керченский полуостров и продолжаем вес­ти борьбу. Корреспонденция «Наши войска ворвались в Крым» оканчивалась словами: «Впереди жестокие бои за расширение плацдарма».

Едва я закончил писать, как в дом попал снаряд. Камни об­рушились на голову, ослепительные искры и темные пятна за­ходили перед глазами. Тело почувствовало смертельную уста­лость, пол ушел из-под ног. Ваня Сидоренко влил мне в рот несколько капель водки и привел в чувство.

Завернув корреспонденцию, чтобы она не промокла в воде, в противоипритную палатку, мы бросились к берегу. Там под сильным огнем разгружался последний мотобот. Я посадил в него связного и ужаснулся. Около сотни наших судов, не по­дойдя к берегу из-за сильного артиллерийского огня противни­ка, повернули обратно к Тамани. Несколько судов горело. Мотобот отошел. Я побежал на высоты и, оглянувшись уви- дел, как два снаряда зажгли мотобот. Команда, сбивая пламя, упорно уводила судно от берега.

Группа бойцов атаковывала огромный дот, издали похожий на курган. Пулемет уже был разбит гранатой, два автомата стреляли из амбразуры. С одним красноармейцем я забежал с тыльной стороны дота. На бетонной лестнице показался фа­шистский офицер, выстрелил в упор из автомата, убил красно­армейца, пулей сбил с меня фуражку, сорвал с кожей прядку волос. Если бы я не отклонился, вся очередь вошла бы в голову. Я дернул за спусковой крючок своего автомата, но выстрела не последовало. Диск уже был пуст. Раздумывать некогда. При­шлось со всей силой с хода ударить врага носком сапога по го­лове. Он качнулся, уронил автомат, но я уже не помнил себя от ярости. В руках был наган. Раздался выстрел, офицер упал. На шее его висел новенький железный крест, я сорвал его и сунул в карман на память.

Пятнадцать лет игры в футбол и хоккей пригодились. Стои­ло пятнадцать лет заниматься спортом, чтобы в такой мо­мент ловкостью спасти себе жизнь, убить хитрого и сильного врага.

Мы вошли внутрь дота. Здесь у гитлеровцев был командный пункт. На столе валялись документы, игральные карты, письма, фотографии, коробки сигар. На столе дребезжал телефон. Я снял трубку: властный старческий голос торопливо спрашивал по-немецки, что случилось.

— Мы уже здесь! — крикнул я в трубку по-русски.

Из-под кроватей матросы выволокли двух насмерть перепу­ганных гитлеровских офицеров. Они сказали, что ждали наш десант, но не в такую бурную ночь и не в Эльтиген — один из своих крупнейших опорных пунктов. В обороне здесь находи­лась портовая команда и один батальон 98-й дивизии.

С командиром роты автоматчиков Цибизовым мы прошли мимо десятков уже обезвреженных дотов, видели десятки за­хваченных пушек, штабели снарядов к ним. С пушек были сня­ты замки. Перед глазами простирался простор бесконечно ми­лой степи. Свистел серебряный осенний ветер. Был день, но в небе почему-то еще стояла призрачная луна.

У моста по дороге на Камыш-Бурун я встретил капитана Бе­лякова. Батальон его, хотя и не полностью высадившийся, раз­вивал успех. Были уже взяты несколько курганов и господству­ющая над местностью высота. По всему полю бежали гитле­ровцы.

• Сейчас возьмем Камыш-Бурун,— сказал Беляков, выти­рая чистым носовым платком вспотевший лоб.
  
• Постой, какую тебе поставили задачу?
  
• Дойти до дамбы.
  
• На этом ограничимся... Нас здесь не больше пятисот че­ловек. Не стоит распылять силы...
  

Беляков и его заместитель по политической части капитан Рыбаков решили занять оборону. Поблизости оказались про­шлогодние окопы, которые матросы быстро углубили и привели в порядок.

Самолет сбросил вымпел. В записке просили сообщить об­становку и спрашивали, где командир дивизии — полковник Гладков.

Штаб дивизии с нами не высадился, не высадились также командиры полков. Где находился командир дивизии, мы не знали.

К девяти часам утра из Камыш-Буруна гитлеровцы подвез­ли семнадцать автомашин с автоматчиками и пошли в контр­атаку на участке роты капитана Андрея Мирошника — впо­следствии Героя Советского Союза. Вся передовая кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Сотни снарядов бес­прерывно рвались среди окопов. Жужжали осколки, выкашивая бурьян. Азарт боя был настолько велик, что тяжелораненые, ограничившись наспех сделанной перевязкой, продолжали сра­жаться. Красноармеец Петр Зноба, раненный в грудь, убил во­семь фашистов и заявил, что скорее умрет, чем покинет товари­щей. Первая контратака врага была отбита. Потеряв много убитых и не подбирая трупы, гитлеровцы отошли на исходный рубеж.

Через час подошли двенадцать танков и семь самоходных орудий — «фердинандов» — противника.

• Ну, после холодной, морской воды начнется горячая банька,— заметил Рыбаков.
  
• Чем больше опасности, тем больше славы,— ответил ему лейтенант Федор Калинин, комсорг батальона, заменивший уто­нувшего начальника штаба.
  

Не задерживаясь, бронированные машины ринулись на на­шу оборону. За ними в полный рост шли гитлеровские автомат­чики, горланя какую-то песню. Фашисты наступали в стык меж­ду батальоном морской пехоты и батальоном Жукова. Их было вдвое больше, чем нас.

Танки двигались, словно огромные ящерицы, волоча за со­бой хвосты пыли. Наступила тишина. Было слышно, как тикали часы. Они показывали десять минут одиннадцатого.

Одновременно раздались два выстрела. Это стреляли 45-миллиметровые пушки нашего десанта. Один гитлеровский танк вспыхнул и помчался в сторону, пытаясь сбить разгорав­шееся пламя. Вражескую машину подбил наводчик Кидацкий. Он боялся потерять хоть мгновение и посылал снаряд за снаря­дом: разнес крупнокалиберный пулемет, уничтожил несколько автоматчиков. «Фердинанд» разбил пушку Кидацкого. Второе орудие тоже было разбито. Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки.

