Ю. рабинович кино, литература и вся моя жизнь

Вид материала

Литература

Содержание 1 Курганская партийная организация в Великой Отечественной войне. Документы и материалы. Челябинск: Южно-Уральское книжное изд-в Еще шла война... Мирные дни. Новые заботы И снова кино В учительском институте на подступах к системе

Подобный материал:

• Тема урока: «Вся моя жизнь роман с собственной душой», 69.87kb.
• Древние философы утверждали, что "любовь и голод правят миром", 6242.9kb.
• Мне не пришлось менять профессии в поисках дела, которое оказывалось бы больше по душе., 4922.55kb.
• Мне не пришлось менять профессии в поисках дела, которое оказалось бы больше по душе., 5220.19kb.
• Николай Герасимович Кузнецов. Накануне, 5979.15kb.
• Виссарион Григорьевич Белинский : биография 5 > Научные и литературно-критические труды, 479.76kb.
• «Красною кистью рябина зажглась», 87.1kb.
• Школа – моя жизнь!, 155.12kb.
• Как нас учат, 487.19kb.
• Лекция семья как пространство жизнедеятельности внауке слово «жизнь» используется, 212.9kb.

15

установки во всех районах области, обеспечив повышение качества демонстрации кинофильмов и культурное об­служивание зрителей;

б) к этому же сроку восстановить и обеспечить нор­мальную работу немых передвижек в каждом районе
области;

в) к 1 апреля с. г. увеличить количество сельских ки­нотеатров с 4 по 10...»¹

Для подготовки и переподготовки кадров киномехани­ков постановлением предусматривалось создание посто­янной курсовой базы. Поразителен последний параграф постановления:

«4. Обязать секретарей райкомов ВКП(б) и председа­телей райисполкомов обеспечить нормальное снабжение киномехаников хлебом, продовольственными и промыш­ленными товарами.

Для передвижения кинопередвижек по колхозам зак­репить за каждой передвижкой постоянно по одной ло­шади».²

Вдумайтесь: идет война. Еще далеко до конца и далеко до Берлина. На счету каждый килограмм хлеба. При его рас­пределении не забывается киномеханик. А лошади? Паха­ли на коровах. Выделить для каждой передвижки по од­ной лошади было тогда, очевидно, гораздо труднее, чем сегодня — новейшей марки автомобиль. Выделяли. Пото­му что — кино! И оно для фронта.

В цитированной книге обращают на себя внимание две иллюстрации: на первой — фотографии обложек книг, которые читали тогда курганцы, на второй — фотогра­фии афиш фильмов, которые демонстрировались в воен­ную пору. На первой — «Фронт» А.Корнейчука, «Русский характер» А.Толстого, «Василий Теркин» А.Твардовского и др. Фильмы: «Она защищает Родину», «Секретарь рай­кома», «Зоя», «Малахов курган». Книги и фильмы вселя­ли надежду, утверждали веру и здесь, на фронте, и там в тылу. Музы не молчали. Они гремели, как артиллерийс­кие орудия. Они твердили: «Победа будет за нами!»

¹ Курганская партийная организация в Великой Отечественной войне. Документы и материалы. Челябинск: Южно-Уральское книжное изд-во., 1975, с. 268.

² Там же. с. 268.

i

16

Восемь месяцев после ранения я промучился в госпи­талях. Полевой госпиталь, Моршанск, Пенза, Самар­канд — мои пути, дороги. И лишь на последнем этапе — в Самарканде — получил возможность передвигаться на костылях. Остальное время — носилки в санитарном по­езде и госпитальная койка. Вот здесь-то и пришло то, что забылось потом: обращение к раненому солдату с по­мощью книги, фильма.

Все складывалось просто и естественно. Эстетическим воспитанием не называлось. Точнее, никак не называлось. Длинные-предлинные госпитальные ночи. Огромные па­латы. Сотни изувеченных. Боль и бессонница, ожидание писем, если территория, где живут родные, не оккупиро­вана. Вера, что найдутся родные, освободится от фашис­тов твой город, твое село и придет письмо.

В палате, где я лежал, — 13 человек. Не помню, было ли у кого-нибудь среднее образование, но что высшее у одного меня — это точно. Я писал солдатские письма, вернее, выражаясь современным языком, литературно обрабатывал диктуемое солдатами. И здесь пришло ис­кусство. А стал рассказывать содержание разных книг — от Фурманова до Шолохова. Затихали разговоры. Приглу­шались стоны. Слушали. Задавали вопросы. В нашу одно­образную жизнь незаметно и основательно вторглось и кино.

