Жорж батай история глаза

Вид материала

Документы

Содержание Струйка крови

Подобный материал:

• Палеолог Морис Жорж Paléologue Maurice Georges Царская Россия во время мировой войны, 2713.45kb.
• Глаз. Оптическая микроскопия. Оптика глаза. Вопросы к занятию: Основные морфологические, 64.93kb.
• Габриэль Гарсиа Маркес. Глаза голубой собаки, 86.77kb.
• Оптических сред глаза, 328.15kb.
• Сказка о «яндекс», 116.82kb.
• Искусство управления / Февраль, 65.91kb.
• План урока-путешествия Тема: Копытные, 39.74kb.
• Методическая разработка урока По рассказу А. И. Куприна «Чудесный доктор», 83.45kb.
• Перечень научных публикаций и докладов сотрудников Волгоградского филиала, 177.5kb.
• 1. Что означает слово «псевдоним», 27.05kb.

СТРУЙКА КРОВИ

Моча у меня ассоциируется с порохом, а молния, не знаю почему, с глиняным ночным горшком, забытым дождливым осенним днем на цинковой крыше провинциальной прачечной. В первую же ночь в психбольнице эти разрозненные видения соединились в темной части моего подсознания с влажным лоном и изможденным лицом Марселлы. Но этот воображаемый пейзаж внезапно заливала струйка света и крови действительно, Марселла не могла получить истинного наслаждения без того, чтобы не залить себя, если не кровью, то потоком светлой мочи, которая даже в моих снах, сверкала. Этот поток, сперва сильный и прерывистый, как икота, а потом льющийся свободно, был выражением нечеловеческой радости. Неудивительно, что и самые неясные и болезненные области мечты являлись как бы предчувствием, ожиданием вспышки - наподобие освещенной дыры пустого окна, за которым упавшая на пол Марселла без конца затопляет себя мочой.

В этот день, в грозу без дождя сквозь враждебную тьму Симоне и мне надо было бежать от замка и скрываться, как животным, без одежды, преследуемым отчаянием, которое, без сомнения, уже снова овладело и Марселлой. Несчастная узница была как бы воплощением отчаяния и негодования, которые постоянно доводили наши тела до неистовства. Некоторое время спустя (найдя свои велосипеды) мы являли собой противоестественное и убогое зрелище обнаженных, но обутых тел на двухколесных машинах. Мы быстро, без смеха и слез крутили педали, объединенные своим бесстыдством, усталостью и абсурдом.

Мы просто умирали от усталости. На берегу Симона остановилась и ее стало трясти. Пот тек с нас ручьями, а Симона вся дрожала, стуча зубами. Тогда, чтобы ее вытереть, я снял с нее один чулок, от ее тела исходил теплый запах, какой бывает у больничной постели или постели разврата. Постепенно ее состояние улучшилось и она в знак признательности подставила мне свои губы.

Мною овладело сильное беспокойство. До Х... было еще километров десять, и в том виде, в каком мы были, надо было любой ценой постараться успеть туда до рассвета. Я уже едва держался на ногах, не надеясь когда-либо увидеть конец этого невероятного путешествия. Мгновения, когда мы покинули реальный мир, состоящий из одетых людей, было так далеко, что казалось навсегда канувшим в вечность. На сей раз моя галлюцинация разрасталась до масштабов глобального кошмара человеческого существования, охватив собой землю, воздух и небо.

Кожаное сиденье прилипло к голому заду Симоны, которая, вращая педали, невольно онанировала. Мне казалось, что задняя шина тонет в голом заду велосипедистки. Впрочем, движение стремительно вращающегося колеса напоминало охватившее меня влечение, эрекцию, затягивающую меня в бездну прилипшего к седлу обнаженного зада. Ветер немного ситх, часть неба осветилась звездами, и я подумал, что только смерть может стать завершением моей бесконечной эрекции, когда наконец Симона и я разобьемся, то в нашей отдельной ото всех вселенной засияют чистые холодные звезды, став воплощением того геометрического ослепительно сияющего накала (еще одно совпадение жизни и смерти, сущего и небытия), которого мне всегда так хотелось достичь в моей развращенности.