Бой с танками повела пехота. На младшего сержанта Михайла Хряпа и красноармейца Степана Рубанова шли четыре танка. Было что-то злое и трусливое, я бы сказал крысиное, в этих серых машинах. Два бойца мужественно пропустили их через свой окоп и метким огнем уложили около сорока враже­ских автоматчиков, следовавших за машинами. Бойцы Букель и Дубковский из противотанковых ружей подожгли по одному танку. Рядовой Николай Кривенко уничтожил танк гранатой. Как нигде, проявилась в этом бою молодость, сила, страстная жажда жизни.

Над нами проносились звенья краснозвездных штурмовиков. С бреющего полета они расстреливали вражескую пехоту, тан­ки и пушки. Артиллерия с Таманского полуострова беспрерыв­но била через пролив по скоплениям гитлеровцев. Но враже­ские контратаки не прекращались ни на минуту. Ценою любых потерь гитлеровцы пытались сбросить нас в море.

Во втором часу дня в цепь приполз бородатый Андроник Сафаро — связной из штаба полка. Узнав, что я корреспондент, он сказал, что обо мне беспокоятся начальник штаба полка майор Дмитрий Ковешников и заместитель командира полка по полит­части майор Абрам Мовшович и что они послали его на розы­ски. Сафаро сказал также, что руководство всей операцией взял на себя майор Ковешников. Это был высокообразованный, талантливый и бесстрашный офицер. Майора Ковешникова зна­ла вся армия. Небольшого роста, с неприметным лицом, он был красив в бою мужественной красотой, и как-то так получалось всегда, что он становился душой сражения, в котором ему при­ходилось участвовать.

Воспользовавшись очередным налетом нашей авиации, ко­гда огонь гитлеровцев несколько приутих, мы с Андроником бросились к поселку.

Штаб находился в подвале дома, крыша которого была сне­сена взрывом. В воздухе стоял сладкий и нежный аромат позд­них осенних цветов, источаемый сеном, на котором лежали ра­неные.

Ковешников, склонившись над рацией, просил у командую­щего огня. Кодовые таблицы утонули в море, и разговор велся открытым текстом.

— Я «муравей» — Ковешников. Дайте огня. Цель—139. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня, дайте огня. Я «му­равей» — Ковешников. Прием!

Цель 139. Я только что вернулся оттуда, видел все своими глазами. Сев к снарядному ящику, я принялся писать коррес­понденцию, но не успел окончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Запечатав корреспон­денцию в конверт, я надписал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти орудий обстреливали судно и берег. И все-таки катер подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов.

• Как тут у вас дела? —спросил высокий и молодой капи­тан-лейтенант, прижимая к раненой щеке мокрый от крови платок.
  
• Нужна помощь: люди и боеприпасы, вода и пища.
  
• Гладков с вами?
  
• Гладкова нет.
  
• Утонул? Убит?
  
• Не знаю... Не сможете ли передать в редакцию коррес­понденцию?
  
• С большим удовольствием. Значит, вы и есть тот самый корреспондент. В сегодняшней газете напечатана ваша заметка.
  
• Дайте газету!
  
• У меня ее нет. Осталась на той стороне.
  
• Кто же отправляется в десант без свежей газеты? Эх вы!
  

Никогда в жизни мне не хотелось так прочесть свою замет­ку, как сейчас; было радостно сознавать, что задание мною вы­полнено. Было приятно за Сидоренко, добравшегося-таки до редакции.

• Закуривайте.— Капитан-лейтенант открыл серебряный портсигар, прочел надпись на нем и нахмурился.
  
• Я не курю...
  
• Все равно возьмите, у вас тут, наверное, хреново с таба­ком.
  

Моряк сунул мне портсигар, набитый влажными папироса­ми, и, взяв корреспонденцию, положил ее к себе за пазуху.

Катер отошел, но метров через триста в него попал снаряд. Судно накренилось набок и стало тонуть. Три моряка поспешно спустили на воду резиновую лодку. Но и в нее .попал снаряд. Напрасно мы ждали, что кто-нибудь выплывет. Все были уби­ты или утонули. Я достал портсигар. В глаза бросилась свежая, гравировка на крышке: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13.V. 1941 г.».

...В подвале Ковешни ков беспрерывно требовал огня. Артил­лерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяже­лый снаряд прямым попаданием разнес один танк противника, и Ковешникоз по радио передал артиллеристам благодарность от героической пехоты. Но огонь артиллерии мало-помалу за­тухал и, наконец, прекратился совсем.

В штаб со всех сторон приходили сведения об убитых, о не­хватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя противнику были сданы один за другим три холма.

— Идите на правый фланг и отвечайте за него наравне с командиром батальона!—приказал мне Мовшович.

Я пошел через кладбище, откуда был хорошо виден левый фланг. Там с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. На него шли

семь вражеских танков с автоматчиками на броне. Их встретил со своим батальоном и уничтожил будущий Герой Советского Союза майор Александр Клинковский.

По дороге все больше встречалось отходящих красноар­мейцев.

— Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят!

Они возвращались, ложились в цепь, сливаясь с землей. Прошедшие мимо, как только выходили на гребень, с которого виднелось море, сами возвращались назад: отступать некуда.

Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.

Фашисты усилили свой нажим. В центр нашей обороны про­сочились вражеские автоматчики. Два танка подошли на рас­стояние ста метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критиче­ское. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: «Умираем, но не сдаемся!» Напряжение боя достигло высшего предела.

И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям. Ок­купантов было раз в десять больше, у них были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый знал это и хотел как можно дороже отдать свою жизнь.

Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без «прома­ха, наверняка. Гитлеровцы падали и почему-то напоминали раз­бросанные по полю кучи навоза.

— Вперед, храбрым помогает счастье! — крикнул Мовшович.

Я обрадовался — значит, он пока жив. И вдруг молодой голос запел:

— Широка страна моя родная...

Пел раненый лейтенант комсомолец Женя Малов. Кровь из разбитой головы заливала его лицо. Песню тотчас поддержала вся цепь. Песня убеждала, что мы не умрем, что враг не выдер­жит нашей контратаки и побежит. Закатывалось солнце, и все наши ордена и медали казались как бы сделанными из золота.

Расстояние между нами и фашистами сужалось. Все силы свои развернули они— и танки, и самоходные орудия, и мино­меты, и пехоту. И тут вдруг вновь заговорила наша артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов дождем осколков. Появились и наши штурмовики. Двадцать один самолет с бреющего полета добавил огня.

