Песни, конечно же, лучше слушать ушами, чем читать глазами

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Что тут скажешь? Песня, конечно, и в самом деле получилась немного рискованная, особенно для нашей эпохи развитого феминизма. Но что бы ни говорили ее недоброжелатели, я категорически не могу принять ни упреков в грязном цинизме, ни обвинении в воинствующем фаллократизме и в пренебрежительном отношении к женщине как таковой. Выдвигать подобные обвинения, по-моему, могут только те, кто за несколькими специальными терминами не разглядел подлинного содержания этой песни, исполненного неподдельного целомудрия, любви и сострадания. Ее, на мой взгляд, можно с полным основанием отнести к трогательному и очень любимому мной жанру, который в средневековой лирике назывался «комплента» («сожаление», «сочувствие»).

Я не умею до сих пор, как ни крути,

о женской доле говорить без дрожи в членах,

об Афродитах и Еленах

и их трагическом пути.

Ведь я без всякой аффектации

могу сказать, что всех их ждет:

Припев:

от первой слабой менструации

до первой робкой мастурбации,

от первой робкой мастурбации

до запоздалой дефлорации,

от запоздалой дефлорации

без надлежащей стимуляции

до щекотливой ситуации

и неприятной операции,

от неприятной операции

до вожделенной регистрации,

а после этой регистрации –

хозяйство, дети и развод,

и жизнь под бременем фрустрации,

и грустный климакса приход.

И от отчаянья я слов не нахожу,

и скорбь пронзает мне насквозь грудную клетку,

когда на юную нимфетку

я с тайным трепетом гляжу.

Ведь результат ее мутации

я точно знаю наперед:

Припев:

Их быт заест, им сердце высушит среда,

их плоть и душу истерзают мезальянсы,

хотя бывают и нюансы,

но так нечасто, что беда.

А в основном, все наши Грации

ведут все тот же с жизнью счет:

Припев:

ГРУСТНЫЙ ТВИСТЕЦ

(С. Костюхин, М. Фрейдкин)

Эта меланхоличная песня в общем-то не нуждается в предисловии. Она вполне говорит сама за себя. Возможно даже, чуть более резко и определенно, чем следовало бы. Впрочем, это дело вкуса, а у нас уже давно вошло в привычку ориентироваться в своих песнях на тех, кто раз и навсегда, окончательно и бесповоротно сделал свой выбор и из попа, попадьи и поповой дочки безоговорочно предпочел последнюю.

Единственным недостатком этой песни, на наш взгляд, является допущенное нами в тексте указание на конкретный возраст. Это ставит нас теперь (и чем дальше – тем больше) в немного двусмысленное положение. Ведь что получается: эта песня писалась, когда ее авторы были дальше от сорока, чем сейчас – от пятидесяти. И если пресловутый, я извиняюсь, пиздец наступил уже тогда, каким же словом охарактеризовать то, что имеет место сегодня, не говоря уже о том, что предстоит в дальнейшем?

А если говорить о нескольких пессимистических нотках, которые при желании можно расслышать в этой песне, то они, право же, вполне извинительны и легко объяснимы. Это только в отрочестве можно беззаботно восклицать: «Пятнадцать лет мне скоро минет; дождусь ли радостного дня!» А все последующие переходы из одной возрастной категории в другую уже встречаются, как правило, с куда меньшим энтузиазмом.

На столе лежит кусками

бланшированный хек,

за столом блестит очками

Олег.^¹⁷

Глядя на пирог капустный

и свиной холодец,

он мурлычет этот грустный

твистец:

Припев:

«Раздавим по одной под этот грустный твистец,

добавим по второй под этот грустный твистец

в глубоком миноре.

Он с детства был нам дорог,

этот грустный твистец.

Нам скоро сорок –

это пиздец!»

Ах судьба, к чему вела ты

и к чему привела?

Жизнь уныла, а зарплата –

мала.

Средь глухого непротыка

и бухого рожна

греет душу лишь музыка

одна.

