Михаил Мухамеджанов

Вид материала

Документы

Содержание А жизнь продолжается… Укрыв поля, туманы белые Пояснения к тексту повести.

Подобный материал:

• Михаил Мухамеджанов, 5756.28kb.
• Автор файла (январь 2009г.): Мухамеджан Мухамеджанов, 250.83kb.
• Источник: приан ру; Дата: 25. 07. 2007, 1194.96kb.
• Симфония №6, фа мажор,, 117.38kb.
• Михаил Зощенко. Сатира и юмор 20-х 30-х годов, 1451.23kb.
• Белоголов Михаил Сергеевич «79 б.» Королёв Сергей Александрович «76 б.» Лущаев Владимир, 13.11kb.
• Михаил кузьмич гребенча, 73.67kb.
• Бюллетень книг на cd поступивших в библиотеку в 2010 году, 544.6kb.
• Алексеев Михаил Николаевич; Рис. О. Гроссе. Москва : Дет лит., 1975. 64с ил. (Слава, 1100.71kb.
• Михаил Илларионович Кутузов великий сын России, величайший полководец, генерал-фельдмаршал, 113.48kb.

Неистовая тяга в мир культуры и творчества.


-1-

Попав в Москву, Ибрагим думал, что именно здесь он вернется к своему самому любимому увлечению: музыке. Но очень скоро понял, что без нотной грамоты путь в этот удивительный мир был для него закрыт. Учиться этому было просто немыслимо, да и некогда. Времени катастрофически не хватало.

Неожиданно и совершенно случайно он увлекся самодеятельной песней, попав в среду так называемых бардов. Это было увлекательно, наконец-то пригодились и гитара, освоенная им на подводной лодке, и его приятный, с неповторимым тембром голос.

Сначала все шло хорошо. Барды с радостью и сразу же приняли его в свою дружную компанию, уже маститые оказали ему свое покровительство, стали брать его с собой на концерты. Помимо исполнительского мастерства в нем присутствовало несколько полезных качеств, очень редких для творческой личности. Прежде всего, деликатность, уважение к чужому таланту, а самое главное, поразительные способности увеличивать количество зрителей и слушателей. Глядя, в какой геометрической прогрессии за довольно короткое время начинает наполняться зрительный зал, многие, в том числе и неизвестные исполнители стали набиваться к нему в друзья.

Делал он это довольно просто, никогда не забывая проводить активную своеобразную агитацию среди слушателей.

- Друзья! – говорил он. – Вижу, вам понравилось наше выступление. Мы тоже этому рады. Признание таланта приятно и необходимо автору и исполнителю. Как говорится, ласковое слово и кошке приятно. Это окрыляет нас, заставляя работать над собой и своими творениями с еще большей отдачей. Поэтому мы с еще большей ответственностью начинаем относиться к самим песням и выступлениям. Талант постоянно должен трудиться. Не знаю, когда мы соберемся и будем выступать в следующий раз? В какой-то степени это зависит от вас. Мы готовы выступать по первому вашему зову, но поймите нас правильно. Для этого нужно, чтобы зал был наполнен. Конечно же, мы придем и будем петь, играть, читать стихи даже тогда, когда в зале будет один слушатель, но согласитесь, это же будет неприятно обеим сторонам. Поэтому предлагаю пригласить ваших друзей, знакомых, близких, можно сказать, поделиться тем удовольствием, которое вы получили сегодня, надеемся, будете получать и впредь. В конце концов, кто-то в следующий раз может и не прийти сам, не захочет, не сможет, мало ли причин? Давайте подумаем друг о друге, и мы все от этого только выиграем, и ваши друзья, знакомые, даже незнакомые тоже. Бог велел делиться, этому же учат нас родители, родные. Если вы согласны, складывайте в чехол от гитары свои координаты, телефоны и мы вас оповестим о следующем выступлении, к которому, надеюсь, вы подготовите ваших друзей, родных и знакомых. Уверен, что они вам будут благодарны даже больше, чем мы. И одно, последнее, непременное условие если вы не сможете откликнуться и прийти сами, постарайтесь прислать кого-то вместо себя. Согласитесь, что толку звонить и писать человеку, тратить время, наконец, если он нас игнорирует. Значит, мы не будем этого делать в следующий раз и сообщим тому, кто этого действительно желает.

После своей пламенной речи к зрителям он пытался договориться еще с исполнителями, чтобы они, в свою очередь, тоже побеспокоились о наполненности зала, обязывая каждого привести какое-то определенное количество людей. Все это имело успех. Зал действительно быстро наполнялся, причем, организатор старался четко отслеживать, чтобы условия договоренностей выполнялись даже тогда, когда самого исполнителя или слушателя по тем или иным причинам в зале не было. В противном случае ни тот, ни другой о следующем концерте оповещен не был. Это было своего рода наказание, заставлявшее играть по принятым правилам и подстегивающее абсолютно всех к увеличению зрительской массы.

Скоро его собраться по сцене стали отмечать, что уж больно быстро и довольно прочно он как-то особенно выделяется публикой. Никто во время его выступлений не шумел, не мешал, его часто почему-то хотели слушать больше, чем остальных. К тому же ему совершенно невозможно было подпевать. Ему не нужно было напрягать свой сильный голос с приятным, необычным тембром, который заставлял заслушиваться, даже закрывать глаза от наслаждения, хотя почти каждый раз он исполнял новые песни, да и в старых нередко менял мотив и слова. Причем, все его песни были очень мелодичны, очень отличались друг от друга и музыкой, и жанром, и сюжетом. Особенно ему удавались лирические, задушевные песни, написанные в стиле русских народных или казачьих. Слава Богу, что их исполнение было не совсем уверенным, не профессиональным, он часто терялся, забывал тексты. Сказывалось то, что он много работал над ними, забывая свой последний вариант, а, кроме того, совершенно не мог и стеснялся исполнять свои юмористические и сатирические песни. В противном случае, вероятнее всего, слушали бы только его.