Гитлеровцы стали поспешно отходить. Десантники устреми­лись за ними, подхватывая брошенные врагом автоматы и вин­товки и стреляя из них.


В одном месте нас накрыла вражеская артиллерия. При­шлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал ве­точку, растер ее между пальцев, и, надо сознаться, никогда мне не казалось, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со штабом. На берег выгрузилось десять ору­дий и тысяча пятьсот солдат. Выслушав доклад Ковешникова, командир дивизии полковник Гладков бросил в бой свежие си­лы. Гитлеровцы, видевшие перед этим только истекающие кровью остатки нашего десанта, неожиданно попали под удар этих свежих сил и отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты десантом в первый день вы­садки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и сильного подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сбро­шенными самолетами, находилось несколько связок газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заго­ловком «День первый». Доставить его в редакцию взялся ра­ненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему от­крытки с просьбой переслать их на почту. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фрон­та, а с мирных дач. Никто ни единого слова не написал о пере­житом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось за­быться часа на два, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясающих дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон было слышно, как неутомимый Ковешников отдавал распоря­жения.

Утром идя на наблюдательный пункт морского батальона я видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадь­бе, окруженной каменным белым забором. Здесь я снова встре­тил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из ви­ду и не смог записать ее фамилию. Она назвалась Галиной Петровой. Сейчас она перевязывала раны морякам.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заста­вив гитлеровцев спуститься в противотанковый ров, густо още­тинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в

снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пыта­лись вынести его с поля боя, но были ранены. Тогда командир роты — добродушный смуглолицый украинец Петр Дейкало выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, ме­шавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Циби-зова доставили на перевязку, и Петрова начала пеленать его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня, попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли узнать о наших ребятах.

Лейтенант задыхался, с трудом выговаривал слова.

— Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в пер­ вую минуту боя перебил из автомата прислугу прожектора...
Ослепил гитлеровцев...

Я разговорился с Петровой. Она комсомолка, родом из Николаева. Я рассказал ей, как мы — группа армейских кор­респондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева, до Одессы,— сказала девушка, и в ее словах прозвучала полная уверенность, что мы скоро освободим от гитлеровцев эти города. Это была наша последняя встреча. Галина Петрова отличилась в боях, была убита. Ей было посмертно присвоено звание Героя Совет­
ского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши бое­вые порядки, но вреда причинили мало.

Несколько часов в чистом, безоблачном небе длились воз­душные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкере» разбились о советский берег Крыма.

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали по-литдонесения частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай,— и он подал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и опи­сал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят: если тов. Борзенко еще живой, пускай приходит к нам и опишет наши действия».

— Сходи к ним, старик, там тихо. Ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они да второй день нанесли удар по левому. Как и в первый день, в десять часов утра пошли в ата­ку пехота и танки врага. За полчаса до этой атаки бойцам при­несли сброшенные самолетом воззвания Военного совета армии. Политработники на полях воззваний приписывали сводки Ин­формбюро. Воззвание подымало дух бойцов.

В одном месте нас накрыла вражеская артиллерия. При­шлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал ве­точку, растер ее между пальцев, и, надо сознаться, никогда мне не казалось, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со штабом. На берег выгрузилось десять ору­дий и тысяча пятьсот солдат. Выслушав доклад Ковешникова, командир дивизии полковник Гладков бросил в бой свежие си­лы. Гитлеровцы, видевшие перед этим только истекающие кровью остатки нашего десанта, неожиданно попали под удар этих свежих сил и отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты десантом в первый день вы­садки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и сильного подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сбро­шенными самолетами, находилось несколько связок газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заго­ловком «День первый». Доставить его в редакцию взялся ра­ненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему от­крытки с просьбой переслать их на почту. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фрон­та, а с мирных дач. Никто ни единого слова не написал о пере­житом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось за­быться часа на два, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясающих дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон было слышно, как неутомимый Ковешников отдавал распоря­жения.

Утром идя на наблюдательный пункт морского батальона я видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадь­бе, окруженной каменным белым забором. Здесь я снова встре­тил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из ви­ду и не смог записать ее фамилию. Она назвалась Галиной Петровой. Сейчас она перевязывала раны морякам.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заста­вив гитлеровцев спуститься в противотанковый ров, густо още­тинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в

снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пыта­лись вынести его с поля боя, но были ранены. Тогда командир роты — добродушный смуглолицый украинец Петр Дейкало выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, ме­шавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Циби-зова доставили на перевязку, и Петрова начала пеленать его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня, попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли узнать о наших ребятах.

Лейтенант задыхался, с трудом выговаривал слова.

— Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в пер­вую минуту боя перебил из автомата прислугу прожектора...
Ослепил гитлеровцев...

Я разговорился с Петровой. Она комсомолка, родом из Николаева. Я рассказал ей, как мы — группа армейских кор­респондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева, до Одессы,— сказала девушка, и в ее словах прозвучала полная уверенность, что мы скоро освободим от гитлеровцев эти города. Это была
наша последняя встреча. Галина Петрова отличилась в боях, была убита. Ей было посмертно присвоено звание Героя Совет­ского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши бое­вые порядки, но вреда причинили мало.

Несколько часов в чистом, безоблачном небе длились воз­душные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкере» разбились о советский берег Крыма.

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали по-литдонесения частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай,— и он по­дал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и опи­сал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят: если тов. Борзенко еще живой, пускай приходит к нам и опишет наши действия».

— Сходи к ним, старик, там тихо. Ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они да второй день нанесли удар по левому. Как и в первый день, в десять часов утра пошли в ата­ку пехота и танки врага. За полчаса до этой атаки бойцам при­несли сброшенные самолетом воззвания Военного совета армии. Политработники на полях воззваний приписывали сводки Ин­формбюро. Воззвание подымало дух бойцов.

Дослушать женщину не удалось. Налетели вражеские бом­бардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш пятачок. Мирошники бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих женщин. Похоронили их в брат­ской могиле, словно солдат.

Весь день гитлеровские бомбардировщики не давали нам покоя. Я шел с Беляковым в морской батальон, и они застави­ли нас целый час лежать в противотанковом рву. Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал мне об Архангель­ске— своей родной стороне, о том, как он рвался к Черному морю и как сейчас тоскует о беломорских берегах. Тринадцать лет Беляков прослужил в армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым сейчас коман­довал.