Эти образы рождались абсурдным противоречием между моим полным истощением и напряжением мужского члена. Его напряжение вряд ли из-за темноты могла видеть Симона, к тому же, моя левая нога, постоянно поднимаясь, его скрывала. Между тем, мне казалось, что ее взгляд в темноте был устремлен именно к этой точке моего тела. Она мастурбировала на седле все энергичнее и резче. Она, как и я, упивалась нависшей над ней опасностью, вызванной ее наготой. Я слышал ее хриплые стоны, она была буквально снесена потоком наслаждения и ее голое тело, сопровождаемое шумом скрежещущей о камни стали, было отброшено на лужайку.

Я нашел ее неподвижной, с безжизненно свисающей головой: из угла рта сочилась тонкая струйка крови. Я приподнял ее упавшую руку. Я бросился на это бездыханное тело, и в мгновение, когда я сжал его в объятиях, по моему телу, помимо моей воли, пробежала судорога кровожадного наслаждения, а верхняя губа, приподнявшись, обнажила зубы, как у идиота.

Постепенно придя в себя, Симона шевельнулась и разбудила меня. Я очнулся от полузабытья, в которое впал в результате депрессии, охватившей меня при мысли о том, что я осквернил ее труп. Ни одной раны или синяка не было на теле, по-прежнему одетом только в пояс с подвязками и один чулок. Я взял ее на руки и понес по дороге, позабыв об усталости, я старался идти как можно быстрее, ведь уже начинало светать. Только приложив нечеловеческие усилия, я смог добраться до виллы и с ощущением глубокого счастья уложить свою прелестную и живую подружку в кровать.

Пот градом катился у меня по лицу. Глаза мои были налиты кровью, в ушах звенело, а зубы стучали, но я спас свою любимую, я надеялся вскоре увидеть Марселлу, и прямо так, мокрый от пота и весь в пыли, я вытянулся рядом с Симоной и без единого стона погрузился в глубокий кошмар.

СИМОНА

После этого, кончившегося все-таки благополучно происшествия с Симоной, наступил период некоторого затишья. Она заболела. Когда приходила ее мать, я удалялся в ванную комнату. Воспользовавшись случаем, я мылся или мочился. В первый же раз, когда эта женщина хотела туда войти, ей помешала дочь.

- Не входи, - сказала она, - там голый мужчина.

Симона быстро выпроваживала ее за дверь, и я снова занимал свое место на стуле у кровати. Я курил и читал газеты. Иногда я сжимал в объятиях горячую от лихорадки Симону, когда она писала со мной в ванной. Потом я заботливо подмывал ее на биде. Она была слишком слаба, и, естественно, я долго к ней не прикасался.

Некоторое время спустя она стала развлекаться тем, что заставляла меня бросать в унитаз крутые яйца, которые сразу же тонули или же просто скорлупу выпитых яиц. Она сидела и смотрела на яйца. Я сажал ее на унитаз: она раздвигала ноги и смотрела на яйца под своей задницей, потом я спускал воду.

(Еще одна игра заключалась в том, что я разбивал яйцо о край биде и выливал его под нее, или она писала на яйцо, или же я сам снимал с себя штаны и, встав на четвереньки, проглатывал его из биде, она пообещала мне, что, поправившись, проделает то же самое сначала передо мной, а потом перед Марселлой.)

Иногда мы говорили о том, как уложим Марселлу, задрав на ней платье и не снимая с нее туфель в наполовину заполненную яйцами ванную, и как в эту кашу она будет писать. Еще Симона мечтала о том, что, когда я буду держать в объятиях обнаженную Марселлу, задница той будет поднята вверх, ноги согнуты, а голова будет внизу, сама она, одетая в пеньюар, смоченный теплой водой и прилипающий к телу, но с обнаженной грудью, встанет на белый стул. Я буду раздражать ее груди, касаясь сосков дулом только что выстрелившего но еще заряженного револьвера - запах пороха, исходящий из ствола, щекочет нервы. Тем временем она будет лить сверху тонкой струйкой сметану на серый анус Марселлы и писать в свой пеньюар, или же, если тот распахнется, на спину или на голову Марселлы, которую я, в свою очередь, тоже смогу описать.

Марселла же помочится на меня, так как моя голова будет зажата между ее ляжек. Кроме того, она может взять мой писающий член в рот.