Все это, естественно, не очень нравилось другим исполнителям, которые в борьбе за слушателя старались поделить сферу влияния на жанры, зоны, приучая его своими немногочисленными, похожими одна на другую песням, да еще на одну, максимум три темы, к тому, чтобы быть узнаваемыми и признанными. Как правило, выбиралась одна, максимум две полюбившиеся народом песни, в крайнем случае, хоть как-то задевшие его душу и «долбились» так, что незатейливый текст и такая же простая мелодия волей-неволей запоминались сами собой. А что поделаешь? Хочешь славы и известности, а таланта не хватает, корми «пипл тем, что он с удовольствием хавает», той же дешевенькой рекламой. А тут получалось, что весь их кропотливый, многолетний труд перечеркивался одним только махом этого непризнанного, выскочившего как черт из табакерки лихого молодца, который разом отнимал и слушателя, и славу.

И Ибрагим снова не вписывался в существующие, определенные рамки даже самодеятельной песни. Барды стали его избегать, а профессионалы тем более не желали отдавать свой «хлеб».

Ему несколько раз удавалось поучаствовать в нескольких конкурсах, но это снова кончалось обидой и разочарованием, хотя чаще всего виноват был он сам.

На первом конкурсе он умудрился сразу же стать лауреатом. Но, как говорится, дуракам везет, но не всегда. На втором конкурсе его подвела «излишняя» деликатность.

Как обычно, из-за российской расхлябанности и не слишком тактичного поведения конкурсантов получалось так, что последним участникам или оставалось совсем немного времени, или не оставалось совсем. В этот раз Ибрагим оказался примерно десятым от конца списка. Когда участник перед ним пропел свои положенные пять минут да еще прихватил три минуты у конкурентов, у выступающих вслед за ним, естественно оставалось всего лишь семь минут конкурсного времени. Увидев слезы на глазах двух симпатичных, бесголосых девчушек, Ибрагим сократил свое выступление до полутора минут, успев пропеть лишь два куплета из своего 6-ти куплетного романса. При этом он не стал исполнять вторую и третью песни, даже не объявил и ничего не рассказал о себе, как положено. Девчушки радостно «прочирикали и промяукали» уставшему жюри свои незамысловатые, страдающие отсутствием рифмы и смысла песенки и закончили конкурс. Причем, последняя «мяукала» уже двенадцать сверх конкурсных минут, за что получила неодобрительный шум в зале и недовольство организаторов. Последние участники так и ушли невостребованными.

С этого момента Ибрагима стала преследовать подобная тотальная «невезуха» со временем, но он оставался верным себе, деликатно уступая свое время другим. Поступать иначе он не мог. Слишком крепко в него было вбито уважение к чужому таланту, а уж тем более «собрату по несчастью». Поэтому, даже возненавидев всю эту творческо-исполнительскую публику, которую стоило только выпустить на сцену, как она совершенно забывала о ближних и договоренностях, он все равно продолжал уступать время выступающим за ним. Самое смешное, что даже на своих личных концертах он умудрялся заполнить время для выступления своими многочисленными друзьями и знакомыми, давая им возможность показать свои таланты, оставаясь даже невостребованным. При этом часто получалось так, что его выступление ограничивалось ролью конферансье, причем очень неважного, так как говорить на сцене он не умел совсем.

Заканчивалось это плохо. Зрители плевались и уходили недовольными. Несколько раз ему делали замечание о нетактичности его поведения, мол, «пришли послушать его, а он выпускает на сцену кого попало». А однажды в немецком посольстве ему даже предъявили претензии, что «в оплаченном ему одному концерте не прилично выставлять вместо себя других исполнителей, заставляя их отрабатывать полученные деньги». Он был бы и рад выступать сам, но его сердобольное сердце продолжало отзываться на каждый призыв жалостливо смотревших на него глаз.

Скоро он понял, что, как бы ему ни хотелось, сцена не для него, и прекратил все свои попытки на нее прорваться. Может быть, тысячу раз была права тетушка, не разрешавшая стать ему артистом, и все это было и к лучшему. Прекратились волнения, доводившие его до сердечных приступов, понемногу стала рассеиваться зависть других исполнителей и авторов. Они снова становились добрыми знакомыми и приятелями. Короче, жизнь снова возвращалась в привычное русло.

Со временем его даже перестало удивлять, как его мелодии и тексты, чуть-чуть переделанные, часто не лучшим образом, без какого-то упоминания о нем, звучат по радио, даже с экранов телевизоров. Он даже научился шутить по этому поводу, что в стране, где воруют даже младенцы, иного и быть не может. При этом его согревала надежда, что у людей, особенно таких маститых и известных когда-нибудь проснется совесть, а время обязательно все рассудит. Ведь иначе и быть не может. Ведь тогда его добрый и мудрый дедушка Ниязи, учивший его правде, окажется совершенно не правым.

Спустя много лет, когда он снова вернется к увлечению бардовской песней и его станут приглашать даже в престижные места, где она исполняется, он не изменит себе, повторив все, что делал раньше. Он также будет деликатно уступать место на сцене практически всем желающим, понимая их чувства, не станет прорываться на сцену неблаговидными способами, хотя такие возможности у него появятся.

Однажды на одном из совещаний в кабинете руководителя Москвы будет решаться судьба Клуба авторской песни. Зная об этом пристрастии консультанта по экономическим вопросам, правительство столицы обратится именно к нему.