Припев:

ПЕСНЯ ПРО МАШУ И ЕЕ СУЧКУ

(Укр. нар. песня^¹⁸ – М. Фрейдкин)

У этой популярной песни, посвященной моей давней и любимой подруге М.Л. Лебедевой, богатая и полная неподдельного драматизма предыстория. На заре нашего знакомства (а это было – страшно сказать! – больше тридцати лет назад) Маша была уже замужем, а я, напротив, по молодости лет был еще не только не женат, но и даже, кажется, вполне невинен. Впрочем, это не смогло помешать внезапно охватившему нас чувству, которое я, помнится, попытался выразить в таком сонете:

Куя металл, паша и боронуя,

иль забываясь в творческом труде,

я к мужу так порой тебя ревную,

что даже забываю о еде.

Давно мечтал найти себе жену я,

тебе во всем подобную, но где

еще найдешь такую же родную –

ужель меж безрассудных наших де-

вушек, от коих прячусь я в испуге?

Ну, что, к примеру, все твои подруги?

Нет у одних души твоей простой,

а у других – твоей большой зарплаты...

Вот почему хожу я неженатый,

вот почему хожу я холостой...

Так шли года, и с каждым прошедшим годом наше чувство крепло, становилось глубже, мудрей и одухотворенней. Но вскоре безжалостный вихрь житейских обстоятельств прервал эту идиллию – мне пришлось переехать на другой конец города, каковое печальное событие я отметил в своем лирическом дневнике нижеследующими прочувствованными строками:

Нехай судьбы карающей десницей

с тобой разлучены мы, милый друг.

Нехай нас разбросало по столице –

тебя на север, а меня на юг.

Нехай поднесь не можем мы привыкнуть,

к тому что рядом нет души родной.

Нехай все реже грезишь ты приникнуть

к моей груди широкой, но больной.

Нехай, нехай за слезною рюмахой,

когда на сердце грусть – хоть подыхай...

(Читатель, верно, ждет уж рифмы «на хуй»,

как пел поэт. Но все-таки: «нехай!»)

Нехай горька нам фатума отрыжка,

но ты его превратности не хай.

Нехай он сам дрожит, ядрена шишка,

от горестного нашего «нехай»!

А потом наши с ней матримониальные состояния совершили своего рода рокировку: я женился, а Маша развелась, и вместо мужа (известного сиониста и манипулятора человеческими душами Алексея Петровича Лебедева) в ее уютной квартирке поселилась небольшая симпатичная собачка.

На Лосинке ветер кружит,

облаками машет.

Много лет живет без мужа

на Лосинке Маша.

И лишь под вечер заходит

солнышко за тучку,

Маша погулять выводит

рыженькую сучку.

И они, как две подруги,

ходят по дорожке,

смотрят, нет ли где в округе

подходящей кошки.

А с получки будут сучке

почки и биточки,

словно для любимой внучки

или даже дочки.

В дни, когда у сучки нашей

протекает течка,

для прогулок ищет Маша

тихое местечко,

и чтоб запах шел галантный

от ее невесты,

Маша трет дезодорантом

ей срамное место.

Только эти ухищренья

помогают слабо,

потому что поведеньем

сучка – та же баба.

Дескать, я такая штучка,

злючка и гордячка...

И у кобелей за сучку

возникает драчка.

А она идет нескорой,

плавною походкой,

между тем как ухажеры

рвут друг другу глотку.

А она уходит гордо

от бойцов подальше,

и понюхать, сучья морда,

никому не давши!

А уж дома – щи да каша,

отдых и отключка.

На софе кайфует Маша,

под софою – сучка.

В кухне, в комнате, в сортире

прибрано и сухо...

Хорошо, когда в квартире

нет мужского духа!

ПЕЧАЛЬНЫЙ ШУРА

(С. Костюхин, М. Фрейдкин)

Как уже говорилось в предисловии к песне «Чортков-марш», я (как, впрочем, и С.В. Костюхин) ухитрился в свое время словчить от военной службы. А вот Шуре Платонову, нашему другу и непременному участнику нашего музыкального коллектива, ее избегнуть не удалось, и он два полных года оттрубил в рядах Советских вооруженных сил в славном городе Чорткове. И чтобы поддержать товарища в трудную минуту и опять-таки на день рожденья, мы с С. Костюхиным в очень сжатые сроки сочинили эту песню, которая оказалась впоследствии одной из самых больших удач. Забыть ли, какие глаза были у наших девочек, когда они, склонив головки на плечо, нежно подпевали: «печальный Шура...»

Впрочем, вернувшись в родной коллектив, Шура теперь поет песню сам, не доверяя это ответственное дело никому.