Лежа в канаве, мы видели, как во время очередного налета вражеской авиации наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба са­молета, превратившись в комки желтого пламени, упали на нашу территорию.

Бойцы похоронили наших летчиков у моря и сложили над могилой памятник из белых известковых камней.

Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба были коммунисты. Первый из города Куйбышева — ему по­смертно присвоили звание Героя Советского Союза, второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области.

Третий день, как и первые два, прошел в атаках гитлеров­ских танков и пехоты. Во время одной из атак, когда танки противника подошли к домикам поселка на нашем левом флан­ге, мне пришлось быть на командном пункте командира диви­зии. Его исключительная выдержка и хладнокровие передава­лись всем окружающим командирам, а от них — бойцам.

Полковник Гладков считал операцию удачной с точки зре­ния ее замысла, взаимодействия различных родов войск, а также предварительной подготовки. Он сказал то, чего никто не знал:

— Наш десант отвлекающий. Мы ловко одурачили гитлеровцев. Они сосредоточили против нас лучшие свои войска. А ночью, севернее Керчи, с полуострова Чушка высадятся на­ши главные силы. Ширина пролива там — всего четыре километра.

Уверенность в своих силах, в своем превосходстве над про­тивником — характерная черта и командира дивизии и всех десантников.

Как-то ефрейтор Александр Полтавец сказал:

— Наше стрелковое отделение оказалось сильнее четырех вражеских танков.

То же самое могли сказать командиры всех отделений. Днем к берегу подплыли восемь бронекатеров с пехотой.

Катера шли развернутым строем, как на маневрах, прикры­ваясь дымовой завесой, поставленной самолетом. Один катер фашисты подожгли, но команда не покинула его, а продолжа­ла до последнего дыхания вести огонь по врагу.

Весь день десантники снова вели бой. К вечеру они отбили семнадцатую танковую атаку противника. Наступила темнота, а с ней и затишье. Ночью в штабе я, как всегда, писал на краешке стола. Несколько офицеров спали на охапке душисто­го сена. На полу валялась куча «железных крестов», снятых с убитых гитлеровцев. Часовой, стоявший в углу, наступал но­гой на эти кресты.

• «Величие» Германии под сапогом у красноармейца,— сказал Ковешников, улыбаясь.
  
• Почитать бы сейчас хорошую книгу...
  
• Я нашел среди развалин тетрадь — поинтереснее любо­го романа будет,— сказал мичман Бекмесов. Вытащив из ши­нели толстую тетрадь, исписанную аккуратным почерком, он стал читать вслух: — Дневник Татьяны Кузнецовой, работав­шей бухгалтером в поселке при гитлеровцах.
  

Русская девушка писала о том, как оккупанты убили ее мечту об образовании, о профессии, о счастливой жизни. Пе­ред нами, словно живой, встал отец девушки.

• «...Папа очень хорошо знает, что труд на гитлеровцев — измена. А вот же месит каждый день бетон, идущий на укреп­ления. Если бы не я, он покончил бы самоубийством. ...Как я раньше завидовала своим подругам-красавицам и как благо­дарю сейчас судьбу, что родилась дурнушкой и до сих пор не приглянулась ни одному фашисту,— читал Бекмесов. — Когда-то наши девушки много пели, и я пела с ними, а сейчас все замолкли, и не столько потому, что запрещают оккупанты, а потому, что не могут петь соловьи в подвале».
  
• Дайте мне этот дневник,— попросил я мичмана.
  
• Ни за что на свете. После войны я обязательно найду эту Таню и женюсь на ней,— ответил Бекмесов.
  

Вскоре мы услышали на нашем берегу отдаленный грохот и увидели за Керчью орудийные сполохи. А еще через несколь­ко дней прочли в газетах о высадке основного десанта, о том, что захвачены населенные пункты: Маяк, Баксы, Аджим-Уш-кай. Войска получили возможность через пролив переправлять­ся днем.

У Гладкова был жар, температура 39,5°. Но он не ло­жился в постель. Когда врач требовал, чтобы он лег, полковник говорил:

— Самое страшное для солдата — умереть в кровати.

Так как подкреплений больше не было, мы стали ждать вы­хода к нам основного десанта. С надеждой смотрели ночами на север, где под самыми звездами металось дикое пламя по­жаров.

Наступил канун праздника 26-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Было холодно, на море бушевала буря. Противник беспрерывно обстреливал кромку берега и переднюю линию наших окопов. Быстро стем­нело. Черные тучи клубились у самой земли. Мы ждали атаки каждую минуту.

Наступил день праздника. С утра враги открыли бешеный огонь, стреляли сотни орудий со всех сторон. В укрытиях сан­бата собралось много раненых.

Этой ночью вернулся мокрый с головы до ног Ваня Сидо­ренко — мой связной. Он шел на катере, который взорвался на мине. Связной проплыл два километра в ледяной воде. Он не мог говорить, взял листок бумаги, дрожащей рукой написал на нем: «Сегодня освобожден Киев!».

Я налил ему стакан водки из неприкосновенного запаса, взятого еще в Тамани, но переодеться было не во что.

...Так проходили дни за днями. Кажый день мы теряли кого-нибудь, ставшего уже родным и близким. Инструктор полит­отдела армии майор Павелко хоронил убитых.

В ночь на семнадцатые сутки я услышал разговор на пе­реднем крае:

— Когда-нибудь после войны пойдем мы с тобой, Петров, в кино смотреть фильм «Сражение за Крым» и увидим там неиз­гладимые в памяти картины боев нашего десанта, развалины
рыбачьего поселка Эльтиген...

Бойцы сидели в окопе и, осторожно покуривая в рукав, раз­говаривали о том, что ждет их после войны.

• Почему вы курите, ведь противник близко? — спросил я строго.
  
• Греем ноги,— шутливо ответили мне.
  

В темноте очень плохо видны лица разговаривающих. Но я знал: передо мной герои. Каждый уже отличился в десанте, убил фашиста, внес свою долю в дело изгнания оккупантов с нашей земли.

— А я так думаю, Хачатурян, что про наш десант песни петь будут, стихи сочинять будут. Наш народ любит героев,— сказал один боец другому.