Отчетливо помню необычные киносеансы в Самар­канде. Фильмы показывали во дворе. Ходячие сидели на стульях и скамейках и смотрели фильмы, как до войны в кинотеатре. Фильмы показывали, когда наступала темно­та. Под темным среднеазиатским небом сидели одинако­во одетые зрители — в нижнем белье (халатов не хвата­ло) и впивались в экран. Эмоции не задерживались. Реак­ция проявлялась мгновенно. Сопереживание исключи­тельное. Лежачих выносили во двор на носилках, которые располагали за экраном. Лежали, как двадцать-тридцать лет спустя возле телевизора, вбирая в себя радости, печа­ли героев фильма. После долго не могли заснуть: жили фильмом. Понимали и не понимали. Требовался, как бы мы выразились сегодня, ведущий. Им, естественно, ока­зался я. Рассказывал о том, как возникло кино, как его снимают. Знал сам тогда, конечно, мало. Но известное мне выкладывал сполна. Стали требовать: «Рассказывай про кино». Об известных режиссерах — запас сведений

17

скудный. Об актерах же — пожалуйста. В студенческие годы посчастливилось побывать на выступлении Л.Орло­вой, читать о ней и других актерах — об этом и рассказы­вал. Потом пришло в голову вести о фильме разговор. Что понравилось? Что не понравилось? А как бы вы посту­пили на месте героев? Разговорились. И если кто-нибудь начинал стонать, из угла раздавалось: «Потерпи малень­ко, дай поговорить». Фильмы вызывали воспоминания о довоенной мирной жизни, о городе, в котором работал или учился, о деревне, где выращивал хлеб. Смотрели ко­медию и смеялись. Смеялись и те, кому завтра возвра­щаться на фронт. Хорошее настроение приходило и к тем, у кого впереди — потерянное здоровье, искалечен­ное тело. Кино, выражаясь сухим языком, помогало не очень грамотным людям познавать прошлое, неведомое. Вспоминается совершенно необыкновенный случай. Посмотрели «Бесприданницу» Я. Протазанова. Завязался разговор, да еще какой! Ведь никто из моих друзей по па­лате не читал Островского, «не проходил» его в школе. Незнакомый мир. Далекие от войны дела и страсти. Масса вопросов и суждений, вынесенных не языком эстетичес­ких категорий. Но главное — желание узнать, понять: как и чем жили когда-то люди. Вот с этого госпитального «ки­ноклуба» и следует, вероятно, считать началом свою де­ятельность по кинообразованию.

Еще шла война...

Возвратился из госпиталя в 1942 году. На костылях, по­калеченным, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Сын родился 30 июня 1941 г. Я в это время уже воевал. Увидел ребенка, когда ему было шестнадцать месяцев. Увидев дядю с палками — плакал. Не сразу привык к от­цу. Все дорого. Кормить семью нужно. Куда пойти рабо­тать на костылях?

Не могу забыть одной, заставившей зареветь, истории. Шел с ребенком по улице. Он устал и говорит: «Папа, возьми меня на руки». Как же я могу взять, если в двух руках костыли. Заплакал при ребенке, а он понять меня не мог. Он видел, что другие папы и мамы несли детей, а его папа не может. Как объяснить сыну, что война меня сделала таким. Поймет позже и будет гордиться.

18

Пошел работать на Шадринский автоагрегатный за­вод. За рабочую карточку. За редкую булочку для сына. В столовой съедал борщ из крапивы без хлеба (если он был белый). Этот кусочек нес домой. В то время — доро­гой подарок.

На заводе как-то быстро прошел путь от технического секретаря завкома до начальника отдела кадров завода. Отдел кадров находился за несколько улиц от завода, ПО7 этому прикрепили ко мне персональный транспорт. Им оказалась лошадь.

На заводе один из цехов назывался инструменталь­ным, а на самом деле делал оружие. Нет, литература еще не все сказала о труженике тыла, особенно начального этапа войны. Работали день и ночь. Работали все: взрос­лые и подростки, рабочие и служащие. Поздно вечером, перекусив, чем бог послал, сваливались в тяжелый сон. А утром — все сначала..

Не могу забыть и еще одной, прямо-таки парадоксаль­ной ситуации. Многие рвались на фронт, имея на руках бронь. Решать вопрос должен был я в качестве начальни­ка кадров, а в военкомате оформлял эту бронь. Я — фронтовик — не пускал на фронт своих сверстников и людей постарше. Я — изувеченный -— бронировал здоро­вых. Невероятно, но факт.