- Не хотите ли вы возглавить или порекомендовать кого-то, кому бы можно было доверить это дело? – спросит его мэр города. – У московского правительства созрело решение возродить авторскую песню, помочь ей стать на ноги. В районе Садовнической улицы расположен клуб бардов, больше похожий на курятник. Это же центр столицы, лицо города, поэтому у нас появилась мысль построить там такой клуб, куда не стыдно будет приглашать даже самых изысканных меломанов. Я слышал, что вы уже возродили небольшой клуб, который успешно действует и развивается. Может быть, вам самому хотелось бы возглавить, как строительство, так и деятельность нового клуба большего масштаба? Я бы лично был бы только рад этому, хотя признаюсь честно, не хотелось расставаться. Но все же было бы здорово, если бы вы предложили вместо себя кого-то другого. Дело-то хлопотное, а у вас, я знаю, со здоровьем большие нелады. Ведь мы готовы отстраивать заново не только развалины на Садовнической, но и так полюбившуюся любителям бардов «Горбушку», а может, и еще несколько таких же мест, включая ваш институт. В общем, хотелось бы услышать ваше мнение.

У Ибрагима даже дух перехватило. Наконец-то, начинала сбываться его сокровенная мечта, возродить самодеятельную песню, да еще самому непосредственно во всем этом поучаствовать. Еще лет десять назад он бы, не задумываясь, ответил согласием, однако теперь при действительно уже совсем неважном здоровье участвовать в таком проекте было просто самоубийством. Тем более нужна была хорошая слаженная команда, а ее не было. Конечно, люди бы нашлись, кто-то даже уже был на примете, но все это было слишком призрачно и не внушало уверенности. Прежде всего, из-за своей несостоятельности. Оставалось одно, найти такого человека или людей, кому бы можно было все это доверить, а уже потом примкнуть к ним. Предложение было очень серьезным и требовало серьезного, вдумчивого ответа. И он попросил время подумать. И члены правительства столицы согласились отсрочить решение, но только на один месяц.

Весь месяц Ибрагим делал отчаянные попытки найти нужных людей, главное человека, на кого бы все это можно было взвалить. Обегав и обзвонив всех, кто хоть как-то был причастен к бардовской песне, он неожиданно к своему ужасу начал убеждаться в том, что не в состоянии справиться с этой задачей. Люди были, и их было много, но почему-то все, кто попадал в поле его зрения, не внушали должного доверия. Те, на кого можно было хоть как-то положиться, имели слишком узкие, мелкие цели и такой масштаб их просто бы раздавил, а тех, кто этого жаждал и обладал требуемыми организаторскими способностями, к этому делу нельзя было подпускать даже на пушечный выстрел. Все они, и те, и другие очень этого хотели, но была слишком большая вероятность, что все это было бы испоганено в самом зародыше.

Короче, найти такого доброго, умного и порядочного чудака, который бы болел за это дело душой, обладал организаторскими способностями, да еще открыл дорогу всем, не получилось, не совпало. По крайней мере, таковых он на своем горизонте не увидел, а рекомендовать тех, кому не слишком верилось, не поднималась рука. Где-то в глубине души его пожирала подленькая мысль, что оказав кому-то покровительство, он и сам, наконец-то, сможет выплыть из неизвестности и его имя замелькает на афишах и на экранах телевизоров. Ведь те облагодетельствованные из чувства благодарности, а вернее из-за его немалых возможностей обязательно выразят ему свою признательность, но он подавил в себе это желание. Снова одержало победу чувство собственного достоинства. А иначе и быть не могло.

Всю свою жизнь он старался доказать себе и людям, что достоин уважения, и теперь, когда была пройдено больше ее половины, прогнуться ради славы, капризной и переменчивой, как блудливая женщина, было просто смешно. Ему ничего не стоило сделать это значительно раньше, когда все еще было впереди, было много сил и желаний, но он не делал этого только потому, что не желал оставлять о себе память непорядочного человека. Вероятнее всего, Бог и давал ему жизнь, силы, талант и желание заниматься творчеством только потому, что он мог честно и смело смотреть в глаза людям. И отказаться от всего этого было бы непростительной ошибкой.

Конечно же, было обидно, что все, что он творил, пока еще было невостребованным. И было еще неизвестно, кто от этого проигрывал больше – он или люди, те самые, для кого он творил и мог творить еще больше? Он был честен перед ними, собой, своей совестью и Богом, а вот было ли все это у них? А может и не стоило, как когда-то говорила тетушка, «метать перед ними бисер», раз они не ничего другого не желали, как жить в грязи, ничего не видеть, кроме того дерьма, которым их старательно потчевали дельцы от искусства. В конце концов, можно было довольствоваться признанием тех немногих, кто по достоинству оценил его старания. И именно это признание было дороже всех иных.

Может он был и не прав, прекрасно понимая, что такие люди есть и нужно только время, чтобы их отыскать. Ведь бардовская песня, конечно же, не умерла, имеет право на жизнь и необходимо постараться, не упустить этот случай, слишком редко выпадающий шанс, чтобы помочь ей выжить и не угробить ее окончательно. Но он оказался не в состоянии это сделать. Если уж его не поняли и не приняли единомышленники все те, кто болел душой за это дело, то уж члены правительства не поняли бы его размышлений и подавно. Им нужен был его однозначный и твердый ответ, а он такового на данный момент не имел. Вернее ответ был, но он перечеркивал все чаяния любителей авторской песни, в том числе, конечно же, и его самого. И в этом случае он выступил, как трезвый прагматик, доложив на заседании правительства Москвы, что на сегодняшний момент людей, способных достойно и честно поднять это дело на должную высоту, еще не встретил.

Этот доклад не прошел для него без тяжелых неприятных последствий. И это стало для него даже каким-то железным правилом: испытывать горечь и разочарование после каждого столкновения с миром искусства. Это было и понятно, в этих случаях довольно часто и остро вставал вопрос о торговле душой и честным именем. На этот раз все закончилось серьезнее. Вечером того же дня его увезли в больницу с тяжелой формой инсульта.


Все это произойдет много лет спустя, а пока он жил в начале семидесятых и продолжал увлекаться всем тем, что ему предоставляла его вольная жизнь в столице. Недолго переживая разрыв с бардовской средой, он с головой окунулся в новое увлечение.