Вообще же, в связи с Шурой и его ролью в нашем коллективе я хотел бы сказать вот что. Мне всегда представлялось ужасно несправедливым, что авторами песни считаются только те, кто сочинил ее слова и мотивчик, тогда как в создании песни принимает огромное участие множество людей, чья роль в этом деле если не больше, чем роль пресловутых сочинителей, то уж и никак не меньше. И к нашему Шуре это относится в полной мере. Он столько времени, сил, трудов и таланта положил на то, чтобы песни на наших дисках и концертах звучали так, как они звучат (в частности на первых двух альбомах есть ряд вещей, где им были исполнены едва ли не все вокальные и инструментальные партии, не говоря уже про всякие тонкости и нюансы аранжировки и сам процесс звукозаписи, звукорежиссуры, мастеринга и сведения, который, доложу я вам, вообще отдельное, и поверьте, очень не простое искусство, во многом определяющее конечный результат), что по заслугам может считаться одним из авторов всех без исключения песен.

Весна в Чорткове хороша.

Придя со службы не спеша,

на гвоздь повесил ППШ^¹⁹

печальный Шура.

Сымает китель и ремень.

Еще один отмотан день.

А за окном кипит сирень,

цветет натура.

А завтра вновь армейский быт,

которым он по горло сыт:

учебный тир, мундир, сортир

и командир.

И вспоминая времена,

когда все это слал он на,

печальный Шура сидит у окна.

Здесь от тоски сойдешь с ума,

духовный харч не густ весьма,

и ждет от девушки письма

печальный Шура.

Но от судеб защиты нет:

ей нужен университет,

гуманитарный факультет,

аспирантура.

А как мила она была,

когда ей Шура у стола,

забыв дела, пел под битла:

«ша-ла-ла-ла-ла»!

Теперь – хана, и не должна

узнать она, как у окна

печальный Шура сидит дотемна.

В Черткове ночи так длинны,

и нет ни водки, ни жены...

Берет гитарку со стены

печальный Шура.

Один аккорд, другой аккорд,

уж, как копыто, ноготь тверд,

и палец стерт, и – первый сорт

аппликатура.

Да только кайфу ни на грош,

и каждый звук, как в сердце нож!

С кем на три голоса споешь,

ядрена вошь?!

И смотрит полная луна,

как у открытого окна

печальный Шура грустит дотемна...

Печальный Шура не спит ни хрена...

ФИЛЯ-ЛЯ-ЛЯ

(С. Костюхин, М. Фрейдкин)

Надо ли говорить, что это – очередная песня на день рождения? Наверно, уже не надо. Надо только немного рассказать о том, кто такая Филя. Филя (Таня Филаткина) – это веселая женщина трудной судьбы (возможно, в силу этих качеств она является одной из самых ярых гонительниц и ненавистниц «Песни про женскую долю»). Перефразируя слова С. Есенина, можно сказать, что в московских ночных клубах каждая собака знает ее стройную фигуру, что, впрочем, нисколько не мешает ей быть переводчицей высочайшего класса.

Филя – наша давняя и нежно любимая подруга еще со школьной скамьи. Если точнее, одноклассница С. Костюхина. С этим высокоморальным индивидуумом их уже более четверти века связывает глубокое и вполне целомудренное чувство, которое не могут поколебать годы.

В свое время она долго и плодотворно работала экскурсоводом в Интуристе, возя по бескрайним просторам нашей родины всяких охочих до sightseeing`а носителей английского языка. Через ее натруженные руки прошло едва ли не несколько тысяч праздношатавшихся по стране победившего социализма австралийцев, англичан и американцев. От лица одного из последних и написана эта песня.

Я плохо знайт по-русски говорить –

нам в Оклахома русски не учили.

но я хочу за все благодарить

малютка-Филя, my darling Филя.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

мы не забудь моя-твоя!

Чуть жив, нога ступил я с самолет

и видеть весь вокруг хотел в могиле –

уже у трапа травит анекдот

малютка-Филя, my darling Филя.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

мы понимайт моя-твоя!

Потом автобус ехал нас в отель,

и там мы много горьки водка пили,

но «русски гид с турист нельзя в постель!»,

когда допили, сказала Филя.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

зачем моя не стал твоя?

Мне Филя рассказать про весь Москва,

когда нас на экскурсия возили,

но так болел с похмелья голова,

что я сказал ей: «Послушай, Филя,

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

давай об этом опосля!»