Рвущиеся на фронт ссылались на то, что я, как участ­ник войны должен их понять, ссылались и на произведе­ния литературы, кино. Симоновское «Убей его» читали все. Так почему же им не разрешали совершить справед­ливую акцию.

Перед глазами рабочих стояли фильмы, в которых сражались, отступали, побеждали и умирали люди раз­ных возрастов — цвет нации. Вспомним, что литература, искусство тех лет о тех, кто совершил подвиг на колхоз­ной земле и в заводском цехе, рассказывали бледно. Оружия у меня оказывалось маловато. И все же в беседах в цехах, во встречах с людьми литература и искусство с блеском выполняли свою задачу, если к ним обращались. Толстой, Шолохов, Фадеев, Серафимович, фильмы типа «Чапаева« или «Мы из Кронштадта» стреляли, как газета «Правда», как статьи и очерки А.Толстого, И.Эренбурга, Б.Горбатова. Не думалось ни о каких лекториях, гумани­тарном образовании, университетах культуры. Я обра­щался к великому русскому искусству, ко всему тому, на

19

чем воспитывали школа и вуз. Читал людям шолохов­скую «Науку ненависти», опубликованную в «Правде». Изнуренные работой, недоеданием, рабочие слушали, внимали, переживали и опять-таки рвались на фронт. Если бы литература, кино в то время в изображении человека, ковавшего победу на Урале или в Сибири, оказались на высоте военной повести или военного кинематографа, насколько легче было бы разговаривать с людьми.

Не хочу задним числом выстраивать систему исполь­зования искусства в патриотическом воспитании героя ты­ла. Ее, конечно, не было даже в элементарной форме. Но приобщенный к искусству своей профессией, я шел с ним в цех, оно сражалось. Не снимая усталости, оно форми­ровало чувство сопричастности к тому , что происходило на фронте. Бессистемно, отрывочно, но я призван был чи­тать, вспоминать, говорить, опираясь на великие имена и великие книги.

Близилась к концу Великая Отечественная. Все дальше и дальше уходили на запад войска. Я перешел на работу в Шадринский педагогический институт, который нужда­лся в преподавателях. А я имел, хотя и крошечный, но ву­зовский опыт. Повезло в одном: поручили читать курс со­ветской литературы, литературы, находившейся в движе­нии.

Мои студенты — почти мои сверстники. Готовился к занятиям отчаянно. Перед каждой лекцией дрожал: как будут слушать? Какие вопросы зададут? Найдутся ли зна­ния, аргументы для ответов? Одни проблемы, одни трудности. И лишь по первому выпускному ве­черу осознал, что меня приняли, поняли. Если есть понятие «педагогическая радость», то я ее тогда получил.

Как я теперь вспоминаю, программу я нарушал основа­тельно. Помнится, один из проверяющих меня упрекнул в том, что много времени отвел Блоку. Не понимал стро­гий ревнитель программ и инструкций, что Александр Блок воевал наряду с Константином Симоновым. И блоковские стихи о России, «Поле Куликовом» вписывались в тот же ряд, что и симоновское стихотворение «Ты пом­нишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

Мне дорог прочитанный в военное лихолетье курс со­ветской литературы. При крайнем своем научном несовер­шенстве, неглубинных научных оценках он нес в себе тог-

да, именно тогда большой воспитательный заряд. Чем и горжусь.

9 мая 1945 года — первый День Победы. Такого уже не будет никогда. Все бежали на площадь, и я на костылях. – «Они что, твои знакомые?» Нет, не знакомые. Окончилась война, и все мы теперь знакомые и родственники». И только одно тяжелым грузом лежало на сердце: ты вер­нулся, а другие?

Мирные дни. Новые заботы

Мне еще раз повезло: основным порученным мне курсом явилась советская литература — главный конек к душам, разуму послевоенных студентов. Среди них лю­бознательностью, жаждой знания, работоспособностью и одновременно запальчивостью, повышенной эмоцио­нальностью, готовностью спорить выделялись фронто­вики — мои слушатели, однополчане.

Литература самой войны — это то, что выходило на первый план в эстетическом и нравственном воспитании молодежи. Каждое переизданное произведение, каждая новая книга — предмет споров, переживаний. От жиз­ни — к книге, от книги — к жизни. «Молодая гвардия» А. Фадеева — страничка жизни послевоенной молодежи. Роман зачитывался до дыр. Шли бесконечные разговоры вокруг критики романа и его второй редакции.