Московская интеллигенция была увлечена чтением популярных журналов, книг, запрещенной литературы, прослушиванием магнитофонных записей, грампластинок, посещением популярных театров и концертных площадок.

Стараясь не отстать от нее и боясь пропустить что-то интересное, он буквально разрывался на части. Каждый день он ломал голову, кому и чему отдать предпочтение? Сидя в одном из залов консерватории, он с досадой думал о зале «Чайковского» или «Гнесинке». Одновременно с этим ему хотелось послушать чтецов в библиотеке имени Ленина, а дома оставались непрочитанными «Иностранка», «Новый мир», «Москва» и «Литературная Армения», которые он с большим трудом выписывал на почте. Его самого удивляло, когда он только успевал за день посетить три-четыре зрелищных мероприятия в разных концах Москвы.

На самом же деле, он не успевал ничего. Неимоверными усилиями он пытался упорядочить свое время, составляя грандиозные планы, но каждый раз они «благополучно» рушились из-за какого-нибудь нового увлечения. Хорошо еще, что институт не отнимал много времени, иначе вся его вольница просто бы «накрылась медным тазом». А ведь нужно было еще поесть и поспать.

Он научился спать по пять-шесть часов в сутки, используя малейшую возможность где-нибудь «прикорнуть». Засыпал он быстро и крепко, частенько громко всхрапывая, независимо от места пребывания: в общественном транспорте, на лекциях в институте, даже на экзаменах.

Однажды в театре Маяковского, услышав его храп, артист выронил в зрительный зал зажженную трубку. Искры, высыпавшиеся из нее, чуть не довели до пожара, а он проснулся только после того, как прервали спектакль. Естественно, его вывели из зала под возмущение и «улюлюканье» публики.

Другой забавный случай произошел в метро. Договорившись о встрече с девушкой на станции «Профсоюзная», он сел в вагон на конечной станции «ВДНХ. Открывая книгу, он слышал, как объявили: «Следующая станция - Рижская», и поезд тронулся. Очнулся он после того, как голос, записанный на пленку, снова объявил: «Следующая станция - Рижская». Объяснить возмущенной подруге, где он пропадал более трех часов, было нелегко.

Посещая «черный книжный рынок на Кузнецком мосту», он обратил внимание, что на книгах можно неплохо заработать. Это было как раз вовремя, продолжался поиск хорошей подработки, а здесь можно было совместить «приятное с полезным».

Очень скоро он заимел знакомых в трех ведущих издательствах и нескольких типографиях, включая «Первую образцовую» и «Чеховский комбинат». Кроме того, химики научили его избавляться от печатей и штампов на библиотечных книгах. Это позволяло приобретать, а главное, продавать литературу, которую его знакомые библиотекари «списывали» с большой выгодой как для себя, так и для него. Причем, печати он выводил так мастерски, что заметить этого не могли даже бывалые книголюбы.

По такому же принципу - совмещения «приятного с полезным», он увлекся еще и торговлей театральными билетами. Познакомившись с администраторами двух особенно посещаемых театров: «Сатиры» и «Современника», а так же с одной шикарной, деловой теткой Никитичной, работавшей в театральной кассе на «Маяковке», они совместно поставили это дело «на широкую ногу».

Эти два дела давали значительную прибавку к стипендии и пополняли его библиотеку.


-2-

В то время Москва буквально с ума сходила по Театру на Таганке. Билеты на спектакли достать было практически невозможно, даже у Никитичны. Записываться в огромную очередь, отмечаться и простаивать сутками за «бронью» не хотелось, да и было жалко время, но отступать не хотелось еще больше. И тут его осенила неплохая идея.

Захватив письмо из комитета комсомола с предложением провести спектакль или его прогон в клубе института, он с невозмутимым видом прошел через служебный вход, объяснив строгой вахтерше, что идет к руководству по очень важному делу. Вахтерша не растерялась, остановила его и предложила позвонить тому же руководству. Тогда он сунул ей в нос красное удостоверение оперативного студенческого отряда, и она сдалась.

Пройдя в театр, он подумал и решил не ходить к руководству. Каким-то нутром он почувствовал, что их маститого и капризного руководителя будет не так-то просто уговорить. Другое дело его разношерстная молодежная ватага, с которой установить контакт было намного проще.

Угощая их сигаретами, он перезнакомился почти со всей труппой и выяснил, что главный режиссер и в самом деде «строптивый и капризный мужик, «посылающий таких гонцов, как он, далеко и надолго», а вот сами они были не против выступлений на стороне. Ибрагим довольно усмехнулся, обменялся телефонами, и с этого началась их «дружба». Втайне от «главного» он устраивал им концерты, а они снабжали его контрамарками.

Очень скоро все эти обласканные зрителем таланты ему разонравились. Стало понятно, почему они так боялись своего грозного руководителя и только он один мог с ними совладать. Талантливая и одухотворенная на сцене, в жизни вся эта публика представляла собой жалкое и нелицеприятное зрелище. Почти все они не представляли собой ничего путного, как люди, безбожно пили, сквернословили, рассказывали друг про друга разные гадости, плели интриги, завидовали друг другу, а главное, совершенно не имели своего мнения и готовы были топить друг друга, чтобы выторговать для себя условия получше. В данном случае добиться желанной роли.

Актерская судьба, зависимая от воли режиссера и «Его Величества Случая», лишала их человеческого достоинства, вытравляя в мужчинах-актерах мужское начало, а женщин делая безнравственными и легкодоступными. Некоторые из актрис сами приставали к Ибрагиму с непристойными предложениями и даже не обижались, когда он им отказывал в довольно резкой и грубой форме. Конечно же, встречались и нормальные, честные и порядочные, но их было меньшинство, и оно было вынуждено подчиняться общей, не слишком приятной атмосфере.

