, 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 ... 38

в воздухе и грохот тысяч орудий на земле.

Бойцы вышли на брустверы; сняв каски, пели «Интернационал». Передовая линия зазвучала необыкновенно, потрясающе. И затем вся громада войск генерала Вячеслава Цветаева рванулась вперед.

Прижимаясь к огневому валу артиллерии, в дыму и пыли, батальоны преодолевали Миус, цеплялись за камень и вместе с танками и самоходными пушками наседали на первую линию Миусфронта. И эта линия пылала, дымилась, летели кверху земля и камень. Но фашисты дрались — по советским войскам хлестал огонь из тайных, два года молчавших дотов Миусфронта, огороженных плотными минными полями. И тут приходилось пробиваться гранатами к стволам дотов, ставить против них противотанковые ружья и целить точно по амбразурам.

Тем временем перешла Миус советская броня.

Более двух часов, нарастая, шел бой танков, самоходных пушек и пехоты с вражескими дотами первой линии.

И треснул Миусфронт!

IV

Бескрайняя страна — Советский Союз, а войска чувствовали, как наращивается удар изнутри, как идет оттуда несметная сила.

Ночью у Миуса, где был прорван фронт, послышались широкие, разливные песни и лихой посвист: в прорыв, следом за углубившимися в оборону Миусфронта танками и славной пехотой, шла кубанская гвардейская казачья конница.

Эскадроны были покрыты густой пылью.

Казаки купали своих коней в Миусе — в первом водном рубеже Донбасса.

Густо плыли в небе ваши самолеты. Их становилось все больше. И как же благословенно хорошо наступающей, пехоте под крыльями родных самолетов! Перед наступлением старший сержант Рубан получил письмо от брата — летчика-штурмовика. Брат писал, что будет освобождать Донбасс вместе с ним. И старший сержант кричал каждой партии штурмовиков:

— Братка! Милый братка, я здесь!.. Помогай! Помогай!..

Этот зов витал на поле боя, поднимая в людях несказанное чувство родственности, близости сердец в трудный час — чувство, из которого рождается подвиг не одной личности, а подвиг масс.

Сражение в глубине Миусфронта ожесточалось. По широкому полю боя перекатывались волны танков, самоходных пушек и пехоты — то наши, то вражеские. Казалось, расшатывается сама земля. И тут было не отличить, где героизм, а где простое выполнение долга службы.

Гвардейская стрелковая рота старшего лейтенанта Дмитрия Чумаченко двигалась в общих боевых порядках севернее Самбекских высот. Много раз она теряла локтевую связь с соседями, много раз теряли ее соседи. А люди все убывали, ряды роты редели — четырнадцать раз атаковал Чумаченко гитлеровцев, и пятнадцать раз гитлеровцы контратаковали его. Чумаченко видел: нависла гибель, оборону врага не прорвать. Он упал на землю и, словно советуясь с нею, шептал о чем-то.

Погибает рота,— сказал Чумаченко подползшим к нему командирам взводов.— Только коммунисты могут спасти положение. Мне нужны коммунисты.
Считай меня коммунистом!—отвечал сержант Мелешкин.
И нас считай! — послышались другие голоса.

Чумаченко объявил по цепи, что в роте возникла партийная организация и коммунисты становятся на самые трудные места. И славно кто обновил людей — рота пошла в пятнадцатую атаку. Коммунист Мелешкин с группой бойцов двинулся в лощину, откуда бил «Артштурм»— гитлеровская самоходная пушка. Мелешкин не вернулся, но «Артштурм» не издал больше ни одного звука; коммунисты Андреичев, Саранин и Семенов повели бойцов врукопашную. Саранин был убит, Семенов ранен, но партийная организация жила, и имена новых? коммунистов назывались в наступающей цепи.

Рота Дмитрия Чумаченко оказалась на самом острие наступающих войск генерала Вячеслава Цветаева и первой прожгла всю глубину Миусфронта, заняв последнюю его линию...