Вспоминаю свою публичную лекцию о романе «Моло­дая гвардия». Она проходила в драматическом театре. Страшно волновался и много готовился. Зал полон (ред­кость для нашего времени). Не берусь сегодня судить о содержании той давней лекции. Тем более, что текста лекции не писал. Вероятно, и скорее всего, ей недостава­ло глубины. Эмоциональная сторона, конечно, превали­ровала. Может быть, в то время, в той аудитории эмоцио­нальное выступало в качестве первоэлемента лекции. Ус­пех она имела оглушительный, что, думаю, имело малое касательство к моему лекторскому мастерству. Главное заключалось в романе, в Фадееве, открывшем воевав­шим и невоевавшим страничку только что закончившейся войны. Автор «Разгрома» второй раз пришел к всенарод­ному признанию своего творчества и таланта. Тогда, ес-


20

21


тественно, мы не знали о трагических моментах в жизнен­ной биографии Фадеева. Знаем теперь о многочислен­ных публикациях, касающихся многих писателей, в том числе и Александра Александровича Фадеева,

Практические занятия по советской литературе — всегда — диалог преподавателя со студентами, Програм­ма по советской литературе, как известно, всегда отстает от текущего литературного процесса. Не может не отста­вать. Предусмотреть появление не только шедевров, но и просто хороших книг не могут самые проницательные ав­торы программ. Поэтому «вводить в оборот» новинки ли­тературы — задача и учителя школы, и преподавателя ву­за. Такую задачу мы тогда поставили перед собой. И для ее реализации нашли несколько форм: литературный лекторий, в котором представлялась новая книга, откры­валось новое писательское имя. Много студентов — не только будущих словесников — собиралось на дискуссии по проблемам, отдельным произведениям.

Одни раз в год читалась для всех студентов актовая об­зорная лекция о советской литературе прошедшего года. Тогдашний студент, а позднее доцент Челябинского уни­верситета В.П.Тимофеев уже в наши дни вспоминал эти обзорные лекции, говоря о них как об эффективном средстве пропаганды лучших достижений литературы на­рода-победителя. И было о чем говорить, и было к чему приобщать. Вспомним «(Спутников» и «Кружилиху» В. Пано­вой, «Звезду» Эм. Казакевича, «Белую березу» М. Бубен-нова, «Далеко от Москвы» В. Ажаева, стихи поэтов М. Дудина, Я. Смелякова, А. Недогонова. Не было, вероятно, че­ловека, который не знал бы до мельчайших деталей «По­весть о настоящем человеке» Б.Полевого. Не припомина­ются более популярные герои, чем молодогвардейцы, Травкин, Маресьев, Ковпак. Литературные герои входили в жизнь молодежи как живые их современники, образец для подражания, идеал.

Киноискусство в эти годы у меня с литературой не сты­ковал ось. Начатое в госпитале и в послевоенную пору, по­чему-то продолжения не нашло. В смысле системы. Хотя я мимо киноискусства не проходил. Привлекал расцвет­ший в то время историко-биографический жанр («Мичу­рин», «Академик Иван Павлов», «Глинка» и др.). Эмоцио­нально и нравственно воздействовала превосходная кар­тина «Сельская учительница». Конечно же, оставалась

22

для студентов кинозвездой номер один Любовь Орлова. Вписывался в идеологическую нашу работу фильм «Встреча на Эльбе». И все же не вошло экранное искус­ство ни в жизнь института, ни в круг моих научных интере­сов, ни в педагогическую практику. Для такого «игнори­рования» столь любимого моим поколением искусства, имелись объективные причины. Наступал период малокартинья, разовых фильмов, кинематографической лжи, Этот период захватил и мое яранское житье, о чем ниже. Я вовсе не хочу сказать, что не привлекало кино (кста­ти, водил студентов в театр и о нем вел разговор) для вос­питания студентов потому, что осмысливал все, что про­исходило в кинематографе. Нет, все мне, как и моим кол­легам, так и студентам, казалось совершенно нормаль­ным. Понимание придет не скоро. Все проще: в отличие от литературы кино не так «вспоминало» и не так будоражи­ло. Поэтому и не продиктовало нам потребность его впи­сать в систему эстетического воспитания. «Виноватым» оказался сам кинематограф. Да, мы опирались на литера-. туру. Да, мы целеустремленно осуществляли ее средст­вами задачи, поставленные перед нами, наставниками бу­дущих учителей.

Время диктует сказать и о другом. Речь идет об из­вестных постановлениях о литературе и искусстве, высту­плении А.А.Жданова. Постановления о журналах «Звез­да» и «Ленинград» о театре, кино принимались как важ­нейшие документы. Сомнений в ошибочности даже от­дельных фактов и оценок не существовало ни у кого, в том числе и у меня как преподавателя советской литера­туры. Верили каждому слову, каждой строчке. Потому что верили Сталину, верили сталинскому ЦК.