«В Россия плохо есть с граждански прав!» –

меня предупреждал мой кореш Билли.

Теперь я понял, как он был не прав:

у них в Нэшвилле не знали Фили.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

права все эти – понту для!

Мы с Филя занимались русски мат.

Из-за него мне даже в морда били.

Теперь я шлю в Техасе всех подряд

и вспоминаю мой крошка Филя.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

я так грущу, тебя любля!

Я был Париж, Неаполь и Мадрид,

мотался весь Европа, шляпа в мыле,

но не имел такой красивый гид,

как крошка Филя, my darling Филя.

Филя, Филя, Филя, Филя-ля-ля,

назначь мне встречу у Кремля!

ПЕСНЯ ПРО ОТЦА

(М. Фрейдкин)

В предисловии к этой невеселой песне мне бы хотелось привести фрагмент из моей пока неопубликованной книги «Искусство первого паса»:

Покойный мой родитель, Иехиель Соломонович Фрейдкин, школьный учитель с 35-летним стажем, кандидат педагогических наук и известный в кругу друзей и коллег хохмач и матерщинник, был человеком, в котором незаурядный врожденный артистизм постоянно боролся с чисто умозрительным (хотя, по всей видимости, тоже врожденным или, если точнее, обусловленным национальными и генетическими факторами) стремлением к социальной адаптации, желанием «быть как все нормальные люди». Вернее даже, наоборот. Стремление «быть как все» беспощадно угнетало своеобразный артистизм его натуры, природу которого лучше всех описал мой любимый Томас Вулф (автор убедительно просит не путать его с нелюбимым, но очень сегодня популярным Томом Вулфом): «Enormous humour flowed from him like crude light»^²⁰ Борьба эта шла с переменным успехом, так в результате и не дав толком реализоваться ни той, ни другой стороне его личности.

Но в отношениях со мной, чей вызывающе маргинальный образ жизни выходил зачастую за рамки разумного и буквально со школьных лет (разумеется, моих) заставлял отца вступать в отнюдь не льстившие его социальному самосознанию контакты и конфликты с моими не менее маргинальными друзьями и подругами, а также с работниками милиции, судебными исполнителями, врачами-психиатрами и даже сотрудниками санэпидемстанций, преобладала, конечно, его вторая ипостась. Что, естественно, служило веской причиной для стойкого недовольства сыном, поскольку, имея такого непутевого отпрыска всегда можно было твердо рассчитывать на различные неприятные неожиданности и неожиданные неприятности именно и прежде всего в социальной сфере. В этой связи между нами как бы подразумевалось, что каждая новая встреча со мной поневоле должна была вызывать у отца вполне понятные отрицательные эмоции, пробуждая далеко не самые светлые воспоминания о пережитом и слишком часто оправдывавшиеся опасения за предстоящее. И при наших тем не менее довольно частых встречах он всегда любил комически обыгрывать эту архетипическую ситуацию, каждый раз приветствуя меня чем-нибудь вроде: глаза бы мои на тебя не глядели, век бы тебя не видеть и т.п. ...

В этой сюжетной линии своего рода контрапунктом наших взаимоотношений с отцом стал нижеследующий эпизод. У отца был тяжелейший и четвертый по счету инфаркт, после которого он прожил уже недолго – кажется, чуть больше года. Перед тем как меня с моим кулечком апельсинов впервые (и в виде исключения) впустили к нему в отделение реанимации, где он в полубессознательном состоянии провел две недели, немолодой и очень усталый врач откровенно сказал мне, что, исходя из его представлений о физических возможностях человеческого организма, отец должен был умереть еще несколько дней назад и что в принципе это может произойти в любой момент – не исключено, что и прямо сейчас. На отца было страшно смотреть: осунувшееся, заросшее серой щетиной, исстрадавшееся лицо... И вот он с трудом открыл мутные глаза, узнал меня и, еле ворочая языком, прохрипел: «А, это снова ты. А я, честно говоря, уже надеялся больше тебя не увидеть...»

Если был бы отец живой,

я б ему позвонил домой

и, наверно, спросил:

«Ты все прыгаешь, Хил?

Как делишки? Где был, с кем пил?»

А отец бы ответил так:

«Как трактуешь отца, сопляк?

Впрочем, что с тебя взять?

Заходи, дам пожрать –

ты ж, небось, без копья опять?»