Шаг за шагом, удар за ударом день и ночь прогрызали Миусфронт наши танки и пехота. А во второй половине дня 22 августа фашисты бросили доты и укрепления и вышли на поле. И это был тот критический момент сражения, когда солдат чувствует и точно знает, что, несмотря ни на какие «чудеса» и неожиданности со стороны противника, одно мгновение может принести победу, одно мгновение! А какое оно, это мгновение,— кто его знает!.. Но оно придет, наступит. Оно уже близко. Вот какая-то трепетная тень от его крыла уже скользнула по полю боя...

В этот решающий момент парторг пулеметной роты Петр Куприянов вырвался со своим пулеметом далеко вперед, расчищая путь наступающим. Фашисты схватили его на окраине деревни Гавриловны и тут же поставили к стенке.

— Товарищи, победа! — кричал Куприянов жителям деревни.— Сейчас придут наши, и конец неволе!

V

«Железные двери», о которых твердили гитлеровцы, были взломаны и распахнуты. В них входили все новые резервы, устремляясь дальше вглубь и склоняясь вниз, на юг, к устью Миусского лимана.

Настал момент полного сокрушения Миусфронта.

Новые силы ударили одновременно по Таганрогу и по сторожевым бастионам Миусфронта — Самбекским высотам, ударили уже не с фронта, а с фланга и тыла. И еще четверо суток шел бой. За это время единственная щель в тылу Миусфронта— у устья Миусского лимана — замкнулась.

Миусфронт рухнул по всей линии. Его войска заметались в окружении. Это произошло 30 августа 1943 года. Путь на Донбасс был открыт, и уже ничто не могло остановить победного движения советских воинов.

...По пыльным дорогам тянулись вереницы пленных. Они шли унылые, тупые, обрюзгшие. Среди них брел и фельдфебель Карл Лаутермильх. Он сошел с ума и твердил одно:

— Миусфронт — колоссаль! Миусфронт — колоссаль!

Тем временем фашистские войска катились на запад. Они пробовали цепляться за города, за села. Но Южный фронт громадой двигался на их плечах, и удары настилали гитлеровцев, прежде чем сии могли остановиться.

Один за другим освобождались города Донбасса. Им возвращались их добрые русские имена, их свободная жизнь. Шест дней проскочили, как вздыбленные кони. За шесть дней были освобождены от фашистского рабства миллионы советских людей, возвращен Родине Донбасс — всесоюзная кочегарка.

Города Донбасса встречали своих освободителей со слезами радости. Но в тех же городах вопияли советским солдатам о мести страшные могилы загубленных фашистами безвинных людей. На крутом обрыве Петрушиной косы, у Азовского моря, на могиле тридцати восьми тысяч замученных гитлеровцами жителей Таганрога не затихал плач сирот, отцов, матерей, вдов. Имена их были бесчисленны, но горе у них было одно.

Советские солдаты слышали тот плач:

Не летайте, ласточки, не кружитесь:

Не утешить нас...

Не заходи сюда, морская волна:

Не унести тебе горя нашего...

Деточки вы наши, бойцы!

Идите вы по степи,

Идите по берегу,

Глядите вы на море

Да знайте:

То не волна моет берег,

То наши слезы бьются о сыру землю.

Шли войска Южного фронта по степи, шли по берегу моря — вперед, на врага.

Коннице было приказано: — Поить коней в Днепре!

У. ЖУКОВИН

В НАСТУПЛЕНИИ

На запад!

Тихое утро. Сквозь хмарь проглядывает солнце...

Воздух неожиданно потрясли оглушительные залпы. Под ногами вздрагивает земля. Это наши артиллерийские батареи одновременно открыли огонь по вражеским Позициям. Все кругом слилось в едином гуле. То там, то сям в воздух взлетают фашистские дзоты, блиндажи, одна за другой гаснут огневые точки противника.