Глядя на их вечные выкрутасы, он думал, что было бы лучше, если бы он всего этого не знал и не видел. Спектакли с ними он уже смотреть не мог, однако выгодное знакомство приходилось продолжать. Это давало ощутимый приварок к стипендии, а, кроме того, в артистической профессиональной среде можно было показать и свои таланты.

Как-то к нему обратилась одна актриса и попросила взять к себе недели на две ее друга актера «Милорда», так они называли его между собой, чтобы он мог отдохнуть от богемной жизни.

- Понимаешь, у него творческий заскок и может поехать крыша, – объясняла она. – Он пишет сценарий, нужно уединение, а дома жена, дочка.… Ну, сам понимаешь! Короче, ему нужно побыть одному, иначе он просто пропадет. Жалко его, он ведь очень талантлив и абсолютно безобиден. Умоляю, помоги! Говорят, ты живешь один, пусть он у тебя немного перекантуется!

Из всей труппы «Милорд» казался Ибрагиму самым приличным и интеллигентным. По крайней мере, он никогда не ругался, не ввязывался в интриги и старался держаться с достоинством. И Ибрагим решил ему помочь.

Пригласить к себе он не мог, приезжал отец, поэтому он обратился к одному из своих влиятельных знакомых.

Андрей Васильевич, высокопоставленный чиновник в Министерстве среднего машиностроения после развода с женой жил один в большой двухкомнатной квартире. Он был дружелюбным, общительным и очень любил театр. Когда Ибрагим изложил ему свою просьбу, тот даже обрадовался. Еще бы, пообщаться со знаменитым артистом, из такого знаменитого театра, да еще и у себя дома.

Через неделю Андрей Васильевич сообщил Ибрагиму, что постоялец - «классный мужик», никуда не ходит, целыми днями читает, что-то пишет, отказывается от вина, а о женщинах даже слышать ничего не хочет. В общем, он был доволен и благодарен Ибрагиму. Естественно был рад и Ибрагим. Как-никак он совершил благое дело.

Через три недели у «Милорда» творческий заскок благополучно закончился, и он решил съехать от гостеприимного хозяина. Это дело было решено отпраздновать. Стол был уставлен спиртным и закуской. Артист на этот раз много и охотно пил. Все были довольны, шутили и смеялись.

- Какие вы классные мужики, – говорил изрядно выпивший «Милорд». - Вы меня здорово выручили. Я вас очень люблю и уважаю.

- Да ладно, свои люди, сочтемся, – вторил ему расчувствовавшийся Андрей Васильевич. - Мы же друзья, а друзья должны помогать друг другу. Скажи, ты мне друг? Нет, ты мне скажи честно и прямо!

Ибрагим понял, что сейчас дело дойдет до выяснения: «уважают ли они друг друга», и вышел на кухню приготовить кофе. Неожиданно он услышал крик Андрея Васильевича и звук хлопнувшей входной двери. Опрокинув турку с кофе, он вбежал в комнату.

Хозяин сидел за столом один растерянный, хмурый и протрезвевший. Он поднял на Ибрагима недоумевающий взгляд и взволнованным, обиженным голосом произнес:

- Ибрагим, что же это такое? Я к вам со всей душой, а этот мерзавец, оказывается, отлеживался у меня, потому что у какой-то шалавы подцепил заразу. Что же мне теперь квартиру марганцовкой мыть? Ко мне же дочка приходит, люди приличные. Ну, сказал бы вначале, я же мужик, понял бы. А то вылечился и только теперь мне такое выложить. Ребята, за что?.. Что я вам плохого сделал?

Он еще долго что-то говорил, а Ибрагим застыл в оцепенении. Он не знал, что говорить и как оправдаться? На его душе было омерзительно и тоскливо.


На следующий день он ворвался в театр, чуть не уронив приветливо улыбающуюся вахтершу, и стал искать негодяя, чтобы вытрясти из него душу. Тому еще здорово повезло, что его срочно вызвали на съемки какого-то фильма. Случайно попадавшие «под руку» артисты, видя искаженное злобой лицо Ибрагима, шарахались в стороны, а главный режиссер прервал репетицию и молчаливо наблюдал за тем, как взбешенный молодой человек носится по его театру и обыскивает все углы. Он и его актеры терпеливо ждали, пока Ибрагим заглядывал за кулисы, гремел декорациями и несколько раз пробежался по зрительному залу. Вероятно, они привыкли видеть и не такое. Возобновили репетицию только после того, как Ибрагим громко хлопнул дверью, решив больше никогда сюда не возвращаться.

Тогда он еще не знал, что тетрадочка с его стихами попала на стол мэтра, а тот показал их известному поэту, по стихотворениям которого решили поставить спектакль. Ибрагиму было не до этого, его переполняла ненависть ко всем артистам и театрам всего мира. Он с благодарностью вспоминал тетушку, не разрешившую ему стать артистом.


-3-

В середине апреля Ибрагим неожиданно узнал, что несколько его стихотворений напечатали в популярном молодежном журнале. Удивленный и счастливый он позвонил в редакцию и договорился о встрече с заместителем главного редактора.

Седоватый мужчина в больших роговых очках встретил его приветливо, пожал руку и предложил чаю. Ибрагим не отказался, и началась дружески-деловая беседа.

Хозяин кабинета попросил своих работников, чтобы их не беспокоили, и Ибрагим еще больше почувствовал свою значимость. Еще бы, его признали, как поэта, да еще в редакции популярного журнала и напечатали.

Он сообщил редактору, что два стихотворения из пяти, напечатанных в журнале, не совсем его, а переводы таджикских поэтов Рудаки и Айни. Тот сказал, что это просто замечательно, потому что молодой автор еще и талантливый переводчик.

Неожиданно редактор достал из стола серенькую тетрадку, и Ибрагим ее узнал. Это была та самая тетрадь, которую он подарил Милорду, так опозорившего его перед Андреем Васильевичем. Ибрагиму стало неприятно, что за публикацию стихов он обязан именно ему, и у него мгновенно испортилось настроение.

