Жорж батай история глаза

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Палеолог Морис Жорж Paléologue Maurice Georges Царская Россия во время мировой войны, 2713.45kb.
• Глаз. Оптическая микроскопия. Оптика глаза. Вопросы к занятию: Основные морфологические, 64.93kb.
• Габриэль Гарсиа Маркес. Глаза голубой собаки, 86.77kb.
• Оптических сред глаза, 328.15kb.
• Сказка о «яндекс», 116.82kb.
• Искусство управления / Февраль, 65.91kb.
• План урока-путешествия Тема: Копытные, 39.74kb.
• Методическая разработка урока По рассказу А. И. Куприна «Чудесный доктор», 83.45kb.
• Перечень научных публикаций и докладов сотрудников Волгоградского филиала, 177.5kb.
• 1. Что означает слово «псевдоним», 27.05kb.

Здесь необходимо остановиться на этом удивительном определении смерти, которое базируется на возможности разделения смерти и страдания. Молодая женщина из рассказа позволяет рассказчику понять, что есть ее движения перед лицом смерти: "Умереть, мне кажется, я смогу, но вот страдать - нет, это не для меня." - "Вы боитесь страданий?" Ее передернуло. "Не боюсь, а просто не могу страдать, не могу." Ответ, в котором я увидел тогда только резонное опасение, но, может быть, она хотела сказать совсем другое, может быть, в этот момент она выразила реальность этого страдания, которое невозможно выстрадать, и здесь, быть может, выдала одну из своих самых тайных мыслей, что и она, и она тоже уже давно была бы мертва - вокруг нее ушло уже столько народу, - если бы, чтобы умереть, не надо было пересечь такую толщу отнюдь не смертных мучений и если бы она не боялась до ужаса заблудиться в неком пространстве боли, столь темном, что она никогда не найдет из него выхода"*.
Вводное предложение - "когда она умерла" - сообщает, в конце первой части, что в результате приближения действительно наступила смерть молодой женщины.
Рассказчик не может сам говорить о ее смерти, но говоря в тот момент, когда заканчивается первая часть рассказа, об этом коридоре - "узком, днем и ночью залитом одним и тем же белесым светом коридоре, без теней и перспективы, в котором, как в больничных коридорах, теснился беспрерывный ропот", он добавляет: "Я проходил по нему с ощущением спокойной, глубокой, безразличной жизни, зная, что здесь было мое будущее и у меня уже не будет другого пейзажа, кроме этого опрятного белого одиночества, что здесь вырастут мои деревья, раскинется бесконечный шепот полей, море, переменчивое в своих облаках небо, - здесь, в туннеле, вечность моих встреч и желаний"*.
Еще несколько строчек и начинается вторая, финальная часть, в которой повествование приобретает возвышенный характер. Я употребляю это слово без хвалебного оттенка (на мой взгляд, книжка Мориса Бланшо - вне каких бы то ни было похвал), а с определенным смыслом: в своем медленном движении вторая часть неустанно движется к вершине.
Я постарался схематично изложить содержание первой части, гораздо более длинной. Я не стану делать это в отношении второй части. В каком-то смысле, пересказав первую часть, я опасаюсь, что создал искусственное впечатление. Во всяком случае, я совершил предательство, пересказав то, что не поддается пересказу: мы можем по-настоящему проникнуть в книгу лишь если она заставляет нас заблудиться в ее меандрах. Мы смогли отыскать в ней дорогу, только поддавшись обманчивому впечатлению, что в этой книге возможно было найти дорогу. То, что я сказал, возможно, не так далеко от мысли автора, и могло бы послужить введением к этой мысли, однако последняя не позволяет себя ухватить: наоборот, она ускользает от того, кто пытается к ней подобраться. Искусственность нашего пересказа совершенно не отвечает ее движению. Из стороны в сторону, как при стихийном бедствии медлительно-поспешные фразы ускользают от схемы, которой в лучшем случае удается передать их направление: фразы ускоряются силой, владеющей ими, или владевшей тем, кто их написал. Эта сила сдерживается им. Без покоя, находящегося вне мира, или, по крайней мере, вне "мира, где мы живем", этой книги не существовало бы. Однако эта сила навязывает себя тому, у кого достаточно энергии, чтобы прочитать эту книгу с тем же терпением, с каким ее писал автор. Тот, кого эта книга возносит, не может ее оспорить. Он проникает в "мир, где мы умираем", в мир всеобщего исчезновения, где все появляется лишь затем, чтобы исчезнуть, мир, где все появляется.
