Песни, конечно же, лучше слушать ушами, чем читать глазами

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Когда б ты знал, как жизнь в столице

в твое отсутствие скудна.

Без ласк твоих грустят девицы,

а мы – без твоего вина.

То дни рождения, то свадьбы –

как раз его нам жрать и жрать бы,

но нет тебя – и нет его...

И торжество не в торжество... и т.д.

А потом все неожиданно и, увы, бесповоротно изменилось, но об этом уже во «Второй песне про Вэла», а пока:

Вэл совершенен телом,

Вэл безупречен делом.

По уши в скверне и грехе

все мы по сравненью с нашим Вэлом.

Он – наш общий благодетель,

средоточье благородства.

И с кем из праведных мужей

в нем мы не отыщем сходства?

Полон нравственной силищи,

доброй славы вместилище,

он стоит на пьедестале

незапятнанной морали.

В дни перестройки каждый

мучим духовной жаждой.

В трудное время добрый Вэл

жажду утолял нам не однажды.

Ведь все бы мы околели

с этой страшной дороговизной,

так кто ж хоть словцо о Вэле

мог бы вымолвить с уко-

вымолвить с уко-

вымолвить с укоризной?

Наших страстей арбитры –

вэловы декалитры.

Даже в горячке белой

будем мы помнить Вэла.

ВТОРАЯ ПЕСНЯ ПРО ВЭЛА

(С. Костюхин, М. Фрейдкин)

В конце 1986 года Вэл совершенно неожиданно, и категорически отказываясь от объяснений, прервал все отношения со мной и С. Костюхиным. Двенадцать лет мы, и вместе с нами вся прогрессивная общественность, терялись в догадках о причине такой внезапной опалы. То есть мы, конечно, понимали, что так или иначе это должно быть связано с чрезвычайно сложно протекавшим романом Вэла с его нынешней женой, но никакой своей вины мы за собой в этом деле не знали, тем более что, как выяснилось впоследствии, ее и не было.

Я вообще убежден, что в основе подавляющего большинства всяких размолвок и ссор между близкими людьми лежит какая-нибудь глупость или недоразумение. Кто-то что-то не так сказал, кто-то что-то не так понял, кто-то что-то кому-то не так передал – и пошло-поехало. Казалось бы, чего проще? Спокойно встретиться, поговорить, разобраться что и как, сказать: «Мне тут передали про тебя то-то и то-то. Что же ты, сукин кот, себе позволяешь?» – и все выяснится в два счета без взаимных обид и необратимых последствий. Но нет. Люди становятся в позы, делают драматические жесты, совершают якобы ответные оскорбительные действия – словом, черт знает что!

И вот совсем недавно долгожданное объяснение с Вэлом состоялось... Как мы и предполагали, повод для обиды был не только смехотворным, но и абсолютно химерическим, то есть существовал только, как и сказано в песне, в «воспаленном мозгу» Вэла. Как подумаешь, что из-за такой, чтобы не сказать сильней, ерунды столько лет – псу под хвост, буквально хочется рвать и метать.

Зачем ты, Вэл,

так резко в убежденьях поправел?^²³

Зачем ты нас, твоих друзей,

определил в разряд плевел

и наше общество презрел?

Признайся, Вэл,

что ты и сам уже вполне прозрел

и убедился ты давно,

что не такое мы говно,

как ты подумал сгоряча,

когда ударила моча

в твой воспаленный страстью мозг

и ты взорвал последний мост,

соединявший нас с тобой!

Твоей мы чашки голубой^²⁴

не разбивали вовсе, Вэл,

но ты поверить захотел

девичьим выдумкам о том...

И вот твой дом

теперь закрыт от нас, хоть мы ни в чем

перед тобою не грешны

и только часто видим сны

о молодом вине твоем,

что прежде пили мы втроем.

Теперь нам, Вэл,

чуть что приходится бежать в отдел^²⁵,

а там и очередь, и мент,

и бедноват ассортимент,

и мордобой, и теснота,

да и компания не та...

СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

(А. Платонов, М. Фрейдкин)

Разумеется, в жизни авторов не все и не всегда было так беспросветно, как в этой отчасти мизантропической песне. Более того, сознательно нагнетая атмосферу безысходности и тщательно нанизывая на шампур незамысловатой сюжетной коллизии самые неаппетитные натуралистические детали, описанию которых по большому счету, конечно же, не место в художественном произведении, авторы думали примерно так. Они думали: нехай слегка обалдевший слушатель в соответствии с законами катартического противочувствования поднимется над мрачной и умышленно «сниженной» действительностью и поймет, что жизнь даже в самых отталкивающих своих проявлениях, ну, пускай не прекрасна, но в общем и целом терпима. Во всяком случае, другой нет и, к сожалению, не предвидится. А если кому уж совсем невмоготу, то на худой конец можно утешаться моим любимым и, кажется, анонимным изречением «человеческая жизнь тяжела, но, к счастью, коротка».

Желтые зубы, тухлый запах изо рта

и на помятой морде торчит недельная щетина.

Память слаба, и совесть не совсем чиста,

и в ушах паутина,

и в душе пустота,

словно в ней ни черта

никогда и не было!

Припев:

Эта собачья жизнь!

Опухают ноги, трясутся руки, вся грудь в седине.

Собачья жизнь!

Глубоко безрадостная и не-

выносимая!

Эта собачья жизнь!

Девушки не любят, мозги не варят и масть не идет.

Собачья жизнь!

И во всем неперка который год!

Утром проснешься – хочется тошнить и рвать,

и с сокрушенным сердцем идешь в сортир как на закланье.

Справишь нужду и снова валишься в кровать.

Ни к чему нет желанья

и на все наплевать.

В общем, можно сливать

воду потихонечку.

Припев:

ПЕСНЯ ПРО КОСТЮ

(М. Фрейдкин)

Забавно, что и эта, совсем не юбилейная песня, была написана ко дню рожденья. А «Костя», как проницательный читатель, должно быть, уже догадался, – это Сергей Костюхин, мой давний друг, антагонист и единомышленник, многолетний соавтор по песням, письмам, жизни и молодости. А дальше, пожалуй, снова обратимся к «Искусству первого паса»:

Когда-то наша близость была почти эпической. Мы редко где появлялись порознь и по большей части воспринимались окружающими только в комплекте. Мы были хорошей парой, яркой, контрастной и запоминающейся: он – чуть помоложе, я – чуть постарше (причем он к тому же до самого последнего времени выглядел моложе своих лет, а я – старше своих, так что эта разница в возрасте как бы увеличивалась и бывали даже курьезные случаи, когда нас принимали за отца и сына); он – с характерной славянской физиономией, я – с не менее характерной еврейской; примерно одного роста, но он – стройный астеничный кареглазый холерик (в зрелые годы – сахарный диабет по первому типу), а я – толстый, вальяжный, голубоглазый меланхолик (соответственно, диабет по второму типу). И даже дни рождения у нас почти в один день...

В пору нашей общей молодости творческая энергия нас буквально распирала, и нам чуть ли не ежедневно требовалось как-то выпускать пары. А поскольку в нашем артистическом и социальном самосознании безоговорочно преобладал воинствующий «пиндемонтизм» (не знаю, уместно ли здесь ссылаться на Пушкина, но так мне сейчас пришло в голову назвать очень распространенный в те принудительно романтические годы комплекс умонастроений творческой молодежи, который в теперешнее время уже утратил, кажется, свою актуальность) и самая мысль об официальном или даже неофициальном признании (в нашем тогдашнем представлении это было почти одно и то же) казалась нам недостойной и даже смехотворной, мы искали и с успехом находили свою аудиторию, что называется, приватным порядком и вели в этой связи, весьма богемный образ жизни. Полностью манкируя своими обязанностями перед обществом, мы чуть ли не ежедневно мотались по всей Москве, неустанно концертируя на пьянках и вечеринках в самых разношерстных компаниях (в качестве незаменимых специалистов в застольном деле нас приглашали на свои хэппеннинги даже не очень близкие и не слишком хорошо знакомые люди), много пели, много пили, а если предоставлялась возможность, и закусывали. Помнится, по этому поводу мы тогда писали в одном из наших многочисленных поэтических посланий что-то вроде:

За ростом благосостоянья

растут потребности у нас,

и мы уже не в состоянье

пить без закуски каждый раз.