Нахлынувшие неприятные мысли не позволили ему сразу понять то, о чем говорил редактор. А редактор говорил о том, что все его дальнейшие публикации, а так же слава поэта зависят от того, примет ли он одно непременное условие. Оказалось, от части своих творений, понравившихся редактору, он должен будет отказаться и не возражать, если они будут напечатаны под другими фамилиями.

- А как вы хотели? – говорил издатель, пристально глядя на Ибрагима поверх очков. - Вы что, член Союза писателей или известный поэт? Стихи ваши нужно править, исправлять ошибки, наконец. У вас же нет литературного образования. За все надо платить. Подумаешь, написал стихи. До печати их нужно еще довести, обработать, сделать удобоваримыми. У меня за этим столом перебывало столько вашего брата, что и представить себе трудно. И все таланты, черт бы их всех побрал. И все кочевряжатся, воображают из себя великих поэтов, писателей. А кто чуточку умнее, печатается. Вот станете известным, тогда другое дело. Вы же собирались отблагодарить меня, вот это и будет вашей благодарностью. А гонорар оставьте себе, он вам пригодится. А мы вам еще и поможем. Ведь люди, которым вы отдадите свои вирши, будут вам благодарны и откроют дорогу в серьезную литературу. Кстати, поэт, который принес ваши стихи, очень известен, но его самого не печатают. Как вы думаете, почему? Да потому что не хочет с нами дружить. А вы, я вижу, умный парень, студент, коммунист, к тому же национальный кадр. Так что же вам брать пример с этих диссидентов и деклассированных элементов, которых не печатают и никогда печатать не будут. Так что хорошенько подумайте над моими словами. Да, вот еще что. Я бы мог взять ваши стихи и без вашего согласия, тем более что рукописи не возвращаются, но мы же честные люди и предлагаем честную дружбу.

Ибрагим пришел в себя только на улице. Его душа возмущенно «кипела», а настроение было испорчено настолько, что он не пошел в бухгалтерию получать свой первый в жизни авторский гонорар.

Недели две он бегал по редакциям газет и журналов, предлагая свои стихи. Они всем нравились, их обещали внимательно посмотреть, но, как только дело доходило до печати, вернее, до конкретных сроков, начиналось что-то вроде того, что произошло в редакции молодежного журнала.


- Ну что, дружочек, получил гранату? - говорил ему у себя дома за ужином Леонид Сергеевич. - Решил стать профессиональным поэтом? Сколько смотрю на тебя, столько же удивляюсь. Ты вот отказался от нашей организации, а полез в такую клоаку, в которой наши игры покажутся тебе малой шалостью. Какие-то вопросы ты решаешь, просто позавидуешь, а иногда, ну просто дитя малое. Говорят, что из окон наших кабинетов видно очень далеко, но я тебе и без этого могу сказать: там, куда ты сунулся, глотки друг у друга рвут так, что мало не покажется. Кто же тебя пустит к такому лакомому пирогу? Будь ты хоть в тысячу раз талантливее всех их, пока ты не докажешь им, что ты свой, они тебя даже на порог не пустят. Даже странно, что они вообще тебя напечатали. Видно ты и в самом деле талантлив. Тогда ты тем более для них угроза или лакомый кусок. Как к тебе не примазаться? Я плохо разбираюсь в поэзии, но твои стихи мне нравятся, особенно песни. Неужели ты не видишь сам, что собой представляет весь этот мир нашей, так сказать, культуры? Одних только членов союза писателей целый муравейник, не считая доморощенных писак. Официальный союз писателей контролировать не надо. Они все морально устойчивы и выдержаны. Вон сколько макулатуры пылится на полках магазинов и библиотек. Правда, прорываются иногда зажигающие души искорки, но без этого и жизнь была бы неинтересной и пресной. А вот то, что мы запрещаем, пользуется таким ажиотажным спросом, что даже нам приходится вставать в очередь. У меня создается такое впечатление, что благодаря нам многие не известные авторы и становятся известными. Многих из них я откровенно и глубоко уважаю. Кстати, поэта, которому приглянулись твои стихи, вся моя семья очень любит. Да и многие наши тоже. Настоящий мужик, принципиальный. Вот уж кого надо на руках носить. А мы его гноим, издатели - сволочи не печатают. Правда, говорят, что чем больше душишь поэта, тем он пишет лучше. Вот он и пишет так, что душу выворачивает. А скольких еще душили и душат. А впрочем, наша контора некоторым образом выполняет функции союза писателей, причем, самого настоящего, а не этого официального гадюшника. И наш списочек писателей для мировой общественности и культуры будет поценнее. Некоторые даже пользуются этим. Напишут какую-нибудь порнографию, наскандалят, вот их и признают. Так что могу составить тебе протекцию. А если серьезно, нужно было сразу обратиться ко мне, я бы что-нибудь придумал. Без связей к читателю прорваться трудно, а иногда просто невозможно. Ладно уж, поговорю кое с кем, напечатают тебя. Только уж станешь известным, не забывай.

- Большое спасибо, только не надо, я не хочу! – ответил Ибрагим.

- Чего не надо?.. Что значит, не хочу? – удивился Леонид Сергеевич.

- Не хочу заходить с черного хода, – твердо сказал Ибрагим.

Он и на самом деле уже не хотел быть признанным поэтом. В свои стихи он вкладывал часть души и торговаться ею, как книгами или другим товаром, ему было противно и мерзко. У него вдруг появилось ощущение, что, побывав в издательствах, за кулисами театров, он вывалялся в грязи. Снова припомнились тетушкины слова об артистах, и он решил больше никогда не приближаться к миру богемы и официальной культуры. Может быть, он и ошибался, но на этот момент решение его было твердым и искренним.

«В конце концов, я могу писать и так, для себя, друзей, а время рассудит и подскажет, хочу я писать или нет», – подумал он, и на душе сразу стало легко и спокойно.