Хачатурян — знакомая фамилия. Солдат этот из противо­танкового ружья выстрелом почти в упор подбил гитлеровский танк. Я подошел ближе.

— А помнишь первый день? — спросил Хачатурян. — У ме­ня, когда фашисты пошли в девятнадцатую атаку, остался всего один патрон и ружье было горячее, как огонь. Но я знал, что нас не оставят в беде. И сейчас у меня патронов хватит на сто танков... А сердца — и на двести хватит...

Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в кан­дидаты партии. К заявлению командир приложил боевую ха­рактеристику, в которой сказано: «Участвовал в десанте на Крымское побережье». Это было лучшим документом, подтвер­ждающим героизм воина.

Десант поднял людей в собственных глазах. Каждый уви­дел, на что он способен. Отделение старшего сержанта Нико­лая Мельникова отбило контратаку взвода гитлеровских авто­матчиков. Отделение не давало оккупантам сблизиться на рас­стояние действительного огня их автоматов и раз пятнадцать заставляло врагов залечь. Как только они поднимались, отде­ление встречало их залповым огнем, которого фашисты боятся больше всего.

Всю ночь я провел на переднем крае в окопе Хачатуряна, слушал плач детей и женщин, скрип телег, на которых гитле­ровцы увозили последних жителей из ближайших поселков. По горизонту пылали пожары. Мы смотрели на север, видели ору­дийные сполохи основного десанта и думали, что день нашего соединения близок.

Пули со свистом проносились над нами, но мы не могли от­казать себе в удовольствии помечтать о первых днях мира после окончательного разгрома оккупантов. И я согласился со своим собеседником, что хорошо было бы после войны вновь увидеть, хоть на экране, только что пережитые шестнадцать дней. Как хорошо было бы увидеть вновь темный подвал, в ко­тором в первый день десанта находился наш штаб, увидеть капитана Полтавцева с шестью бойцами, отбивающего у гряды камней последнюю атаку гитлеровцев, увидеть все то, что пере­жито!

Был семнадцатый день боев. Семнадцатый день, не ути­хая, бушевал ураган огня. В одном месте санитары подняли на носилки раненого. Врагам были хорошо видны и носилки и люди с красными крестами на рукавах, но они открыли по ра­неному огонь из минометной батареи.

В поселке нет ни одного целого дома, ни одного дерева, все разрушено артиллерией. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев. Но люди уже надежно зарылись в землю и почти не несут потерь.

Танки, «фердинанды», авиацию, дальнобойную артилле­рию — все обрушили оккупанты против десантников. Они хо­тели утопить нас в море, но наши бойцы поджигали танки, гра­натами взрывали «фердинанды», и обломки «мессершмиттов» валяются среди мусора и развалин. Много фашистов привлек десант, дал возможность высадиться нашим основным си­лам.

Гитлеровцы решили блокировать нас с моря. Каждую ночь восемь хорошо вооруженных самоходных барж выходили в мо­ре, становились против нашего берега, пытаясь не пропустить к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя утром, бар­жи жестоко обстреливали нас. Это надоело десантникам. Ар­тиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну бар-жу противника. Вторую баржу из противотанкового ружья под­жег бронебойщик Александр Коровин.

Блокада не удалась! В воздухе — наши самолеты. Ежеднев­но на парашютах они сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты. Жаль только, нет писем.

Ночью мне передали радиограмму. Редактор категорически требовал возвращения в Тамань. Но на чем вернуться? Я по­шел на нашу примитивную пристань. Находившийся там стар­ший морской начальник сказал, что сегодня никакой надежды

на приход судов нет.

И все же шесть мотоботов с боем прорвались мимо быстро­ходных барж и торпедных фашистских катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сбросили ящики с боеприпасами. О подходе мотоботов мне позвонил в блиндаж Ковешников. Я попрощался с офицерами. Сердце болезненно сжалось. Так не хотелось расставаться с людьми, которые ста­ли близкими, как братья! С койки поднялся раненый Мовшо-вич, накинул шинель, пошел меня провожать.

Мы остановились у кладбища, на высоте.

• Береги, Сергей, свою голову.— Он меня обнял, поцело­вал в губы.
  
• Идем со мной,— попросил я его. — Ты ведь едва стоишь
  

на ногах.

— Нет, мое место здесь. Я ведь комиссар. Впереди еще не

один бой.

Мы поцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Высокий Мовшович стоял на фоне неба и глядел мне вслед. Над ним летели трассирующие

пули.

Я добежал к мотоботам, когда они уже отчаливали. Прыг­нул на один из них, бросил последний взгляд на берег. Я свя­зан с этим клочком земли навеки и, если выживу, буду вспо­минать его всю жизнь, и он будет мне часто сниться. На море клубился сильный туман, била высокая волна. Гитлеровские суда обстреляли нас, но преследовать не решились.

На рассвете в бинокль мы увидели какое-то темное пятно на поверхности моря. Мотоботы подошли ближе, и пятно ока­залось сорванной с якоря круглой миной с лежащим на ней между рогулек солдатом. Осторожно приблизились.

• Подплывай к нам!—крикнул старшина нашего мотобота. Человек молчал.
  
• Мертвяк!
  
• А может, здравый. Надо проверить,— запротестовали
  

солдаты.—Нельзя бросать товарища!..

— Эй ты, там!..— громовым голосом еще раз крикнул стар­шина и выстрелил из автомата.

Человек приподнял голову. Не слыша его голоса, мы поня­ли по движению бледных губ:

— Не могу... Не умею плавать...

Мотобот, вспенивая воду, подошел ближе. Два матроса раз­делись и прыгнули в море. Пока они снимали человека, мото­бот отошел подальше. Неосторожный толчок о рогульку мог вызвать взрыв мины.

Когда солдата с трудом втащили в мотобот и привели в чувство, он пробормотал:

• Осторожней... Тут где-то минное поле... Наш катер взорвался, кажется, один я и уцелел.
  
• И давно ты, бедолажный, болтаешься?—допытывался старшина.
  
• Какой сегодня день?
  
• Воскресенье.
  
• С пятницы...
  

Мы шли кильватерной колонной — друг за другом, наш мо­тобот — первым. Сотни чаек преследовали нас своим криком, словно чуя добычу. И вдруг нас стал обгонять задний мотобот. Люди на нем приветственно махали руками. Да и как не радо­ваться: невдалеке Тамань!