Артиллерийская канонада длится уже два часа. Все реже и реже ответный огонь противника. Его оборона дезорганизована. И когда последние наши снаряды и мины падали на головы гитлеровцев, в атаку ринулась советская пехота. Застрочили пулеметы, автоматы, бойцы выскочили из окопов и лавиной устремились на врага. Саперы еще накануне расчистили проходы в минных полях. Проволочные заграждения во многих местах были снесены огнем артиллерии.

Вот идет в атаку подразделение лейтенанта Полещенко. Фашисты пытаются оказывать сопротивление. Они открыли стрельбу из пулеметов и винтовок. Но было уже поздно. Десятки трупов гитлеровцев устлали скаты безымянной высоты, которой овладело наше подразделение. Захват этой высоты облегчил действия других подразделений. Бойцы под командованием Чернышенко ворвались в траншеи противника и в короткой схватке истребили около ста пятидесяти вражеских солдат. Вслед за ними достигли окопов противника и другие подразделения. Будучи не в силах противостоять штурму советских воинов, гитлеровцы в панике заметались. Они выскакивали из блиндажей и окопов, вдогонку им летели гранаты, пули. Замертво валились удиравшие фашисты.

Передний край вражеской обороны прорван. На плечах отступающего противника наши подразделения устремились вперед. В боевых порядках шла артиллерия. Орудия били пря-

мой наводкой по целям. В глубине обороны противника были созданы узлы сопротивления. В оврагах, на бугорках он оборудовал блиндажи, дзоты. Оттуда гитлеровцы вели теперь огонь, но наши подразделения быстро окружали узлы сопротивления, принуждая гитлеровцев капитулировать.

Уже далеко позади берег Дона.

Бой не затихает ни на минуту. Не давая противнику возможности закрепиться на новых рубежах, советские воины неустанно гонят его, освобождают один за другим населенные пункты.

Смяв в рукопашной схватке фашистов, бойцы Н-ской части ушли вперед. Вот они, вражеские укрепления. Глядя на них, нельзя не восхищаться искусством меткой стрельбы гвардейцев-минометчиков. На каждом шагу видны черные воронки от взрывов снарядов и мин. Тысячи и тысячи осколков лежат вокруг. Они поражали гитлеровцев всюду.

Мы спускаемся в опустевшие траншеи. Но опустевшими их назвать нельзя: они полны мертвыми фашистами.

Заглядываем в блиндаж. Чего тут только нет! В блиндаже оставлено много оружия и личных вещей гитлеровских вояк: одеял, вещевых сумок, открыток, игральных карт, записных книжек, пустых бутылок из-под вина.

Дальше — такая же картина. Вокруг — воронки от снарядов и мин. Вот здесь у гитлеровцев были артиллерийские позиции. Батареи тяжелых орудий обнесены защитным валом. Их стволы направлены теперь в обратную сторону. Наши бойцы расстреливали отступающих фашистов из их же орудий.

По дороге ведут группы пленных...

Быстрота и натиск

Больших трудов стоило нам разыскать командира-танкиста Хлюпина. Мы долго петляли по степным дорогам в поисках наблюдательного пункта. В полдень он был вот на этой высотке. Но сейчас здесь уже никого нет. Танки ушли вперед. Наблюдательного пункта не оказалось и на новом месте: он успел передвинуться еще дальше на юг. Неумолчно гремела артиллерийская канонада. В воздухе кружили вражеские самолеты, но наши зенитчики заставляли их держаться на почтительной высоте.

С Хлюпиным мы встретились на поросшей бурьяном возвышенности. Отсюда простым глазом прекрасно видно поле боя. В полутора километрах наши танки атакуют населенный пункт. Гитлеровцы оказывают яростное сопротивление. Они подтянули сюда свежие резервы, и нашим танкистам приходится продвигаться вперед среди моря огня.

— К вечеру село все равно заберем! — уверенно говорит Хлюпин.