А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ…


Ибрагим проснулся от страшного, многопушечного грохота. Открыв глаза, он увидел, как на противоположном склоне, между поворотом ущелья и того места, где еще днем прошел он, произошел грандиозный снежный обвал. При свете полной луны и ярких великолепных звезд весь процесс был виден от возникновения до самого конца.

Белая громада горы, оседая и скользя, с неудержимой силой и быстротой летела вниз. Там она рассыпалась и взрывалась, сотрясая почву и дрожа тяжким громом, который перекатывался десятками эхо. Облака снега клубились и медленно распадались, оседая, как дымовая завеса.

Зрелище было великолепным, завораживающим и страшным. Ибрагима испугало, что обвал вызовет падение камней и на его склоне. Он вжался в скалу и тут, словно вызванный его мыслью, новый грохот, чуть слабее первого, заставил его втянуть голову в плечи. По соседству с первым, расколовшим спокойствие гор, через висящий ледник, словно заразившись, последовал второй, значительно меньший обвал.

Ибрагим слышал, как где-то рядом трещали камни, срывающиеся с высоты, но над ним не стронулся ни один камешек. Скоро горы успокоились, и он внимательно осмотрел верхнюю часть своего склона, затем окинул взглядом все ущелье и удивился, что совершенно не чувствует холода. Это буйство стихии настолько отвлекло его внимание, что он неожиданно перестал чувствовать не только холод, но и комариные укусы, зуд растрескавшейся на лице и руках кожи.

Подумав об этом, он почувствовал, как зачесались руки. Решив, что лучше об этом не думать он снова устремил взгляд на ущелье, и его взгляд упал на реку.

Даже сквозь туман было видно, как она изменилась. Обвалы сузили и углубили ее русло, скрыв под увеличившейся, стремительно несущейся массой воды пороги и перекаты. Даже мелкие ручейки, еще несколько минут назад прозрачные и звенящие, превратились в грохочущие бушующие мутные потоки, которые начали скрывать излучины в долине, тем самым ее уничтожая.

«Ну, вот и все! - подумал он. - Дороги назад больше нет».

Тропы, ждавшей пятнадцать лет, пока он пройдет, больше не существовало.

Горы с грохотом захлопнули за ним дверь, отрезав его от погони, если она существовала, и от всего, что связывало его с домом. Теперь у него оставался только один путь, к памирцам.

Неожиданно он почувствовал, как от холода свело ноги.

«Не хватало только умереть от переохлаждения, надо заставить себя двигаться», – подумал он и вспомнил, как дед всегда бережно относился ко всему, что может гореть. Вдвоем с ним они собирали веточки, тростник, помет животных и аккуратно складывали все это в довольно просторный глиняный сарай, наполненный почти доверху. Отправляясь в горы, дед брал с собой лепешки, коровьи и горных баранов, чтобы обогреться самому и приготовить пищу, но использовал их только в крайнем случае. Иногда он носил их месяцами.

«Как бы они сейчас пригодились, – с досадой думал он, жалея, что не подумал о костре раньше.

Сбросив покрытую инеем курпачу, он сделал несколько гимнастических упражнений, высунул голову из своего убежища и снова внимательно осмотрел склон. Буквально в десяти метрах от своего уступа он заметил еле заметные, торчащие из скалы верхушки веток какого-то дерева или кустарника.

Осторожно докарабкавшись до них, он обнаружил небольшой, почти высохший куст терескена.

Это низкорослое и некрасивое растение здесь в горах очень ценилось. Молодые веточки с листочками служили пищей для скота, а деревянная часть – топливом для памирцев.

Однажды, побывав в самом высокогорном центре Таджикистана Мургабе, расположенном почти на четырехкилометровой высоте над уровнем моря, Ибрагима удивило, что в окрестных горах его совершенно не осталось. Местные жители поведали, что так активно вырубали его заросли вместе с верхней частью корневища, что теперь приходилось завозить его даже из Хорога. К сожалению, как и тысячелетняя арча, терескен тоже рос очень медленно. Природа Памира была уникальной и очень ранимой.

Выдернуть куст из скалы сразу не получилось. Тщательно убедившись, что устойчиво держится на скале, он перерезал корни перочинным ножом и осторожно вернулся с ценной добычей на свой уступ. Потом наломал тоненькие, сухие веточки, наощупь поискал камни, которыми можно бы было высечь искры.

Через несколько минут загорелся маленький костерок.

«Значит, жизнь еще не кончилась», - ободрил он себя и, глядя на весело разгоревшийся огонь, подумал, что этого кустика терескена до рассвета вероятнее всего не хватит. А это означало, что его по возможности нужно беречь, и спать не придется.

«Ну что ж, придется развлекать себя до утра», – вздохнул он и вспомнил, как в первом походе на подлодке, в абсолютной темноте в задраенном восьмом отсеке он и еще четверо членов экипажа травили байки, анекдоты и танцевали, чтобы согреться, натыкаясь на компрессорные машины, рефрижераторы и водоопреснительную установку. В этот отсек он попал случайно, совершая свою первую экскурсию по лодке с разрешения командира. Четверть суток им пришлось развлекать друг друга, пока ремонтная бригада занималась ликвидацией серьезной поломки.

На подводном атомоходе вечно что-либо выходило из строя. Команда часто шутила, что «советская техника рассчитана только для того, чтобы дойти до обозначенного пункта, выполнить задание партии и правительства, а что касается возвращения или обеспечения нормальных бытовых условий экипажа, то это, увы, не предусмотрено». Слава Богу, что он не попал на «Хиросиму» - лодку того же проекта, которую постоянно преследовали неудачи. Она была первой в серии, и первый свой боевой поход окончила бесславно. Пожар, авария реактора, всплытие под носом у американцев и буксировка на базу. Следующие походы были не лучше. Моряки даже перекрещивались, когда она подходила к базе.

