Жорж батай история глаза
| Вид материала | Документы |
| Открытые глаза покойницы Непристойные животные |
- Палеолог Морис Жорж Paléologue Maurice Georges Царская Россия во время мировой войны, 2713.45kb.
- Глаз. Оптическая микроскопия. Оптика глаза. Вопросы к занятию: Основные морфологические, 64.93kb.
- Габриэль Гарсиа Маркес. Глаза голубой собаки, 86.77kb.
- Оптических сред глаза, 328.15kb.
- Сказка о «яндекс», 116.82kb.
- Искусство управления / Февраль, 65.91kb.
- План урока-путешествия Тема: Копытные, 39.74kb.
- Методическая разработка урока По рассказу А. И. Куприна «Чудесный доктор», 83.45kb.
- Перечень научных публикаций и докладов сотрудников Волгоградского филиала, 177.5kb.
- 1. Что означает слово «псевдоним», 27.05kb.
ОТКРЫТЫЕ ГЛАЗА ПОКОЙНИЦЫ
Это открытие меня ошеломило. Даже Симона была поражена. Марселла дремала в моих объятиях. Мы не знали, что делать. Ее задравшаяся юбка обнажила светлый пушок под красными лентами между продолговатых ляжек. Эта молчаливая неподвижная нагота доводила нас до исступления: казалось, достаточно одного вздоха, и мы воспламенимся. Мы боялись пошевелиться, чтобы не нарушить эту неподвижность и дать Марселле крепче заснуть.
Я дошел до такой степени исступления, что не знаю, что бы произошло, если бы Симона в этот момент не зашевелилась. Она слегка раздвинула мои ноги, а потом, раздвинув их так широко, как могла, прошептала мне глухим голосом, что не в силах больше сдерживаться и, вздрогнув, залила свою юбку в тот самый момент, когда сперма брызнула в мои штаны.
Я улегся в траву, положив голову на плоский камень, и стал внимательно разглядывать Млечный Путь, причудливым образом забрызганный звездной спермой и небесной мочой, струившейся сквозь трещину в черепе созвездий: эта трещина зияла в центре неба и, казалось, была образована парами аммония, переливающимися в глубине небес - они вонзались в пустоту пространства, как крик петуха в тишину, как в яйцо, как в выколотый глаз или же в мой лежащий на камне оглушенный череп, и отсылали в бесконечность геометрически правильные образы. Отвратительный, абсурдный крик петуха напоминал мою жизнь: теперь еще из-за Кардинала, из-за красной трещины и истошных криков из шкафа, а также из-за того, что петухам перерезают горло...
Остальным людям вселенная представляется благородной. Порядочным людям она представляется вполне благопристойной, ибо их глаза кастрированы. Поэтому-то они так и боятся непристойности. Они не испытывают никакой тоски при виде звездного неба или при крике петуха. "Плотские радости" доставляют им удовольствие только благодаря своей пошлости.
Но с некоторых пор, я могу сказать это вполне определенно: именно из-за этой пошлости я больше не любил то, что обычно называют "плотскими радостями". Мне нравилось только то, что считается "грязным". Я больше не испытывал удовлетворения, участвуя в обычном разврате, потому что любой обычный разврат оставляет нетронутой возвышенную и чистую душу. Разврат, который познал я, затрагивает не только мое тело и мысли, но все, чего способно коснуться мое воображение, и особенно звездную вселенную...
Луна ассоциируется у меня с женской, отвратительно пахнущей кровью, менструацией.
Я любил Марселлу, но не оплакивал ее. Это по моей вине она умерла. Иногда меня мучают кошмары и я часами просиживаю, закрывшись в погребе, думая о Марселле, и тем не менее, я готов, например, был бы снова схватить ее за волосы и окунуть головой в унитаз. Но она мертва, а я живу, и не способен отделиться от событий, напоминающих мне о ней, даже теперь, когда мне меньше всего этого хочется. Но без этого я вообще не чувствовал какой-либо связи между покойной и собой, как это обычно, к сожалению, бывает со мной в жизни.
Теперь надо рассказать о том, как повесилась Марселла: она увидела нормандский шкаф и вся задрожала. К тому же, взглянув на меня, она поняла, что я - это Кардинал. Она так завопила, что нам оставалось только одно - уйти. Когда мы снова вернулись в комнату, она уже висела в шкафу.
Я перерезал веревку, но она была мертва. Мы уложили ее на ковер. Симона заметила, что я возбужден, стала меня дрочить, мы легли на пол и я соединился с ней прямо рядом с трупом. Симона была девственна и нам было больно, но именно эта боль принесла нам удовлетворение. Когда Симона встала и взглянула на мертвое тело, Марселла казалась уже совсем чужой, да и сама Симона стала чужой для меня. Я больше не любил ни Марселлу, ни Симону, и я бы не удивился, если бы мне сказали, что я сам только что умер. Эти события сделали меня еще более скрытным. Я хорошо помню, что мне нравилось наблюдать за неприглядным поведением Симоны. Труп раздражал ее. Она не могла вынести, что существо, внешне почти от нее не отличающееся, больше на нее не реагирует. Особенно бесили ее широко открытые глаза покойницы. Она помочилась на неподвижное лицо, но к ее удивлению глаза все равно не закрылись. Мы были абсолютно спокойны все трое, и это было самое прекрасное. В подобные мгновения я всегда чувствую скуку и присутствие смерти способно только усилить во мне это чувство. Но это не мешает мне вспоминать об этом совершенно спокойно и даже с некоторым сочувствием. В сущности, наше абсолютное спокойствие сделало все бессмысленным. Мертвая Марселла казалась мне даже менее далекой, чем живая, в той мере, в какой это вообще имеет значения для безразличного ко всему существа.