Мое поколение начало студенческую жизнь в период начала массовых репрессий. Понятие «враг народа» вош­ло в чаше сознание как нечто непререкаемое, абсолют­но справедливое. Арестовывали и изгоняли наших препо­давателей. Каких-либо тревожных сомнений у нас не воз­никало. На студенческих, комсомольских собраниях все разъяснялось, раздавались соответствующие характерис­тики. Нам оставалось все принимать. Веру в вождя поко­лебать никто не мог. Трагический парадокс заключался в том, что с верой в Сталина мое поколение пришло на вой­ну. С этой верой оно победило. Истина открылась позже, значительно позже.


23

В 1946 году все было ясно. Трудно сосчитать, сколько лекций я прочел по постановлениям. Сколько гневных слов я произнес в адрес Анны Ахматовой и Михаила Зо­щенко, которых, кстати, студенты послевоенной поры не очень-то знали. В мои студенческие годы Б.Пастернак, В. Багрицкий пользовались куда большей популярностью, чем Ахматова. Мы сумели внушить студентам ненависть к творчеству замечательных писателей. Сумели — студентам, сумели и учителям. И надолго вычеркнули боль­ших писателей из литературы и ее преподавания. При этом не знали, что в 1937-1938 году вычеркивались, изымались из жизни крупные представители культуры. Факт, что вы­пускники филологического факультета имели, мягко вы­ражаясь, смутные представления о Михаиле Булгакове. Настойчиво внедряли нам, а мы — студентам мысль, что Зощенко — «мещанин и пошляк», не советский писатель, а Анна Ахматова не то «монахиня, не то блудница».

Доклад А.А.Жданова цитировался как научно обос­нованный документ, как личная характеристика литера­турного процесса. Удивителен и тот факт, что, перечиты­вая разруганную повесть М.Зощенко «Перед восходом солнца»,я находил в ней то, что диктовали постановления, доклад и критика.

Не подвергалась сомнению и вредность не виденного нами «Ивана Грозного» С.Эйзенштейна. Может быть, лишь маленьким оправданием могло служить то, что пос­тановления содержали определенные правильные поло­жения.

Сегодня тому, что произошло тогда, дана партийная оценка. Цитирую редакционную статью журнала «Ком­мунист» «Призвание социалистической культуры»: «По всему строю мыслей, по восприятию явлений литературы это было прямым отступлением от ленинских принципов руководства культурой». К сожалению, не единственным. По всему по этому наш энтузиазм, помноженный на веру, не мог дать глубоких литературных познаний. Но то, что соответствовало нашим знаниям, представлениям, пре­подавалось добротно, честно. Шолохов, Фадеев, Федин, Маяковский, Островский — могучие писатели, служили светлым идеалам, высокой нравственности, развивали вкус, интерес к книге. И тот из нас, кто сумел привить лю­бовь к литературе, чтению, мог увидеть себя в лучших своих учениках.


Не хочу забыть и того, что прошло немного времени, и мы начали громить писателей-«космополитов». И здесь добились, к сожалению, «хороших результатов». Извест­ные мастера культуры стали вдруг врагами нашей культу­ры. На лекциях приводились списки «космополитов», на­зывались произведения, которые не нужно читать, смот­реть, слушать. Экзамены облегчались. Подумать только: собственной рукой обкрадывали себя и своих честных до­верчивых слушателей. Ни о чем не жалею, зная все вели­кое, совершенное в те годы и отраженное в литературе. Кино вступило в эпоху «малокартинья» и поэтому в моей практике не состыковалось с литературой, театром. Мо­жет быть, и напрасно.

И снова кино

Жизненные обстоятельства совершенно круто измени­лись. Во главе института встал шовинист, откровенный антисемит и подлец. Он-то космополитической кампа­нией воспользовался в полной мере. Институт избавлял­ся от ряда самых квалифицированных преподавателей, почитаемых студентами. Нет, нас не снимали впрямую. Нас с помощью Министерства просвещения переводили в другие институты. Меня заменили кандидатом наук, а их тогда в провинциальном институте было мало. Этот кан­дидат, правда, обанкротился, что, конечно, на моей судь­бе не отразилось. Я отправился в Минпрос за назначени­ем. Быстро получил его, не зная даже места расположе­ния учительского института, куда получил направление. Выйдя из Министерства просвещения с приказом, я лишь благодаря «Мосгорсправке» узнал, что пункт моей буду­щей работы — город Яранск — находится вдали от желе­зной дороги. Вскоре выяснилось, что в 140 километрах. В Шадринске осталась беременная жена. Незадолго перед всеми этими событиями мне сделали сложнейшую опера­цию и избавили от костылей — спутников моей жизни в течение долгих шести лет.