А наша емкая зарплата

(по два с полтиной в день на брата)

дает возможность выбирать

лишь между выжрать и пожрать.

И мы, конечно, выбираем,

и знаком пищу отвергаем,

и тихо, гордо умираем...

Что же касается собственно творческой стороны дела, то здесь наши функции можно было – разумеется, в достаточной степени условно – разделить следующим образом. Формальным лидером нашего маленького коллектива (особенно на раннем этапе) был и остаюсь, скорей всего, я – то есть это я в большинстве случаев определяю общий замысел и форму будущего произведения или даже предлагаю для совместной обработки что-то уже более или менее готовое. А неформальным лидером (особенно в последнее время) является, конечно же, Костя с его небезошибочным (а у кого он, хотел бы я знать, безошибочный?), но яростным эстетическим темпераментом, умением найти нужную деталь или оттенок, непосредственностью и точностью восприятия и, наконец, уникальным внутренним слухом, который всегда помогал загнать в разумные рамки мой излишний академизм и сохранившуюся, увы, до сих пор тягу к версификационной перенасыщенности. Да и вообще он более чуткий и более тонко чувствующий человек, чем я. И когда (кстати говоря, реже, чем это можно было предполагать при такой нашей несхожести) у нас возникают разногласия по поводу какой-то строчки или музыкальной фразы, последнее слово, как правило, остается за ним.

Не знаю, почему я вдруг заговорил о лидерстве – мы всегда были достаточно доброжелательны и ироничны по отношению друг к другу, чтобы между нами никогда и ни в чем не возникало ни малейшего намека на соперничество. Ни в быту, ни в совместном творчестве. Мы даже ухитрились за все эти годы ни разу не увлечься одной и той же особой противоположного пола – в этом вопросе наши вкусы, кажется, совершенно не совпадают. Хотя, конечно же, в некоторых житейских и творческих ситуациях нам не однажды случалось по разным причинам оставаться недовольными друг другом и открыто это недовольство высказывать. Или не высказывать – бывало всякое.

После такого прочувствованного предисловия необходимо заметить, что нижеследующая песня писалась в то время, когда в нашем совместном творчестве (в силу ряда причин, изложенных непосредственно в ее тексте) наступил довольно длительный перерыв. Впрочем, это сейчас можно с облегчением констатировать, что то был лишь перерыв. А тогда никто из нас двоих не мог с уверенностью сказать, что это не конец. Что ж, остается только радоваться, что пока воплотилось в реальность предсказанное в четвертом куплете этой песни и еще не воплотилось предсказанное в пятом.

Хочу я вспомнить, как во время оно,

блуждая мыслью в собственных соплях,

два молодых, способных мудозвона,

мы вышли вместе на житейский шлях;

как мы с тобою в годы юности бездомной

ногой стучали неумелой и нескромной

в искусства гулкие врата,

как мы читали жизнь с листа.

Уже тогда вовсю в проказах наших

кастальский ключ поигрывал лучась,

и хоть немало сделано промашек,

за кое-что не стыдно и сейчас.

И было все нам в те года по барабану,

и, засадив для вдохновенья по стакану,

мы под гитарку до утра

гоняли наши шлягера.

Любимцам муз, а также просто граций

(хотя тебя любили чуть нежней),

казалось нам, что будет продолжаться

гастроль по жизни до скончанья дней,

что время есть, что все идет великолепно,

но, как всегда, пиздец подкрался незаметно,

и уж не вспомнишь нынче, как

пошло все врозь и враскосяк.

Давно уж нет над нами общей кровли,

и кажет старость нам свое мурло.

Я, как в дерьме, увяз в книготорговле,

ты чересчур ударился в бухло.

И все ж я верю, что на наш закат печальный

блеснет хоть что-нибудь улыбкою прощальной,

и в наши сорок с небольшим

мы здесь еще пошебуршим.

А если все уже непоправимо

и больше нам не петь с тобой вдвоем,

ведь мы и сами лишь наполовину

предполагаем жить, а глядь – помрем,

то кто из нас – вообрази себе кошмарчик! –

на тех поминках наш блатной репертуарчик

один исполнит за двоих –

ты ль на моих, я ль на твоих?..