Его лодка считалась более-менее благополучной, хотя все это благополучие было относительным. За три с половиной года Ибрагим уже шесть раз выходил в море и участвовал в двух боевых походах. Каждый раз перед выходом в море командир рапортовал, что на вверенном ему атомоходе обнаружено множество серьезных недоделок и поломок, и каждый раз руководство базой приказывало приступить к выполнению задания. А экипаж потом на своей «шкуре» ощущал эти поломки, с невероятными усилиями устраняя их во время плавания.

То же произошло и в последний раз.

Командир отрапортовал, что на вверенном ему корабле обнаружено девятнадцать серьезных поломок и недоделок, не считая тридцати четырех мелких. Полноватый вице-адмирал, мрачно выслушав доклад строптивого офицера, приказал выйти в море и выполнить задание партии и правительства.

И лодка вышла в море.

Все время, пока они шли до места назначения, команда боролась за жизнь корабля, а когда начались серьезные маневры, обнаружились еще и скрытые дефекты. То, что они вернулись обратно, было просто чудом. Командира наградили орденом, а всей команде дали по медали. Можно себе представить, что получила бы команда, если бы их спасали или, не дай Бог, буксировали на базу. У советских подводников существовали только две возможности сохранить свою честь: любой ценой вернуться на базу самим или погибнуть.

Перед отъездом на Родину Ибрагиму позвонил бывший торпедист Малышев Юра и сообщил, что жена Вальки Каплина родила ребенка, которого им не отдали. Жена ушла, а Валька пьет. И Ибрагим вспомнил, что ему, как и Вальке, в карточку вписали те же 50 рентген. Правда, Каплин постоянно нес вахту в турбинном отсеке, а за дополнительный отпуск вообще раза три торчал в реакторном.

Со злостью подумав, что военные медики опять соврали и о будущем могут знать только небеса, он решил попытаться сменить тему.

О тяжелых моментах службы думать не хотелось, особенно сегодня. Сегодня ему и так немало досталось, но ничего веселого на ум не приходило. Тогда он вспомнил, как давал подписку о неразглашении.

«Вот и ладно! – удовлетворенно хмыкнул он, довольный собой, что может развеселить себя сам или заставить не думать о плохом. – Лет на десять можно забыть о службе. Слава Богу, что вообще выскочил из тех передряг. Значит, надо выскочить и из этой. Короче, нужно на самом деле подумать о чем-нибудь другом, а то еще сойдешь с ума».

Вдруг ему показалось, как буквально в метре на скале промелькнула какая-то тень, посверкивая двумя маленькими точками, как глазами у рептилии.

«Змея!» – испуганно подумал он, но, внимательней приглядевшись, понял, что ошибся. Ползущая тень образовалась от пламени костра, а сверкнули два каких-то близкорасположенных кристаллика. Да и не могли появиться здесь, на такой высоте не только змея, но и другое животное.

«Что это: страх или осторожность? – задал он себе вопрос, удивляясь, что стал бояться того, чего совершенно не боялся в детстве и юности. - Вероятно, взрослею и начинаю ценить жизнь. Интересно, что меня ждет впереди?.. Доберусь ли до Москвы?»

Окинув взглядом темное южное небо с яркими звездами, он вдруг почувствовал, как защемило сердце, к горлу подкатил комок, а глаза затуманились от слез. Действительно, что ждало его впереди? Увидит ли он еще когда-нибудь это небо, звезды, горы, если выберется отсюда, доберется до памирцев, а потом и до Москвы?

Подбросив веток в огонь и кутаясь в заледеневшую курпачу, он снова прижался спиной к скале. Неожиданно налетевший ветерок немного подсушил слезы на глазах, и он в который раз бросил взгляд на уже совершенно недоступный, противоположный склон, туда, где, извиваясь змеей, спускалась в ущелье еле проходимая, сплошь заваленная осколками камней тропа.

«О чем, интересно, думал шестнадцатилетний юноша Мирсаид, ставший известным поэтом Миршакаром, когда навсегда уезжал верхом на ишаке из своего высокогорного кишлачка Сендив в Душанбе?» - подумал он и улыбнулся. На самом деле, чего грустить и убиваться? Жизнь-то ведь еще не кончилась. Значит, есть надежда, что он еще сюда вернется. Может быть, даже с почетом и со славою. Кто знает, как сложится она, жизнь? Может, ему начертано поступать именно так? До свидания, прошлое!.. Здравствуй, будущее! А он постарается его не разочаровывать.

Смахнув с глаз набежавшие слезинки, он посмотрел на огонь, потом на родные горы и, представив, как его слушают отец и его два деда, стал читать вслух стихи, которые написал там, в далекой России, сидя у костра на берегу Оки.


Укрыв поля, туманы белые

чуть золотятся на заре.

А я любуюсь рожью спелою,

что от росы вся в серебре.


И странно всем, что мне нездешнему

так по душе пришлась Рязань,

ее березки белоснежные,

лесов дремучих глухомань.


Пред ней мой предок Хан Касимовский

сложил свой острый ятаган

и сделал Русь несокрушимою,

сдружив славян и мусульман.


Здесь нет ни гор, ни рек бушующих,

Ферганских рощ и миндаля,

и душанбинских роз чарующих,

зато, какие здесь поля!


Перед Аллахом может, грешен я

за то, что жизнь так изменил,

но край родной люблю по-прежнему,

и ничего я не забыл.


Я не забыл улыбки маминой,

рук добрых дедов и отца,

и раз родился мусульманином,

то им и буду до конца.


Душа моя все время мается,

болит и рвется пополам,

и упрекнуть меня пытается,

что дом родной остался там.


И все же я на жизнь не сетую,

и Бог один, и жизнь одна,

и выбрал снова только б эту я,

раз мне дарована она.


И пусть простит Рязань радушная

за то, что я такой, как есть,

что сплю и вижу небо южное,

и часть души моей не здесь.


ИЛЛЮСТРАЦИИ







Пояснения к тексту повести.