В Яранске существовал учительский институт с двух­летним сроком обучения. Страна нуждалась в учителях,

25

и найденная форма обучения давала неполное высшее образование, отвечала потребностям страны. Не забу­дем, что на войне погибали и учителя.

Направляясь на новое место назначения думал, что проработаю год и возвращусь в Курганскую область, ста­вшую второй и последней Родиной. Поэтому и семью не спешил везти в Яранск.

3 февраля родилась дочь. Летом вся моя семья при­была в Яранск. Я остался, о чем никогда не сожалел. Счи­таю яранский период чрезвычайно плодотворным.

Нужно все объяснить. Яранск — маленький городок в нынешней Кировской области, основанный в 1584 году. Я застал запущенное, не функционирующее здание те­атра, которое все собирались восстанавливать. Крепкие бывшие купеческие дома. Институт был расположен в здании бывшей духовной семинарии. Напротив — дейст­вующая церковь с прекрасным, к слову, сказать, хором. Хороший музей. Большой слой интеллигенции — старой, русской и молодой, современной. Старики еще помнят действующий театр, куда заезжали знаменитые гастро­леры. Старое и новое переплелось странно, но органич­но. Городок стремился, помня прошлое, к духовной жиз­ни. Учительский институт стимулировал это стремление. Как ни странно это звучит, но удаленность от железной дороги не останавливала духовной жизни города, а нао­борот, как-то двигала её. С большой землей связывали радио, кино, с культурой — книги. Старым яраничам бы­ло что вспомнить! В период вятской ссылки здесь бывал А.И.Герцен. У меня хранится фотография дома, где оста­навливался известный революционер-демократ. Здесь же отбывал кратковременную ссылку Л.П.Радин, автор песни «Смело, товарищи, в ногу». Его товарищем по ссылке был И.Дубровинский.

Л.П.Радин — крошечная страничка жизни в Яранске, прямо не связанная с моими педагогическими изыскани­ями и экспериментами, но и вовсе не оторванная от них. Радин заинтересовал меня вскоре. Сведения о нем отли­чались скудостью. Не называлась даже дата рождения. Хотя давно уже звучала любимая В.И.Лениным песня «Смело, товарищи, в ногу». Бытовала и другая его песня «Снова я слышу родную «Лучину»». Революционер, ученый--химик, изобретатель, поэт предстает перед нами из опу­бликованных материалов. Чрезвычайно любопытна его

статья «Объективизм в искусстве и критике». Я сделал об­ширные выписки из статьи и ссылался на них в лекциях по литературе. И все же хотелось узнать что-то о человеке, который жил там, где живешь теперь ты. Ходил по тем же улицам, где хожу я и мои студенты. Последние должны знать о людях, сосланных в город, где они теперь полу­чают образование.

Я послал запрос в Киров, в областной архив МВД. Не покидала уверенность, что, если существуют архивы Вят­ского губернаторства, губернского жандармского управ­ления, то можно напасть на след Л.П.Радина. Ответа дол­го не было, но когда он пришел, я выехал в Киров. И вот передо мною «Дело о высланном под гласный надзор полиции Леонида Петровича Радина». Вопросы Ра-дину. Его ответы, изложение биографии, донесения вят­ского вице-губернатора. Все это были документы о мно­гострадальном пути умного и мужественного человека, чью жизнь сократил царизм. Повезло и в другом: нашел людей, помнивших ссыльных, в том числе и Леонида Ра­дина. Они не знали, что ссыльный революционер зани­мался наукой, в их сознание, память он вошел как интел­лигентный, порядочный человек. Трудно далась ученому и автору знаменитой песни ссылка. Подтачивался не дух, а тело: Радин тяжело болел. Я почувствовал, что найден­ное нужно обнародовать, дать какие-то дополнительные штрихи к недописанному портрету. Так появилась моя за­метка «Автор популярной песни» в журнале «Огонек» (1956 г., № 8). О том же материал ушел в «Большую Со­ветскую Энциклопедию».

Увлечение розысками материала о Радине возбу­дило интерес к поэзии революционного подполья, поз­же — к творчеству поэтов-правдистов. Вначале возникла мысль о диссертации о Радине. Написал письмо профес­сору Института мировой литературы Б.В.Михайловскому — крупнейшему знатоку и исследователю русской лите­ратуры XX века. Получил очень ободривший меня ответ. Профессор писал о том, что революционная поэзия кон­ца XIX — начала XX века жива, о чем свидетельствует сочи­нение Дм.Шостаковича «Десять поэм для хора без соп­ровождения» — на слова Радина, Тарасова, Гмырева. Бо­рис Васильевич оказался, безусловно, правым, что для диссертации материала о Радине недостаточней посове­товал взять для исследования раннюю пролетарскую ре-


26

27


волюционную поэзию конца 90-х — начала 900-х годов, ограничась поэзией бесцензурной, поэзией социал-демо­кратической прессы.