На пригорке у села высится ветряная мельница. Там у врага, по-видимому, наблюдательный пункт: оттуда гитлеровцы корректируют огонь своих батарей. Хлюпин отдает приказание обстрелять мельницу. Через несколько минут она окутывается густым дымом. Вражеские орудия лишились корректировщика. Они стали бить наугад, а потом и вовсе замолчали. Воспользовавшись этим, танкисты прорвались через боевые порядки фашистов, уничтожая на ходу их огневые точки и пехоту. Сопротивление врага было сломлено. Преследуя по пятам отступающего противника, наши танкисты ворвались в село.

— Молодцы ребята! — воскликнул Хлюпин.— Всыпали гитлеровцам, как полагается!

В этот день танкисты освободили от врага несколько населенных пунктов, уничтожили сотни автомашин, десятки орудий и минометов, много солдат и офицеров взяли в плен.

Мы беседуем с командиром танка гвардии лейтенантом Захарченко. Ему всего двадцать лет. Сам он — сталинградец. Сейчас Захарченко стоит около своей боевой машины, весь черный от копоти и пыли. По лицу ручьями струится пот.

Ну, как воевали сегодня? — спрашиваем его.
Как всегда,— спокойно отвечает он.— Подбили двадцать пять автомашин с грузом, а сколько перестреляли гитлеровцев, не считали!

Захарченко недоволен тем, что на его пути не встретилось ни одного фашистского танка. Он завидует Герою Советского Союза Гавриилу Калинину, которому посчастливилось сегодня подбить два вражеских танка.

С Калининым нам увидеться не пришлось. Он был ранен и только что отправился в госпиталь. Но о его сегодняшнем подвиге наперебой говорят все танкисты. Роте Калинина было приказано перерезать дорогу, по которой отступали враги. Калинин на головной машине вырвался вперед и оседлал эту дорогу. Вскоре сюда подошли остальные танки. Видя, что путь к отступлению отрезан, гитлеровцы заметались в разные стороны. На дороге скопилось множество автомашин. Танкисты открыли по ним ураганный огонь. Большую часть машин они разбили в щепки, остальные захватили в качестве трофеев.

Отсюда Калинин повел свои танки на высоту «240,5». Навстречу им показалось несколько танков противника. Завязался бой. Меткими выстрелами Калинин подбил один, затем другой вражеский танк. Удержать высоту противнику не удалось. Осколком снаряда ранило Калинина, но и раненный он продолжал преследовать врага.

...Вечереет. Танкисты располагаются на отдых. А завтра с утра они снова будут громить врага, отвоевывая пядь за пядью родную землю.

Б. ГОРБАТОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кровь не успевала замерзнуть на клинках, такая была рубка. Горячий пар шел от белых дубленых полушубков, такая была скачка. Трое суток в седле, трое суток в боях, только снежный прах из-под копыт, да храп коней, да свист шашек, да алые башлыки за спиной, как крылья. И, как во сне,— хутора, пожары, дороги, косматый дым над станицами, кровь и пепел на снегу, и над всем — острый запах горячего конского пота, гари и дыма, старый, знакомый запах боя.

Победа окрыляет. Люди забыли о сне, об отдыхе. Одубели ноги в стременах, на валенках ледяная корка, обветрились, облупились лица, от победного казацкого гика охрипли глотки. Драться! Гнать и настигать врага, рубить на всем скаку, как лозу, поганой крови не стирая с шашек! И трофеи считать некогда, и трофейный коньяк пить некогда — гнать и гнать, вызволять родную донскую землю!

Еще долго могли без устали драться и нестись сквозь косматую снежную степь люди, да кони выдохлись, кони оказались слабее людей. Седые от инея, измученные, они дрожали всем телом, дышали трудно и хрипло, жадно глотали морозный воздух. И, взглянув на них, майор Дорошенко, командир казачьего полка, с сожалением понял, что и коням и людям, а вероятно, и ему самому нужна передышка. Он сказал адъютанту кратко:

— В станице людям и коням отдых. До зари.