Вдруг раздался взрыв. До самого неба взметнулся веер чер­ного пламени, и хлопья сажи медленно опустились на волны. Чайки с криком бросились на глушеную рыбу. Ухватившись за обломки, в море держались три человека. Они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.

Наш мотобот двинулся к ним, и тут все увидели сотни рогу­лек, торчащих из воды, закричали:

— Мины, взорвемся!

Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего ручными гранатами с деревянными ручками. Оче­видно, на мотоботе находился ящик этих гранат.

Мы вытащили трех человек. Вдруг кто-то заметил вдалеке несколько раз взметнувшуюся руку.

— Человек, живой человек!

Мотобот осторожно пошел туда. На носу сидели два моря­ка, зорко всматриваясь в воду, чтобы не напороться снова на мину. Ведь каждый в момент взрыва видел, как из воды пока­зались несколько железных шаров и снова погрузились в море. Команда мотобота вытащила на борт раненого матроса.

Он оглядел всех нас и сказал:

— Подбросило меня на сто метров кверху, потому пошел на пятьдесят метров в глубину, ударился ногами о дно, выругался, вынырнул на поверхность, гляжу — одни щепки.

Все невольно улыбнулись. Матрос тоже засмеялся. На ми­нуту выглянуло солнце, и в его лучах вода стала изумрудно-зеленой.


Я. МАКАРЕНКО

ЗАКАЛЕННЫЕ СЕРДЦА

Кобзарь

Сухие, узластые пальцы торопливо скользили по струнам кобзы, и над базарной площадью, кишащей в воскресный день разодетыми молодицами, бородатыми дядьками, молодцеваты­ми парубками, над поднятыми к лазурному украинскому небу дышлами распряженных арб и телег плыли то короткие и бод­рящие, то протяжные и печальные звуки. Вторя им, слегка по­качиваясь в такт, тянул песню дребезжащим голосом старик-кобзарь.

Он сидел на голой, еще скованной морозом земле, зябко поджав под себя калачиком ноги, склонившись над кобзой. Порывистый ветер ерошил на обнаженной его голове седые кудлатые волосы, разбрасывал над базаром слова нехитрой песни. Бледное, неподвижное лицо кобзаря было изборождено глубокими морщинами. Запавшие глаза безжизненно смотре­ли из-под густых, нависших седых бровей давно потухшими, ничего не видящими белыми зрачками.

— Жив кобзарь, жив Борис,— говорили в толпе, и, при­слушиваясь то к нарастающему, то затихающему рокоту струн, люди спешили туда, откуда неслись призывные звуки кобзы и знакомый, надтреснутый голос слепого кобзаря.

Теребя струны кобзы, слепой кобзарь пел об изгнании фа­шистов с родной и милой Украины; о радости пришедшего осво­бождения; о неувядаемой славе полков Советской Армии, при­несших на своих алых знаменах счастье, о героях, которые, по­добно сказочным богатырям, перешагнули через Днепр, освобо­дили великий Киев-град и гонят врага все дальше на запад; о славных конниках; о железной, непоборимой силе советских танкистов; о черных и страшных днях ушедшей подневольной жизни. И в рокоте струн, в возвышающихся и замирающих зву­ках кобзы слышался гул грозного и неумолимого движения советских полков на запад, могучее пение моторов в небе и на земле, гром артиллерийской музыки, победные возгласы, лико­вание и шелест боевых стягов, и цокот копыт, и тарахтение мчащихся пулеметных тачанок.

Вокруг кобзаря собирались толпами люди. Сняв шапки, в тесном кругу стояли старики, сдвинув платки, тихо слушали слепого певца женщины, не могли оторвать от него глаз дети. В какой уже раз слышали они эти знакомые, доходящие до сердца звуки кобзы, но кажется, что в этот воскресный день она звучала как-то по-другому, трогая еще сильнее за душу. А кобзарь все пел, покачиваясь в такт набегающим звукам, будто песня несла его на своих упругих крыльях.

Когда над базарной площадью стало совсем тихо и, кроме бренчания кобзы и голоса кобзаря, ничего не было слышно, до меня донеслись бессмертные слова великого Тараса Шевчен­ко. Голос певца поднялся до самой высокой ноты, готов был вот-вот оборваться, но выдержал, и над головами людей заби­лись горячие, негодующие слова:

И на обновленной земле Не будет немца-супостата...

Мне рассказали тут же, на базаре, историю слепого кобза­ря. Много лет пел он свои песни на берегах Днепра. Звуки его кобзы звенели над древним Переяславом, над Каневом, гре­мели на улицах Киева, на базарах Борисполя и Дарницы, до­летали до Чернигова. Кобзарь пел о величии Днепра, славе украинских городов, о счастливой и радостной колхозной жиз­ни, о Москве, нераздельном братстве и дружбе украинского и русского народов. Затихла кобза седого певца лишь в дни, когда на Украину, на берега Днепра, пришли, лязгая сталью и железом, гитлеровцы.

Но кобзарь вскоре нашел в себе силы, .и на базарных пло­щадях, на притихших, но непокоренных улицах городов и сел, в домах и в спрятавшихся среди вишневых садов хатках вновь зазвучали струны кобзы и потекли песни. Вихрастый, босоно­гий мальчуган — поводырь — вел слепого кобзаря из дома в дом, из села в село, из города в город по всей Украине.

Кобзарь привычно трогал струны своей верной подруги, и старая кобза рождала печальные и тоскливые звуки. Горько звучал голос и самого кобзаря. Он пел теперь о растоптанной мирной жизни родной Украины, об обездоленном фашистами народе, о героической борьбе Советской Армии, которая несет освобождение, о мире. Слепой кобзарь был всюду желанным гостем. Он находил себе приют у ночного костра путников, шагающих с тачками за хлебом, в разоренных и сожженных придорожных хуторах и селах.

Голос кобзаря крепчал, наливался силой. Кобза звучала сильнее, и струны ее гудели под переборами узластых пальцев набатным призывом.

Фашисты выследили и арестовали кобзаря. Слепой старик был брошен в подвал.

• Ты партизан,— кричал разъяренный эсэсовец, пристав­ляя к виску певца холодное дуло пистолета.
  
• Я всего лишь слепой нищий,— спокойно отвечал кобзарь.
  
• Врешь, ты партизан!
  