ПЕРЕВОДЫ ПЕСЕН ЖОРЖА БРАССЕНСА

Наверно, ни к чему писать предисловия к каждому из нижеследующих переводов (все необходимые, на мой взгляд, комментарии помещены в сносках), а вот сказать несколько слов о самом Жорже Брассенсе или, вернее, о моем отношении к нему все-таки следует.

История, как известно, не признает сослагательного наклонения, но очень и очень вероятно, что если бы я в начале 70-х годов не услышал песен Брассенса, я бы никогда не начал писать своих. Или в лучшем случае ограничился бы сочинением всяких более или менее необязательных (не столько по содержанию, сколько по моему отношению к ним) песенок на случай, чем время от времени баловался и прежде. Именно Брассенс полностью изменил мое представление о песне как о произведении искусства. Не то чтобы я до него не знал и не любил песен – наоборот, я знал их сотнями и очень любил. «Любил» даже не то слово – я был просто помешан на песнях. Я не только их много и регулярно слушал и помнил наизусть, мурлыкал вслух или напевал про себя – вся моя, с позволения сказать, внутренняя жизнь состояла из этих обрывков музыкальных фраз и поэтических строчек. Но отчасти из-за юношеского недомыслия, отчасти из-за чересчур литературного воспитания я тем не менее подсознательно держал песню за «низкий» жанр, а мысли о травестийности понятий «высокого» и «низкого» в искусстве еще не приходили мне в голову. Как последний дурак, я воображал, что мои представления о прекрасном складываются под воздействием Пушкина и Мандельштама, Моцарта и Скарлатти, а не, скажем, под воздействием песен Бернеса (хотя от последних я получал едва ли не большее наслаждение), между тем как это воздействие было по меньшей мере равноценным. И лишь после знакомства с песнями Брассенса я наконец осознал очевидное: что песня в вершинных своих проявлениях способна создавать (и еще как создает!) катартические ощущения, вполне сравнимые по силе и глубине с классической музыкой и литературой. А поскольку в те годы я имел очень далеко идущие творческие амбиции и, натурально, вне Пантеона своего места в истории искусств не представлял, мне тогда впервые подумалось, что сочинение песен может при удаче и не унизить моего высокого предназначения.

Впрочем, до этого было еще очень далеко, а пока я просто слушал Брассенса, хотя в то время (как, к сожалению, и сейчас) найти его записи в Москве было практически невозможно. Только в лингафонном зале Библиотеки иностранной литературы мне удалось обнаружить почти полное на тот момент собрание его сочинений, и я каждый день ходил туда, как на работу (а ни на какую работу, напротив, не ходил), в течение нескольких месяцев. Причем, что характерно, я тогда еще совершенно не знал французского и соответственно не понимал ни единого слова в его песнях, а находился исключительно под обаянием его мелодий, голоса, манеры исполнения.

Потом было много всего, о чем, может быть, и стоило бы рассказать, но я, пожалуй, оставлю за скобками все подробности этой трогательной love story. Скажу только, что если, слушая мои песни, кто-нибудь когда-нибудь испытает что-то хоть немного похожее на то наслаждение и счастье, которые испытывал я, слушая Брассенса, я уже, пардон за высокий штиль, буду считать свою жизнь прожитой не зря.

Теперь несколько слов собственно о переводах. Известно, что любая поэзия непереводима в принципе, и, как правило, сильней всего от этого страдает сам переводчик, поскольку он, в отличие от преобладающей части своих читателей, имел удовольствие познакомиться с оригиналом и слишком хорошо знает, в какой ничтожной степени смог передать все его достоинства и совершенства.

Но поэзия Брассенса – говорю это со всей ответственностью профессионального переводчика, переперевшего на наш великий, могучий, правдивый и свободный чертову прорву всевозможных англичан, американцев и французов, – непереводима вдвойне или даже втройне, что, впрочем, не помешало ей быть переведенной чуть ли не на все языки мира, включая армянский, иврит и японский. Не возьмусь, конечно, судить о качестве этих многочисленных переводов, но могу сказать, что все известные мне переводы Брассенса на русский (и в их числе, разумеется, те, с которыми читателю предстоит ознакомиться ниже) конгениальны оригиналу в лучших случаях процентов на десять. И при всем уважении к отечественной переводческой школе я сомневаюсь, что в обозримом будущем этот показатель может быть существенно улучшен. По крайней мере, в моей немалой переводческой практике ничего более трудного и, повторяю, в принципе неосуществимого не встречалось. И именно поэтому за столько лет мне удалось сделать только какую-то дюжину вещей, да и ими я, честно говоря, удовлетворен все на те же десять процентов.