Казаки вошли в станицу поздним вечером. И все было, как всегда в эти дни. Бабы, смеясь и плача, припадали к стременам, обнимали ноги казаков, заглядывали в глаза и искали среди этих богатырей в мохнатых, покрытых снегом бурках своих мужей и сынов. И каждой казалось, что обязательно должен быть здесь, среди этих родных людей-освободителей, он — самый родной и желанный.

Штаб разместился в теплой просторной хате. Майор Дорошенко, отдав необходимые распоряжения и убедившись, что все в порядке, кратко сказал адъютанту: «Пошли!» — и вышел на улицу. Адъютант тотчас же выскочил вслед за ним, едва успев набросить бурку на плечи.

Адъютанта майора звали Васей Селивановым. Он только недавно с великим нетерпением окончил училище и с великим рвением выпестовал себе усы, полагая, что без усов нет казака. Нынешние бои были его первым огневым крещением. Его первый бой был победным боем. Он не знал горьких дней неудачи. И война представлялась ему такой, как он видел ее в эти три дня. Рубка лозы — вот что такое война. Веселая рубка лозы.

Майора Дорошенко он уважал, даже почитал, но немного побаивался. Побаивался не только как начальника, но и как человека. С веселыми, беспечными, легкими людьми Вася сходился быстро, хмурых же побаивался всегда, а майор Дорошенко был непонятно хмур, и молчалив, и лицом умен. Не таким должен быть казак, по мнению Васи: казак воюет весело, и гуляет весело, и умирает весело,— а у Дорошенко и в бою брови насуплены, губы сжаты и горькие морщинки у рта. Но однажды довелось Васе увидеть, как блестят мрачные глаза майора—страшным огнем горели они, братцы мои,— и Вася вдруг почувствовал себя желторотым мальчиком и догадался, что есть в этой войне, и в жизни, и в людях что-то такое, чего еще не дано ему понять и почувствовать. Но об этом некогда было Васе подумать, веселая рубка лозы захватила его целиком. Одно только правило положил себе Вася по отношению к майору: лишних вопросов не задавать, понимать с полуслова, а длинные беседы держать при себе.

И сейчас, на улице, он не стал спрашивать Дорошенко, куда это они идут ночью, молча шел вслед за ним и даже догадок особых не строил. «Верно, караулы поверять идем».

Но Дорошенко вдруг остановился у одной избы и постучал в оконце.

Куда это мы, товарищ майор? — невольно вырвалось у Васи.
В гости.

Дверь распахнулась, и на пороге появился старик с лампой. Он удивленно всмотрелся в гостей и, вдруг узнав, радостно заулыбался.

— Господи боже ж мой,— засуетился он,— товарищи, да пожалуйте, пожалуйте ж в хату. Как же так? Боже ж ты мой, радость какая!

Казаки вошли в избу. Было в ней пусто, и холодно, и одиноко, и Вася никак не мог понять, что им делать тут, в этой хате бобыля.

Майор тяжело опустился на лавку. Он молча следил за тем, как суетится старик, потом протянул к огню руки, сперва левую, на которой не хватало пальца, потом правую, и казалось, что за этим он и пришел сюда,— вот так посидеть у огня, помолчать, обогреться после дороги. Потом он потер руки, пальцы хрустнули, и поднял голову.

Стало быть, не признал ты меня, дед?
Ась? — удивленно отозвался старик.
Не узнал, говорю?

Старик нерешительно подошел к нему и всмотрелся.

Не взыщи, батюшка,— виновато сказал он,— памятью слаб.
А мы встречались. И недавно. Целые сутки я у тебя жил.

— А-а,— обрадовался старик,— жил, жил... Много вас тут прошло, жило. Как же... только когда ж это? Запамятовал, не взыщи...

Майор вдруг резким движением сбросил с плеч бурку и, отстегнув от ремня полевую сумку, швырнул ее на стол. Вася следил за ним недоумевающим взглядом. Ничего не мог понять он в этой встрече. Майор что-то достал из сумки, выложил на стол, и Вася увидел, что это были георгиевские кресты—два серебряных крестика на стареньких, потертых ленточках.