Я дорожный путник,— все так же спокойно отвечал коб-зарь и, упершись мертвым взглядом своих пустых глазниц в гитлеровца, бледнел в безысходной тоске и ярости.

Его били палками по седой, дряхлой голове, по кистям рук, морили голодом. Но кобзарь терпеливо переносил муки и не расставался со своей кобзой. По ночам он тихо пел в темном и холодном подвале свои печальные песни. Пальцы его при­вычно скользили по струнам, и подвал наполнялся серебряны­ми звуками кобзы.

В подвал спустился однажды ночью начальник тюрьмы. Это был холеный эсэсовский полковник с золотыми перстнями на пальцах и покрытыми лаком ногтями. Он подошел к слепо­му певцу и, вырвав из его рук кобзу, тут же разбил ее о порог. Через час эсэсовцы вытолкнули кобзаря из подвала и бросили в грязь. Обессиленный слепец ползком добрался к утру до пер­вого жилища и нашел там приют.

Голос слепого кобзаря вскоре снова зазвучал на базарных площадях. На его старческих коленях лежала новая кобза, подаренная, ему жителями одного из сел Черниговского Поле­сья. Он опять пел в Каневе, Переяславе, Борисполе, в Киеве.

— Кобзарь Борис снова пришел к вам,— говорил он тихо людям, перебирая струны.

Его окружали толпы людей, и он пел вдохновенно о том, о чем думали тысячи подневольных, обреченных фашистами на прозябание жителей придавленных, но не покоренных совет­ских городов и сел.

Минул год и еще год. Не отставая от поводыря, кобзарь ша­гал, держась за палку, сквозь метели и вьюги, через разлив­шиеся реки, шел по родной Украине и всюду был желанным гостем. Исстрадавшийся под гнетом фашистов народ припадал к простым и нехитрым песням слепого кобзаря, как к целеб­ному роднику.

Летом слепой кобзарь вернулся в Киев помолодевшим, пол­ным надежд. Он побывал у партизан Ковпака. Струны кобзы и голос певца зазвенели над Днепром еще сильнее и призыв­нее. Его опять схватили гитлеровцы и заточили надолго в тюрьму.

Допросы, побои, пытки. В крови голова, лицо, в страшных ранах все тело.

• Где партизаны?
  
• Откуда знать прохожему слепцу, где партизаны,— отве­чал кобзарь.
  
• Нам известно, что ты знаешь расположение штаба пар­тизан.
  
• Не знаю,— твердо отвечал кобзарь.
  
• Мы расстреляем тебя,— грозили эсэсовцы и снова при­нимались бить слепого кобзаря.
  

Кобзарь молчал, распухшее лицо его окаменело. Он решил умереть, ничего не сказав врагу. Убедившись, что от него ни-

чего не добьешься, гитлеровцы избили слепца до полусмерти и снова выбросили без сознания на улицу.

Боль прошла, и кобзарь опять появился на базарах. Его кобза и дребезжащий голос снова зазвучали в селах и городах Приднепровья. Грозное эхо победоносного наступления Совет­ской Армии докатилось и до седого Днепра, а вскоре и над ве­ликой рекой загромыхали могучие советские орудия. Слепой кобзарь во весь голос запел о приближающемся освобождении Украины. Он находил новые слова для своих песен, новые зву­ки в послушных струнах кобзы.

Через Днепр потянулись отступающие обозы, танки, ору­дия. Фашисты не выдержали натиска. Осень 1943 года пришла на берега Днепра с победой. И по хуторам и селам Украины полетела бойкая песня кобзаря:

Птицы в небе синем К югу улетают. Фрицы из России В страхе удирают...

Шумлив сельский базар. И над его многоголосым гомоном, не умолкая, еще сильнее звенела кобза, звучал голос слепого кобзаря, славившего героическую Советскую Армию, принес­шую освобождение.

На звуки кобзы шли и шли люди. Они обнажали головы перед слепым певцом. Громче, громче звучит кобза. Слепой кобзарь обращается к воинам Советской Армии, зовет их на новые подвиги во имя Родины. И солдаты, сжав приклады ав­томатов, молча давали перед кобзарем клятву и быстро шли туда, где неумолчно гудели орудия и дыбилась от взрывов освобождаемая земля.

...Кобзарь на мгновение умолк. Но вот над базарной пло­щадью поплыли новые, полные бодрости и неукротимой силы звуки. Слепой кобзарь пел теперь о том, какой большой и ра­достной, полной счастья и творческого труда будет жизнь на мирной советской земле. И люди знали, что слепой певец гово­рил правду.

Семья Дубовиков

Снаряд попал в огромный, столетний дуб и застрял в его стволе, не разорвавшись. Он раздробил толстую, покрытую шрамами кожуру, искромсал розоватую с темно-желтыми про­жилками, твердую, как сталь, древесину. Но могучее дерево устояло, не раскололось. И когда во всю грудь дохнула весна, оно медленно развернуло свои узорчатые листья, поблескива­ющие лаком.

Старый казак, кавалер двух георгиевских крестов Архип Дубовик, теребя белесые усы и двигая пушистыми бровями, хо­дил вокруг раненого дуба и, приставив к глазам ладонь, долго смотрел на его густые, пружинистые ветви. Лицо его, морщи­нистое, с твердыми скулами, побуревшее от ветра, светилось уверенностью, неистребимой верой в жизнь. Потом старый ка­зак сказал:

— Лист выбросил, рубаху новую надел. Стало быть, жив,— и посветлел лицом.

Никто из семьи Дубовиков не помнил, когда и кем было по­сажено в усадьбе это дерево, так же, как никто не знал, сколь­ко лет их древнему казачьему роду. Но всем хорошо известно было в станице, что дуб-великан с незапамятных времен яв­ляется как бы родоначальником фамилии Дубовиков, их семей­ной славой, и оберегался ими любовно и ревниво.

Под широкой тенью дуба росли, мужали и раздавались в плечах одно за другим поколения Дубовиков — казаков креп­ких, с кременным, неподкупным сердцем, злых в работе, весе­лых на гулянье и неукротимых в битвах. А сколько шумных пи­ров и свадеб осенял своей зеленой кроной старый великан! Давным-давно уже он стал частицей быта старшинной казачь­ей семьи, частицей ее наследства, передававшегося из рода в род.