Я стал погружаться в поэзию борьбы. Был накоплен ин­тереснейший, огромный материал, который никуда никог­да не вошел. Ни во что не вылилась моя работа. Все хра­нится в папках. Все надеюсь, что «дойдут руки». А тогда увлекли другие дела, позвали другие области. Сферой исследования стала методика. Получило развитие то, что начало волновать еще в период войны. Силы переклю­чились на учительский институт, в котором наметились контуры системы эстетического воспитания студентов с учетом потребностей школы.

В учительском институте на подступах к системе

Прислан я был в учительский институт преподавателем советской литературы. Но из-за болезни заведующего ка­федрой вскоре заместил его и в этой должности прора­ботал до закрытия учительского института.

Учительских институтов давно не существует, поэтому следует напомнить о некоторых особенностях этих учеб­ных заведений. В них факультеты именовались отделе­ниями, кафедры не разделялись по специальностям, за­ведующий кафедрой — он же заведующий отделением, то есть декан. Я и возглавил кафедру русского языка и ли­тературы — филологов.

На кафедре со степенью — ни одного человека. Не­которые занимались диссертациями. Но все добросовест­но трудились. Ситуация сложилась необыкновенная. Со­вершенно неожиданным, поразительным явилось нали­чие студентов, которые никогда даже не видели желез­ную дорогу. И когда мы организовали экскурсию группы студентов в Москву, то событие оказалось чрезвычайным, сопровождавшимися весьма смешными моментами. В столицу по «чугунке» — в середине XX века!

Родились в селе, окончили там школу. И первой зна­чительной поездкой оказалась поездка в Яранск, кото­рый, как сказано выше, являлся глубинкой, — вот жизнь тех, из кого мы готовили учителей. Привлекала в наших,

28

не зараженных цивилизацией воспитанниках, одна при­мечательная черта — добросовестность, трудолюбие, редчайшая жажда знаний. Не прибегая к гиперболам, скажу: счастье педагога, имеющего в своих руках такой «материал». Наши зерна падали на благоприятную поч­ву. Дружными усилиями складывалась эстетическая сис­тема, которой она представлялась тогда и какой она мог­ла осуществиться по нашим возможностям. Конечно, в ней первое место занимало само преподавание литера­туры. Велики были масштабы внеаудиторной работы в ма­леньком институте. Получила развитие художественная самодеятельность — не формальная, подлинная. В круж­ки никого не «загоняли». Хор, художественное чтение, танцы — служили выражением потребностей студентов в творчестве, в самовыражении. Соревновались отделения. И они превращались в праздники — шумные, искренние. Бледность костюмов, оформления компенсировалась творческой самоотдачей, горением, праздником, выража­ясь языком В.Шукшина, для души. Сегодня студенческая и школьная самодеятельность обогатилась внешними ат­рибутами, но гаснет энтузиазм, теряется душа.

В Яранск на нашу кафедру приехала по окончании ас­пирантуры Александра Павловна Чернышева. Диссерта­цию по тяжелым семейным обстоятельствам она не успе­ла защитить. Не судьба — стать кандидатом и позже. Фи­лологическая наука потеряла безусловно. Учительский институт же, а потом и педучилище, приобрели отлично­го, изумительного педагога'. Широчайшая эрудиция, сое­диненные с любовью к литературе, искусству организа­торское дарование, уважение к любой человеческой лич­ности, готовность прийти на помощь коллеге или учени­ку — составные части характера Александры Павловны. Являясь ее руководителем, я многому у нее научился. Ко­гда в Москве, перед отправкой на Родину, состоялась выс­тавка спасенных картин Дрезденской галереи, Алексан­дра Павловна с небольшой зарплатой и трудной семьей поехала в Москву, ибо у нее самой жила неистребимая жажда знаний, тех знаний, которыми она щедро делилась с учениками.

Подобных преподавателей и много лет спустя я встре­чал редко, если вообще встречал. Александра Павловна вела цикл лекций по Третьяковской галерее. И все — на своих открытках, своих альбомах. Каждая лекция — от-

29

крытие для ничего не видевших студентов. Может быть, в телевизионную эру такие лектории уже и потеряли свое значение. Возможно. А может быть, что-то от них нужно перенести в сегодняшний день, учитывая низкую престиж­ность у школьников изобразительного искусства и полное его незнание. Во всяком случае, я опыт А.П.Чернышевой перенес через несколько лет в Макушинскую среднюю школу.