— Возьми свои кресты, дед! — громко произнес майор.
Старик растерянно взглянул на кресты, потом на майора,

потом на кресты опять.

Вдруг он испуганно съежился.

Может, я,— пробормотал он,— может, что обидное я сказал тогда? Может, оскорбил?
Нет, чего уж,— усмехнулся майор.
Оскорбить не помышлял. А только* на сердце у меня в ту пору горько было. Может, и сказалось что невпопад, тебе в обиду. Так ты, родимый, не осуди.

Вася сидел теперь, широко раскрыв глаза, и глядел на этих непонятных ему людей, и все не мог сообразить, что между ними вышло.

— Дождевая вода, и та горькая, потому она и камень долбит,— произнес майор.— Нет, я не обиделся на тебя, дед. Жестокие были твои слова, уж на что я камень, а и меня продолбили.

Старик машинально взял кресты в руки и потер их шершавой ладонью. Тускло блеснуло серебро под огнем лампы.

У меня за ту -войну кресты,— дрогнувшим голосом сказал он.— Ты не вини, родимый, старого человека. Горькое у меня в ту пору сердце на вас было...
А у меня?—вдруг закричал майор, да так, что Вася даже вздрогнул.— А у меня тогда не горькое было? Думаешь, дед, легко мне было командовать «на конь» и прочь? Легкое, думаешь, дело из родных станиц уходить?
Большое тогда отступление было,— пробормотал старик.
Мне, может, каждая слеза станичной бабы в душу падала, душу жгла,—горячо продолжал майор.— Мне, 'может, каждый младенческий крик сердце на куски разрывал. Ведь и мои где-то так тоже...— Он заскрипел зубами и замолчал.

С минуту длилось молчание, и в тишине было явственно слышно, как хлопает о ставни ветер, словно птица крылом. Майор вдруг подошел к старику и, глядя на него в упор, бросил отрывисто:

Помнишь, что ты крикнул мне... когда кресты бросал?
Как не помнить,— пробурчал дед.

И я помню: «Ироды,— крикнул ты мне,— опозорили вы русскую славу, опозорили!» — и швырнул свои «георгии» в пыль. Так?

Так,— хмуро отозвался старик.

Я те кресты поднял. Черт его знает, всего навидался я на своем веку, не человек стал — камень, а крик твой, дед, до сих пор у меня в ушах звенит. Я ведь все понял, все понял: за кого ты счел меня тогда, что ты обо мне, казаке, думал. Вот твои кресты, дед. Я их три месяца за собой таскал. В сумке были, а словно я их на груди носил. Тяжелые твои кресты, дед. Тяжелые! Возьми их назад. Хочешь — на груди носи, хочешь — в сундук спрячь. Спроси у моего адъютанта, он тебе расскажет, как мы врага лупили. Не хуже вашего, дед. Расскажи ему, Вася.

И он вдруг расхохотался громко и весело, и это было в первый раз, что видел Вася майора смеющимся.

Признал теперь, дед? Вспомнил?—смеялся майор.
Признал,— улыбнулся и дед,— как не признать.

Он взял со стола лампу и поднес ее прямо к лицу майора. Огоньки загорелись в мрачных глазах Дорошенко.