Архип заботливо обмазал глиной глубокую рану на стволе дерева, чтобы ее не разъедала гниль и сырость, еще раз полю­бовался неистребимой силой могучего зеленого великана.

— Да, вот так и род наш, как этот старый дуб! — сказал он, обращаясь ко мне. — И раны имеются и шрамов много, а стоит нерушимо. Не покачнешь! Отец мой, Пантелей Тимофеевич,
еще в турецкую кампанию воевал. Вернулся порубанный, но с отличием. Я в первую войну дрался, двумя Георгиями за храбрость отмечен. Теперь с гитлеровцами бьются шестеро моих сыновей. И они, слава богу, лицом в грязь не ударили, не осра­мили род свой. На шестерых пятнадцать орденов и медалей!..

Старый казак называл сыновей по имени и отчеству, с ува­жением, по старшинству: Григорий Архипович, Семен Архипо­вич, Петро Архипович, Яков Архипович, Тихон Архипович, Кузьма Архипович...

— От як! Взвод, целый взвод Дубовиков! Народ все дюжий, драться умелый. Саблями работают не хуже, чем косой в степи. Намедни прописал мне ихний командир, что сильно до­вольный он моими казаками!

Двое из Дубовиков — Григорий и Тихон — погибли смертью храбрых в одном из жарких боев где-то на Ставрополыцине. Об этом знал Архип Пантелеевич. Но он упорно не хотел верить з смерть своих сыновей и продолжал считать их живыми, хотя ему было хорошо известно, что их имена в знак вечной памяти о героях каждый день называются на поверках в эскадроне.

— Сам генерал Кириченко приказ такой дал эскадрону, — добавил после короткой паузы старый казак. — От як!

Архип Дубовик рассказывал о своих сыновьях так, как буд­то он дрался с врагом рядом с ними, рубился в атаке рука об руку. Григорий подбил гранатой три танка, проник к гитлеров­цам в тыл и взорвал мост. Семен — тот в одном бою зарубил шашкой пятнадцать фашистов. Петро на всем скаку выхва­тил, как лебеду в огороде, из седла гитлеровского офицера и примчал его на коне в штаб. Яков притащил в одну ночь из раз­ведки четырех «языков». Тихон, он у нас командир, отразил в горячем бою десять атак противника и уничтожил до двух со­тен вражеских солдат. А самый младший из братьев — Кузь­ма — отличился тем, что пробрался однажды в фашистский штаб, убил там офицера и принес в эскадрон ценные доку­менты.

— Так вот и шумит, воюет род Дубовиков,— продолжал в раздумье Архип Пантелеевич.

Он умолк и чутко прислушался, подняв седую голову. Слов­но весть, прилетевшая издалека, теплый упругий ветер тронул позеленевшие ветви старого дуба. И они зашептались и зака­чались — молодая, сочная листва ярко переливалась на солн­це, напоминая о сотнях солнечных весен, которые прошли, и о тех, которые еще придут на эту землю, что была и навеки останется свободной и непокоренной.

Не так ли ты стоишь непоколебимо и величаво, Советская Россия, не покоряясь никаким бурям?!

Л. ЛЕОНОВ

РАЗМЫШЛЕНИЯ У КИЕВА

Еще гремит поле боя и сопротивляется враг, исхлестанный нашей артиллерией, издырявленный штыковым ударом, но чует народное сердце приближение победы. Она в десятке призна­ков, и прежде всего в нашей неукротимой, все возрастающей ярости.

Сейчас уже не сыскать на свете чудака, что сомневался бы в конечной судьбе Гитлера и его банды. Взвешено его подлое царство, исчислены его дни, в затвор введена пуля, которой до­верено оборвать его поганое дыхание. Скоро пылающие голов­ни загонщиков коснутся тощих ребер зверя, прижатого в его логове. Тогда отчаяние охватит разбойничью берлогу, как по­жар, где сгорит дотла наглая гитлеровская спесь. Преступни­ку судьи предъявят улики размерами в миллион квадратных километров, воины совершат справедливость.

Так будет, так хочет армия, народ. Потому что вся страна наша сегодня — военный лагерь, где нет равнодушных к исхо­ду исполинской схватки. Свирепый удар, нанесенный исподтиш­ка в грудь нашей Родины, пробудил в ней небывалую волю к жизни. Единством, какого не знавала прежняя Россия, охваче­но у нас все живое. Жерла пушек и ненависть малюток на­ших — все направлено в сердце врага. Спроси самые реки и ле­са наши, о чем они шумят в ночи; Еетер спроси — чего жаждет он? И все ответит эхом, от которого содрогнутся горы: слез тво­их, гитлеровская Германия, и крови вашей, гитлеровское ворье! Нет у нас иной мечты сегодня. Тупой фашистский фельдфе­бель, везде стремившийся установить свои порядки и скрепя сердце допускавший существование соседей, тщательно гото­вился к походу на Восток. Каждому куску стали, выплавленно­му в его домнах, было предназначено поразить чье-то русское сердце. Нам никогда не нравились истошные вопли о превосход­стве чьей-либо расы над другими, и нам наконец смертельно надоело бряцание оружием у наших ворот. Она разъярила наши народы, эта барабанная дробь военного шантажа.

Напрасно Бисмарк наказывал внукам не соваться и в прежнюю-то русскую овчарню, а с тех пор великое переустрой­ство произошло в России. Однако волчата пренебрегли завета­ми зоркого и матерого волка. На горе себе они величавую тишь просторов наших приняли за сонливую лень, наши мир­ные призывы к труду и братству — за декларацию слабости. Что ж, история сердито проучит пошляков, не умеющих от­личить спокойствие могущества от принижения робости, и рус-ский солдат охотно поможет ей в этом.

Нет, не фашистская Германия будет превыше всего на све­те и никакая иная держава, а единая владычица мира — прав­да, высокая и суровая, разящая наповал, начертанная на зна­менах наших армий. Не бывать на свете нациям господ, пото­му что нет и наций-служанок и никому не дано взвешивать исторические судьбы народов на неправедных весах военной удачи. Не обширностью воровских налетов на мирные города, не количеством расстрелянных детей, не замысловатостью со­деянных преступлений измеряется величие народа, а человеч­ностью его духовных взносов в сокровищницу мировой куль­туры и прежде всего действенной решимостью защищать ее до последней кровинки — и своими собственными руками. Вот по­чему слово