То, что Симона помочилась на нее, от скуки и раздражения, показывает, до какой степени мы были далеки от настоящего понимания смерти. Симона была разъярена, встревожена, но не испытывала к ней ни малейшего уважения. Марселла настолько отождествлялась для нас с нами самими, что мы не воспринимали ее как других мертвецов. К Марселле нельзя было подходить с теми же мерками, как к другим. Противоречивые чувства, которые мы испытывали в тот день, наконец стихли, и мы погрузились во мрак. Мы оказались заброшенными в мир, в котором жесты имели столь же мало смысла, как голоса в пространстве, в котором отсутствует эхо.
НЕПРИСТОЙНЫЕ ЖИВОТНЫЕ
Не желая подвергаться утомительным допросам, мы решили бежать в Испанию. Симона рассчитывала на помощь богатого англичанина, предложившего ее увезти и содержать.
Мы покинули виллу ночью. Нам не составило особого труда украсть лодку и причалить в безлюдном месте у испанского берега.
Симона, оставив меня в лесу, отправилась в Сан-Себастьян. К ночи она вернулась, сидя за рулем великолепной машины. Симона сказала мне, что сэра Эдмонда мы найдем в Мадриде, он целый день расспрашивал ее о смерти Марселлы, желая узнать малейшие подробности, даже заставил ее набросать несколько эскизов. Под конец он послал слугу купить манекен в белом парике. Симона должна была помочиться на лицо манекена, лежавшего с открытыми глазами в позе Марселлы. Девушку сэр Эдмонд не тронул.
После самоубийства Марселлы Симона сильно изменилась. Взгляд ее рассеянно блуждал, и выглядела она какой-то неприкаянной. Ее связывали с этой жизнью лишь редкие моменты оргазма, пронзавшие ее, теперь, впрочем, гораздо сильней, чем раньше. От обычных человеческих радостей они отличались столь же разительно, как гогот дикарей, например, отличается от смеха цивилизованных людей.
Усталые глаза Симоны задерживались лишь на каком-нибудь непристойном или грустном зрелище...
Однажды сэр Эдмонд запер в низком свинарнике, тесном и без окон прелестную ночную красотку из Мадрида, которая в сорочке и трусиках ползала в навозной жиже под свиными животами. Симона заставила меня долго совокупляться с собой в грязи перед дверью, в то время как сэр Эдмонд мастурбировал себя сам.
Потом она с хрипом оттолкнула меня, схватилась обеими руками за задницу и начала биться о землю запрокинутой головой, на какой-то мгновение она замерла без дыхания, изо всех сил раздирая себе руками зад, вцепившись в него ногтями, наконец она разорвала себя и повалилась на землю, с ужасным шумом царапаясь о дверные замки, как птица с перерезанным горлом. Сэр Эдмонд позволил ей укусить свое запястье. Она долго билась в конвульсиях, лицо ее было все измазано кровью и слюной.
После подобных приступов она всегда возвращалась в мои объятия, ее зад покоился в моих больших руках, и она застывала так, не шевелясь и не говоря ни слова, совсем как ребенок, но с мрачным видом.
Но всем этим непристойным развлечениям, которые придумывал для нас сэр Эдмонд, Симона предпочитала корриду. В бое быков ей особенно нравились три момента: во-первых, когда похожий на огромную крысу бык вихрем выскакивал из загона, во-вторых, когда его рога до основания погружались в бок жеребца, и в-третьих, когда глупый жеребец скакал по арене, а у него между ног болтались внутренности какого-то невероятного белого, розового и перламутрово-серого цвета. А когда из проткнутого мочевого пузыря жеребца на песок выливалась лужа мочи, ее ноздри трепетали.
На протяжении всей корриды охватившие ее ужас и волнение боролись с непрреодолимым желанием увидеть один из страшных ударов рогов быка, в ярости бросавшегося на пустоту цветного полотна, подбрасываемого вверх тореадором. А надо сказать, что, наблюдая, как грозное животное постоянно проскакивает через плащ тореадора на расстоянии всего одного пальца от его тела, испытываешь почти такое же чувство, как во время любовной игры. Близость смерти в эти моменты ощущается одинаково. Наиболее удачные пассы повергают толпу в настоящее неистовство, женщины в подобные патетические мгновения близки к оргазму, настолько напрягаются мышцы их бедер и низа живота.
Как-то сэр Эдмонд, рассказывая про корриду, сказал Симоне, что еще совсем недавно у мужественных испанцев, поклонников тореадоров, было принято просить у служителей арены принести им жареные семенники первого заколотого быка. Их приносили им в первый ряд, где они сидели, и они ели их, наблюдая, как умирает следующий бык. Симона очень заинтересовалась этим рассказом и, так как в следующее воскресенье мы собирались пойти на первую в этом году большую корриду, она попросила у сэра Эдмонда семенники первого убитого быка. Но с одним условием: она хотела, чтобы их принесли ей сырыми.
- Но, - сказал сэр Эдмонд, - что вы будете делать с сырыми бычьими яйцами? Вы же не собираетесь есть их сырыми?
- Я хочу, чтобы их положили передо мной на тарелку, - сказала она.