Ну, такой же? — усмехаясь, спросил он.
Словно бы у тебя на лице рубцов прибавилось. Ась?
Казаку рубец, что награда,— снова усмехнулся майор.— А и у тебя, дед, словно бы морщин больше стало!
Война, сынок, всех метит. Военного человека шрамом, нас, отставных,— морщинкой.— Он поставил лампу на стол и вздохнул. — Как морщинам не быть! Что мы тут без вас пережили... Старики, бывало, ко мне сойдутся. Беседуем шепотком. «Ты,— говорят они мне,— Тимофей, старый казак, воевал, кавалер. Тактику и стратегию понимаешь. Как, мол, по-твоему, что дальше будет?» А какая у меня, товарищи, стратегия? Карт у меня нет, плантов нет, известия, и те редко доходят. По моей стратегии выходит: должны мы фашиста побить, такой я себе план строил. А покуда он по моей хате ходит, моими половицами, как хозяин, скрипит... эх!—он задумался на минуту.— Или еще бабы забегут, то одна, то другая. «Ты б пошел, дед,— кудахчут,— артиллерию б послушал. Наступают наши аль отступают?» Ну, выйдешь на бугор, обернешь на восток ухо, слушаешь... Ветер шумит в степи, артиллерия бьет... Ухо слышит: уходят наши, удаляются. Ухо слышит, а сердце не верит. Не верит сердце, товарищи, уж такое у меня, у старика, сердце. Не верит оно, что может фашист русского человека одолеть. Ну, вернешься к бабам и шепнешь им: «Не сомневайтесь, мол, ждите, вернутся наши, не обманут». Вот вы и вернулись,— он вдруг по-стариковски всхлипнул, затрясся весь,— вернулись, родные. Не обманули!
Не обманули, дед?
Не обманули.

— Эх, дед! — майор вдруг пошел к нему и крепко стиснул за плечи.— Эх, казачина!

Даже Васю взволновала эта сцена, чуть не всхлипнул и он. До сих пор земля, на которой он дрался, казалась ему только полем веселой сечи. А сейчас, словно края раздвинулись, и увидел он дали, и всю землю под кровью и пеплом, и курганы в степи, и как стоят на них, обернув на восток скорбные лица, наши люди и прислушиваются. Ветер ли то шумит, или наши идут? Беда ли то хлопает крыльями, или, наконец, свобода?

Что ж, долго погостите у нас али как? — улыбаясь и вытирая слезы, спросил старик.
До зари, дед,— ответил майор. — Не одни у меня твои кресты, дед, не один ты ждешь. И за Северным Донцом дела у нас есть. И в Донбассе ждут. А в Запорожье ждут меня мои...— Он запнулся и через силу закончил: —Может, одни могилы меня там ждут, все одно торопиться надо.
Эх, беда какая,— всплеснул руками старик,— и угостить-то нечем! Все проклятые гитлеровцы вытаскали.
Найдем! Вася, фляжку! Давай, дед, стаканчики. Да вот есть один.
Нет, постой,— хитро усмехнулся дед,— этот не годится. Я сейчас.

Он подошел к двери, поднял половицу и нырнул куда-то под пол. Скоро он появился оттуда. В руках у него были три старинные казацкие червленые чарки.

— Дедовские,— торжественно произнес старик, ставя чарки на стол,— уберег...

Майор стал медленно наливать водку.

На заре полк уходил из станицы. Откуда-то из-за Дона поднималось и растекалось по небу огромное красное солнце, и лучи его, как золотые сабли, замахнулись уж над Северным Донцом, словно солнце перешло в атаку.

Глядя на это солнце, встающее над синей от мороза степью, старик сказал майору:

— Кровавый этот год будет, сынок. Ишь, заря какая!

Он стоял, осененный солнцем, седой, худой, без шапки, и голос его звучал пророчески:

— Великая сеча будет, сынок, ох, великая! И в той сечи погибнет, расточится враг. И люди очистятся, и братья соединятся, и мать встретит сына, и жена — мужа, и дети — отца.

Отдохнувший конь бодро взял рысь, и вот уже вынес майора на околицу, и понес и понес навстречу новым боям и сече.

А старик остался у околицы. Долго с завистью глядел он, приложив ладонь ко лбу, на гарцующих казаков. И вздыхал, что молодость прошла и не вскочишь теперь на доброго коня, не понесешься в сечу рубить врага... Потом повернулся и пошел

Blog

Денисов Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И. В. Сталина, Москва, ул. «Правды», 24 предисловие вэтой книге собраны очерки и рассказ

Содержание