И пришел бы я в дом к отцу.

Он бы мне разогрел супцу

и из высохших шпрот

сделал бы бутерброд,

и сказал бы: «Давись, проглот!»

Я бы все смолотил, смолол

и сказал бы: «Ну, я пошел!

А супец был хорош!»

А отец бы: «Ну, что ж,

Жрать захочешь, еще придешь».

Я бы вышел, курнул «дымку»,

был бы март иль апрель в соку,

и мотался б скворец

по березе кривой,

если был бы отец

живой.

БАБУШКА РЕВЕККА

(С. Костюхин, М. Фрейдкин)

Мою бабушку по материнской линии, Ревекку Семеновну Клямер, отличала стихийная, но тем не менее очень ярко выраженная ксенофобия. Она не то чтобы не считала не-евреев за людей, но в силу крайне герметичного местечкового воспитания просто не представляла себе, что человек может быть не-евреем. Однажды, не помню уж по какому по поводу, в нашем доме была молодежная и отнюдь не однородная по национальному составу вечеринка. Когда шумное веселье с пьяными песнями и танцами перешло далеко за полночь, кто-то из моих родителей заметил, что надо бы потише топать – ведь внизу люди живут. На что бабушка, до этого мирно дремавшая в углу, неожиданно возразила: «Там не люди, там – гои».

В 1975 году бабушка Ревекка эмигрировала в Канаду. Ей тогда было почти 80. Несколько лет назад она умерла, не дожив до ста лет каких-нибудь полгода. Вскоре после своего переезда (разумеется, еще в Канаду, а не на тот свет) она прислала мне ботинки (шузы) – огромные высокие кожаные башмаки на толстенной подошве, каких в то время здесь ни у кого еще не было и в каких любит щеголять сейчас продвинутая молодежь. Они верой и правдой прослужили мне лет пять, тогда как обычной обуви мне с моим диким плоскостопием и ярко выраженной диабетической стопой едва хватало на сезон. Долгожительство почти бабушкино.

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!

Модней, чем «саламандра», прочней чем сапоги из кирзы.

Нехай увидят гои, как я на всех газах

буду по субботам в синагогу ходить в шузах

от бабушки Ревекки,

в шузах от бабушки Ревекки.

Даже на раввине нету и в помине таких!

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!

Теперь в любую стужу конечности не будут сизы!

Пусть зусман^²¹ свирепеет и иней на ушах,

а ноги сладко преют и потеют в этих теплых шузах

от бабушки Ревекки,

в шузах от бабушки Ревекки.

Пусть Россия в снеге, ноги будут в неге всегда!

Припев:

Я письмо отправлю за моря и реки

в Калгари (Канада) бабушке Ревекке.

К ней его доставит спецавиапочта.

В том письме «спасибо» бабушке, за то что

бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!

Бабушка Ревекка прислала из Канады шузы!

От зависти загнутся московские крейзы и шизы,

когда я с другом Семой на кваках и фузах

буду каждый вечер рок-н-роллы гонять в шузах

от бабушки Ревекки,

в шузах от бабушки Ревекки!

Пусть в Канаде знают, как у нас канают под них!

Припев:

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ ПРО ВЭЛА^²²

(МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ)

(Ф. Шуберт – М. Фрейдкин)

Пожалуй, приведу здесь еще один фрагмент из «Искусства первого паса»:

Вторая часть этой песни, написанной (да-да, ничего не поделаешь) на тридцатилетие Вэла, посвящалась тому, что он в тяжелые для всей страны годы беспощадной и безнадежной борьбы с пьянством и алкоголизмом изготовлял в почти промышленных количествах всевозможные домашние фруктово-ягодные вина, чем и поил всю нашу ненасытную ораву и, в первую очередь, конечно, меня и С. Костюхина. Эх, черт побери, было времечко! Какие славные вечера и ночи проводили мы втроем в его комнате на Красностуденческом, где на рояле, под роялем и вокруг рояля были расставлены большие и малые емкости с разноцветными напитками, – есть что вспомнить! Да и вообще Вэл был всеобщей палочкой-выручалочкой. Не сосчитать сколько больших и малых услуг и одолжений он оказал всем нам. Это ему, когда он уехал из города в длительную командировку, мы писали нашей традиционной для посланий онегинской строфой:

Blog

Песни, конечно же, лучше слушать ушами, чем читать глазами