После подобных мечтаний Симона просила меня положить ее на одеяле возле унитаза, над которым она, вытянув руки по краям, склоняла лицо, уставившись своими широко открытыми глазами на яйца. Сам я устраивался рядом с ней так, что наши щеки и виски соприкасались. Долгое созерцание вселяло в нас умиротворение. Шум спускаемой воды успокаивал Симону, наваждение рассеивалось и к ней возвращалось хорошее настроение.

Однажды в час, когда вечернее солнце освещало своими косыми лучами ванную комнату, наполовину выпитое яйцо попало в водоворот, и, наполнившись водой, со странным шумом на наших глазах затонуло: тот случай имел для Симоны какой-то скрытый смысл, она вся напряглась и с наслаждением впилась в мой глаз своими губами. Потом, не оставляя глаза, который она сосала так упорно, как будто это была грудь, она села, все еще держа меня за голову, и пописала на плавающие яйца с безумной силой и выражением полного удовлетворения на лице.

После этого я понял, что она выздоровела. Ее радость выражалась в том, что она долго разговаривала на интимные темы, в то время как в обычном состоянии она никогда не говорила ни о себе, ни обо мне. С улыбкой она призналась, что минуту назад готова была полностью отдаться мне, и сдержалась, ради большего удовольствия. И действительно, желание напрягало ее живот, она чувствовала, что ее зад набухает, как готовый раскрыться цветок. Моя рука была у нее в щели и она сказала, что хочет, чтобы я не вынимал ее, что это необычайно сладко. А когда я спросил ее, с чем у нее ассоциируются слова "писающий клитор", она ответила "с бритвой, гравирующей на глазах что-то красное", вроде солнца. А яйца? С глазом теленка, из-за цвета его головы, а впрочем, белок яйца и был белком глаза, а желток - зрачком. Она считала, что форма глаза - это форма яйца. Когда мы вышли прогуляться, она попросила меня подбросить вверх яйцо и, стоя лицом к солнцу, разбить его выстрелом из пистолета. Это показалось мне невыполнимым, она стала спорить, приводя забавные доводы. Пытаясь настоять на своем, она шутя играла словами, говоря, то "разбить глаз", то "выколоть яйцо".

Еще она сказала, что запах задницы и исходящих из нее газов напоминает ей запах пороха, а поток мочи - "вспышку света в момент выстрела из револьвера". Каждая из ее ягодиц была очищенным крутым яйцом. Мы приказали принести нам горячие очищенные яйца в мешочек, чтобы положить их в унитаз, она сказала мне, что способна полностью удовлетвориться на этих яйцах. Когда она мне это говорила, ее задница была в моей руке, и я почувствовал, как в нас вместе с этими словами возросло напряжение.

Должен признаться, что комната больного - самое подходящее место для пробуждения дремлющей юношеской похоти. Ожидая яйца в мешочек, я сосал грудь Симоны. Она гладила мою голову. Ее мать принесла нам яйца. Я даже не обернулся. Приняв ее за служанку, я продолжал свое занятие. Но даже узнав ее голос, я не двинулся с места, ибо не мог, даже на мгновение оторваться от груди, я снял с себя штаны так, как будто собрался по нужде: нельзя сказать, что мне хотелось продемонстрировать свою смелость, я бы не возражал, если бы она поскорее убралась и тем не менее, я чувствовал удовлетворение оттого, что преступаю все границы. Когда она вышла из комнаты, уже начало темнеть. Я зажег свет в ванной. Симона сидела на унитазе, каждый из нас съел по яйцу, я ласкал тело моей подружки, скользя по нему яйцами и стараясь засунуть их в ее щель между ягодицами. Симона некоторое время наблюдала, как они погружаются в ее зад, белые, теплые, очищенные, как бы обнаженные, а потом приняла их в себя со звуком, напоминающим тот, что производят яйца, сваренные в мешочек, засасываемые в унитаз.

Следует отметить: с тех пор ничего подобного между нами никогда не было, кроме одного единственного случая, больше мы о яйцах не говорили. Стоило нам их увидеть, как мы краснели и с беспокойством переглядывались, как бы желая о чем-то спросить друг друга.

Завершение этой истории продемонстрирует, что это молчаливое вопрошение не осталось без ответа и ответ в полной мере соответствует пустоте, открытой в нас нашими развлечениями с яйцами.