Но чем же песни Брассенса так трудны для перевода? О, на эту столь актуальную для меня тему я мог бы говорить долго и вдохновенно, но понимая, что данный предмет не слишком интересен неспециалистам, ограничусь лишь отсылкой любопытствующих к моему предисловию к сборнику: Жорж Брассенс «Избранные песни» (Москва, «Carte Blanche», 1996). Там это все изложено в деталях и леденящих душу подробностях.

«Но чем же тогда объяснить, – спросит дотошный читатель, – ваше достойное лучшего применения упорство в таком заведомо безнадежном деле?» «Ничем иным, – отвечу я, – как страстной многолетней любовью к этому поэту и в чем-то маниакальным стремлением воспроизвести на языке родных осин хотя бы малую часть того поэтического блеска и великолепия, которым пронизано творчество Брассенса от первой до последней строчки.

ДУРНАЯ СЛАВА

(пер. А. Прокопьева, М. Фрейдкина)

В деревне каждый на виду,

но это мне - лишь на беду.

Хоть вроде хлеб чужой не ем,

а все слыву бог знает кем.

И кому б я мог досадить, ей-богу,

Если выбрал в жизни свою дорогу?

Но наш не жалует народ

тех, кто живет наоборот.

Нет, наш не жалует народ

тех, кто живет наоборот.

Меня клянут все на чем свет -

немых у нас в деревне нет!

В полдневный зной, в июльский день^²⁶

на площадь мне тащиться лень.

Маршировать плечом к плечу

с толпой соседей не хочу.

И кому б я мог досадить, ей-богу,

если не шагаю со всеми в ногу?

Но наш не жалует народ

тех, кто с народом не орет.

Нет, наш не жалует народ

тех, кто с народом не орет.

Все тычут пальцами мне вслед -

у нас в краю безруких нет!

Что за беда, коль юный вор

в саду десяток яблок спер?

А старый скряга свору псов

на парня натравить готов.

Тут уж я сдержаться не мог, ей-богу,

старого хрыча проучил немного.

Но не похвалит наш народ,

коль ты вступился за сирот.

Нет, не похвалит наш народ,

коль ты вступился за сирот.

С дубьем за мной бежали вслед -

у нас в краю безногих нет!

К чему семь пядей мне во лбу,

чтоб предсказать свою судьбу?

Таких, как я, порядка для

ждет сук и крепкая петля.

А кому б я мог досадить, ей-богу,

если в Рим святой не нашел дорогу?

Но наш не жалует народ

тех, кто попам не смотрит в рот.

Нет, наш не жалует народ

тех, кто попам не смотрит в рот.

Глазеть на казнь придет весь свет -

слепых у нас в округе нет!

ПЕСНЯ ДЛЯ ОВЕРНЦА

(пер. М. Фрейдкина)

Пусть этой песне грош цена,

она тебе посвящена,

тебе, овернец, что в пургу

бродягу пустил к очагу.

Ты дал мне кров и связку дров,

когда с порогов и дворов

достопочтенных торгашей

меня выгоняли взашей.

Не бог весть что – согреть того,

кто замерзает в холода,

но я запомнил навсегда

тепло очага твоего.

Когда, овернец, в свой черед

тебя Господь наш приберет,

твой чистый дух да будет сущ

среди райских кущ.

Пусть этой песне грош цена,

она тебе посвящена,

тебе, хозяйка, что в мешок

мне сунула хлеба кусок,

глоток воды в сенях дала,

когда в других дворах села

смотрела свора обирал,

как с голоду я умирал.

Не бог весть что – призреть того,

с кем ходит об руку нужда,

но я остался навсегда

в долгу у куска твоего.

Когда, хозяйка, в свой черед

тебя Господь наш приберет,

твой чистый дух да будет сущ

среди райских кущ.

Пусть этой песне грош цена,

Blog

Песни, конечно же, лучше слушать ушами, чем читать глазами