Литературные юбилеи Александра Павловна также превращала в праздники, которые вели в незнаемое, свя­зывали с писателями, книгами. Передо мною — с трудом уцелевшие фотографии тех выставок: «Гоголь», «Толстой» «Некрасов». Каждая их них — большая аудитория. Все стены — в экспонатах. Для каждой выставки рисовался большой портрет писателя. На многочисленных листках ватмана — высказывания писателя, суждения о нем са­мом. На выставке — портреты современников писателя, иллюстрации к его произведениям, репродукции худож­ников эпохи Некрасова или Чехова. На столах — книги И все со вкусом. И все руками студентов. Для них выстав­ки — труд, творчество, познание и наслаждение. Идеаль­ный образец соединения изобразительного искусства и литературы, во многом, к сожалению, утерянный нами се­годня. Незаметно включилось в школьном, а затем и в ву­зовском преподавании такое «смежное» искусство, как живопись, графика, хотя проблема межпредметных свя­зей разрабатывается методикой. На нее нацелены прог­раммы. А на практике? Вот почему вспоминается опыт А. П. Чернышевой. В каких-то извлечениях из него нужда­ется и школа наших дней.

Жанр моей книги — в немалой степени подражание кни­гам моего друга Сергея Иосифовича Юткевича: история, практика, опыт, воспоминания —- в одном.

Поэтому, говоря о гуманистическом образовании сту­дентов учительского института 50-х годов, не могу не вспомнить одну студентку особо. Это Катя Дьяконова. Слово «отличница» понятие не всегда глубокое. И не всег­да за ним — нечто значительное, очень содержательное. Отличники, как и их преподаватели, — порой очень разные люди. Порой — совершенно заурядные. Катя — не из них. «Отличничество» для нее не цель. Просто один из путей к всесторонним знаниям. По начитанности от­личалась от других, по любви к искусству, литературе

30

сравнивалась с другими. Всегда находилась в эпицентре наших начинаний. Но главное — поэт. Самый настоящий. Ее стихи — лирические, гражданские — радовали всех нас. Горжусь тем, что какие-то стихи посвящены мне. Мне пришлось доказывать ей, что она сочиняет хорошие вещи. Скромность ее, как и всякого человека, причастного к ис­кусству, украшала. Талант расцветал на хорошо удобрен­ной почве, в благоприятных условиях. Хотя, разумеется, ее дарование раскрылось бы и без нас. Катя Дьяконова всегда помнит мой день рождения и всей моей семьи. После ликвидации института мы не виделись. Дружба про­должается в переписке. Жизнь ее сложилась невероятно тяжело. Болезни, болезни. Катя переехала из Яранска в город Советск Кировской области. Вслед за ней туда пе­реехала Александра Павловна, ставшая для нее не просто другом, я единственной опорой. Катя в должности учите­ля, а когда не стало сил, и библиотекаря творила уни­кальные дела по части воспитания школьников. У нее они переняли любовь к книге. И еще раз употреблю высокие слова: Катя героическая личность. Во всем: в помыслах, делах, терпении, преданности идеалам и их воплощению в искусстве. Прочтите две большие подборки стихов, напе­чатанные в последние годы в журнале «Смена». Их опуб­ликовал главный редактор журнала писатель Альберт Лиханов. В стихах — воля, любовь к людям, Отечеству. И написаны они человеком трудной судьбы, но по своему счастливым, умеющим дарить счастье людям, нам.

Тогда же как-то нечаянно вписалось в нашу систему кино. На вторжение кино в студенческую жизнь Яранска, конечно, сказался мой «госпитальный» опыт и нащупыва­ние путей к десятой музе в Шадринском пединституте.

Что же собой представляло киноискусство первой по­ловины 50-х годов? В советском кино наступила эпоха «малокартинья». В 1951 году на экран вышло лишь 9 филь­мов. И все же кино существовало. И опять-таки в условиях района-глубинки являлось почти единственно доступным искусством. Ходили на любой фильм. Смотрели с жад­ностью, об эстетических достоинствах не задумывались. На интерес студентов, на познавательную функцию само­го искусства мы и опирались. Как бы мы не оценивали се­годня историко-биографический жанр тех лет, сколько бы не склоняли его, он свою роль сыграл и оставил опре­деленные традиции («Мусоргский», «Жуковский», «Прже-