Из второй части я лишь процитирую фразу, которая, возможно, прольет свет на значение этого "мы", которое открывается только через бесконечное исчезновение своих составляющих. "Напротив тебя, неподвижная мысль, обретает облик, начинает, сверкая, исчезать все, что в нас ото всех отражается. Тем самым у нас их больше всего, тем самым в каждом из нас все отражаются в бесконечном отсвечивании, проецирующем нас на лучезарную близость, из которой каждый возвращается к самому себе озаренным, что он - отражение всех. И мысль, что мы - каждый - только отражения универсального отражения, этот отсвет на нашу легкость легкостью же нас и пьянит, делает все легче и легче, легче самих себя в бесконечности отсвечивающей сферы, которая от поверхности и до единственной своей искорки есть наше собственное вечное мельтешение"*.
Если бы мы рассматривали эту фразу в философском смысле, мы должны были бы помедлить, задумавшись над точным значением слов. Но, как я уже говорил, фразы, проливающие свет на "последнего человека", не имеют философского характера. Они не смогли бы встроиться в точную логическую цепочку. В этой мысли есть точность (она в высшей степени точна), но эта точность предстает не в виде фундамента и конструкции. Эта мысль не смогла бы быть остовом одной из этих хрупких построек, с грустным упорством возводимых философом, соблюдающим указание отвернуться от судьбы, которая позже приговорит эти постройки к разрушению. Человеческая мысль не может полностью погрузиться в работу, не может полностью посвятить себя делу, чья цель - доказать то, что непрерывное течение мысли опровергнет. Мысль находится в поисках появления, которое она не смогла предвидеть и от которого она отделена заранее. Игра мысли требует такой силы и точности, рядом с которыми сила и точность, необходимые для конструкции, кажутся отдыхом. Воздушный гимнаст подчиняется более четким правилам, нежели каменщик, не покидающий земли. Каменщик производит, но на грани невозможного: гимнаст же тотчас отпускает то, что схватил. Он останавливается. Остановка - это та граница, которую он отрицал бы, если бы имел на это силы. Остановка означает, что ему не хватает дыхания, а мысль, отвечающая на усилие, была бы той, что мы бы ожидали, если бы в конце дыхания хватило.
В этом "мире, где мы живем" все приводится в порядок, и все строится. Однако мы принадлежим к "миру, где мы умираем".
Там все находится в подвешенном состоянии, там все более настоящее, но мы проникаем туда лишь через окошко смерти.
В смерти есть предчувствие, сокращающее жизнь до размеров иллюзорной стабильности неподвижных тел, тел, находящихся в стабильных отношениях. Но мы должны были освободить смерть от мрачного кортежа, во главе которого несказанная боль, а замыкает его зловоние. Мы должны были получить доступ к сияющей вечности, которой является смерть: универсальная смерть вечна. "Последний человек" открывает нам мир, в который мы попадаем в головокружительном движении. Но эта книга есть движение, где, теряя всякую опору, мы, возможно, обретаем силу все видеть.
Трудно говорить о "Последнем человеке", настолько эта книга выходит за рамки, в коих многие предпочли бы остаться. Но тот, кто согласится ее прочесть, заметит, что во власти человека в этой книге было посвятить мысль движению, освобождающему его от этих рамок. При условии, что он пренебрежет угрозой. Сила, чтобы противостоять, требуется не только от автора: удастся ли читателю ускользнуть от неизбежного испытания? Чтение на пределе возможностей может привести к встрече лицом к лицу с тем, что означает мир - и существование, которое мы в нем ведем - с тем, что они означают, с их нонсенсом (мы разделяем их лишь от усталости).